CC BY
29
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 3
X ПОСПЕЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ «ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ И КУЛЬТУРНАЯ ПАМЯТЬ»
22-23 декабря 2011 г. на филологическом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова состоялась Международная научная конференция «Художественный текст и культурная память» (X Поспеловские чтения)1, организованная кафедрой теории литературы. Были прочитаны 83 доклада, наряду с российскими учеными в работе форума участвовали гости из Белоруссии, Казахстана, Болгарии, Израиля.
На Пленарном заседании были обозначены различные аспекты широкой темы конференции. О.А. Клинг (зав. кафедрой теории литературы МГУ, открывший чтения)2 в докладе «Текст как механизм передачи и сохранения культурной памяти» представил своеобразную матрицу, воспроизводимую в новых текстах — от архетипа до стихотворного размера, имеющего семантический ореол; в этом аспекте можно рассмотреть родовую и жанровую специфику произведения, его эстетическую модальность, сюжет и композицию и т.д. Существуют мощные защитные механизмы, препятствующие амнезии культуры и в эпохи ее резкого обновления («взрывов», по Ю.М. Лотману), и в периоды стагнации, кризиса, «апокалипсиса». Нуждается в дальнейшей разработке понятие «культурный геном», входящее в последние годы в научный обиход. С его помощью, в частности, высвечивается закономерность появления постмодернизма, отвечающего общественному запросу на сохранение культурной памяти; аналогом этого направления в литературоведении можно считать увлечение идеей интертекстуальности.
В.Е. Хализев в докладе «Историческая память как нравственный императив в художественном мире В.Шаламова» остановился на памяти биографической и исторической. Здесь важны взвешенность разумения, свобода от крена в сторону как очернительства и тотального негативизма, так и идиллического благодушия, рациональность, т.е. установка на познание прошлого, а не просто на воспоминания. В творчестве Шаламова память об одной из катастрофических
1 Информацию о IX Поспеловских чтениях см.: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2010. № 2. С. 168-175. Тексты докладов вошли в кн.: Художественная антропология: теоретические и историко-литературные аспекты: Материалы Международной научной конференции «Поспеловские чтения» — 2009 / Под ред. М.Л. Ремневой, О.А. Клинга, А.Я. Эсалнек. М.: 2011. 512 с.
2 После фамилии докладчика указывается город, который он представляет, за исключением Москвы.
224
ситуаций 20 века составляет лейтмотив, что проявляется и в настойчивом повторении этого слова, и в раздумьях о его значении. Память о страшном и зловещем осмысливается писателем двояко. С одной стороны, она — непосильный груз, ложащийся на человека, и даже неодолимое препятствие для продолжения самой жизни; с другой (и это доминирует) — долг, своего рода категорический императив: забвение о страшном мыслится как предательство. И в памяти у Шаламова не только лагерные ужасы, но и сопротивление им. В его наполненных глубочайшим трагизмом рассказах и стихотворениях есть катарсическое начало.
Н.Г. Владимирова (Великий Новгород) в докладе «Палимпсест— память текста и его порождающее устройство» рассмотрела проблему памяти в свете двух моделей познания, восходящих к античности. Первая (господствовавшая вплоть до XVIII в.) основана, по Аристотелю, на практической способности материализовать память (фиксация текстов на восковых дощечках и пр.). Так возникает палимпсест и одновременно коллизия: память / забвение. Дж. Вико уподоблял расшифровку знания, закрепленного в поэтическом языке (где идее соответствует троп), палимпсесту (П.Х. Хаттон). Вторая, платоновская, модель исходит из силы памяти как способа понимания мира. Память приобретает характер «порождающего устройства, модели жизни» (Ю.М. Лотман). В XIX в. возникает метафора «палимпсеста человеческого сознания» (Т. де Квинси); в XX в. — образ «эхо-комнаты» (Р. Барт). В современной прозе он становится жанровой номинацией, принцип палимпсеста определяет структуру целого («роман-эхо» А. Битова «Преподаватель симметрии», «Хозяйство света» Дж. Уинтерсон и др.).
