CC BY
16Г.С. Хромов ВЫСОКАЯ НАУКА И ВЫСОКАЯ ПОЛИТИКА
Ключевые слова: история науки, высшее образование, Болон-ская система, история общая, мировая политика, научно-техническая революция, постиндустриальное общество, информационное общество, общество знания, деиндустриализация, постколониализм, научно-технический прогресс.
Keywords: history of science, higher education, Bologna system, history general, world politics, third industrial revolution, postindustrial society, information society, knowledge society, deindustrialization, postcolonialism, S&T progress.
Аннотация: Одностороннее влияние политики на науку прослежено на примере Болонского процесса и становления концепции «постиндустриального общества» («информационного общества», «общества знания») в последние десятилетия ХХ в. Высказано и обосновано предположение, что сопутствующая деиндустриализация стран, исторически возглавлявших мировое промышленное развитие, с неизбежностью ведет к потере ими роли лидеров мирового научно-технического прогресса с труднопредсказуемыми, но, вероятно, радикальными изменениями в геополитической картине мира.
Abstract: The unilateral influences of political challenges on the science are analyzed on the two examples - Bologna Process and the conception of «post-industrial society» («information society», «knowledge society») in the last decades of XX-th century. It is grounded a suggestion, that the attended deindustrialization of countries - historical actors of world industrial development - results in degradation of their role as leaders of scientific and technological progress. The consequences are obscure, but promise radical changes in the global political and economical picture of the world.
Во второй половине XIX столетия знаменитый русский хирург Н.И. Пирогов написал, что все события, процессы и изменения в государстве и обществе непременно сказываются на науке. Едва ли сам Н.И. Пирогов и его образованные современники по достоинству оценили тогда подлинно пророческий характер этого высказывания. Да и в наши дни оно, пожалуй, вызвало бы сомнения в научной среде. Там нередко считают, что зависимость науки от государства и общества если и существует, то является своего рода патологией, отражающей несовершенства общественно-политического устройства. И что вообще-то наука не должна быть зависима ни от чего, кроме самой себя, а государство и общество обязаны ограничиваться удовлетворением ее ресурсных запросов и демонстрацией почтения к этому источнику знаний, движущему общемировой прогресс.
Представление о высокой науке как о пресловутой башне из слоновой кости, населенной высокомудрыми обитателями, чуждыми мирской прозы, является реликтом эпохи Просвещения. Оно сформировалось в XVIII - первой половине XIX в., когда европейские университеты, с одной стороны, превращались в центры исследовательской науки, а с другой - укреплялись в роли поставщика умственно развитого пополнения государственных элит европейских стран. Представления о потенциальной экономической роли науки тогда еще не сформировались с должной отчетливостью, и деление на фундаментальную и прикладную науки еще отсутствовало.
В наши дни, после череды грандиозных исторических подвижек, наука в целом превратилась в четко структурированный социальный институт, тесно взаимодействующий и с экономикой, и с государством, и с обществом. В этом качестве она никак не может претендовать на роль своего рода элитарной жреческой корпорации, сосредоточенной исключительно на неких возвышенных интересах, отвечающих ее внутренним представлениям и ценностям. Более того, наука вынуждена подчиняться внешним импульсам, даже если они противоречат групповым интересам ученых. Ниже мы приведем две иллюстрации такого подчинения.
Болонский процесс
Летом 1999 г. представители ведущих стран Европейского союза приняли так называемую Болонскую декларацию. Это сопровождалось велеречивой риторикой об особой роли науки и
высшего образования в постиндустриальном мире, о создании единого европейского образовательного пространства, об облегчении трудоустройства молодых специалистов и т.д. Отечественные радетели срочной интеграции исторически недоразвитой, по их убеждению, России в цивилизованную Европу с энтузиазмом восприняли возможность присоединения к столь прогрессивному начинанию. Они явно сочли его благодетельной инновацией, порожденной самим научно-техническим прогрессом, и поспешили подписаться под болонской инициативой от имени России.
Между тем возрождение Болонской системы высшего образования отнюдь не инновация, а, скорее, возвращение к истокам, к практике средневековых европейских университетов. Это едва ли и подозревают наши модернизаторы на европейский лад, а потому -уместны разъяснения.
Надо бы напомнить, что в эпоху раннего Средневековья образование было монополией церкви. Школы при монастырях справлялись с подготовкой священнослужителей. Но их мощности недоставало для подготовки образованных и умственно развитых людей, которых во все большем количестве требовала усложнявшаяся общественная и экономическая жизнь. Возникновение университетов и было откликом на эти потребности.
Немногочисленные первые европейские университеты отпочковывались от чисто религиозных монастырских школ, но оставались под жестким патронажем Римско-католической церкви. Она же предписывала им единообразные организационные формы и учебные программы. Фундаментальное университетское образование состояло в двухэтапном изучении семи свободных искусств. Оно начиналось с «тривиума», включавшего в себя грамматику, риторику и логику, т. е. с развития у обучаемого умения мыслить и излагать свои мысли. (Отсюда, кстати сказать, в современном научном лексиконе поселилось слово «тривиальный» для обозначения чего-либо простого и очевидного.) Студент, освоивший «тривиум», получал от университета звание бакалавра. Это слово означало что-то вроде «носитель посоха», т.е. личность, выделяющуюся из темной необразованной массы.
Преодолевший «тривиум» допускался к изучению «квадри-виума», состоявшего из арифметики, геометрии, астрономии и музыки. Немногие успешно осилившие и эти искусства, получали звание магистра, что значило «мастер», «руководитель» и давало право преподавать в университете. Позднее под давлением общественных потребностей к семи свободным искусствам в разных
университетах стали добавляться иные предметы - медицина, юриспруденция и пр.
Единым языком общения и преподавания была латынь, а само обучение велось исключительно со слуха: учебников еще не было, и даже использование бумаги для записей было слишком дорогим удовольствием. (Отсюда в обиходе современной науки сохранилась культура научных собраний и всевозможных публичных обсуждений - отдаленные аналоги средневековых университетских диспутов.) В этой практике исключительное значение имело дидактическое и ораторское искусство лектора, и имена выдающихся преподавателей приобретали широкую известность.
До начала Реформации и эпохи религиозных войн средневековая Европа была в известной степени политически однородной. Лично свободные жители феодальных уделов достаточно легко перемещались между ними, опасаясь более всего дорожных разбойников. Еще свободнее в этом смысле чувствовали себя аристократы. Это открывало студентам возможности выбора университетов в зависимости от дисциплин или тех или иных прославленных лекторов. Студенту, хотя бы частично преодолевшему «тривиум» или «квадривиум» в одном университете, было достаточно предъявить на новом месте соответствующее свидетельство, и его достижения засчитывались (так называемые «кредиты» в современной Болонской системе).
Образ студента, пробирающегося из одного университетского города в другой, вошел в ткань европейской культуры. А многовековая практика таких миграций обеспечила Западной Европе формирование однородно образованного интернационализированного слоя мыслящих людей, что, конечно, сказалось на ее истории.
