CC BY
25
УДК 82-6 ЛАРДЫГИНА О.А.
ассистент кафедры филологии, Старооскольский филиал НИУ «БелГУ» E-mail: ola_la789@mail.ru
UDC 82-6 LARDYGINA O.A.
Assistant Professor ofPhilology, Stary Oskol branch "Belgorod State National Research University" E-mail: ola_la789@mail.ru
ВЗАИМОСВЯЗЬ ТЕМЫ ОДИНОЧЕСТВА И КОМПОЗИЦИИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ПЕРВОЙ ПОВЕСТИ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
INTERRELATION OF THE SUBJECT OF LONELINESS AND WORK COMPOSITION IN THE FIRST STORY
BY M.E. SALTYKOV-SHCHEDRIN
Аннотация. Автор статьи на примере первой повести М.Е. Салтыкова-Щедрина «Противоречия» исследует зависимость композиции произведения от воплощенной темы одиночества, определяя структурно-образующие мотивы (такие, как мотивы отчуждения и самоотчуждения, мотивы свободы и сиротства) и на примере их реализации в тексте показывает изменения композиционно-повествовательной формы, выявляя особенности сложной архитектоники повести.
Ключевые слова: М. Е. Салтыков-Щедрин, тема одиночества, мотив сиротства, мотивы отчуждения и самоотчуждения, мотив свободы, романтическая модель одиночества, реалистическая модель одиночества,повесть «Противоречия»,диалогический конфликт, композиция, архитектоника, композиционно-повествовательная форма, структура повествования, эпистолярная форма, дневник.
On the example of the first story «Contradiction» by Saltykov-Shchedrin the author of the article investigates dependence of work composition from the subject of loneliness embodied in it, defining the structural forming motives (such as motives of alienation and self-alienation, motives of freedom and orphanhood) and on the example of their realization in the text shows the changes of composite and narrative form, revealing features of difficult architectonics of the story.
Keywords: M.E. Saltukov-Schedrin, the motive of orphanhood, the motive of subtraction and self-alienation, the romantic model of loneliness, the realistic model of loneliness, the story «Contradictions», dialogical conflict, composition, architectonics, composite and narrative form, structure of the narration, epistolary form, diary.
Историк русской литературы и культуры С.Ф. Дмитриенко, исследуя художественный мир Щедрина, пишет, что «развиваясь как творческая личность в эпоху романтизма, Салтыков живо воспринимал его литературные уроки» [2, с. 8]. Эту же мысль, конкретизирует и Э.М. Жилякова: рассматривая библейские мотивы в творчестве Щедрина, она обращает внимание на тот факт, что в первой повести начинающего писателя, сложившейся «в эпистолярной и дневниковой форме исповеди двух героев - Нагибина и Тани, Салтыков-Щедрин обращается к излюбленной романтиками манере повествования» [3, с. 305-306].
Композиционная форма, которую, ни без влияния романтизма, всё ещё сохранявшего свои литературные позиции, избрал Салтыков-Щедрин для своей первой повести, не проста. Сложность формы произведения выражается в соединении разнородных элементов, таких, как письма главного героя, адресованных «другу» (к г. МЫ), дневниковые записи героини и её единственное эпистолярное послание, предваряемое всё предисловием автора. Н.С. Никитина в статье «Лермонтовской энциклопедии», посвященной М.Е. Салтыкову-Щедрину, объясняет сложность композиции произведения тем,
что «на содержание и форму повести «Противоречия» повлиял «Герой нашего времени» [4, с. 495].
Т.И. Усакина, характеризуя первую повесть Салтыкова, ссылается на неодобрительный отзыв В.Г. Белинского и приходит к выводу, что критика мог оттолкнуть жанр повести в письмах - по его словам, «манера старая, избитая и фальшивая» [10, с. 407].