В.И. Тюпа в докладе «Мифологическая память художественного текста» подчеркнул унаследованную искусством слова мирооб-разующую энергию мифа. Собственно миф (а не его позднейшие пересказы) представлял собой замкнутый и самодостаточный мир, в который верил древний человек, а не искаженное отражение исторической реальности или вымысел. Воображаемый мир литературных героев также завершен и самодостаточен, но он являет собой другой, неведомый древнему человеку, экзистенциальный миф — о пребывании индивидуального внутреннего «я» во внешнем ему мире. Мифологическая память литературы проявляется и в архитектонической значимости векторов мировосприятия, упорядочивающих художественного целое: верх/низ, правое/левое, свет/тьма и др.; наиболее фундаментальный вектор — вертикаль «мировое древо». Воплощенная в нем парадигма нижнего, среднего и верхнего миров обнаруживается в архепоэтической глубине многих литературных шедевров. О мифе, который можно назвать палимпсестом, напоминают и мотивные структуры (например, в «Докторе Живаго»
225
Б. Пастернака — духовные стихи о Егории Храбром, византийское житие св. Георгия и др.).
Л.В. Чернец в докладе «Жизнь литературного типа в комбинациях сюжетных мотивов» отметила частое обращение писателей к типам персонажей, уже прочно вошедшим в концептосферу культуры и получившим устойчивые номинации («лишний человек», «двойник», Дон Жуан). При восприятии новых персонажей роль предвосхищающей схемы, связывающей прошлый читательский опыт с настоящим, выполняет именно литературный тип. Однако новый герой, в котором узнаваем известный тип, не всегда представляет собой только его вариацию. О развитии типа, его трансформации обычно сигнализируют изменения в составе сюжетных мотивов. В новой литературе, где «центр не в фабуле, но в типах» (А.Н. Веселовский), увидеть диктат типа не менее важно, чем обнаружить мифологическую колыбель мотивов (так, в трагедии «Каменный гость» Пушкина, по сравнению с комедией Мольера, ослабевает связь сюжета с мифом, с инфернальным миром, нет мотива денег, лицемерия, т.е. налицо романтизация характера героя и, следовательно, перерождение типа). Память культуры не неподвижна.
A.Я. Эсалнек в докладе «Истоки и факторы романной памяти» отметила плодотворность обращения литературоведов в 1970-е гг. к внутрижанровым типологиям: они позволили разграничить признаки жанра в «малом» и «большом времени» (М.М. Бахтин). Однако прямолинейно воспринятый (особенно в критике) тезис ученого об отсутствии романного «костяка» провоцировал скептическое отношение к общей теории романа, достигшее своего апогея в литературе постмодернизма. Так, в тексте «Роман» В. Сорокина (и в других его произведениях) прослеживается тотальная ирония над идеей разумности, рациональности в поведении человека, что автор объясняет постмодернистской деконструкцией «среднего русского романа». Но возникновение и блистательная история романа, в его многочисленных разновидностях и вершинных достижениях, свидетельствуют об интересе авторов к нравственным ценностям личности, ее интеллектуальным исканиям, борьбе intuitio и ratio, вообще о сложной природе человека. Сама память жанра спорит с постмодернистским упрощением структуры личности.
B.Р. Аминева (Казань) в докладе «Универсальное и уникальное в сопоставительном исследовании национальных литератур» подчеркнула, что в ситуации межкультурного диалога актуализируется проблема национальной идентичности. Взаимодействие двух литератур: русской (вторая половина XIX в.) и татарской (первая треть XX в.) приводило к разным результатам — к устойчивому противостоянию «своего» и «чужого», в частности «западной» и «восточной» мен-тальности; к трансформации «чужого» в «новое» и, далее, в «свое».