Со временем, а в особенности с развитием Реформации, церковный контроль над университетами начал ослабевать. Умножавшиеся университеты переняли организационную форму ремесленных цехов и получили большую свободу в организации учебного процесса и формировании учебных программ. Отсюда, кстати сказать, европейская наука позднейших эпох заимствовала обычай требовать от начинающих ученых представление диссертационных работ («тезисов»). В средневековых ремесленных цехах для признания подмастерья полноправным мастером он должен был представить на суд старших собратьев собственноручно изготовленный им профессиональный шедевр.
Прежние порядки с двухэтапным образованием и двумя «университетскими» степенями стали размываться, уступая место
непрерывному обучению по единым программам. Дальше всего эти метаморфозы зашли в протестантских странах, и в той же Германии - во всяком случае, к середине XIX в. - уже, кажется, не было никаких бакалавров. Их не знали и русские университеты, устроенные наподобие германских. По мере дробления Европы на национальные государства университеты теряли свой прежний общеевропейский облик, превращаясь в университеты национальные. Отошла в прошлое и универсальность латинского языка: преподавание стало вестись на местных языках.
Возвращаясь к нашей исходной посылке, можно констатировать, что становление и организационная эволюция европейской высшей школы проходила под давлением изменявшихся социально-экономических условий, к которым ученым приходилось только приспосабливаться. Так и нынешняя реформа является очередным актом все той же исторической драмы. Более того, она выглядит как уже откровенное насилие над образованием и учеными со стороны политики.
Европейский союз вобрал в себя почти 30 территориально соседствующих, но достаточно разношерстных во многих отношениях государств. Перед политиками Евросоюза встала насущная задача превратить этот механический конгломерат в некую циви-лизационную общность, фактически создав новую историческую нацию. Один из способов ее решения они усмотрели в возрождении практики раннеевропейских университетов, сочтя ее подходящей для создания однородной интеллектуальной элиты современной Европы. Эта реформа, масштаб и последствия которой едва ли правильно оцениваются, получила название Болонского процесса. Сейчас европолитики навязывают ее всем национальным системам высшей школы стран - членов Европейского союза, явно не позаботившись о том, чтобы узнать и проанализировать мнения самих ученых.
Между тем для высшей школы и ее потребителей этот возврат к истокам едва ли обещает что-либо хорошее и уж никоим образом не затрагивает подлинных проблем организации высшего образования в постиндустриальную эпоху. Мало понятно, в частности, для чего пригодны бакалавры. Это не то выпускники техникумов, не успевшие закрепить теоретические знания практической тренировкой, не то недоучившиеся студенты, прослушавшие несколько общих ознакомительных курсов. Хотя их и предлагается считать лицами, получившими высшее образование, они едва ли успевают приобрести самый ценный навык, прививаемый специа-
листам этого вида, - навык эвристического, исследовательского подхода к явлениям и проблемам окружающего мира.
Сомнения вызывает и принцип вариативности образования, упорно навязываемый как средней, так и высшей школе адептами неолиберализма. В наше время, в отличие от раннего Средневековья, речь идет не о семи свободных искусствах, а о почти необозримом многообразии отраслей научного знания. Способен ли молодой человек, хотя бы и определившийся в выборе будущей профессии, сообразить, что именно ему следует изучить для превращения в полноценного специалиста? Может ли он осознанно использовать свободу выбора учебных курсов в пределах широкой, еще мало известной ему научной дисциплины для набирания должного числа зачетных «кредитов»?
Процесс коллекционирования «кредитов» не ограничивается во времени. В этом предлагается видеть возможность для непрерывного на протяжении всей активной трудовой жизни повышения уровня компетентности. Но насколько реальна эта иллюзия? Можно ли всерьез полагать, что почтенные отцы семейств потянутся в университеты со списками накопленных ими за долгие годы «кредитов» для получения едва ли уже и нужной им степени бакалавра или магистра?
Да и прочие рекламируемые достоинства Болонской системы не выглядят какими-то невиданными новшествами, введение которых оправдывает хлопотные и дорогостоящие организационные перетряски сложившихся образовательных систем. Миграции студентов и ученых в пределах компактного и обустроенного западноевропейского субконтинента имеют длительную историю и отнюдь не являются проблемой. Действуют программы межуниверситетских обменов студентами и преподавателями. Большинство европейских университетов не только охотно принимают студентов-иностранцев, но и, можно сказать, заманивают их. Проблема нострификации дипломов легко решается путем заключения межгосударственных соглашений. Содержание обучения регулируется состоянием и развитием самого научного знания и потому идентично во всех национальных университетах. Болонская система не исключает языковых проблем: студент-иностранец обязан владеть языком страны пребывания, на котором ведется преподавание в ее университетах.
Нетрудно понять, почему болонская инициатива была с энтузиазмом встречена нашей либеральной интеллигенцией, плохо знающей историю и одержимую комплексом провинциальности по
отношению к Западной Европе. Но это не освобождает от вопроса: зачем на самом деле нам нужно это сомнительное новшество? Казалось бы, наша система профессионального образования, отлаженная в советскую эпоху, доказала свои достоинства, не только обеспечив победу в Великой отечественной войне и послевоенное восстановление, но и выведя СССР на уровень промышленной и научно-технической сверхдержавы. Она еще и практичнее, поскольку обеспечивает четкое деление специалистов на тех, кто получил среднее техническое, и тех, кто получил полное высшее образование. Социальный статус и профессиональный потенциал тех и других понятны обществу и работодателям.
За 20-летие сомнительных реформ наша высшая школа потеряла часть своего потенциала, а система среднего технического образования потерпела серьезный урон. Но сохранились опыт и навыки организации, еще не устарели базовые учебники и продолжают издаваться новые. По мощности социальной страты людей со средним и высшим специальным образованием мы не только не отстаем, а превосходим большинство стран Европейского союза. При этом, в отличие от них, у нас еще не развился дефицит специалистов в естественных и технических науках. Чего, собственно говоря, нам недостает, кроме заинтересованного и квалифицированного внимания к образовательной системе со стороны государства и общества?
Как можно вообразить вхождение России в единое образовательное пространство стран ЕС, если такое действительно состоится не на словах, а на деле? Для молодого жителя Западной и Центральной Европы не составляет особой проблемы кочевать между университетами, скажем, Бельгии, Франции и Швейцарии. Но как это выглядит в глазах нашего, обычно небогатого студента, к тому же не сильного даже в одном иностранном языке (да и тот чаще всего - английский, не особенно распространенный в континентальной Европе за пределами сферы обслуживания)? Еще труднее, впрочем, вообразить толпы студентов из столичных университетов западноевропейских стран, рвущихся за знаниями в наши суровые и не слишком обустроенные университетские города хотя бы Европейской России.
Не служит ли история с Болонским процессом примером того, как организационная химера, порожденная соображениями политической целесообразности (но не инициативами ученых!), искажает и дезорганизует жизнь и деятельность такого всесторонне важного социального института, как система профессионального образования в десятках стран?
Сага об инновациях
Рассмотренный выше пример вторжения политики в жизнь науки - это все же только эпизод, причем ограниченного масштаба. Далее мы рассмотрим другой пример, когда такое вторжение оказало куда более значительное воздействие и собственно на науку, и на понимание ее социальной и экономической роли в общемировом масштабе. Отсюда, может быть, проистекает и несколько патетическое название этого раздела. Тем более что истоки того, о чем мы собираемся говорить, датируются первым десятилетием ушедшего в историю ХХ столетия.