Действительно, у этой повести, поруганной всеми, и самим Салтыковым-Щедриным в том числе, очень сложная архитектоника. Если же посмотреть на нее под углом реализации проблемы одиночества, то архитектоника произведения выстроена идеально, во взаимосвязи темы и композиции произведения, все части которого подчинены логике излюбленной романтиками темы.
В первом письме Нагибина к ММ, которое следует сразу же за авторским предисловием, салтыковским героем был использован эпиграф из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Как часто пестрою толпою окружен»: «И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью...» [9, с. 72]. Лермонтовский эпиграф, отнесенный к первому письму, рисует конкретное настроение Нагибина в момент написания («Вот в каком положении застало меня
© Лардыгина О. А. © Lardygina O.A.
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
любезное письмо ваше!» [9, с. 72] - это первые после эпиграфа слова, адресованные Нагибиным другу), и играет гораздо более сложную роль: не будучи эпиграфом ко всему произведению, в то же время выполняет важную функцию ввода одного из центральных мотивов [11, с. 266], а именно, мотива самоотчуждения, являющегося доминантным в обрисовке образа Нагибинаи противопоставляющегося мотиву отчуждения, характерного для образа Тани Крошиной как истинной романтической героини.
Исследуемый Ю. Манном в «Динамике русского романтизма», мотив отчуждения является важной составляющей модели романтического конфликта наряду с особым положением романтического персонажа [6, с. 32]. Манн называет мотив отчуждения «эффектом отчуждения», т.е. «выпадением персонажа из принятых норм, обычаев, традиций, восстание против них» [7, с.105]. Но у Салтыкова герой не выпадает, а самодистанцируется, т.е. намеренно сохраняет дистанцию между собой и не равным себе обществом, мотив отчуждения трансформируется в мотив самоотчуждения и теряет романтическую окраску. Автор выводит героя из романтической плоскости в плоскость обыденной жизни («николаевского режима»), скрещивая мотивы отчуждения и сословного неравенства.
С первых строк Нагибин формально дистанцируется от значительного социального пласта, но, при этом, внутренне желает высказаться, объяснится, быть понятым и принятым, если не всеми - то многими. Образ Нагибина, при всей романтической подаче, реалистически полон противоречий, и представляет собой, скорее, конкретно-исторического человека, не только появившегося в обществе, но уже пытающегося подстроиться под диктуемые ему обстоятельства. Полуромантизм Нагибина не раз сбивал критиков при оценке этого салтыковского героя, т.к. традиционные романтические мотивы в его образе трансформированы в едва ещё уловимые реалистические черты нарождающихся социальных явлений.
Нагибин добровольно отчуждается от общества, он «романтически» разочарован в людях, в общественном устройстве, но, в то же время, он не создает себе оппозиционной действительности, идеального мира, мира мечты, идей и идеалов, как того требует романтическая эстетика: «Не сопоставляй я этих двух несовместимых друг с другом противоположностей, существуй для меня одно какое-нибудь из двух представлений действительности, я был бы вполне счастлив: был бы или нелепым утопистом, вроде новейших социалистов, или прижимистым консерватором, - во всяком случае, я был бы доволен собою. Но я именно посередке стою между тем и другим пониманием жизни: я и не утопист, потому что утопию свою вывожу из исторического развития действительности, потому что населяю не мертвыми призраками, а живыми людьми, имеющими плоть и кровь, и не консерватор quandmeme (во что бы то ни стало (франц.), потому что не хочу застоя, а требую жизни, требую движения вперед» [9, с. 137-138].