226
В последнем случае рождались новые смыслы, толерантные к другой культуре по своему содержанию и функциям. Сопоставительные исследования литератур позволяют конкретно проследить центростремительные и центробежные процессы порождения смыслов, в том числе порождения «межлитературных синтезов».
На секционных заседаниях были прочитаны и обсуждены 76 докладов. В.В. Курилов (Ростов-на-Дону) предложил разграничить понятия: носители культурной памяти (т.е. литературное произведение в целом и отдельные компоненты его структуры, а также типологические категории, в первую очередь — жанр); способы ее введения в текст (символизация, трансформация, цитация и др.); механизмы, способствующие ее сохранению (важнейший из них — принцип мимесиса). Многие доклады объединяла тема исторической памяти, специфическим хранителем которой выступает художественная литература. Она, по мнению С.Г. Исаева (Великий Новгород), формирует не только чувство истории, но и накапливает опыт предвидения, прорицания будущих событий: этот мотив представлен во множестве вариаций («Царь Эдип» Софокла, «Шагреневая кожа» Бальзака, «Вымысел» З. Гиппиус и др.). Как полагаетД.М. Соболев (Хайфа), литературные тексты являются далеко не вспомогательным, сравнительно с историческими документами и исследованиями, источником знания о прошлом: художественная реальность, передавая «политическое бессознательное» (Ф. Джеймисон), часто представляет собой более аутентичную форму исторической памяти. На примере двух произведений современной европейской прозы («Путешествие с Байроном» голландской писательницы Тессы де Лоо, «Темза. Священная река» П. Акройда) Н.А. Соловьева отметила возросший интерес художников к истории культуры, документам и реалиям прошлого, к памятным местам; привлечение нехудожественных текстов помогает передать мысль о континуальности цивилизации. Обратившись к дневникам Дж. Фаулза, Т.Л. Селитрина (Уфа) подчеркнула важность для романиста духовного опыта просветителей XVIII в., в особенности Ж.-Ж. Руссо (культ чувства и природы). И.А. Беляева проанализировала суждения И. Тургенева об общих и единых началах искусства, о «самобытности» художника и его «восприимчивости» к «общеизвестным» сюжетам и мотивам. С.А. Мартьянова (Владимир) подчеркнула в «Поэме без героя» А. Ахматовой установку автора на онтологизм и соотнесла произведение с мемуарами Ф. Степуна, Н. Бердяева, А. Белого, Г. Чулкова, В. Вейдле, Н. Арсеньева, Н. Мандельштам. Об автобиографической прозе первой волны русского зарубежья говорила Н.С. Степанова (Курск). Анализируя публицистику и художественную прозу писателей-«деревенщиков» (Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев), А.П. Герасименко выделила объединяющую
227
эти тексты и основополагающую для авторов проблему сохранения памяти об «уходящей в небытие крестьянской Вселенной».
Сопоставив роман словацкого писателя Я. Йоганидеса «Слоны в Маутхаузене» (1985) и «Репортаж с петлей на шее» (1945) чешского публициста Ю. Фучика, Я.Ю.Кресан показала различный диапазон значений слова «память», ключевого в обоих текстах: в образной ткани романа он шире. Многозначность образа, в создании которого участвуют память и вымысел (воображение), подчеркнула Н.З. Коковина (Курск). О важной роли в творческом процессе логико-семантических процедур, абстрактных понятий напомнила С.С. Иванова (Пермь).