В 1912 г. молодой тогда австро-венгерский экономист и социолог Йозеф Шумпетер, сформировавшийся под влиянием идей К. Маркса и М. Вебера, обнародовал свою теорию эволюционного превращения капитализма в социализм. Ее составной частью было учение об инновациях. Теория основывалась на несокрушимом постулате, гласящем, что любое общественное развитие происходит посредством нововведений - «инноваций». Нововведения являются и инструментом, и признаком развития: если есть инновации, то есть и развитие, и наоборот. Поэтому, в частности, расхожее у нас выражение «инновационное развитие» является школярской тавтологией, чем-то вроде «прогрессивного прогресса». В западном экономическом лексиконе оно, кстати сказать, не используется.
Среди нескольких классов инноваций, определенных Й. Шум-петером, были и инновации технические, относящиеся к материальному производству. Сейчас их принято именовать технологическими инновациями. Строго говоря, развитие общественного производства во все времена осуществлялось посредством инноваций. Инновацией некогда было и использование каменного топора, сменившего примитивное рубило. С незапамятных времен технологические инновации изобретались в недрах ремесленных корпораций интуитивным и расточительным методом проб и ошибок, без опоры на какие-либо абстрактные знания, постепенно накапливавшиеся формирующейся наукой. Впрочем, и в давние времена иногда возникали подлинно наукоемкие инновации, опиравшиеся на достаточно сложные достижения современного им научного знания, такие как использование календаря для регулирования сельскохозяйственной деятельности или приемы морской навигации.
Высокое научное знание лишь постепенно проникало в сферу технологий. Кажется, дизель-мотор был первым универсальным двигателем, при создании которого в конце XIX столетия исполь-
зовались понятия и аппарат термодинамики. В ту же эпоху к науке все чаще стали обращаться производители химических товаров. Ну и, конечно, своего рода революция во взаимоотношениях науки и техники была связана с использованием электрической энергии. Господствовавший на протяжении тысячелетий метод проб и ошибок постепенно вытеснялся осознанным планированием технического эксперимента, основанным на знаниях и методическом аппарате высокой исследовательской науки.
Теория Й. Шумпетера осталась, по сути дела, незамеченной, а позднее, образно выражаясь, всем стало не до того. Первая мировая война, попытки социалистических революций в Европе, возникновение Советской России и СССР, мировой экономический кризис и Великая депрессия в США, германский национал-социализм, наконец - Вторая мировая война. Сам Й. Шумпетер эмигрировал в США, где в послевоенные годы рассуждения о превращении капитализма в социализм, мягко выражаясь, не приветствовались. Он приобрел нейтральную репутацию историка экономических теорий, а его учение об инновациях казалось если не позабытым, то ненужным.
У послевоенного мира были свои, более чем насущные заботы. Европа лежала в развалинах, ее экономика дезорганизовалась, население обеднело, экспорт в Европу из США опустился ниже довоенного уровня. Колониальная система, веками питавшая опережающее развитие европейских метрополий, начинала разваливаться под ударами национально-освободительных движений, и политическая судьба многих колониальных стран была неопределенной. В самих США после всплеска экономической активности, сопутствовавшего их вступлению в войну, с 1944 г. стала развиваться рецессия, сопровождаемая оживлением протестных социальных движений. Зато невиданно возросли авторитет СССР как главного победителя фашистской Германии и вообще популярность коммунистических идей. В западной обществоведческой литературе возобновилось обсуждение вопроса о жизнеспособности мирового капитализма, на который возлагалась ответственность и за экономические кризисы, и за развязывание двух мировых войн.
С другой стороны, Вторая мировая война с ее парадом научно-технических достижений в военной технике с невиданной ранее убедительностью продемонстрировала значение науки - не только прикладной, но и фундаментальной - в создании всевозможных технических новшеств. В 1950-е годы это положило начало процессу встраивания науки в экономические базисы промышленно развитых стран, получившему название «третьей промышленной
революции», или, у нас, «научно-технической революции». Ее внешним признаком было то, что наука, включая фундаментальную, начала систематически получать все возраставшую долю общественных ресурсов, стала в какой-то мере контролироваться государственной властью и интересовать политиков.
США в качестве бесспорного лидера послевоенного западного мира сумели провести удачную программу по восстановлению экономической жизни Западной Европы (план Маршалла, создание международных банков). При этом сами они смогли выйти из экономической рецессии только в начале 1950-х годов, ввязавшись в войну в Корее, а до того - законодательно восстановив практику федерального государственного заказа на производство вооружений, отмененную к концу Второй мировой войны.
В ходе послевоенного восстановления страны Западной Европы полностью обновили основные фонды своей промышленности за счет нового технологического оборудования (в том числе, поступавшего из США по плану Маршалла). В США этот процесс, по всей видимости, прошел несколько ранее, в начале войны. Ему предшествовала модернизация гражданской и транспортной инфраструктуры в эпоху «нового курса» Ф.Д. Рузвельта. Производство, использовавшее новое, более совершенное технологическое оборудование, показывало резкий рост производительности труда. Соответственно повышался жизненный уровень населения про-мышленно развитых стран, начиная с США. Расширялся ассортимент обиходных промышленных товаров, и снижалась их цена. Общедоступными становились товары, которые прежде доставались только имущественным элитам.
Идеологическим следствием этого индустриального возрождения оказалась «теория индустриального общества». Она гласила, что промышленное производство в передовых странах мира, питаемое достижениями науки, достигло такого уровня, что способно обеспечить всех членов общества высококачественными и технически сложными товарами широкого потребления. Соответственно, исчезнут традиционные социальные противоречия и сама классовая борьба, а «левая» идеология станет ненужной и (наконец-то!) отомрет. На этом идеологическом фундаменте базировалась и популярная некогда «теория конвергенции» капитализма и социализма, так впечатлившая в свое время часть научно-технического сообщества СССР.
Теории индустриального общества была суждена недолгая жизнь. Ее смела череда политических и экономических кризисов,
прокатившихся по западному миру в конце 1960-х - начале 1970-х годов. Как становится понятным уже в наши дни, тем самым завершилась многовековая эпоха индустриализации стран - исторических лидеров мирового промышленного прогресса.
У научно-технической революции было еще одно существенное следствие. Превращение науки в четко структурированный социальный институт, тесно взаимодействующий с экономикой, государством и социумом, сопровождалось во второй половине 1950-х - начале 1960-х годов быстрым ростом численности научно-технических сообществ во всех промышленно развитых странах. Эти сообщества превращались в ощутимую общественную силу, нуждавшуюся в самопознании. Следствием было оживление интереса к науке о науке, или науковедению, начатки которого были заложены еще классиками науки середины XIX столетия.