Поэтому отчуждение Нагибина книжно и надумано, ситуативно, и не носит абсолютного, метафизического характера, как у романтиков. Его отчуждению способствует конкретно-историческая ситуация, повлекшая за собой бедность, отсутствие титулов и связей при наличии способностей, образования и здоровых амбиций, которые он не может реализовать в условиях «николаевского режима». Отчуждение Нагибина носит социальный характер, с легким налетом книжно-романтического флёра. Нагибинское одиночество довольно конструктивно, т.к. носит не внутренний, а внешний, ситуативный характер. Поэтому он бежит от одиночества в поисках «единомышленников», что выводит его за рамки бунтарской и стремящейся к одиночеству романтической натуры. Если романтики, отчуждаясь от окружающей действительности, «уходили» в идеальный мир, в фантастику, в сказку, в экзотические страны, то салтыковский полуромантический персонаж ищет людей, похожих на него по взглядам и принципам, по сословному происхождению и экономическому положению, он «ищет» «единомышленников», среди которых ему будет не одиноко и комфортно.
Доказательства этому есть и на уровне архитектоники. Первое, на что обращаем внимание, - это название - «Противоречия». Т.И. Усакина в комментариях указывает на нравственные, философские, социально-экономические противоречия, «разъединяющие сознание современного человека», которые стали идейным стержнем повести Салтыкова, определив её пафос, сюжет, жанровое своеобразие и название» [10, с. 401].
Но противоречия - это ещё и противоположность взглядов, двойственность точек зрения, каждая из которых отрицает другую, что нашло отражение в противоречиях между Нагибиным и Таней, - двух полюсов понимания собственного места в жизни, а также двух полюсов взаимоотношений с окружающим миром и людьми. Салтыков-Щедрин выстраивает четкую оппозицию по линии Нагибин - Таня. Эти два персонажа представляют разные стороны диалогического конфликта, реализуемые на уровне разных точек зрения, разных идеалов и представлений о жизни, на уровне оппозиционно выстроенных диалогов главных героев, в соотнесенности разных моделей одиночества и даже на уровне композиции произведения.
Салтыков, отталкиваясь от темообразующих мотивов (проблема - одиночество; мотивы - отчуждения, самоотчуждения и сиротства), выстраивает архитектонику своей первой повести, играя композиционными частями произведения и композиционно-повествовательными формами.
Противопоставив танино одиночество нагибинско-му, Салтыков подчеркивает романтический характер первого. Её одиночество внутреннее и неизбывное, это состояние ее души. С потерей матери она никого не видит рядом, потеряла связь с людьми, не ощущает рядом родной души, которая бы её понимала и сделала бы ее жизнь осознанной, полной. Таня замыкается в себе, уходит в «тень» собственной души.
Таню мы тоже видим глазами Нагибина, который отзываясь о ней, пишет, что встречаются иногда «странные натуры», «до крайности робкие, запуганные, которые как будто боятся света и всегда бегут подалее в тень» [9, с. 82].
Нагибинская характеристика - «боится света» - метафорично раскрывает её боязнь жизни, которую Таня действительно избегает, и в этом смысле она - истинно романтическая героиня с внутренним абсолютным одиночеством. «Бежит подалее в тень», т.е., в отличии от Нагибина,«убегает» от окружающих в мир одинокой души.
Это нашло отражение и в структуре повести: танино видение ситуации мы наблюдаем сквозь призму «уединенных монологов», по В.Е. Хализеву, осуществляемых в дневниковых записях, которые исключают ориентированность на читателя [11, с. 199]. Таким образом, даже композиционно Салтыков подчеркивает истинность одиночества Тани, изображая ее внутренний мир через форму интимных дневниковых записей [11, с. 180].
В многолетнем исследовании «Внутри мыслящих миров» в области культурологии, литературоведения и истории Ю.М. Лотман, описывая две модели коммуникации в системе культуры, выделил два возможных направления передачи сообщения, обозначив одно из них как «Я - Я», в котором «Я» - это субъект передачи, обладатель информации», передает сообщение самому себе, т.е. тому, кому оно уже и так известно» [5, с. 164].
