CC BY
204
ИСТОРИЯ
УДК 93/94
ВЫСТРЕЛ В СМОЛЬНОМ:
ЗАГОВОР ИЛИ «ТРАГИЧЕСКАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ»?
Багдасарян Вардан Эрнестович, доктор исторических наук, профессор, зав. кафедрой истории и политологии, [email protected],
Михеенков Виталий Петрович, доктор исторических наук, профессор кафедры истории и политологии, [email protected],
ФГБОУ ВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса»,
г. Москва
Шубин Николай Алексеевич, доктор исторических наук, [email protected],
Академия ФСБ, г. Москва
В рамках данной статьи на основе привлечения разнообразного фактографического материала и анализа различных групп исторических источников предпринята попытка инновационной исторической реконструкции обстоятельств и предпосылок убийства С.М. Кирова как катализирующего фактора в раскрутке маховика репрессий 1930-х годов. Рассмотрена версия о причастности И.В. Сталина к организации убийства Кирова. Делается вывод о высокой степени мифологизации в интерпретациях данного события и заведомом ангажировании конечных выводов с априорной, но не вполне репрезентативной резолюцией о виновности Сталина в гибели Кирова.
Ключевые слова: террористический акт, сталинизм, государственный переворот, антисталинский заговор, Центральный Комитет партии, историография.
Using various factual data and analyzing different groups of historical sources, the authors make an attempt of innovative historical reconstruction of circumstances and preconditions of S.M. Kirov’s murder as a catalyzing factor in the pinning of the repressions flywheel in 1930. The authors consider the version of I.V. Stalin’s involvement in organizing
S.M. Kirov’s assassination and come to a conclusion of a high degree of mythologisation in interpreting the event and intentional bringing of the final conclusions to the a priori though not quite representative deduction of Stalin’s guilt in Kirov’s death.
Keywords: terrorist act, Stalinism, coup d'etat, counter-Stalin conspiracy, the Party Central Committee, historiography.
Тайна убийства С.М. Кирова классифицируется в историографии как секрет полишинеля. То, что устранение секретаря Ленинградской парторганизации осуществлялось по приказу вождя, было уже очевидно для современников:
«Эх, огурчики да помидорчики...
Сталин Кирова убил в коридорчике», -
гласила популярная в среде ленинградской интеллигенции частушка. С одной стороны, генеральный секретарь устранял опасного конкурента, а, с другой - использовал прецедент его убийства для расправы с потенциальной оппозицией.
Парадокс заключается в том, что, порицая сталинскую систему за отсутствие презумпции невиновности, ее критики не распространяли данную категорию на самого И.В. Сталина. Причастность генсека к убийству Кирова обосновывалась лишь посредством довода о заинтересованности его в смерти вероятного конкурента, без каких бы то ни было фактических свидетельств. Любой независимый суд, проведенный по канонам современной юриспруденции, вынес бы по «делу Сталина» оправдательный приговор за недостаточной обоснованностью вины обвиняемого.
Политическая обусловленность убийства Кирова связывается, как правило, с обстоятельствами открытого 26 января 1934 г. XVII съезда ВКП(б). Ирония истории заключалась в том, что, будучи официально провозглашенным «съездом победителей», он оказался в итоге «съездом проигравших». Действительно, из 138 избранных на нем членов и кандидатов в члены ЦК до следующего съезда, состоявшего в 1939 г., не дожило 98 человек, а из 1966 депутатов, соответственно - 1108. Уничтоженной таким образом, оказалось не фракционное меньшинство, а преобладающая часть партийной элиты. Имея в виду такого ряда статистику, с определенной долей условности можно говорить о совершенном во второй половине 1930-х г в СССР государственном перевороте. Понятие «партийная чистка» не соотносится с масштабом кадровой ротации. Из горнила репрессий вышла принципиально новая партия.
Численность депутатов, проголосовавших против избрания Сталина в ЦК, варьируется в литературе от 292 до 160 человек. Официально было объявлено о трех, согласно данным О.Г. Шатуновской, или шести, как утверждал Н.С. Хрущев, отрицательных бюллетенях [34. С. 6].
Для мщения оппозиционерам Сталину нужен был весомый предлог. Таковым и явился теракт против Кирова 1 декабря 1934 г. в Смольном.
