CC BY
162
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОР
УДК 821.161.1.09"18"
В. Н. Сузи
Взыскание художника: Гоголь и Достоевский
В статье раскрывается общность и своеобразие поэтики Гоголя и Достоевского. Объектом изучения являются образные структуры двух авторов, художественный замысел и способ его реализации в образной системе. С этим связана базовая категория их поэтики - тип художественного метода: христианский реализм Достоевского и магический реализм Гоголя, их единство и различие в способах отражения и обобщения реальности.
Article reveals the commonality and uniqueness of poetics of Gogol and Dostoevsky. Object of study is the shaped structure of two authors, artistic design and method of its implementation in the imagery. Related to this is the basic category of poetics: type of art method - Christian realism of Dostoevsky and magic realism of Gogol, their unity and difference in the ways of reflecting and summarizing the reality.
Ключевые слова: историческая и теоретическая поэтика, поэтическое мировоззрение, типология образов, художественный метод, христианский и магический реализм.
Key words: historical and theoretical poetics, poetic outlook, typology of images, art method, Christian and magic realism.
Не секрет, что корни культуры - в культе. Вопрос объекта поклонения - в ней или вне ее - вроде бы праздный, ибо красота, истина, благо самоценны. Но оторванные от истока, они обречены. Всё упирается в Творца. Культура за шумом времени порой не слышит зова, за даром не видит даятеля. А это не-евхаристийность.
Так XVIII век, сакрализуя тварное, профанируя жертву, «рационально» отсек культуру от церкви, «изгнав» лик из мира, подменив лицом, свел личность до индивида, функции, утилизовал до самоотчуждения, довел до распада. Ломоносов, Державин вернули культуру к истоку. Но вот вопрос: к магии образа или к лику Христа, к антропоцентрии или христоцентрии?
Выбор упёрся в нормативно «готовое» слово риторики, ветхозаветную теургию, средневековую теоцентрию. Бунт индивида против закона, рацио вел к культу рока, хаосу, гносису. Природосообразие Шеллинга, эстетика Шиллера лишь анестезируют боль. Творящий целое миф сменялся идеей, мифологемой. Во имя человека из «ризы чистой Христа» вновь кроилась шинель. Образ=Логос=Имя очищает душу ; порыв от гностико-ренессансных грез к Лику поднял нашу классику на небывалую высоту.
1. Для Гоголя все началось с выбора поприща («Мысль о службе никогда меня не оставляла» [1, с. 312]), кем быть: проповедником, поэтом? Он прямо подчинял образ - учительству, визионерству,
профетизму.
Любая тема задает проблему диалога, герменевтического круга изучения. Поэтику (прием, форму) и мировосприятие следует видеть в их напряженном диалогическом единстве. Избрав образ средством научения (идеал Просвещения), Гоголь, связуя форму и смысл в слове, сопрягает их через натурфилософию Шеллинга, т.к. образ и идея, две формы смысла, живя напряжением полюсов, разнятся уровнем условности и индивидуации. Идея утилизует образ, готовый в отместку исказить, разоблачить ее. Подчиняя образ пафосу идеи, порыву души, автор жертвует поэзией, собой. Цену определяют иномирный, культурный, бытовой критерии: в локусе быта плата непомерна; в ареале истории и духа ответ не столь очевиден. Гоголь ставит цель организации мира через преображение себя. При этом особое внимание он уделял практико-хозяйственной стороне, идя путем Марфы. Душу он понимал предметно, как вещь, нуждающуюся в переделке. К созерцанию образа он отнёсся с недоверием (в силу своей мечтательности), утверждая деятельный подход.
Ту же задачу, но не поиска, а создания образа «положительно прекрасного человека», на ином материале - в сфере связей личных, а не социальных, решал Достоевский. И ему нужен был образ духовно трезвого христианина-практика. Он взял не тип деятеля (дельца), а созерцателя-визионера и чистого, но чуть наивного утописта, и не тип, а уникальную личность. Но даже на этом материале, его поначалу постигла частичная неудача. Речь идет не о качестве образа Идиота (он вполне достоверен, создан гениально), а полноту реализации замысла. Погубленный жизнью князь гибнет психически, интеллектуально, оказывается нежизнеспособен.