Ю.М. Лотман поясняет, что к этому направлению относятся «случаи, когда человек обращается к самому себе, в частности, те дневниковые записи, которые делаются не с целью запоминания определенных сведений, а имеют целью, например, уяснение внутреннего состояния пишущего, уяснение, которого без записи не происходит» [5, с. 164]. Подобный случай направления передачи сообщения назван М.Ю. Лотманом «автокоммуникацией» [5, с. 163]).
Свои чувства, мысли, переживания до встречи с Нагибиным Таня доверяет только дневнику. Для неё характерны все три условия, перечисленные С.С. Николаичевой в статье «Становление души автора дневниковых записей», способствующих ведению ею дневника:
1. Ограниченность в общении, духовное одиночество, скука;
2. Поток воспоминаний, который внезапно овладевает душой автора дневниковых записей;
3. Рефлексия - желание «заглянуть в себя» [8, с. 918].
Кроме воспоминаний о былой жизни, монолог дневниковых записей дополняется обращением к умершей матери, т. е. к иному, потустороннему миру: «Видишь ли ты, по крайней мере, слезы мои? Молишься ли, помнишь обо мне в своем чудном далеке?» [9, с. 86].
Уже первая запись дневника Тани говорит о присутствующем отчуждении сироты от окружающих, о её духовном, внутреннем одиночестве, -вновь выраженном лермонтовскими образами: «Кажется, все те же вокруг
меня люди, кажется, и любят, и ласкают меня, и не на что бы мне жаловаться, а все как будто чего-то недостает, как будто пусто, как будто вымерло все вокруг меня, и я одна в этой пустыне.. .чувствую, что неполно, холодно мне...» [9, с. 85].
Противопоставляя Таню Нагибину, Салтыков остается верен этому и на уровне архитектоники. Основная часть повести - это письма Нагибина, т.е., используя терминологию В.Е. Хализева, монологи обращенные, т.к. у этих монологов есть адресат - NN, к которому обращены послания [11, с.198]). В.Е. Хализев при этом делает отсылку к Я. Гримму, который различал «ты-монолог» и «я - монолог», связанные с ситуациями общения и с одиночеством человека [11, с. 198]. Ю. Манн, приводит немецкоязычный вариант термина «Ich - Erzählung», обозначающий композиционно-повествовательную форму рассказа от первого лица о самом себе [6, с. 442]. Лотман называл такой случай типовым и обозначал как направление «Я - ОН», в котором «ОН» - «объект, адресат», предполагая при этом, что до начала акта коммуникации некоторое сообщение известно «мне» (в нашем случае - Нагибину), и не известно «ЕМУ» (т.е. NN) [5, с. 164].
Основная часть повести - это поток писем Нагибина (всего - 9), отправляемых из разных мест только одному адресату - господину NN, о котором нам известно из первого письма лишь то, что он молод: «Но письмо ваше - это юная, благоухающая элегия неопытного сердца» [9, с. 72].
Композиционно-повествовательная форма «Ich -Erzählung» (я рассказываю) господину NN на композиционном уровне подтверждает предположение об искусственном, демонстративном характере самоотчуждения Нагибина. Его одиночество - это внешняя форма, в отличии от внутреннего, переживаемого Таней, притворное, декларативное, рассчитанное на эффектность перед друзьями - знакомыми (пред NN, как одним из них), даже парадно-выходное, как некий костюм, маска, за которыми Нагибин прячет гордость и завышенную самооценку, уязвленные общественным режимом.
Композиционно-повествовательная форма писем подтверждает предположение об истинной открытости героя, его желании найти «единомышленников», избежать абсолютного одиночества, приспособиться к реальному положению дел в обществе, найти компромиссы во взаимоотношениях с социумом.
Книжность теоретически можно выделить и на уровне композиции, акцентировав внимание на использованной форме писем, направление которых пересекаются по линиям: «Нагибин (адресант) - адресат (господин NN)» или «писатель (Нагибин) - читатель (господин NN)».