Художественный и другие дискурсы сопоставлялись во многих докладах. О.В. Осипова проследила, как в эллинистической риторике (Диодор Сицилийский, Дионисий Галикарнасский) в соответствии с ее требованиями меняется традиционное поэтическое освещение исторических событий Древней Греции V в. до н.э.; М.В. Яценко (СПб.) указала на адаптацию к новым культурным запросам библейского текста (христианизация сюжета, изменение бытовых реалий) в древнеанглийской поэме-переложении «Исход» (о гибели египтян при переходе через Красное море). Концептуализация исторической реальности четко проявляется в художественно-исторических жанрах: в этом аспекте рассмотрела А.Н. Майкова пушкинскую поэму «Полтава», полемичную по отношению к сочинениям Байрона и Рылеева; в романе Р. Гуля «Скиф в Европе (Бакунин и Николай I)», как считает Т.Я. Орлова, показано сходство между революционерами и диктаторской властью, в чем можно видеть аллюзию на современную автору советскую Россию; А.Г. Шешкен отметила интенсивное развитие македонского романа как хранителя исторической памяти народа; главную тему романов итальянского писателя А. Табукки «Тристан умирает» (2004) и «Быстрое старение времени» (2009)
B.И. Кучеровская-Марцевая (Минск) определила как травматическое влияние исторического прошлого на культурное сознание индивида.
О синкретическом содержании художественной литературы шла речь и в других докладах. Преломление учения И.Г. Гердера в поэзии Г. Державина (идеи единой цепи существ Вселенной, человека как средоточия природного и Божьего начал и др.) проанализировала И.Б. Александрова. Влияние теории «органического единства»
C.Т. Колриджа («Литературная биография») на его поэзию, где воображение романтика по-новому воссоздает образы, созданные в прошлом, проследила Н.М. Шахназарян (Саркисова) (Минск). На «литературоцентричность» религиозно-философской публицистики Г. Федотова указала Н.В. Володина (Череповец); соотношение мировоззренческих, в том числе религиозных, предпосылок творчества
228
И. Шмелева и его результатов выявила Е.Г. Руднева. Автобиографичность как документальность особого рода в романе «Аполлон Безобразов» Б. Поплавского соотнесла с дневниками писателя, фиксирующими факты повседневности, Ю.В. Булдакова (Киров). А.А. Холиков, сопоставляя автобиографическую заметку Д. Мережковского с его художественными произведениями, пришел к выводу о сознательном согласовании автором различных текстов, из которых художественный был приоритетным. По мнению Н.О. Ласкиной (Новосибирск), в серии светских псевдорепортажей М. Пруста 1900-х гг. (впоследствии вошедших в роман «В поисках утраченного времени») подчеркнута зависимость поведения завсегдатаев аристократического салона от литературных прототипов, вообще от культурных кодов, запечатленных в литературе. А в романе Н. Саррот «Тропизмы», как полагает Е.Б. Воронина (Иваново), упоминания об исторических событиях становятся метафорами состояний предсознания. Об отражении образов живописи (Каналетто, Гварди, Тернер, Джорджоне, Тициан) в повести Д. Рубиной «Высокая вода венецианцев», о роли этих образов в создании портрета героини, развитии мотива ранней смерти говорила К.В. Загороднева (Пермь).
Сквозной темой конференции была преемственность, традиция, проявляющаяся как внутри национальной литературы, так и во взаимодействии литератур мира. М.Г. Ларионова (Ростов-на-Дону) указала на актуальность вопроса о сохранении в литературном произведении кодов национальной традиционной культуры, фольклора, об изучении механизмов их «трансляции». Р.Х. Якубова (Уфа) проследила влияние балаганного текста, театра Петрушки, на сюжет и композицию «Мертвых душ» Гоголя. Как подчеркнул М.И. Ибрагимов (Казань), в условиях унификации национальных культур (19201930-е гг.) знаками идентичности татарской литературы выступали прежде всего жанры, мотивы, мифологемы, архетипы (творчество Х. Тахташа, Х. Туфана, М. Джалиля). Н.В. Волохова (Курск) определила современную ситуацию «культурной травмы» как переходный этап в развитии национальных культур. Актуальность вопроса об объеме культурной памяти переводчиков (посредников между писателем и иноязычным читателем) подчеркнула В.А. Ряполова. Так, многочисленные изъяны русских текстов Дж. Синга и М. Мак-Донаха во многом объясняются поверхностностью представлений переводчиков об ирландской культуре. Т.В. Алешка (Минск) на материале поэзии Елены Шварц показала, что коммуникативная ситуация, создаваемая в стихах, рассчитана на культурную память читателя; к аналогичному выводу пришла О.В. Олесюк (Гродно), обратившаяся к рецепции авторской стратегии в текстах Гертруды Стайн.