Для 60-х годов задача была еще неразрешима; искомого идеала не дала жизнь. Лишь на Зосиме, Алеше, Макаре Долгоруком, владыке Тихоне цель была достигнута. Суть была в типе романа, образа, но никак не поэмы. Это, пожалуй, единственная в XIX веке удача (не считая «опыта» Чернышевского в романе идей, в рамках нормативной поэтики; нечто схожее вышло во 2-м томе Гоголя. Если радикала опыт вполне устроил, то Гоголя разочарование вело к «аутодафе»). И тому масса причин; прежде всего - в типе credo.
2. Гоголь принял христианство как идею искупления, воздаяния в любви, как программу действия. Но оно - прежде всего Теофания, явление Лика, Личности, и затем уже идея, план домостроения. Гоголь же идет от сути - к существу, от универсума - к ипостаси (античнозападное умозрение и экзальтация, стихия страсти, экспрессия чувств, суггестия образа). Путь Лика (и нашей классики) иной: от реалий мира - к Троице, очищение, умирение страстей аскезой, а не умерщвление (как у Гоголя после кризиса 1845 года, первого сожжения 2-го тома «Мертвых душ»).
Лик, символ, аллегория, идея - явь логоса, образы разного уровня
условности, конкретики, претендующие на всеобщность, кафоличность. При обозначении бытия деталью быта, соотнесении лика и фона, его символизации, фон, служа лику, сохраняет права автономии. Здесь неприемлемо даже любящее насилие. Идея же в силу своей безликости узурпирует чужое право, что ведет к столкновению ее с образом. Между ликом и промыслом, культурой и культом нет противоречия; оно в нашем со-знании. Все может стать искусом в меру его приятия. Думается, лик поэт понял ветхозаветно романтически, теократически, сместив центр с образа к идее. Но жизнь выше закона, она дышит в диалоге, зове, вести и отклике, отзыве, встрече, соборе; и «язык есть дом бытия» (Хайдеггер), ибо мы призваны в общение. Динамика диалога реализуема в свободе совести, диктуется связью полюсов. Иначе нам грозит ложь благих порывов, таящихся в стихиях, законе. Чувству баланса, промыслу вняли Пушкин, Тютчев, Достоевский.
3. Сугубо филологический аспект нашей темы - в соотнесении порыва романтики и деталей быта. Повторимся: реализм Гоголя имеет два уровня - бытовой и иномирный [курсив везде наш. - В.С.]. На втором уровне доминирует элемент фантазии, иррацио, диссонанса, присущих поэтике барокко, элементы чего отчетливы у автора. «Внешний реализм Гоголя не был, в сущности, настоящим реализмом» [4, с. 63]. Это реализм магический, восходящий к мысле-образам Платона. Диссонанс идеала и мира, романтической идеи, пафоса души и поэтической формы, мечты и жажды обновления, обличения недолжного усугубился, оказался неустраним. Гоголь, мученик веры в идею, поднялся до высот исповедничества. Но доминировал искус красоты, идеи-образа, и вместе с тем соблазн борения, в том числе с собой.
Его силы подрывал пафос противостояния злу идеалом. Он исчерпал запас «тайной свободы», трезвения духа, был не понят друзьями, отчасти по своей вине, что вскоре и осознал. Он иссяк не творчески, а морально-психически; не утратил дар, а потерял доверие к нему. В этом был резон: образ, конечно же, искусителен. Но недоверие стало манией. Достоевский, идущий параллельным путем, урок усвоил, драму разрешил. Так в неприятии Девушкиным Башмачкина скрыт уже образ «положительно прекрасного» каллиграфа Мышкина.
4. Антропология и эсхатология. У Гоголя заметна общая для культуры и его эпохи динамика от природно-родового, социального психотипа к гномически личной воле. Это движение от христианской платоники Оригена и гносиса свт. Григория Нисского к двум природам и единой воле и лику Христа, к христианской экзистенции преп. Максима Исповедника. Гоголь упирал на стихийно-природное, а не личностно-волевое. Отсюда его прием типизации частностей, доминирование художественной детали над целым, избыточная
телесность, предметность, вещность, соперничающая с умозрительным планом целого, противящаяся ему. Магия чувств, культ красоты, формы, их подчинение идее, эстетизация, любование вместо созерцания, живописная пластика плоти - идеал Рима. Активизм социальный, доминанта этики дела, идеи над созерцанием, ригоризм проповеди - знаки Реформации. Подмена страдающего лика любви - символом, идеей любви - форма позитивизма. Очарование образа, заклинание словом - рудимент эмпиризма, культивируемый эстетикой Платона и - противостояние ей. Отсюда жажда точного «подражания Христу» Фомы Кемптена, образца мирянина для Гоголя, и позднейшая «философия общего дела» Н. Федорова. Истоки их -магия Платонова эйдоса. Автор осознал исток образа в «Исповеди», вслед за «Выбранными местами...»