Е.Г. Эткинд при попытке раскрыть «внутреннего человека», обращается к творчеству И.А. Гончарова, исследуя на примере его героев «борьбу естественной сути человека с книжностью» [12, с. 22]. Экстраполируя взгляды Е.Г. Эткинда на «внутреннего человека» и его словесную речьна повесть «противоречия», можно сде-
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
лать вывод, что Таня - демонстрирует «естественную суть человека» и она естественна в проявлении своего внутреннего одиночества, выражаемого в форме дневниковых записей, а Нагибин - это реализация на всех уровнях «книжной сути», которая обнаруживается в стереотипном определении исследователей анализируемого сочинения М.Е. Салтыков-Щедрина - «умозрительная» повесть, что отражает наличие пространных монологов героя, полных литературной риторики, напыщенности, философско-политической насыщенности, но при этом разрывающих «книжное», демонстративное одиночество, ищущее выхода в направлении «адресата» («читателя»).
Голос таниных дневниковых записей очень не уверен, на девять писем Нагибина приходится три дневниковых записи, которые, хотя и нерешительно, но прорываются сквозь устойчивый поток обращенных к NN монологов.
Проникая в психопоэтику повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича», Е.Г. Эткинд рассматривает появление у главного героя чувства одиночества перед лицом смерти, его отчужденности от семьи, от близких. Исследователь приходит к заключению, что чувство одиночества рождается в отчужденности от других людей, «неспособных разделить ощущения» обреченного человека, а это, в свою очередь, «вызывает обращенность к прошлому», «настоящее вытесняется воспоминаниями» [12, с. 327].
Сходным образом можно охарактеризовать и механизм зарождения одиночества у Тани. Потеряв самую близкую, родную душу, Таня не находит сочувствия своему горю у родственников, у отца, который вскоре женится второй раз: «Посмотрю я на других - или резвятся, или делом занимаются; одна я, как будто отверженная, дичусь и чуждаюсь людей, и нет мне дела до их веселья, и никакое занятие на мысль нейдет, сижу от всех в стороне, точно связанная, скованная» [9, с. 85].
Разрыв между ней и окружающими людьми довершает подмена жизни живой, настоящей жизнью прошлой, воспоминаниями: «А как вспомнишь бывалое время, то время, когда была еще у меня моя добрая мама - боже мой!» [9, с. 86-87].
Спасением от мучительного одиночества для Тани становится любовь к Нагибину. Ю. Манн заостряет «крайнее повышение идеального значения любви в романтизме», подчеркивает «вхождение любви в область высших идеальных ценностей» [7, с. 119]. Манн также ссылается на великую силу любви, способную изменить мир и отношения героя к нему, особо отмечая при этом, что «потеря возлюбленной переживается как некое чрезвычайное, кризисное событие, как катастрофа миропорядка, влекущая за собой непримиримую борьбу не только с земным, но и с небесными силами» [7, с. 110].
Романтическую героиню Таню любовь окрыляет. Удивительным образом изменяется её пространственно-временное ощущение: из замкнутости в своем внутреннем мире Таня возвращается в реальность внешнюю, к
существующей действительности [11, с. 279]. А ретроспективный взгляд дневниковых записей разворачивает на 180 градусов в сторону будущего. В Нагибине она обретает последнюю надежду обрести родную душу, разорвать круг одиночества. Как женщина, она интуитивно чувствует, что в состоянии преодолеть одиночество: для этого нужно создать семью, родить детей - это залог счастливого будущего, наполненного смыслом: «Зато как мы весело, счастливо будем жить, друг мой!» - пишет Таня на страницах своего дневника. - «Как будем любить друг друга! <...> А притом же, ведь у нас будет семейство, будут дети!» [9, с. 114-115].
Если в первом отрывке дневника Тани её одинокое сознание повернуто в сторону прошлого и воспоминай о былом, то уже во втором отрывке дневника торжествует мечта о будущем, о счастье в семье, которое противостоит прошлому и настоящему одиночеству Тани.