Еще не располагая длительными рядами подробных статистических наблюдений национальных научно-технических систем, науковеды 1950-1960-х годов руководствовались интуитивными догадками, основанными на личном опыте и сводках валовых показателей, собираемых национальными статистическими ведомствами. Одним из самых интригующих науковедческих фактов той эпохи казался чрезвычайно быстрый рост численности ученых. Именно он давал пищу для спекуляций о том, что в скором будущем причастные к науке работники будут составлять преобладающую часть экономически активного населения передовых стран. Как мы знаем теперь, этот рост был временным явлением и вскоре замедлился. Сейчас мы наблюдаем его последствия в виде прогрессирующего старения научных сообществ в странах, некогда быстро нарастивших численность кадров науки. Эта же эпоха характеризовалась чрезвычайным ростом общественного престижа науки и техники и, соответственно, повышением самооценки научно-технического сообщества.
Конец 1950-х годов ознаменовался еще и возникновением моды на научно-техническое прогнозирование, подталкиваемое развитием вычислительной техники. Вот в этой обстановке в самом конце 1950-х годов американский социолог и обществовед Дэниэл Белл1 опубликовал предсказание о грядущем пришествии
1 В 1940-е годы и даже несколько позднее молодой Д. Белл был активистом левых движений, но к 1970-м годам примкнул к неоконсерваторам. Нередкая эволюция для интеллектуалов, на мировоззрение которых часто влияет состояние банковского счета. - Прим. авт.
общества нового типа, предопределенного научно-технической революцией. В этом «постиндустриальном» обществе, к которому, по Д. Беллу, приближались самые высокоразвитые страны, начиная, конечно, с США, основной продукцией станет научное знание. Университеты превратятся в центры общественной жизни наподобие храмов некоей новой религии. Ученые люди перехватят управление обществом и экономикой, превратившись в своего рода правящую аристократию новой, «информационной» эпохи. Сосредоточившись на производстве научной и технологической информации, такое общество перестанет заниматься прозаическим производством примитивных промышленных товаров, которое сделается уделом менее продвинутых стран. Оно ограничится изготовлением разве что самых сложных и технически передовых, наукоемких изделий, которые и станет с выгодой продавать менее передовым странам. Оно будет расширять сферу услуг, обеспечивая повышенную комфортность существования своим исследователям и первопроходцам.
Социологический прогноз Д. Белла не вызвал заметного общественно-политического резонанса. Зато он чрезвычайно польстил самолюбию наиболее амбициозной части научно-технического сообщества, что, конечно, способствовало популяризации концепции. В научно-техническом сообществе поселилась вдохновляющая иллюзия грядущей причастности к истэблишменту. В западных странах она быстро рассеялась под воздействием жизненных реалий. Но, похоже, засела в сознании определенной части советской интеллигенции. На стыке 1980-1990-х годов эти люди ненадолго прорвались к активному участию в государственном управлении с известными трагическими последствиями для СССР и его народов. Ныне они, присвоившие себе название креативного класса, снова навязывают себя обществу в качестве руководящей и направляющей силы. Поистине, ничего не поняли и ничему не научились.
Итак, благополучная эпоха послевоенного процветания стран - лидеров западного мира пресеклась в конце 1960-х годов волнами экономических срывов и внутриполитических конфликтов идеологической природы. США проиграли войну во Вьетнаме, и эта страна выпала из сферы господства финансово-промышленного капитала. Тем же путем могли проследовать некоторые другие страны Юго-Восточной Азии и Африки. СССР упорно не желал исчезать с мировой арены. Он достиг полного военного паритета с США и продолжал успешно развиваться, не зная спадов, характерных для экономик ведущих капиталистических держав.
Надежды на его разрушение военной силой окончательно развеялись, и американские политики обрели желание договариваться с СССР о хотя бы частичном разоружении.
Уже в наше время, когда идеологическое давление на американских интеллектуалов ослабло вследствие исчезновения СССР, стало известным, что в 1970-е годы в истеблишменте США установилось паническое подозрение, что Запад проигрывает СССР и «мировому коммунизму» «холодную войну». Насущно требовалось противопоставить советской модели общественного устройства какую-нибудь достаточно привлекательную альтернативу, способную заменить дискредитированную модель «индустриального общества» и производные от нее, вроде концепции «великого общества» времен президентства Л. Джонсона.
Но и этого было мало. Под разговоры о научно-технической революции макроэкономическая статистика выявила прогрессирующее снижение темпов роста производительности труда в США и промышленно развитых странах Западной Европы. Выдвигались различные объяснения этого неожиданного явления, включая жалобы на падение качества рабочей силы. Устроившее всех объяснение предложили американские ученые, крайне озабоченные тогда некоторым уменьшением общенациональных затрат на исследования и разработки, последовавшим за экономическим кризисом начала 1970-х годов. Они утверждали, что падение финансирования и есть корень зла, обусловивший сокращение притока в производственную сферу новой научной информации и, соответственно, замедление темпов технологического прогресса.
Это объяснение было интуитивным и поверхностным. Оно, однако, прекрасно укладывалось в распространенную вульгаризированную схему: фундаментальная наука совершает все новые открытия, прикладная наука их тут же подхватывает, а просвещенные руководители промышленных компаний немедленно реализуют. Нелишне упомянуть, что специальные исследования конца 1940-х годов, проведенные в США на примере военной техники, показали практическое отсутствие прямой оперативной связи между значимыми научными открытиями и их материальными воплощениями. Взаимодействие высокой науки с производством - сложный, многофакторный процесс, особенности которого стали проясняться только к концу 1990-х годов по мере накопления данных научно-технической статистики. Несомненно, однако, что упрощенные представления о нем пробудили интерес к технологическим обновлениям в промышленности как к особой сфере творче-
ской деятельности. Они же вызвали из забвения шумпетеровский термин «инновации», хотя до его превращения в своего рода символ веры должно было пройти еще некоторое время.
Можно добавить, что при многолетних рассуждениях о благодетельности технологических инноваций темпы роста производительности труда в промышленно развитых странах продолжали падать, и в наши дни она находится в состоянии, близком к стагнации. Отчетливый всплеск производительности труда наблюдался разве что в сфере услуг, где был следствием интенсивного использования новой офисной и информационно-коммуникационной техники. Рискнем предположить, что подлинная причина наблюдающегося замедления роста производительности труда в промышленности самых развитых стран является следствием старения основных производственных фондов. Его, очевидно, не способны компенсировать улучшающие инновации в рамках господствующего технологического уклада.
Как мы упоминали, последнее фронтальное обновление основных фондов традиционных отраслей промышленности в США и в странах Западной Европы происходило в 1940-1950-х годах. В США к началу 1970-х годов они уже порядком износились наряду с инфраструктурой, модернизированной еще раньше. Необходимость обновления того и другого сознавалась, но проблемой оказался недостаток ресурсов. Как свидетельствует история, ни в одной крупной стране индустриальная и инфраструктурная модернизации не обходились без ресурсной и организационной поддержки государства. Но инвестиционные возможности федерального правительства США были ослаблены многолетними расходами на вооружение, а их корпоративный сектор отнюдь не стремился вкладывать средства в начинания с длительными сроками окупаемости и с заведомо невысокой прибыльностью. Об этой ситуации писали сами американские авторы [1]. США принялись просто свертывать устаревшие «домашние» производства и организовывать новые уже за своими пределами - в странах с хотя и низкоквалифицированной, но дешевой рабочей силой, сговорчивыми (если не просто продажными) правительствами и беззаботным отношением к экологии. Этому же примеру последовали и крупные западноевропейские страны.