Двоение души пронизывает, организует, поляризует мир Гоголя, проступая на уровне Христова воличноствления и типизации Платонова образа. Он сопрягает типологию (прием) и веру в проекции Пасхи .
Но двойной ракурс двоит смыслы. К преображению призвана личность, а не социально-природный тип. В нем воля только намечена, угадывается, но доминирует среда. Выходит не портрет (лицо) и не икона (лик), а «эмблема», типаж, маска. Отсюда ощущение нелюбви автора к своим героям, поскольку личное в них условно, подчинено пафосу идеи.
Идея и прием, эйдос и лик поляризовались. Живая жизнь противится нажиму; деталь предстает правдоподобней, жизнеспособней идеи. Отсюда отказ от 2-го тома автором, понявшим невоплотимость идеи в прежней форме, тяга к проповеди, публицистике, где идея обрела свой вид.
Если говорить о символическом реализме (не в парадигме модерна, а церкви), то Гоголь придал страстям («бесам») черты индивидов - узнаваемость, жизнеподобие. Выражение лиц может меняться, но это маски, создающие иллюзию живости. Он не людей приравнял к бесам (что и невозможно), а страсти вочеловечил. В его типах доминирует шарж. Это не портрет Ренессанса и не средневековый символ, а фантом барокко.
Иное видим у Достоевского: беснование схожих с бесами лиц, им уподобившихся, но ими не ставших. Это опирается на динамику свободы и необходимости в лике, детерминацию косной природы логосом. В типе доминирует статика натуры (среда, социум, быт), в личности - воля, динамика духа. Гоголь же жаждет не фиксации данности, а ее изменения. Но быт сковывает. Отсюда «натурализм», чуждый поэтической теургии.
Его Чичиков - поэт потребления, стяжания, мист быта, жрец «вещей». Ему близка пластика самовыражения. Но в дилемме быть или иметь ему дано лишь казаться; а автор желал перевести его из
парадигмы быта в проекцию бытия, преобразить. Но вещность и вечность не сопряжены его стилистикой, требуют поэтики «диалога». Автор, типизируя мир через вещную суть, как герой, оказывается связан плотью образа-детали.
Для освобождения необходимо изменить стиль, прием или скорректировать цели. Но на это уже не остается сил. Его манера исходит из поэтики невыразимого, таящей подмену жизни грезой, чреватой магией образа, насилием над жизнью. Имя отрывается от сути, явление от героя.
Возникает зазор, образуя локус нереализуемой воли автора, проникающего за грань плоти. Творя зазеркалье, жутко-сладостные фантомы, он творит свою реальность и разрушает живое. Показательно, что это не приняли люди враждующих лагерей. Резкость оценок вызвана автором, не уступающим в экспрессии приемов ригоризму Белинского.
Реализм детали, пластика бытоподобия усугублены беспощадным светом идеала. Чичиков, вопреки воле автора, исчерпан миром 1-го тома, иррацио мечты (Фихте), порывом (elan). Его преображение невозможно. Но автору близка поэзия быта; не суд над буколикой «низкой» жизни творит он, сознание ее бренности отравляет его грустью. Но, любя плоть, он судит ее мерой ритора, идеи, чуждой благодушия («нельзя повторять Пушкина»). Он - творец «предметов и явлений не в их действительности, а в их пределе» [5]. Динамика от части - к целому, пределу-эйдосу и составляет его типизацию. Отсюда иллюстративность его типов, близкая духу книжной иллюстрации. Возникает реальность смыслов, где порыв скован формой, а тип и индивид полярны лишь внешне.
Тип - сгусток смысла, индивид заряжен энергией. Но их динамика внутренне статична, неизмененна. Они порой выпадают из пластики застывших форм, как влюбленный Чичиков, достигая экспрессии безобразия. Но за ними стоит автор с морально-эстетической меркой.