Впрочем, тот факт, что Киров получил мало «черных шаров» не обязательно свидетельствует о его популярности, а, скорее, наоборот, о сравнительно скромном положении в партийной иерархии. Ведь у второстепенной фигуры не могло быть значительного числа принципиальных противников.
Американский исследователь А. Улам оценивает слухи о массовой подтасовке результатов голосования на XVII съезде как недостоверные. По его мнению, «имеется во
всех смыслах основание считать, что выборы Центрального Комитета были единогласными» [1. С. 374].
Р.А. Медведев связывает выдвижение кировской альтернативы не только с XVII съездом, но и с тяжелым заболевание Сталина летом 1934 г. В качестве его преемника Политбюро однозначно высказалось за кандидатуру Кирова. Правда, каких бы то ни было документальных или мемуарных подтверждений самого факта обсуждения на нем такого вопроса автором не приводится [20. С. 248].
В рамках версии о причастности Сталина к убийству указывалось, что сразу же после получения известия о теракте генсек выехал в Ленинград, чтобы непосредственно курировать ход следственного дела. Он лично допрашивал Л.В. Николаева, ведя беседу в благожелательном тоне, и, вероятно, обещал тому сохранение жизни при даче соответствующих показаний. Не случайно, услышав смертный приговор, подсудимый кричал, что его обманули [6. С. 182-183].
(Согласно утверждению Р.А. Медведева, вместо благожелательной беседы, на допросе в присутствии Сталина Николаев подвергся жестокому избиению) [20. С. 243].
В качестве доказательства причастности Сталина к убийству А.Г. Авторханов указывал на истребление всей группы представителей НКВД во главе с Г.Г. Ягодой, имевшей отношение к ведению следственного дела [4. С. 138].
Сталин, как отмечает О.В. Хлевнюк, сразу же директивно направил следствие в сторону изобличения Г.Е. Зиновьева. Версия о зиновьевской подоплеке теракта казалась столь невероятной, что ее разработка даже в НКВД сталкивалась первоначально с противодействием [30. С. 46-47].
Споры о причастности Сталина к убийству Кирова ретушировали более важный вопрос - о существовании антисталинского заговора. Одно дело, если генеральный секретарь инспирировал теракт в Ленинграде в силу своей патологической подозрительности, и совсем другое - коли превентивной акцией пытался предотвратить реальную угрозу «дворцового переворота». Определенные догадки о том, что заговор реально существовал, выдвигались еще в хрущевские годы. «Многие делегаты съезда, прежде всего те из них, кто был знаком с завещанием Ленина, - утверждал со станиц «Правды» Л. Шаумян, - считали, что наступило время переместить Сталина с поста генсека на другую работу, потому что он уверовал в свою непогрешимость, начал игнорировать коллегиальность, вновь грубил» [23].
Впрочем, от оглашения фамилий заговорщиков автор воздерживался.
Предположения о персональном составе антисталинской коалиции были выдвинуты гораздо позднее. По мнению Р.А. Медведева, образовавшийся на XVII съезде нелегальный блок кооптировался, в основном, из секретарей обкомов и ЦК национальных партий. В качестве неформального руководителя фигурировал И.М. Варейкис. В генеральные секретари оппозиция прочила Кирова. Переговоры с лидером Ленинградской парторганизации вели Г.И. Петровский, Г.К. Орджоникидзе, А.И. Микоян и И.Д. Орахелашвили. Однако Киров спутал планы заговорщиков, отказавшись от предложенной ему чести [20. С. 238].