Масштабы произошедших изменений мало известны широкой публике и особо не афишируются. А между тем только в странах «Большой семерки» за три последних десятилетия ХХ столетия исчезло около 150 млн. рабочих мест в промышленности.
Особенно пострадали (практически исчезли) металлургия, текстильная промышленность, деревообработка и производства неметаллических изделий, т. е. отрасли, с которых начиналась индустриализация будущих мировых лидеров технического прогресса. Высвобождавшиеся работники частично перетекали в разбухавший сектор услуг, переходя в разряд потребителей материальных ценностей, а частично - «зависали» на социальных пособиях, увеличивая нагрузку на государственные бюджеты. В 2005 г. в США в сфере материального производства было занято только около 10% трудоспособного населения.
Закрывавшиеся крупные предприятия продавались по остаточной стоимости, и значительная часть вырученных средств попала на фондовый рынок, положив начало денежным «пузырям», не обеспеченным реальными активами. Этому способствовало снятие в США законодательных разграничений сфер деятельности коммерческих и инвестиционных банков. Умножавшиеся транснациональные корпорации разворачивали в отсталых странах «мировой периферии» производства, характерные для начальных стадий индустриализации стран - исторических лидеров мирового промышленного прогресса, и примитивные «отверточные» сборочные производства.
В научно-технических метрополиях сохранялись и развивались, в основном, производства технически сложных изделий, воплощавших в себе достижения эпохи научно-технической революции. Использовались и технологические находки военной промышленности (технологии двойного назначения). Это обеспечивало производителям монополию и, соответственно, возможность реализации продукции по повышенным ценам. Тем самым высокоразвитые страны предполагали сохранить доминирование на мировых рынках технически сложной, наукоемкой промышленной продукции. Новые порядки не предусматривали равноправия для стран мировой периферии.
Транснациональные корпорации со штаб-квартирами в богатейших странах мира основывали новые производства, отнюдь не учитывая интересов бедных стран с их потребностью в создании сбалансированной многоотраслевой промышленности. Возникавшие производства не бывали и выраженно наукоемкими. К тому же транснациональные корпорации не передавали им базовые технологии, ограничиваясь поставками оборудования и готовых технологически сложных комплектующих изделий и элементов.
Конечно, в этих странах возникали новые рабочие места и как-то возрастал средний уровень жизни населения. Это было необходимо для обеспечения работоспособности всей организационной схемы: развивающиеся страны приобщались к потреблению дорогостоящей наукоемкой продукции, монопольными изготовителями которой оставались высокоразвитые страны (хотя первоочередными потребителями конечной продукции такого рода были и остаются богатейшие страны мира). Экономическая зависимость создавала и зависимость политическую. Развивающиеся страны превращались в подчиненную периферию стран «золотого миллиарда», сбывавших свою технически сложную продукцию и с выгодой эксплуатировавших местные трудовые и природные ресурсы. Отечественные экономисты М.Л. Хазин и О.В. Орлов дали этим периферийным странам обобщенное название «технологические зоны» высокоразвитых стран, пришедшие на смену традиционным колониям и столь же необходимые для благополучия научно-технических метрополий.
Все это вместе взятое стали именовать «международным разделением труда», напоминающим, впрочем, своеобразные трудовые отношения между всадником и его лошадью, а возникший тип неоколониализма - «глобализацией» и якобы законным детищем Его Величества научно-технического прогресса.
Главными инициаторами и организаторами нового мирового порядка были крупный капитал и политический истеблишмент США, крайне озабоченные тогда соперничеством с социалистической моделью общественного устройства в лице СССР и его союзников. Происходившую перестройку мировой капиталистической системы требовалось как-то объяснить и оправдать. Тогда-то и пригодились футурологические выкладки Д. Белла. К тому времени он превратил их в подобие теории высокоразвитого общества, где движущей силой являются неантагонистические противоречия между интересами социальных страт. Это выглядело даже правдоподобным, поскольку деиндустриализация США истончила прослойку классического промышленного пролетариата с его способностью к самоорганизации и защите своих интересов. Разбухший средний класс (этот современный аналог рабочей аристократии) удавалось подкармливать за счет мировой периферии. Он в массовом порядке «сменил вехи», превратившись в опору буржуазно-демократического строя.
Новая рекламная витрина, оборудованная идеологами и пропагандистами США, выглядела примерно так: в США благодаря
передовой науке, достойно отреагировавшей на вызовы научно-технической революции, возникло невиданное ранее постиндустриальное общество. Прочие страны имеют шанс достигнуть этого завидного статуса, копируя политическую систему США с ее идеологией экономического либерализма. Только в этих условиях наиболее интенсивно развивается научное знание, незамедлительно воплощающееся в технические новшества и полезные виды промышленной продукции и услуг. Такая страна прибыльно экспортирует знания и технологические рецепты и производит только самую передовую, наукоемкую промышленную продукцию. Она обеспечивает своему цивилизационно продвинутому населению повышенный комфорт, щедро направляя трудовые ресурсы в сферу услуг. К тому же у нее благополучная экология, поскольку наука и компактные высокотехнологичные производства почти безвредны для природной среды. Менее преуспевшим по собственной вине странам следует удовлетворяться ролью мировых чернорабочих, занятых примитивным и неприятным производством всякой прозаической всячины для нужд постиндустриальных счастливцев.
В эту картину непринужденно уложились и позабытые было шумпетеровские технологические инновации. Более того, им отводилась роль едва ли не залога процветания постиндустриальной страны. Так, примерно со второй половины 1980-х годов слово «инновации» не просто замелькало в выступлениях политиков, идеологов и экономистов, а стало превращаться в, можно сказать, сакральный символ новой эпохи, в средоточие надежд на благополучное будущее, в «палочку-выручалочку» от всех экономических неурядиц, продолжавших встряхивать самые развитые страны. Любопытно, что о технологических инновациях, их создании и благодетельной роли патетически рассуждали политики, журналисты, экономисты, юристы и прочие представители гуманитарных профессий, но почему-то не ученые и не техники, казалось бы, лучше разбирающиеся в этом предмете. В результате представления о возникновении и роли технологических инноваций порядком вульгаризировались и обросли мифами (во всяком случае, в нашей стране). Мы коснемся некоторых из них, как источника дезориентирующих заблуждений.
Начнем с того, что за последние 30 лет реальная картина научного и технологического развития передовых стран практически не претерпела изменений. Об этом свидетельствует международная научно-техническая статистика. Ресурсное обеспечение национальных научно-технических систем крупнейших развитых стран ста-
билизировалось к концу 1960-х - началу 1970-х годов и с тех пор не возросло сколько-нибудь существенно. В абсолютных единицах оно увеличивалось в среднем с той же скоростью, что и ВВП этих стран. Столь же медленно росла и информационная продуктивность поисковой науки (потоки научных публикаций), прямо пропорциональная общенациональным затратам на исследования и разработки. Не появилось и каких-либо выдающихся новых научных достижений. Не считать же плодами таковых столь модные ныне смартфоны или автомобили, «навороченные» сверх меры и, словно в насмешку над стенаниями экологов, с двигателями избыточной мощности? Это чисто технические ухищрения, не потребовавшие от своих создателей каких-то углубленных новых знаний о природе.