Используя терминологию М.М. Бахтина, Таня в дневниках создает два идиллических хронотопа [1, с. 391]. Один - ретроспективен и рисует счастливую жизнь до настоящего момента, до пика её одиночества, второй идиллический хронотоп нацелен на будущее и создает идеальную картинку жизни потом, после этого неизбывного одиночества, и, главное, без него: «Да и будет же любить вас эта баловница мама, будет она целый день играть с вами, чтоб ни одной минуты не знали вы скуки, чтоб всякое мгновение вашей жизни было для вас радостью и счастьем» [9, с. 115].
В своем сиротском состоянии Таня накопила несметные запасы нерастраченной любви и материнской нежности, поэтому детально представляет картины будущего материнства: как будет любить детей, играть с ними, укладывать спать «на маленькой кроватке», и следить за их ангельским сном, как будет сердиться «старый ворчун папа», как заставят они его играть и бегать с ними [9, с. 115-116].
Таня мечтает о доме, «о тихой семейной жизни» в уютном уголке. Наделенная от природы женской мудростью и чуткостью, она настроена подменить своё сиротское одиночество уединением в уголке семейной идиллии, представляемом ею в романтическом духе: «Ах, друг мой, скорее в этот уютный уголок! подальше от людей и холодных расчетов их. Запремся от них крепко-накрепко в неприступной крепости нашей.» [9, с. 115].
Характерно, в данном случае, использование в дневниковой записи части пословицы - «мой дом -моя крепость», которая отразила готовность выстроить свою жизнь, свою семью по-иному, чем это было у окружающих - у её матери или в новой семье отца. Её ожидания - это любовь и взаимопонимание, это покой и безопасность, это защита от проблем, как внешних (общества), так и внутренних (одиночество).
Мотив романтической любви изменяет направленность таниного текста «Ich -Erzählung» от «Я - Я» к «Я - ОН» [5, с. 164]. Таня пишет одно единственное письмо Нагибину. Это изменение композиционно-повествовательной формы, с одной стороны, структурно
подтверждает желание Тани освободится от гнетущего одиночества, лишающего её жизненной энергии в настоящем; с другой - напротив, только подчеркивает абсолютность, полноту её одиночества. Как отмечалось ранее, Нагибин не способен на поступки. Таня попыталась сломать своё «реальное» и его «надуманное» одиночество, переломила внутреннюю себя, заставив выйти своё «Я» из тени своей собственной души в действительность, преломивши «восприятие времени» [11, с. 213], ощутив всей полнотой соотнесенность прошлого, настоящего, и будущего.
Изменив адресата, танин последний монолог структурно преобразовался из «уединённого» в «обращён-ный» [11, с. 198].
Нагибин же даже композиционно не даёт ответа, повесть заканчивается его письмами к неизменному адресату NN. В пространственно-временном отношении Нагибин одиноко стоит на месте, он застрял между прошлым и будущим, прошлого нет - он вычеркнул его, будущего нет - оно страшит героя, в настоящем - он существует. Мы видим Нагибина не в процессе становления личности, а в статике, в повести перед нами человек определенных, сформировавшихся взглядов. Практически ничего не известно о его прошлом, о его семье, от которой он так же дистанцировался, о чем говорит и тот факт, что находясь рядом с домом, он ни разу его не навещает, не вспоминает и, проезжая мимо с крестьянином, вступает с ним в такой диалог, категорически отказываясь заехать:
« - Так-с, да ты с Дурыкина, что ли?
- Да, с Дурыкина.
- Знаем и Дурыкино; большое село, и господ много живёт, да только всё дрянца, голь такая ...<...>
- Что ж ты на Дурыкино-то не едешь?
- Нельзя...<...>» [9, с. 159].