Мотивы его отказа остаются в области догадок. Согласно одной из версий, он в принципе не желал вступать в борьбу со Сталиным. По другой - Киров не считал целесообразным раздувание скандала на съезде. А.М. Иванов выдвинул предположение, что кировская тактика заключалась в постепенном оттеснении Сталина от руководства партией. Киров идентифицировался им как потенциальный лидер космополитического крыла партии, представленного в основном неславянскими фамилиями. В качестве наиболее влиятельных его союзников в ЦК назывались Г.К. Орджоникидзе,
В.В. Куйбышев и С.В. Косиор. Безоговорочную поддержку Сталину оказывали
В.М. Молотов, Л.М. Каганович, К.Е. Ворошилов и А.А. Андреев. Вожди оппозиции опирались на три партийных клана - Ленинградский, украинский и состоящий из работников ВСНХ. Эти группы и явились, по утверждению А.М. Иванова, главными объектами сталинского погрома 1936-1938 гг. «Шансы Кирова на победу, - резюмировал он, - заключались в сохранении партийных верхов именно в таком виде, шансы Сталина -в их разгроме. Но парадоксальность исторической ситуации заключалась в том, что как раз это руководство партии и нельзя было сохранять ни в коем случае. И получилось так, что личные интересы Сталина совпали с национальными интересами страны. Связано это было с появлением на Западе нового потенциального врага в виде системы, подобной которой история еще не знала. Сильное и беспощадное руководство объединило немецкий народ под знаменем национальной идеологии, возбудило у него огромный энтузиазм и развило колоссальную энергию. Выходить на бой против такого противника с прежним идейным багажом было равнозначно самоубийству» [14. С. 76].
Откуда Сталину стало известно о готовящемся заговоре? Распространена версия, что ему чистосердечно поведал о нем сам Киров, подписав себе тем самым смертный приговор. Однако, согласно утверждению А.В. Антонова-Овсеенко, И.В. Сталин при личной встрече с секретарем Ленинградской парторганизации, состоявшейся сразу же после съезда, уже знал все подробности создания заговорщической сети. По сведениям,
имеющимся в распоряжении генерального секретаря, план его низложения обсуждался накануне выборов в ЦК на квартире Орджоникидзе, в присутствии Петровского, Косиора, Шеболдаева, Эйхе, Орахелашвили, Шаранговича [5].
Согласно утверждению Р. Конквеста, предложение группы было передано Кирову секретарем Северокавказского крайкома Б.П. Шеболдаевым. Вероятнее всего, полагает А.М. Иванов, Сталин получил информацию о заговоре от А.И. Микояна. К такому выводу приводит тот факт, что Анастас Иванович оказался единственным из заговорщиков не только переживший сталинскую чистку, но и шагнувший вверх по партийной иерархической лестнице. Нереализованный сценарий отстранения Сталина, указывал
A.М. Иванов, был впоследствии реализован в отношении Н.С. Хрущева [14. С. 70].
С точки зрения Ю.В. Емельянова, на XVII съезде имел место не «антисталинский», а «антимолотовский» заговор. Обсуждался вопрос о передаче Сталину поста председателя СНК, который когда-то занимал Ленин, тогда как генеральным секретарем становился бы Киров, хотя и не выходивший на высшую ступеньку власти, но отодвигавший
B.М. Молотова со второй ступеньки в партийной иерархии [10. С. 79-80].
Н.С. Хрущев на XXII съезде намекал, что Киров был убит по приказу Сталина. Но произнести это открыто, в виду недоказуемости обвинения, не мог. В единую конспирологическую схему выстраивались в докладе Первого секретаря факты преступной «безалаберности» служб охраны. «Обращает на себя внимание, - говорил Хрущев, - тот факт, что убийца Кирова раньше дважды был задержан чекистами около Смольного и у него было обнаружено оружие. Но по чьим-то указаниям оба раза он освобождался. И вот этот человек оказался в Смольном с оружием в том коридоре, по которому обычно проходил Киров. И почему-то получилось так, что в момент убийства начальник охраны Кирова далеко отстал от С.М. Кирова, хотя он по инструкции не имел права отставать на такое расстояние от охраняемого. Весьма странным является и такой факт. Когда начальника охраны Кирова везли на допрос, а его должны были допрашивать Сталин, Молотов и Ворошилов, то по дороге, как рассказывал потом шофер этой машины, была умышленно подстроена авария теми, кто должен был доставить начальника охраны на допрос. Они объявили, что начальник охраны погиб в результате аварии, хотя на самом деле он оказался убитым сопровождавшими его лицами. Таким путем был убит человек, который охранял Кирова. Затем расстреляли тех, кто его убил... Кто мог это сделать? Сейчас ведется тщательное изучение обстоятельств этого сложного дела» [3. С. 583-584].