Промышленность как не любила и побаивалась инноваций, неизбежно связанных с коммерческими рисками, так и не любит и побаивается их, но постоянно осуществляет под давлением конкуренции. Она, как и ранее, стремится перекладывать риски на государство, которое давно привыкло частично субсидировать инновационную активность в частнопредпринимательском промышленном секторе. Не возникло новых устойчивых форм взаимодействия высокой науки с прикладной и с промышленностью. И лишь малое число технологических инноваций возникает в сотрудничестве производственников с наукой в университетах и государственных центрах. Частнопредпринимательский сектор по-прежнему неохотно тратится на поисковые научные исследования, и в самых развитых странах частная поддержка университетской и государственной науки не выходит за пределы 5% от общих «исследовательских» затрат двух этих секторов.
Главными создателями значимых инноваций оказываются крупные, экономически устойчивые предприятия, располагающие большими интеллектуальными, организационными и инвестиционными ресурсами. Роль малых и средних фирм, ориентированных на продвижение замыслов инноваций, была и остается вторичной в масштабах крупных экономик, несмотря на относительную многочисленность и повышенную склонность таких фирм к риску. Затраты венчурного капитала, предназначенного для финансирования начальных этапов инновационной деятельности, остаются более чем скромными, редко где выходят за пределы 1% от общенациональных затрат на научные исследования и разработки.
В строгом значении термина инновации создаются исключительно в производстве в виде новых продуктов или техноло-
гий, поступивших в рыночный оборот. Замыслы инноваций, в том числе в виде патентов и лицензированных ноу-хау, инновациями не являются. Если есть живая, готовая и способная к саморазвитию промышленность, то есть и инновации, и наоборот. Поисковая наука не создает инноваций, она только подсказывает идеи и способствует их реализации в производстве. Требовать от нее особых усилий по «коммерциализации» результатов - нелепица, это просто не ее дело. Действенные инициативы этого рода исходят от промышленности.
Коммерческая стоимость замыслов инноваций в виде патентов и лицензий невысока по сравнению со стоимостью воплотившего их промышленного продукта. Даже США с их высочайшей научно-технической репутацией и умением торговать ежегодно выручают от экспорта «невоплощенных технологий» не более 0,5% ВВП, что, конечно, не может составить основу экономического процветания страны.
Таким образом, велеречивые декларации о пришествии «постиндустриального общества» («информационного общества», «общества с экономикой, основанной на знаниях»), наряду с превозношением технологических инноваций, оказались просто пропагандистским прикрытием вынужденных изменений, спровоцированных политической целесообразностью в понимании политиков и крупного капитала США и нескольких других стран, претендующих на мировую гегемонию. Для достижения наибольшего пропагандистского эффекта в обстановке обострения соперничества двух социально-экономических систем в 1970-1980-е годы к этой концепции была, так сказать, пристегнута забытая было идея «индустриального общества» в форме «общества потребления». Усилиями рекламно-пропагандистской машины США в массовое сознание внедрялась ложная аксиома, провозглашающая неразрывность общества потребления с постиндустриальным обществом и, конечно, с политическими режимами по образцу США и «старых» стран Западной Европы. Якобы только в таких условиях - по контрасту с «тоталитарными» странами - полностью реализуются креативные побуждения людей, процветает наука, за ней - инновации, и возникает столь комфортное общество потребления.
Соответственно, либеральная демократия с неограниченно свободным рынком предстает в виде вершины развития земной цивилизации, выше которой ничего нет и не будет. Именно это и декларируют энтузиасты отечественной либеральной интеллигенции. Ну а давно известный прогноз, что распространение стандар-
тов потребления стран «золотого миллиарда» хотя бы только на Китай немедленно приведет к коллапсу цивилизации из-за недостатка планетарных ресурсов, вспоминать не принято. Утверждение, что СССР погубил экономический кризис, якобы закономерный для плановой централизованной экономики с неизбежно неэффективной промышленностью, прозябающей без инноваций, невозможных в условиях «коммунистического тоталитаризма», выдается за некую несокрушимую истину.
Властители дум нашей либеральной интеллигенции - это уже даже не классические либералы, а, скорее, либертарианцы, как некоторые из них сами определяют себя. Они пропагандисты невиданного общественного устройства, которое можно было бы назвать либеральной анархией внутри атомизированного общества, пребывающего в состоянии «войны всех против всех». И возглавляет это общество государство, выступающее в роли трусливого наемного будочника. Своеобразие политических взглядов, однако, не освобождает их от необходимости знать отечественную историю.
Коли так, то следовало бы знать, что большевики, пришедшие к власти в 1917 г., отлично понимали значение науки для развития общественного производства. Известный ленинский набросок плана работ Академии наук был первым в мировой истории проектом системы государственных научно-технических приоритетов, обогнавшим свое время почти на полвека. Призывы к науке энергичнее содействовать промышленному развитию СССР постоянно звучали в декларациях советского правительства начиная с 1920-х годов. Конец 1920-х - 1930-е годы были эпохой стремительного развития в СССР прикладной науки, очень слабой в дореволюционной Российской империи. Тогда же возникло и то, что в наши дни назвали бы национальной инновационной системой: в планах промышленных ведомств появилась рубрика «планы по новой технике». Советские руководители не использовали загадочных словосочетаний типа «инновационное развитие», а прямо говорили о совершенствовании производства на основе достижений науки и техники.
Поощрялось изобретательство, ставшее массовым занятием, не ограничивающимся средой высоких специалистов. «Низовые» изобретения и рационализаторские предложения внедрялись, а их авторы поощрялись морально и материально. Кстати сказать, и в наши дни большинство технологических инноваций возникает по инициативе рядовых работников производственных предприятий. Например, японцы некогда переняли советский опыт организации
«изобретательства и рационализаторства на рабочем месте», и это в немалой степени способствовало возникновению знаменитого «японского чуда».
Долгосрочные планы по развитию технически передовой промышленности, опирающейся на дееспособную прикладную науку, были сорваны Великой отечественной войной. Но и то, что успели сделать, позволило СССР и выстоять, и победить в противостоянии научно-техническому и промышленному потенциалам, по сути дела, всей Западной Европы. В трудные послевоенные годы советские руководители быстрее прочих осознали роль и поисковой, фундаментальной науки. В самом начале 1950-х годов мощный импульс развития получило ее ядро - система Академии наук СССР: весь комплекс фундаментально-научных дисциплин, а не только те, что касались оборонных задач. Истеблишменту США понадобились годы дискуссий, чтобы уяснить необходимость полноценного развития «бесприбыльной» фундаментальной науки.