Причем, эта неопределенность и неясность будущего героя, сохраняющаяся несмотря на его попытки укорениться в жизни и найти единомышленников, -сущностная черта, которая подчеркиваетсяавтором уже в «Предисловии»: «Я давно потерял его из виду: где он и что с ним сталось - Что до того?» [9, с. 72].
Т.И. Усакина в комментариях отмечает, что один из главных вопросов в повести - это «вопрос о действительном соотношении свободы и необходимости», и гуманно характеризует поступок Нагибина по отношению к Тане как «вынужденный аскетизм» [10, с.403].
В последних письмах к NN Нагибин становится предельно откровенным до цинизма: «Я вам передам все подробности последней главы любви»,- развязно похваляется он [9, с. 150]. И в подробностях, без стыда, рассказывает о своей жизни в Москве, без Тани, «без игры в любовь», без ощущения одиночества, т.к. здесь, в городе, ему свободнее, чем в усадьбе Крошина, где он чувствовал свое место, свое низкое происхождение, а в престольной он попадает в мир таких же, как он, маргиналов, растворяясь среди них. Салтыков-Щедрин нивелирует романтическую непохожесть и сословную обособленность героя: низкое происхожде-
ние не гарантирует высоких моральных качеств, как это было у романтиков. Щедрин показывает, как измельчала натура человека, который даже в любви ищет «единомышленников».
«Вынужденный аскетизм» Нагибина, о котором писала Т.И. Усакина, такой же демонстративный, как и одиночество. Не церемонясь, он бесстыдно признается в письме к NN: «Я недурно провожу время» [9, с. 161]. Но еще циничнее выглядит его увлечение девушкой Машей, возлюбленной его московского товарища. Домогаясь её взаимности, он доказывает, что не ищет романтически возвышенной любви, и в том, что она не состоялась, нет драмы, Нагибин скорее согласен на свободу и пошлость.
Характеризуя образ Печорина, Е.Г. Эткинд в книге «Внутренний человек» и внешняя речь» писал, что он откровенен с самим собой и «свобода ему дороже любви, мысль о необходимости брака убивает в нем чувства» [12, с. 101]. Но Нагибин и в этом превзошел своего литературного предшественника. Если Печорин одиночка по натуре, то Нагибин - приспособленец. Даже в любви он ищет «единомышленника», а не возлюбленную, в Маше он видит подходящего партнера, тянется к ней не сердцем, а схожестью положения и происхождения. Вот она «пискариная» натура, на первом плане - спокойствие и удобство, а не чувства. Не желая одиночества, он подло, тайком от товарища, ищет доступной и свободной любви, в обход любых обязательств и вопросов чести.
Тема одиночества в повести М.Е. Салтыкова -Щедрина «Противоречие» формируется серией мотивов, связанных с образами главных героев - Нагибина и Тани.
Таня и Нагибин - это два полюса, две модели одиночества. Герой «Непанова» (псевдоним Салтыкова при издании первой повести) - одинокий в обществе, заблудший, не реализовавший свой потенциал, ищущий своего места в этом мире, но уже выбравший неправильный путь. Таня - сирота, одинокая в собственной семье, одинокая и непонятая в любви. С образом Нагибина связаны мотивы самоотчуждения и мотив свободы, которые формируют «книжное», но при этом демонстративное одиночество героя, которым он прикрывает нестабильное положение в обществе. И в дружбе, и в любви он ищет «единомышленников» и равных по происхождению, приспосабливаясь к обстоятельствам, диктуемым обществом. В образе Нагибина Салтыков изображает модель реалистического одиночества, в основе которого - социальная неустроенность героя. С образом Тани связаны прежде всего мотивы сиротства и отчуждения, а так же мотив несчастливой любви. Для нее также характерен уход в другие реальности, в прошлое через воспоминания и обращения к покойной матери и в будущее через мечты о счастье. В её образе Салтыков реализовал модель романтического оди-ночества.Данные модели одиночества оказали влияние на композиционно-повествовательную форму повести «Противоречия»: модель романтического одиночества представлена формами дневниковых записей героини с
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
направленностью теста «Я - Я», модель же реалистического одиночества представлена формой писем с направленностью текста «Я - ОН», которая заключает в
себе одновременно и одиночество маргинального героя среди чуждых ему людей, и поиск выхода из него с ориентацией на искомых «единомышленников».