Вердикт о причастности Сталина к убийству должен был составить финальный аккорд кампании по разоблачению культа личности. Однако, несмотря на активный поиск
улик, прямых свидетельств для обвинительного приговора обнаружить не удалось. Результатом работы специально созданной в 1956 г. комиссии стал отрицательный вердикт по обвинению о причастности Сталина к убийству Кирова. Но материалы расследования, не соответствующие, вероятно, заданному выводу, опубликованы не были [33. С. 353]. Впрочем, в виду сокрытия итоговых выводов работы комиссии, оценки ее результатов у современных исследователей существенно варьируются. Р.А. Медведев полагает, что вина Сталина была в полной мере доказана. Запрет же Хрущева обнародовать итоговый документ определялся опасением об использовании его в антисоветской пропаганде [20. С. 241].
Но ведь именно Никита Сергеевич в большей степени, чем кто-либо, способствовал распространению версии об инициировании Сталиным теракта в Смольном. Стал ли он опасаться негативной международной реакции, если и так уже сам озвучил версию обвинения?
Д.А. Волкогонов признавал особую личностную расположенность и даже любовь Сталина к Кирову. Однако данный факт использовался им ни как аргумент в доказательство непричастности генсека к теракту, а, напротив, в качестве усугубляющего его преступление обстоятельство. Даже любовь, патетически восклицает автор, не остановила «его перед тем, чтобы устранить популярнейшего человека, потенциального противника» [8. С. 95].
Почему же Волкогонов не сомневался в виновности генерального секретаря? Основанием для его уверенности служили приписываемые им же самим Сталину психологические качества - исключительная жестокость, коварство и вероломство. Киров же искусственно противопоставлялся ему как в идейно-политическом, так и моральноэтическом отношении [8. С.89].
Будучи коварным человеком, вождь не мог не организовать убийства вероятного конкурента. Но достаточно ли признания дурного характера, пусть даже у представителя высшей власти для обвинения в совершении преступления?
На основании стохастической проекции выдвигает обвинения против Сталина и Р. Конквест. Причинами принятия решения по устранению Кирова могли, по его мнению, стать: отказ его преувеличивать значение революционной деятельности Сталина в Закавказье; препятствия, чинимые им по завершению коллективизационного процесса в Ленинградской области; увеличение норм отпуска продуктов по карточкам в Ленинграде
В историографии либерального направления Сталину по инерции образной инфернализации тирана приписывается организация убийства едва ли не всех видных политических фигур, умерших в период его власти - Фрунзе, Куйбышева, Орджоникидзе, Горького и др. [21. С. 25].
На процессе 1938 г. в смерти В.В. Куйбышева, как известно, обвинили его секретаря Максимова-Диковского, действовавшего якобы под руководством Г.Г. Ягоды и А.С. Енукидзе. В современной историографии версия об ответственности Сталина за смерть председателя Г осплана СССР апробировалась, в частности, в статье Н. Зеньковича. Психологическая подоплека убийства Куйбышева усматривалась в неприятии генсеком выходцев из потомственных дворянских семей, к каковым и относился умерший. Непосредственной же причиной называлось требование, сформулированное на заседании Политбюро в декабре 1934 г., о создании параллельной комиссии ЦК по расследованию обстоятельств гибели Кирова. Сообщалось также о якобы имевшем место в конце сентября 1934 г. закрытом заседании Политбюро, созванном по инициативе Куйбышева и Орджоникидзе, в связи с разглашением Сталиным военных секретов в беседе с иностранной делегацией. Расклад при голосовании, рассуждает автор, вполне мог сложиться таким образом, что генеральный секретарь был бы снят со своего поста. На его счастье с примирительной речью выступил М.И. Калинин [13].
Смерть А.М. Горького, как и его сына Максима, на процесс 1938 г. также инкриминировалось Г.Г. Ягоде. Версия о том, что писатель был отравлен шоколадными конфетами по приказу Сталина, выдвигалась еще в 1954 г. в эмигрантской историографии на страницах «Социалистического вестника» [26].
Н.Н. Берберова оценивала ее как достаточно убедительную [7. С. 303-304].
Даже разоблачение со стороны заведующего архивом Горького С.В. Барахова «теории отравления» как фальсификации не привело к исчезновению мифа [19].
В современной историографии популярностью пользуется взгляд, что «великий пролетарский писатель» мешал развязыванию «большого террора», а потому и был устранен Сталиным. В действительности, морально сломленный Горький уже не представлял серьезного препятствия для реализации сталинских замыслов, если бы и хотел им каким-то образом противодействовать.