СССР на несколько лет раньше США смог воспользоваться первыми плодами научно-технической революции. Это незамедлило сказаться на облике повседневной жизни в СССР, переставшем существенно отличаться от такового в странах - исторических лидерах мирового научно-технического прогресса. В распоряжении советских людей появился широкой ассортимент сложных видов бытовой техники, оптики и радиоэлектроники. Железнодорожный транспорт перешел с паровой на электрическую и тепловозную тягу. Гражданская авиация получила передовые по тем временам магистральные турбовинтовые и реактивные самолеты. Авиационный транспорт сделался подлинно массовым и демократическим средством передвижения, о чем в наши дни как-то даже странно вспоминать. По нашим рекам забегали уникальные для того времени быстроходные суда на подводных крыльях. Были изобретены и осваивались большегрузные парапланы и т.д.
Не обойдем молчанием еще один миф о советских временах, с удовольствием эксплуатируемый либеральными пропагандистами. Речь пойдет о причинах отставания в вычислительной технике, приписываемого идеологическим гонениям на «буржуазную лженауку кибернетику». Разработки быстродействующих электронных вычислительных машин начались в СССР еще в конце 1940-х годов и не прекращались. В середине 1950-х годов действительно развернулась некая философская дискуссия о возможной роли кибернетики как науки. Мне не известно, кто был ее инициатором, но многие, считавшие себя философами-марксистами, приняли в
ней деятельное участие. Шуму было немало. Замечу, однако, что критические стрелы направлялись не против новой вычислительной техники с ее невиданными возможностями, а против идеи использования машинного интеллекта для решения социальных проблем (что, в сущности, было разумно). Все дискуссии и разоблачения разом пресеклись в начале 1960-х годов, после появления нескольких урезонивавших статей в авторитетных литературно-политических изданиях, включая знаменитый «Новый мир».
К тому времени в СССР уже производилось и использовалось несколько оригинальных типов ЭВМ и сформировались соответствующие школы специалистов. Это развитие роковым образом затормозилось на стыке 1970-1980-х годов вследствие принятия концепции «1ВМ-совместимости» отечественной вычислительной техники. Родившаяся в недрах Министерства электронной промышленности, она предписывала нашим разработчикам, по сути дела, копировать конструкции американских ЭВМ до уровня микросхем. Последствия были самыми разрушительными, резко затормозившими отечественные разработки. Приходилось читать, что автор этой «инновации» - один из заместителей министра электронной промышленности - позднее все-таки понес уголовное наказание. Но время было упущено, а дело расстроено. Нелишне заметить, впрочем, что в советской военной технике, включая ракетную и космическую, всегда использовались только отечественные вычислительные устройства с отечественными же микросхемами, а говорить о технической отсталости тех советских вооружений и до сих пор особо не приходится.
Фронтальное обновление основных фондов советской промышленности новой техникой, использующей достижения научно-технической революции, завершилось примерно к началу 1960-х годов. Закономерным образом это сопровождалось ростом производительности труда. Совместно с достоинствами планового централизованного народного хозяйства это обеспечивало СССР рекордные в мире темпы экономического роста. Проблемы начали ощущаться с 1970-х годов, по мере исчерпания потенциала основных фондов. Они хотя и регулярно обновлялись в плановом порядке, но, очевидно, недостаточными темпами. Сейчас это приписывается имманентной порочности плановой централизованной экономики, хотя, как мы знаем, систематическое замедление роста производительности труда характерно и для безупречно «рыночных» стран. Но в отличие от них СССР не мог позволить себе проводить политику бесцеремонной экономической эксплуатации мировой
периферии, «экспортировать бедность», по меткому выражению Г. А. Зюганова.
Были, конечно, и другие проблемы, с которыми не справлялись состарившиеся и терявшие потенциал высшие руководители СССР. Советская экономика была хронически перегружена оборонными расходами, вызванными необходимостью поддерживать вооруженный паритет с США и НАТО. Это, увы, была неизбывная необходимость, все значение которой стало понятным уже в наши дни: после исчезновения СССР в мире не только не уменьшилось, а лишь нарастает число «горячих точек».
При слабеющем высшем руководстве крупные промышленные ведомства, оперировавшие гигантскими материальными и людскими ресурсами, стали превращаться в неприступные монополии. Соответственно, они теряли интерес к технологическому совершенствованию своих производств. Этому способствовала и излишняя жесткость плановой системы, унаследованная от мобилизационной предвоенной эпохи. Государственные планы в СССР имели силу закона, и их невыполнение было чревато моральными и финансовыми санкциями. Руководители ведомств и крупных предприятий стали избегать радикальных технологических инноваций, рискованность которых противоречила принципу директивного государственного планирования. Это противоречие можно было устранить посредством простых организационных мер и совершенствования методики планирования путем введения в нее учета рисков. Но этого не было сделано.
Наконец, руководители СССР явно недоучли угрозы, проистекавшей от настырной рекламы «общества потребления», проникавшей в СССР по множеству разнообразных каналов. На производство товаров широкого потребления работало только около 20% мощностей советской промышленности, и этого явно недоставало для удовлетворения возраставших потребительских ожиданий населения. Поколения советских идеологов и руководителей разных рангов были воспитаны на несокрушимом, казалось бы, принципе примата развития тяжелой промышленности, производящей средства производства. Справедливый и даже спасительный в эпоху индустриализации и послевоенного восстановления страны, этот принцип стал превращаться в идеологическую обузу, в фактор, провоцировавший нарастание фрустрации в советском обществе. Руководители СССР решились поколебать его лишь в самом конце 1980-х годов, при премьерстве Н.И. Рыжкова, но историческое время уже было упущено.
Советский Союз не проиграл мировому капитализму экономического соревнования. Его общественный и хозяйственный уклады имели массу преимуществ и доказали свою жизнеспособность в почти вековой борьбе, по сути дела, со всем миром. Экономика СССР, созданная и отлаженная за долгие десятилетия, имела нерастраченный потенциал реформирования. СССР и его народы просто поддались Западу, замороченные его циничным рекламно-пропагандистским натиском. Этому, наверное, способствовала накопившаяся усталость советских людей от многодесятилетних самоотверженных усилий по построению и защите невиданных в истории общества и экономики. Свою роль сыграли и роковые свойства отечественных образованных элит с их врожденным нигилизмом и инфантильным пониманием эволюции как разрушения «до основания» ради идиллического «а затем», как никогда туманного именно в наши дни.
Кто-то из мыслителей прошлого заметил, что в человеческой душе непрерывно борется животное начало - «обезьяна» - с духовными устремлениями человека. На наших глазах «обезьяна» очередной раз взяла верх. Но, как это уже случалось в истории, победа оказалась пирровой. Поспешное создание общества потребления (а вернее, необузданного потребления для мелкобуржуазных элит немногих избранных стран) было удачным тактическим ходом в борьбе двух соперничавших общественно-политических систем. Оно, однако, возымело грозные последствия для мировой капиталистической системы в целом.
Истеблишменту США потребовалось тогда повысить покупательную способность населения. Это было сделано искусственно, посредством невиданной либерализации практики потребительского кредитования. Было упразднено правило возврата к условленному сроку полной суммы кредита. Стало достаточным выплатить только накопившиеся по нему проценты - хотя бы из нового кредита. Долги населения перед банками накапливались, что в конце концов спровоцировало финансовый кризис 2008-2009 гг. Как вернуть эти долги и можно ли это сделать вообще, не жертвуя социальной стабильностью, остается непонятным.