Преемственность в античной литературе и дальнейшая художественная рецепция ее образов, мотивов рассматривались в пяти
229
докладах. Сравнив формы психологизма в «Энеиде» Вергилия и «Фарсалии» Лукана, Т.Ф. Теперик проанализировала прием, сближающий эти разные поэмы (произведение Лукана — своего рода «Анти-Энеида»): психологическое состояние персонажей передано по большей части через их невербальное поведение. Я.Л. Забудская, подчеркнув разницу между понятиями «влияние» и «рецепция», рассмотрела творческую рецепцию аттической трагедии в римской литературе: при заявленном соблюдении канонов и заимствовании сюжетов, римляне жанровую систему развивали (появление «книжной» драмы и др.). Об обретении концептом «гений» новых смыслов в «большом времени» (М. Бахтин) европейской культуры говорила Ф.К. Бесолова (Владикавказ). На анакреонтический код в повести Достоевского «Дядюшкин сон» указала С.А. Салова (Уфа): с одной стороны, образ молодящегося старика можно соотнести с жизнерадостной поэзией Державина, с другой — увидеть скрытую полемику автора повести с негативным восприятием данного архетипа (Аристофан, Эразм Роттердамский, Лабрюйер). С.Ю. Корниенко (Новосибирск) подчеркнула в самоопределении М. Цветаевой как поэта роль восходящих к античности образов Орфея, Ахилла, Сафо.
В ряде докладов рассматривались типы персонажей (преимущественно на материале эпики и драмы), устойчивые на протяжении более или менее продолжительного периода. А.А. Смирнов связал выдвижение в начале XIX в. на первый план образа современного «молодого человека» с переходом от авантюрного и исторического к аналитико-психологическому роману. Интерес к национальной самобытности побудил Д.В. Аверкиева переработать для сцены анонимную повесть XVII в. и создать яркий образ русского плута («Комедия о Фроле Скабееве...», 1869), не уступающего, как считает А.В. Суворова, в изобретательности Ласарильо или Дон Паблосу. Т.Д. Комова сопоставила расколотых внутренне персонажей-двойников Достоевского с двойниками Салтыкова-Щедрина, привыкшими к «двое-гласию» — социально-психологической черте поведения (Глумов и «Я» в «Современной идиллии» и др.), ведущей к безликости. По мнению О.Ю. Рождественской, в романах Достоевского в качестве протагонистов часто выступают женские персонажи. Е.В. Папилова говорила об отражении бытующих этностереотипов в произведениях Пушкина (южные поэмы), Лермонтова («Мцыри») и Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки»). На материале белорусской и русской драмы конца XX — начала XXI в. (Е. Попова, А. Галин) Е.М. Точилина (Минск) выделила типы персонажей, положив в основу «характер социального действия» (М. Вебер): неудачник, маргинал, преуспевающий герой; в совокупности они отражают тенденции общественного бытия. Я.В. Крутова (Ярославль) обратилась к одному из вариантов типа «маленького человека» — к «актеру на выход» в
230
романе А.А. Соколова «Театральные болота». Г.Г. Лукпанова (Алма-ты) рассмотрела как органичную часть художественной картины мира отношения человека и животного (Достоевский, Чехов, Ю. Мамлеев). Типологию нарраторов, ведущих повествование от первого лица, наметил С.Ю. Лебедев (Минск). Э.И. Гуткина предложила (с опорой на эстетику М. Бахтина и труды по теории личности) трактовку лирического стихотворения как образа амбивалентного переживания и подчеркнула архетипичность этой амбивалентности. На имплицитных смыслах номинаций главной героини в пьесе «Бесприданница»
A. Островского (антропонимы составляют лишь часть номинаций) остановилась И.Н. Исакова. Естественным продолжением разговора о типах персонажей было обсуждение их критических интерпретаций: О.А. Богданова сравнила трактовки образа Татьяны Лариной Белинским (западником), Достоевским (славянофилом), а также
B. Розановым, развивающим концепцию «нового религиозного сознания». О. Стефанов (София) подчеркнул в «Дон Кихоте» Сервантеса решающую для понимания героя роль финала, где тот называет себя «Алонсо Кихана Добрый».