Антитезу концепту сталинского заговора составила теория «трагической случайности». В перестроечные годы, представленная, в частности, статьей А. Кирилиной, она служила в целях отстаивания «партийной чистоты» [16].
Противники гипотезы об инспирированности властью теракта в Смольном ссылались на личную дружбу Сталина с Кировым. Упоминалось, к примеру, что они вместе парились в бане.
Вместо разветвленного заговора на авансцену выступал террорист-одиночка, маниакальная личность Л. В. Николаев. В.М. Молотов оценивал в качестве определяющего субъективного фактора, подтолкнувшего того к теракту, озлобленность на советскую власть за исключение из партии [33. С. 310].
Николаевым, согласно данной интерпретации, двигало, прежде всего, чувство мести за погубленную карьеру.
Однако гораздо большей популярностью в литературе пользуется версия о том, что Киров погиб из-за женщины. Основным мотивом совершения Николаевым теракта указывались терзающие его подозрения (по-видимому, небезосновательные) об измене жены Мильды Драуле, состоявшей одной из любовниц Кирова. Бывший сталинский охранник А.Т. Рыбин свидетельствовал о наличии у Сергея Мироновича множества «знакомых женщин в городе и под Ленинградом». Его же собственная жена М.Л. Маркус была по состоянию здоровья весьма слабой и страдала отклонениями в психике, что и побуждало супруга к поиску интимных связей на стороне [25].
По Ленинграду циркулировали слухи о кировских оргиастических вакханалиях во дворце Кшесинской. По-видимому, отказ от «бытовой» версии убийства был не в последнюю очередь определен боязнью, что она бросит тень на одного из партийных лидеров, а, соответственно, и на партию в целом.
Версия о том, что Киров погиб из-за женщины, как указывает А.В. Антонов-Овсеенко, всерьез рассматривалось в партийных верхах. Действительно, полагает он, побудительным мотивом к теракту для Николаева явилась измена жены. Но чувство мести репродуцировалось в осознанный план убийства лишь в результате соответствующей психологической обработки. Николаева долго натаскивали на Кирова, внушая ему мысль, что такие функционеры подрывают партию изнутри, ведут ее к моральному разложению. Он репрезентовал себя в качестве нового Желябова, спасителя России. Инспирированность убийства Кирова представлялась Антонову-Овсеенко вполне очевидной, имея в виду, что теракт 1 декабря являлся отнюдь не первым покушением на его жизнь. Осенью 1934 г. во время визита секретаря Ленинградской парторганизации в Казахстан была подстроена автомобильная авария. Его машина полетала под откос, но самому Кирову удалось чудом спастись. Затем на него натаскивали сидевших в ленинградской тюрьме уголовников братьев Орловых, которым в случае успеха теракта
была обещана жизнь. О предстоящем убийстве Кирова говорилось в кулуарах центрального и ленинградского аппаратов НКВД. Сам Сергей Миронович с февраля 1934 г. жил в ожидании скорой смерти, о чем не единожды признавался своим близким [5].
Ответвлением дела об убийстве Кирова явилось «дело Ягоды». На процессе 1938 г. последнему было инкриминировано убийство, руками врача Казакова, председателя ОГПУ В.Р. Менжинского, умершего 10 мая 1934 г. Однако прежний руководитель Политического управления не являлся весомой по неформальному партийному ранжиру фигурой. Делясь впечатлением, которое на него произвел Менжинский, Л.Д. Троцкий писал: «Будет точнее всего выражение, если я скажу, что он не произвел никакого впечатления. Он казался больше тенью какого-то другого человека, неосуществившегося, или неудачным эскизом ненаписанного портрета» [29. С. 181].
Есть основания подозревать его в наркомании. Давно превратившийся в живой труп, он на XVII съезде даже не был выбран в состав ЦК [9. С. 99].