Здесь эрос застыл, а не исчез в ряду масок. Шинель, мундир -вещная форма влечения, эроса и родовое лоно миростроения, стихийно-телесного и вещного космоса Гоголя. Трагизм пола проступает в чувственно эстетической стихии («Вий», Андрий, «Невский проспект»). Отсутствие «поэтического огня» рождает скуку бездарности, зла. Порыв не спасает от пустоты, если ничтожен исток («Портрет»).
Контраст призвания и реализации выступает в утрате себя, безумие мира глушит музыку сфер, лишает слуха. Потому поэтика нечувствия в «Шинели», отдающая мироотвержением, возмутила бедного Девушкина, а «Станционный смотритель» согрел его душу. Душа письмоводителя Макара хочет выйти из плена, а писаря-каллиграфа Акакия - уйти в породившее ее лоно шинели. Реализм Гоголя кроется не в гиперболах быта, а в тяге к инобытию. Отсюда
ужас бытия, тяга и отвращение к быту. Поэзия плоти, детали отторгает без-образие жизни, освобождает душу от быта, расчищает место идеалу. Автор весь пребывает в плену лирических стихий, боится их утраты; силы ушли на реализацию «непризнанным» поэтом его грезы: «Сурово его поприще и горько почувствует он свое одиночество» («Мертвые души»). Трезвение духа стало невозможно. Иному образу нужна не та поэтика, что пригодна для суда над миром.
Идеи, позиции, поэтика Гоголя устойчивы и многоуровневы в сплетении реалий и фантастики: его панпсихический и бытовой реализм - от распада мира - орудиен, оформляет лирические порывы романтика, связуя эмпирику и мечту. Это противоречие множества форм в их череде, а не полноте единства. Это типология не бытия (как у митр. Илариона), а экзистенции, как у Фрейда, Кафки. У Достоевского психология эмпирики борется с онто-персонализмом отцов, как «дьявол с Богом». У Гоголя доминирует стихия, порыв, распад в силу строения образа, устройства глаза, приема. «Нигде нет фальши, хотя много неправдоподобия» [4, с. 28].
Иномирие Гоголя рвет ткань повествования одной фразой, вводным словом, ремаркой, вздохом. «Гоголь - гениальный живописец внешних форм, но никто не заметил, что за этими формами в сущности ничего не скрывается, нет никакой души» [5]. Но в его мире явственны три уровня: быт (плоть), душа, дух. Жизнь опредмеченной души переходит в ее агонию при последнем всплеске духа: его магический реализм - та же романтика. Так в «Шинели» быт и эрос сплетены, вызывая гибельное «воспламенение души». Поэзия быта приправлена сарказмом, будто в отместку за увлечение деталью: «видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов». От магии завершенности, ее чар, от стихии, опьянения, восторга автор впадает в уныние, обличение, мироотвержение.
Происходит резкая смена ракурса, образуя смесь иронии, сарказма, грусти, отвращения, ужаса перед стихией плоти, ничто. Его смех своей стихийной свободой сродни лиризму. Это очищающий смех сквозь слезы покаяния о грехах мира (и своих). Возникает вопрос: истоки смеха, слез, лирики - стихия или воля?! Автор, дай ответ! - Не дает ответа, лишь констатирует их родство: «В глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви. .Кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!..» И далее: «.Озаренное силой смеха несет уже примирение в душу» («Театральный разъезд»). В идиллии и смехе и музыке скрыт Зов и трагедия, конвульсии ужаса, «едкость боли уже охладевшего сердца». Отсюда смена тона. Он упоен эмоцией и суров к себе. Ригоризм поэта чужд морализму критики.
Герой Достоевского - поэт подполья, и Гоголь - его «герой», «вечности заложник, у времени в плену». При тяге к исповедальности он скрытен: «.Творчество Гоголя, при всей внутренней свободе
Гоголя как художника, находилось в несомненной, хотя часто и скрытой зависимости от его идейных построений» [4, с. 4]. Критика шла от сюжета, а ключ скрыт в идее: Акакий дан «беспощадно», и тут же: «я брат твой».
Грезы Гоголя рождены эпохой Александровых реформ: объять необъятное; дозревал в эпоху распада духа и жестких форм быта. Так сплелись мечта поэта и универсум убогой среды, вызвав угар идей, иллюзию власти над умами читателей-статистов, культ державных форм, статику мифа. Утрата их вела к упадку сил: «Никогда еще не чувствовал так бессилия своего и немощи. Так много есть о чем сказать, а примешься - перо не подымается», «Я могу умереть с голода, но не выдам безрассудного, необдуманного творения» [2, с. 313].