Крупный капитал США получил свободу и предался финансовым спекуляциям и изготовлением денег из денег. Он еще более изолировался от общества и государства, теряя свою историческую роль инструмента развития общественного производства. По не самой жесткой оценке, материальными активами сейчас обеспечено не более 25% денег, циркулирующих в мировой эконо-
мике. Остальное - раскрашенная бумага и сомнительные долговые расписки, теряющие функцию эквивалента материальных ценностей. Мыслимый выход из этой патологической ситуации подразумевает такую перетряску и сжатие финансовых элит, мнящих себя хозяевами мира, что об этом избегают даже заговаривать.
Далеко зашедшая деиндустриализация богатейших стран усилила зависимость этих бывших лидеров индустриальной эпохи от мировой периферии. Как говорит статистика, удовлетворение бытовых потребностей населения развитых стран все больше осуществляется за счет импорта. Крупнейшие страны, сохранившие часть производственного потенциала, еще как-то обходятся внутренними ресурсами. Но и в них доля импорта в продукции конечного потребления домохозяйств ощутимо нарастает со временем. На 2009 г. она составляла 16% в Великобритании, 10% в Германии, 12% во Франции. В небольших странах эти доли существенно выше, и серьезные сокращения импорта чреваты, без малого, экономическим коллапсом и нарушением социальной стабильности. Добавим к этому, что по объему экспортно-импортной торговли Китай уже утвердился на 2-м месте в мире после США и экспортирует не только промышленные товары, но и технологическое оборудование. Страны группы ВЫС8 (Бразилия, Россия, Индия, Китай, Южная Африка - почти половина человечества) наращивают зарубежные прямые инвестиции, формируя собственные «технологические зоны».
Идеологические токсины, продуцируемые деградирующим мировым капитализмом романо-германского образца, воздействуют и на науку. Идеология постиндустриального общества с его непрерывно разбухающей сферой услуг подорвала общественный престиж науки и техники, столь высокий в эпоху научно-технической революции. У нас любят рассуждать о том, как передовые цивилизованные страны коллекционируют талантливых ученых, собирая их по всему миру и окружая теплом и заботой. Да, такие страны, начиная с США, действительно заманивают в свои университеты иностранных студентов и ученых. Но этот факт не следует рассматривать как признак роста потребности в научных кадрах, диктуемого ускоряющимся развитием. Численность научно-технических сообществ в развитых странах давно стабилизировалась. О том свидетельствует, в частности, прогрессирующее старение этих сообществ, не подпитываемых должным притоком молодежи.
Подлинный стимул «импорта интеллекта» кроется в радикальном падении престижа естественных и, тем более, технических
наук и инженерного дела в сознании молодежи стран с обществом потребления. В ее глазах пути к материальному процветанию и социальному успеху сейчас пролегают отнюдь не через научные лаборатории, конструкторские бюро и цеха промышленных предприятий. По этой причине уже многие годы скудеет приток молодых специалистов этих профилей, казалось бы, столь необходимых для создания технологических инноваций.
По данным международной статистики, относящимся к 2009 г., доля студентов старших курсов университетов стран -членов ОЭСР, специализирующихся в естественных и технических науках, не выходила за пределы 25%. Своего рода рекорд принадлежал США, где она опустилась до 14% даже учитывая студентов-иностранцев, предпочитающих именно эти специализации. Остальные более чем 86% молодого пополнения образованной элиты США явно не готовились непосредственно участвовать в создании технологических инноваций в этой «постиндустриальной» стране.
Нарастающие сомнения вызывает и качество высшего образования, определяемое не только и не столько состоянием материально-технических баз университетов, сколько содержанием обучения. Последнее же находится в неявной, но непременной зависимости от общественных запросов. В общественных и политических элитах западных стан размывается строгий тип мышления, присущий эпохе индустриализации с его опорой на реальные знания и логику. На смену приходит нечто, довольствующееся, может быть, и широкими, но отрывочными, несистематическими познаниями, либо механическое владение узким набором даже не знаний, а навыков.
Воплощением такого «клипового» образования как раз и является пресловутая Болонская система, обреченная, скорее всего, плодить недоучек с проблематичными «компетенциями», но повышенными самооценкой и запросами. В какой мере так подготовленные люди смогут удовлетворять все усложняющиеся потребности научно-технического прогресса, покажет жизнь. Но здесь, кажется, не видно оснований для особого оптимизма, и грядущее замедление прогресса базового научного знания не представляется невероятным.
Что касается разраставшейся до последнего времени когорты молодых людей, получивших высшее и среднее специальное образование, то пока их социальное и экономическое положение выглядит вполне благополучным. Безработица среди них несколько ниже средней. Их вбирают в себя не столько наука и производство,
сколько государственная бюрократия, сфера услуг и офисы частнопредпринимательских компаний. Впрочем, рост их численности в развитых странах, приблизившейся, в среднем, к 30% от всех занятых, существенно замедлился с началом экономического кризиса. При всем том будущее этой социальной страты выглядит достаточно неопределенным.
Нетрудно представить, что при серьезном экономическом сбое встанет вопрос о судьбе этой массы людей, не создающих, но интенсивно потребляющих материальные ценности. Такой поворот событий отнюдь не выглядит невероятным, а причиной может оказаться все тот же научно-технический прогресс. Уже на протяжении нескольких десятилетий лучшие университеты самых передовых стран деятельно обучают и приобщают к науке студентов и специалистов из традиционно отсталых стран мировой периферии. Конечно же, это делается ради собственных интересов мировых лидеров научно-технического прогресса. Но при этом высокая наука и передовые технические умения необратимо выходят за пределы своей исторической колыбели - стран Западной Европы и США.
Не все научные мигранты остаются во временно приютивших их богатых странах: часть их возвращается и во всеоружии приобретенных знаний и опыта содействует укреплению научно-технических потенциалов собственных стран. Показательно, что затраты на научные исследования и экспериментальные разработки в странах, привычно считающихся отсталыми, в последние десятилетия быстро нарастали. К 2005 г. они превысили 20% от общемировых затрат этого рода и становятся сопоставимыми с суммарными затратами примерно трех десятков стран, традиционно считающихся лидерами мирового научно-технического прогресса.
Дальнейшее развитие этой тенденции, приостановление которой едва ли возможно в принципе, закономерным образом приведет сначала к ослаблению, а затем и к исчезновению вековой зависимости прежде колониальных или полуколониальных стран от вынужденного импорта передовой научной и технологической информации, комплектующих изделий и производственного оборудования. Что смогут противопоставить новым центрам мирового научно-технического и промышленного развития с их огромными трудовыми и природными ресурсами теряющие влияние неоколониальные метрополии? Как пойдет и к чему приведет эта надвигающаяся на мир подлинно тектоническая метаморфоза?
Я не зову и не тороплю этих изменений. Не исключено, что новый мир окажется еще более неуютным и противоречивым, чем мир сегодняшний. И может быть, это к лучшему, что я, старый человек, вероятнее всего, не увижу его пришествия. Но похоже, что Аннушка уже разлила масло. Вы не заметили этого, господа российские либералы?
Литература
1. Melman S. Profits without production. - N.Y.: Alfred Knopf, 1983. - 344 p.