Для организации большой партийной чистки Сталину нужен был исполнитель другого психологического склада. Свидетельством подготовки к ней явилась проведенная уже в июне 1934 г. реорганизация ОГПУ, преобразованного в НКВД, который и возглавил Г.Г. Ягода. А.М. Иванов идентифицировал его как человека клана. Родственные отношения с Я.М. Свердловым рассматривались в качестве главного обстоятельства продвижения Ягоды по службе. Он, в свою очередь, выступал покровителем целой когорте родственников как в НКВД, так и на ниве культуры (покровительствуя, например, руководителю РАПП Л.Л. Авербаху [14. С. 82].
В перестроечные годы предпринимались попытки противопоставить Ягоду последующим руководителям НКВД Н.И. Ежову и Л.П. Берии. В интерпретации Ю. Карякина он оказался не более чем одной из невинных жертв сталинизма [15].
С точки зрения Р. Конквеста, именно Ягоду Сталин выбрал в качестве главного исполнителя своих замыслов. Он предпочел его, в частности, второму заместителю Менжинского М. Трилиссеру, подсиживавшему своего соперника и собиравшему на него компромат. Задание убить Кирова Ягода, в изложении Р. Конквеста, получил от самого Сталина. Его показания на процесс 1938 г. будто бы он получил этот приказ от А.С. Енукидзе, рассматривается как закамуфлированный намек на «некоего высокопоставленного грузина» [17. С. 75-76].
По мнению бывшего охранника Сталина А.Т. Рыбина, Ягода был не исполнителем, а инициатором теракта в Ленинграде. Факт отсутствия в городе во время трагических событий заместителя начальника ленинградского НКВД И.Запорожца, фигурировавшего у
Р. Конквеста в качестве главного дирижера в организации убийства, принимается им как серьезное алиби. Версия Рыбина полностью коррелируется с доводами обвинения, звучащими на процессах [25].
Американский исследователь А. Улам считал сомнительным, что для исполнения теракта Сталин стал бы ориентироваться на столь ненадежную фигуру, как Ягода [2].
Н.И. Ежов репрезентуется в историографии либерального направления не иначе как монстр советской системы. Глава НКВД предстает в образе нравственного и физического дегенерата. Реконструируемый В. Тополянским «портрет палача» аккумулирует такие качества, как «инфантилизм», «задержку психического развития», «жестокость испорченного и недоразвитого ребенка», склонность к алкоголизму [28].
Г. Цитриняк добавляет к данному перечню почерпнутое из приговора по делу Ежова обвинение в педерастии. Положительные отзывы о руководителе НКВД, как, например, со стороны супруги поэта Н.Я. Мандельштам, характеризовавшей его как «скромного и довольно приятного человека», категорически отвергаются. [32]
Напротив, для авторов консервативного толка характерна частичная реабилитация Ежова, противопоставление его прежним руководителям советских карательных органов. Такое отношение к нему консерваторов, объясняется тем, что, по словам А.М. Иванова, впервые после революции во главе данного ведомства оказался русский человек. Предпринимаются даже попытки приписать ему роль «русской метлы», вычистившей «ягодинские кадры» из структур НКВД [14. С.96-98].
Однако, будучи женат на еврейке Евгении Соломоновне Хаютиной, Ежов вряд ли мог являться антисемитом. Неоправданно возводить в ранг роковых исторических фигур ординарного партийного функционера.
Существовало ли внутри партии какое-либо противодействие сталинской политике репрессий? Логика калькирующего исторический процесс художественного сценария предполагает поиск такого рода героев. Найти принципиальных противников террора среди высшего партийного руководства пытается, в частности, Р. Конквест. Снятие в сентябре 1936 г. первоначально выдвинутого обвинения против Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова объясняется им заступничеством «некоторых членов Политбюро» [17. С. 214]. Выступление с резким протестом против необоснованных репрессий он приписывал П. П. Постышеву [17. С. 227].
Хотя инициирование самим секретарем ЦК КП(б) Украины ряда масштабных репрессивных акций не вызывает сомнений [20. С. 800-801].
В ряде публикаций в роли борца со сталинским террором преподносится Г.К. Орджоникидзе [18].