Завет «будьте живые, а не мертвые души!» выразил опыт драмы, имеющей психосоматический и духовный уровни. Они отчетливо выступают у него, не смешиваясь: сжег 2-й том, устал и лег, чтобы не вставать (сошлись вместе: рак пищевода, драма любви, затяжная депрессия, провоцируемая истощением). И вздох усталости: «как сладко умирать». Не напоминает ли он вздох на кресте: ИСПОЛНИЛОСЬ!
Следование Христу стало буквальным, в соответствии с «авторским замыслом». Вопрос верности пути остается, но ответ уже не в нашей компетенции; наше дело: реплика в диалоге. Нам лишь мнилось соотнести сладость смерти, исхода-Пасхи со сладостью любви и творчества, как соотнёс их Гоголь с Иисусом Сладчайшим, не прогоркшим и в миру.
Отметим, между преображением героя и его достижением через тип, а не личность, оказался не снятый романтическим порывом диссонанс. Он сформировал поэтику Платоновой теургии и детали, заместившей собой целое, ставшей самоцелью. Противоречие оказалось разрешимо в поэтических системах Пушкина, Тютчева, Достоевского. Модерн и мы не вняли уроку, не переварив гностические иллюзии Гоголя, Лермонтова, которые они в себе трудно изживали (процесс был завершен личностно, не обретя ясных форм, став удачей, обещавшей расцвет новой поэтики).
Бог, испытуя нас, упоенных избытком форм, милосерд: дарует не мерой, а в меру приятия, чтобы не искусились дарами, не обратили их в проклятие, к гибели души. Такова драма покаяния Гоголя, отличная от подвига любви Достоевского. Учитель явил борение веры, души, не дав его завершения в поэтической форме. Ученик в романе-диалоге открыл новые формы духа. Так личность, тайна единства в многообразии, всегда проблемна, как драма Креста. Ее поняли привычно как конфликт между духовными устремлениями и писательским даром. Но здесь резонней видеть тип личности и вектор влечений, не спор, а напряжение полюсов, тему нового вина в старых
мехах. Тогда за судьбой виден промысел, лик Христа и поэтика Его омилий. Это не бытийный или частный спор, а исторический диалог оговорочного слова романа и слова истины (Достоевский владел обоими). Драма обретает творческий акцент.
Его слышал Лихачев, вскрыл Бахтин, внятно артикулировали Аверинцев, Михайлов. Мы обозначили болевые точки Гоголя, науки о нем. У иных авторов они иные. Это не спор гениальности и святости, как его понял Бердяев и жаждущие столкнуть мир с церковью. Желание обратить мир в пустынь превращает его в пустыню, когда ревнители благочестия обращаются в неистовых ревнителей «мировых пожаров» (ср. с «Двенадцатью» Блока). Этим опытом мы богаты, как никаким иным.
Можно бы принять идею Воропаева, что гений умер в состоянии духовного просветления. Но сказать то же о его душе сложно. Можно говорить не о покое души, подавляемой волей, но очищении. Идея и воля едины, а душа мятется. Или он мучался без сна, чтобы очистить дух? Где у аскета благодать духа, трезвение, у Гоголя - еще борьба, страх и трепет. Оценки ученого пафосны, триединство им сведено к дуализму духа и тела. Учтем, прелесть не лечится одной волей. Ее врач - Иисус. И не нам судить драму самоотвержения Им званых, вознося их. Мы исторы, свидетели. Есть здесь тонкий нюанс розни любви и покаяния, творческой жертвы (его пока не касаемся). Участь обоих высока. Но вновь отметим: различия Гоголя и Достоевского - в реализме, магическом и евангельском. Так в теме зова звучит не жалуемая ныне тема образа, метода, приема (не узко понятой формы, а как миро-вос-приятия).
Список литературы
1. Гоголь Н.В. Духовная проза. - М., 1992.
2. Гоголь Н.В. Письмо о. Матвею. 1850. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/psc/psc-140-.htm
3. Гоголь Н.В. Письмо С. Шевыреву. 1843. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/psc/psc-140-.htm
4. Зеньковский В. Гоголь. - М., 1997.
5. Розанов В. Гоголь. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www. bibliotekar. ru/rus-Rozanov/index. Мт