Библиографический список
1. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по истории поэтики// Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С.234-407.
2. Дмитриенко С. Ф. Щедрин: незнакомый мир знакомых книг. М.: Изд-во МГУ, 1999. 96 с.
3. Жилякова Э.М. Евангельские истоки скорбной сатиры М.Е. Салтыкова-Щедрина //Проблемы исторической поэтики. -Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ 2001. Вып. 6: Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Вып. 3. С. 298 - 308.
4. Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. С.495.
5. ЛотманЮ.М. Внутри мыслящих миров // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб: «Искусство СПб», 2000. С.150-390.
6. Манн Ю.В. Автор и повествование // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М.: Наследие, 1994. С. 431-480.
7. Манн Ю.В. Динамика русского романтизма. М.: Аспект Пресс, 1995. 384 с.
8. НиколаичеваС.С. Становление души автора дневниковых записей // Вестник Нижегородского университета им.Н.И. Лобачевского, 2010, № 4 (2). С. 918-920.
9. Салтыков-Щедрин М.Е. Противоречие // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20-ти т. Т.1. М.: «Художественная ли-тература1972. 464 с.
10. Усакина Т.И. Статьи и примечания // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в 20-ти т. Т.1. М.: «Художественная литература 1972. С. 397-449.
11. Хализев В.Е. Теория литературы. М.: Высшая школа, 2000. 398 с.
12. Эткинд Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. 448 с.
References
1. Bakhtin M.M. Forms of time and a chronotope in the novel. Sketches on poetics stories // Questions of literature and esthetics. M.: Hudozhestvennayaliteratura, 1975. Pp. 234-407.
2. Dmitriyenko S.F. Shchedrin: unfamiliar world of familiar books. M.: Publishing house of MSU, 1999. 96 p.
3. Zhilyakova E.M. Evangelical sources of mournful satire of M.E. Saltykov-Shchedrin // Problems of historical poetics. Petrozavodsk: PetrSU publishing house, 2001 Vol. 6: The evangelical text in Russian literature XVIII-XX centuries: quote, reminiscence, motive, plot, genre. Vol. 3. Pp. 298-308.
4. Lermontov encyclopedia. M.: The Soviet encyclopedia, 1981. P. 495.
5. Lotman Yu. M. In the conceiving worlds // Semiosfera. St.-Petersburg: "Art of SPb",2000. Pp. 150-390.
6. Mann Yu. V. Author and narration // Historical poetics. Literary eras and types of art consciousness. M.: Nasledie, 1994. Pp. 431-480.
7. Mann Yu.V. Movement of Russian romanticism. M.: Aspect Press, 1995. 384 p.
8. Nikolaicheva S.S. The soul formation of the author of diary entries // Vestnik of Lobachevsky University of Nizhni Novgorod, 2010, N 4 (2). Pp. 918-920.
9. Saltykov-ShchedrinМ.Е. Contradictions // Saltykov -Shchedrin М.Е. Сollected works in 20 volumes. У1.М.: «Belles-lettres», 1972 . 464 p.
10. Usakina T.I. Articles and notes // Saltykov-Shchedrin М.Е. ^bcted works in 20 volumes. V.1. М.: «Belles-lettres», 1972.Pp. 397-449.
11. Halizev V.E. Literary theory. M.: Higher school, 2000. 398 p.
12. Etkind E.G. "The Inner Person" and social speech. The sketches of psychopoetics of Russian literature XVIII-XIX centuries. M.: The School "The languages of Russian culture", 1999. 448 p.