Превратившаяся в историографический стереотип гипотеза, согласно которой Сталин, если и не организовал убийство Кирова, то сразу же направил следствие на «зиновьевский след», содержит ряд противоречий. Первоначально, в советской печати теракт в Смольном был объявлен делом рук «белогвардейцев». Лишь с 16 января он стал классифицировался как зиновьевский (иногда в формулировке «зиновьевско-троцкистский»). Следовательно, между убийством и вынесением обвинения в адрес Зиновьева и Каменева, произошло нечто, принципиально изменившее политический контекст следствия. С точки зрения Ю.Н. Жукова, на интерпретацию следственного дела сказалась происходившая именно в этот отрезок времени смена внешне- и внутриполитического курса, выразившаяся в решениях о вступлении СССР в Лигу Наций и принятии новой Конституции, законодательно закрепляющей отказ от деления населения по классовому признаку. Обе инновации столкнулись с резкой критикой со стороны левой оппозиции. Секретарь Президиума ЦИК А.С. Енукидзе даже представил альтернативный проект конституционных изменений избирательной системы. Динамика завязавшегося очередного витка идейного противоборства и предопределила решение возложить на оппозицию ответственность за организацию теракта в Ленинграде [12. с. 33-51].
Впрочем, как уточнял В.М. Молотов, никакого документально оформленного решения, непосредственно обвиняющего зиновьевскую группу в организации убийства Кирова, принято не было [33. С. 310-311]. Ю.В. Емельянов также призывает различать дело Л.В. Николаева и дело «троцкистско-зиновьевского центра». Зиновьевцев судили вовсе не за подстрекательство к убийству секретаря ленинградской парторганизации, что признавалось недоказанным, а за сам факт создания оппозиционных заговорщических структур [10. С. 84-85].
Фактически не представлена в современной историографии версия об иностранной линии заговора в организации теракта, хотя именно она первоначально разрабатывалась в следственном деле в качестве основной. Даже Н.И. Ежов, выступая на февральско-мартовском пленуме 1937 г. по обстоятельствам дела о теракте в Смольном, признавался, что следователи «на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит». [24. С. 153].
Не может не обратить на себя внимания довольно странное поведение Николаева, неоднократно летом-осенью 1934 г. посещавшего германское консульство в Ленинграде,
после чего всякий раз, направляясь в Торгсин, он расплачивался за покупки дойчмарками. Такие же визиты совершались им в латвийское консульство.
Могли ли быть зиновьевцы действительно причастны к теракту в Смольном? Эта версия категорически отвергается в современной историографии. Она всерьез не рассматривается даже в реабилитационной по отношению к Сталину литературе. Между тем на допросах убийца - Л.В. Николаев - оперировал характерной левокоммунистической риторикой. Его межличностный круг общения, действительно, включал ряд лиц, критически относившихся к правому вектору эволюции режима. В этой связи вероятность причастности к теракту против Кирова, идентифицируемого в качестве типичного номенклатурного функционера, одной из левацких групп Ленинграда представляется весьма высокой. Правда, конечно же, речь могла идти не о разветвленной заговорщической сети, сплетенной между Ленинградским и Маковским центрами, а о некой локальной организации. Если уже не организационно, то, во всяком случае, ментально Николаев был подготовлен к теракту лево-коммунистами, и потому обвинение зиновьевцев в контексте происходившей внутриполитической борьбы не выглядит столь уж абсурдным.
Традиционно начало «большого террора» связывалось в историографии с убийством Кирова. Однако, на основании привлечения архивных данных, его периодизация была пересмотрена. Смещение в сторону более позднего времени составило два года. В 1935-1936 гг., как констатирует О.В. Хлевнюк, в отношении выводов современной историографии, «репрессии в целом находились на «обычном» для сталинского периода уровне» [31. С. 435].
Более того, декларировалась политика «социального примирения», что также противоречит идентификации данного периода в рамках эпохи «большого террора». На повестке, таким образом, стоит вопрос о пересмотре значения убийства Кирова в качестве непосредственного сигнала к массовым репрессиям.
Популярное в перестроечные годы противопоставление Кирова Сталину служило
средством доказать существование возможности развития подлинного ленинского социализма. Более пристальный анализ к биографии секретаря ленинградской парторганизации заставляет усомниться в реальности кировской альтернативы. В партийной среде, свидетельствовал В.М. Молотов, секретарь ленинградской парторганизации признавался хорошим агитатором, не будучи воспринимаем ни как теоретик, ни как организатор, а потому не мог серьезно рассматриваться претендентом на роль вождя [33. С. 311-312].