В фокусе внимания многих докладчиков было соотношение традиционного и новаторского в поэтике произведений разных жанров, эстетических модусов, литературных направлений. П.П. Ткачева (Минск) предложила обратиться при изучении жанров (устойчивых и в то же время меняющихся в литературном процессе) не только к литературоведческим концепциям, но и к работам естествоиспытателей (концепции И. Пригожина, Г. Николиса, В. Эбелинга о самоорганизующихся динамических системах открытого типа). К.В. Луценко (Ростов-на-Дону) охарактеризовала русский символизм рубежа Х1Х-ХХ вв. как пограничную художественную практику, в связи со сменой типов рациональности (от классического к неклассическому искусству). М.Б. Лоскутникова остановилась на символике в романах Гончарова. С.Н. Зотов (Таганрог) говорил о поэтической личности, раскрывающейся в стихотворениях русского модернизма, об экзистенциальном смысле текстов, в частности обращенных к литературной традиции. А.А. Мананкова (Минск) представила на материале лирики английского поэта XVII в. Э. Герберта «барочную картину мира», остановившись в особенности на библейских аллюзиях и проявлениях остроумия в его текстах. Ю.В. Гуськова отметила повторяемость мотивов в изображении битвы русскими поэтами (образы воина, врага и др.) и их концентрацию в цикле «На поле Куликовом» Блока. А.В. Зезюлевич (Гродно) констатировала резкий слом в судьбах «вечных» сюжетов (о Крысолове, Орфее, Пигмалионе) в польской, белорусской и русской литературах на рубеже ХХ-ХХ1 вв.: они теряют устойчивую ментальную структуру, позволявшую исследователям сводить конкретные тексты к одному
231
инварианту («Тень Крысолова» А. Залевского, «Орфей и Эвридика», «Пигмалион и Галатея» А. Рублевской, «Крысобой» А. Терехова, «Пигмалион» Т. Алферова). А.А. Шавель (Минск) указала на глубокую укорененность в русской и белорусской драме сатирического абсурда, ставшего смысловой и стилевой доминантой в последней трети XX в. («Трибуна» В. Войновича, «Мрамор» и «Демократия!» И. Бродского, «Семья уродов» Д. Липскерова, «Собака с золотым зубом» У. Саулига, «Голова» И. Сидорука, «АС-линия» Г. Богдановой и др.); сама многочисленность таких пьес говорит об актуальности их проблематики. Смех в лирике Маяковского, по мнению Д. Ханнановой (Псков), напрямую связан с оппозицией «мы/они», восходящей к архетипу «свое/ чужое». Приемы комизма в прозе Т. Толстой выделила Л.А. Власова (Тамбов). При анализе стилеобразующей роли пафоса (эстетического модуса) в лирике И. Анненского, А. Ахматовой, М. Цветаевой, как считает Ю.В. Шевчук (Уфа), нужно учитывать частое совмещение противоположностей в сознании поэтов-модернистов. О категории пространства применительно к литературному произведению и традициях того или иного его «заполнения» говорил П.Н. Долженков.