Киров всецело шел в фарватере сталинского курса, являлся одним из наиболее ярких его адептов. Своими словословиями в адрес вождя он внес заметный вклад в насаждение культа Сталина. А.И. Солженицын отрицал за ним самостоятельную роль, а потому считал «незначительной личностью» [22. С. 30].
По оценке П. Судоплатова, «Киров сам был беспощаден к оппозиционерам и ничем в этом отношении не отличался от других приближенных соратников Сталина» [27. С. 24-25].
Выступив основой историографической композиционной завязки, дело об убийстве Кирова оказалось на поверку второстепенным в общей канве развития сталинской системы событием. Прочно войдя в семиосферу сталинианы, оно в большей степени являлось идеомифом, нежели политической реальностью. Дело об убийстве в Смольном представляет собой яркий пример репродуцирования идеологических стереотипов в историографическом ракурсе, обнаруживая корреляцию исторической науки с политической конъюнктурой.
Литература
1. Ulam A. Stalin. The Man and His Era. N. Y., 1973. Р. 374.
2. Ulam A.S. Stalin. The Man and the Era. Boston, 1987.
3. XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17 - 31 октября 1961 года: Стенографический отчет. М., 1962. Ч. 2. С. 583 - 584.
4. Авторханов А.Г. Технология власти // Вопросы истории. 1991. №1. С.138.
5. Антонов-Овсеенко А. Убийцы Кирова // Гудок. 1989. 11-13 апреля.
6. Белади Л., Краут Т. Сталин М., 1989. С. 182-183; Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. М., 1989. Кн.1 Ч.2. С. 89, 95, 171; Руденко М. Револьверный дуплет в Смольном? // Московская правда. 1994. 27 мая; Ракитянский Я. Нежелательный свидетель // Независимая газета. 1994. 1 декабря.
7. Берберова Н. Железная женщина. Нью-Йорк, 1982. С.303-304.
8. Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. М., 1989. Кн.1. Ч.2. С.85,95.
9. Гладкова Т., Смирнова М. Менжинский. М., 1969. С.99.
10. Емельянов Ю.В. Сталин на вершине власти. М., 2002. С. 79 -85.
11. Ефимов Н.А. Сергей Миронович Киров // Вопросы истории. 1995. №11-12.
С. 62-63.
12. Жуков Ю.Н. Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова // Вопросы истории. 2000. №2. С.33-51.
13. Зенькович Н. Коба не мог простить // Подмосковные известия. 1991. 11 октября.
14. Иванов А.М. Логика кошмара. М., 1993. С. 70-98.
15. Карякин Ю. Ждановская жидкость // Огонек.1988. №19.
16. Кирилина А. Роковой выстрел // Московская правда. 1988. 10 ноября.
17. Конквест Р. Большой террор. Флоренция, 1974. С.75-76, С. 214, 227.
18. Латышев А. Позднее прозрение // Российская газета. 1992. 3 июля.
19. Литературная газета. 1989. №28.
20. Медведев Р.А. К суду истории. О Сталине и сталинизме // Медведев Ж.А., Медведев Р.А. Избранные произведения. М., 2002. Т. 1. С. 238, С. 241, С. 243, С. 248,
С. 800-801.
21. Нилов Г. Средства и цели // Горизонт. 1991. № 9. С. 25.
22. Новый мир. 1991. №6. С.30.
23. Правда. 1964. 7 февраля.
24. Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С.153.
25. Русский вестник. 1991. №4.
26. Социалистический вестник. 1954. №6.
27. Судоплатов П. Нежелательный свидетель // Огонек. 1994. №42-43. С.24-25.
28. Тополянский В. Ежов: портрет палача // Независимая газета. 1991. 4 декабря.
29. Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 1991. Т.2.С.181.
30. Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 46-47.
31. Хлевнюк О.В. «Большой террор» 1937-1938 гг. как проблема научной историографии // Историческая наука и образование на рубеже веков. М., 2004. С. 435.
32. Цитриняк Г. Расстрельное дело Ежова // Литературная газета. 1992. №7.
33. Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 310-312, С. 353.
34. Шатуновская О. Воспоминания ветерана партии // Аргументы и факты. 1990. 28 июня. С. 6; Ефимов Н.А. Сергей Миронович Киров // Вопросы истории. 1995. №11-12.
С. 62-63.