В рамках названной темы прослеживались конкретные проявления интертекстуальности, указывались предтексты. Согласно Т.И. Акимовой (Саранск), источником галантного дискурса в комедиях Екатерины II были прежде всего пьесы П.-К. де Ш. Мариво, культивировавшие эстетику французского салона; русская императрица назидательно противопоставляла ее домостроевским нравам. Е.И. Зейферт проследила по рукописям Жуковского формирование жанра стихотворения «Невыразимое (Отрывок)», восходящего к его посланию императрице Марии Федоровне «Первый отчет о Луне». В.А. Слободина (Уфа) указала на «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра (1794) как на один из возможных источников пушкинского «свободного романа». Характеризуя эволюцию русской оды (XVШ-XXI вв.), Ю.Б. Орлицкий отметил, что после «нигилистического» Серебряного века отдельные авторы (О. Седакова, Л. Лосев) возвращаются к классической строфе и даже к ее античному прообразу; но чаще современные поэты работают с дериватами одического десятистишия. Во французских и русских «стихотворениях в прозе» («Гаспар из тьмы» А. Бертрана, «Парижский сплин» Ш. Бодлера, «БешНа» И.Тургенева), по мнению М.С.Рыбиной (Уфа), мотив странничества (его аналог — воспоминание) составляет основу лирического сюжета циклов, а традиционная топика формирует «горизонт ожидания» читателей. Н.Л. Блищ (Минск) указала на «палимпсесты» (Гоголь, Достоевский), переработанные в символистском мифопоэ-тическом ключе в автобиографических книгах и эссе А. Ремизова; Д.О. Преловская — на отголоски «Илиады» Гомера у А. Мицкевича («Конрад Валленрод») и Пушкина («Сто лет минуло, как тевтон.»).
232
Анализируя творческий путь Ф. Горенштейна, Е.Ю.Зубарева подчеркнула ориентацию писателя на русскую классику XIX в., в свете традиций которой он особенно остро переживал трагизм современности. Т.Н. Белова выделила в «Лолите» В. Набокова следующие пласты интертекстуальности: мифологические и библейские образы Ада и Рая; литературные предшественники главных героев («Алиса в стране чудес» Л. Кэрролла, «Аннабель Ли» Э. По и др.); персонажи-двойники, воплощающие культурную память (из пьес Шекспира, Мольера и др.). На разные ипостаси Мнемозины в «Даре» Набокова (память непосредственная, творящая, мистико-трансцендентная, культурно-реминисцентная) указала А.В. Злочевская; сочетание импровизации и традиционализма в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова проследила М.А. Лазарева. В литературоведческих трудах С.Г. Бочарова («Филологические сюжеты» и др.), полемичных по отношению к теории интертекстуальности, как отметила М.О. Переяслова, наряду с сознательной ориентацией писателей на предшественников можно выявить неявные для них внутренние взаимосвязи, в совокупности образующие единый «духовно-нравственный путь» литературы.
На конференции рассматривались также вопросы вузовского преподавания, его различных форм. П.И. Леонова (Минск), отметив сокращение поля гуманитарного образования в Белоруссии, на примере учебных дисциплин «Анализ художественного текста» и «История белорусской литературы» показала, как на основе прежде всего теоретико-литературных понятий можно «скреплять», систематизировать литературный материал и противостоять формализации вузовского обучения, размыванию культурных ценностей. С отрадным фактом — созданием «Частотного грамматико-семантического словаря произведений А.П. Чехова (с приложением Электронного корпуса текстов)» — познакомила слушателей Е.В. Суровцева. Этот словарь, который можно назвать хранилищем коллективной памяти чеховедов, создан в лаборатории общей и компьютерной лексикологии и лексикографии филологического факультета МГУ. Участники X Поспеловских чтений выразили удовлетворение их содержанием и организацией; материалы конференции предполагается опубликовать.
Л.В. Чернец
Сведения об авторе: Чернец Лилия Валентиновна, докт. филол. наук, профессор кафедры теории литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
