CC BY
49
166
XX ВЕК В НАШЕЙ ПАМЯТИ
В.В. Минаев
ВСПОМИНАЯ КРАСАВЧЕНКО
.. .Есть люди, уж ушедшие в иной мир, перед которыми чувствуешь себя в долгу, в душе сидит какая-то заноза: они тебя любили, а ты так и не понял, за что, недодал им при жизни, не выразил своих чувств, мелочи застилали что-то главное, что и словами-то выражено никогда не было. И возникает вопрос: кто ж он был, этот человек в твоей жизни, что он значил для тебя, какую часть твоей нынешней жизни составляют элементы его личности, как сформировалась твоя личность, которую ты ощущаешь и контролщу ешь, под его воздействием, вольным и невольным? И это не обязательно созидательное воздействие. Ведь что-то формируется в тебе из протеста против каче ств другой личности, и эта часть может быть значительной. Как ни странно, но люди, которых не приемлешь, иногда помогают сформировать столь значительную часть тюего мировоззрения, что до них далеко милым и причесанным.
Николай Прокофьевич был первым после Татьяны Вячеславовны Кузнецовой серьезным человеком, который обратил на меня внимание. Татьяна Вячеславовна, наш главный документе вед, всегда была интеллектуальным и энергетическим центром коллективов, в которых она вращалась. После службы в армии я на несколько лет застрял на должно сти лаборанта вновь образованной лаборатории кафедры документе ведения. Должностной ро ст меня не интересовал. Я занимался тем, что мне нравилось: создавал институтскую агитбригаду и руководил ею. Сейчас это название мало что кому говорит, но в Историю-архивном институте это было интересное явление, оставившее яркий след не только в жизни тех, кто прошел через нее, но и в жизни всего вуза: из нынешних руководителей РГТУ многие деканы, заведующие кафедрами, директора институтов, профессора и доценты поработали в ней.
Агитбригада не была замкнута на сюем названии и не выполняла некую строго ограниченную функцию. Это был коллектив единомышленников, а едино мыслили мы только так: мы молоды, талантливы, красивы, жизнь нам нравится, вихрем своей неуемности мы можм искривить пространство, вызвать озоновую бурю, в которой помещались залы, полные людей, или отдельный человек, соприкоснувшийся с этим феноменом. Собственно агитационного в наших выступлениях всего-то и было, что лекции, которые читались студентами ж, или литературные композиции, изготовленные умельцами из агитбригады. Остальное - безграничный студенческий концерт, от которого получали наслаждение не только зрители, но и сами ис-
по лнители, ибо они же были авторами, режисс ерами, менеджерами, реквизиторами, костюмерами, грузчиками. И каждый ощущал в себе восторг успеха всех своих составляющих, заражая им зал и заставляя зрителей почувствовать, что происходит что-то необычное: они окунались в атмосферу выхода из реальности в возвышающий душу восторг молодостью, красотой, бурлением жизненной энергии притягательно веселых, остроумных, артистичных и сверхобаятельных ребят и девушек.
Многие из членов агитбригады по еле окончания вуза пополнили ряды профессиональных артистов, снимались в кино, играли в театрах, пели в известных группах, стали режиссерами. Агитбригада со своими концертами исколесила пол-России, и Татьяна Вячеславовна, любительница путешествовать, частенько присоединялась к нам. Несколько раз заюдила разговор о дальнейшей моей судьбе, но мне ничего иного и не нужно было.
И вот возник Николай Прокофьевич Красавченю.
Только-только отпраздновали приход нового года - 1977-го. Сначала по Историко-архивному разлетелась весть: новый ректор, назначенный вместо уже привычного Сергея Ильича Мурашова, весьма крут и грозен. Агитбригада между тем собиралась в очередной вояж, а поскольку к этому моменту она состояла уже из нескольких десятков студентов, аспирантов и молодых преподавателей, то выехать из Москвы без приказа ректора было абсолютно невозможно. Значит, надо было идти к новому ректору с объяснениями, чем мы тут занимаемся и чего от него хотим. Уверенности, что он не пошлет нас дальше, чем мы собирались, не было ни малейшей.
А тут Яков Залманович Лившиц, заведующий кафедрой документе ведения, не решившись с ам пойти к «новому Новохудоносор » с какой-то бумажкой, отправил с ней меня. Так я и очутился в кабинете Николая Прокофьевича.
Он раздраженно выслушал доклад по содержанию бумажки, брезгливо ее подписал, и захлопнулся на все свои застежки. Но деваться некуда, и я начал мямлить про агитбригаду. Раздражение сменилось удивлением, он выслушал внимательно, кое-что переспросил и назначил просмотр программы на следующий день.
Можно представить, как мы готовились... Сохранилась фотография, на которой Николай Прокофьевич, мужчина еще «в расцвете сил», и совсем юная Надя Архипова - секретарь комитета комсомола, сидят рядом за одним столом в 6-й аудитории и смотрят на агитбригаду. А перед ними развертываются красные полотнища с лозунгами, бьют барабаны, маршируют «бригады ро сса», громко и слаженно звучат интернациональные песни: программа тогда была посвящена гражданской войне в Испании. Мы закончили, уставились на Николая Прокофьевича и не поверили глазам: он плакал.
Эго уже потом узнали, что новый ректор - в прошлом крупный юмсо-мольский работник, и мы со своей программой «попали в нерв». Он, по-моему, так и не поверил, что все произошло случайно.
Несмотря на многочисленные ученые посты, которые занимал Николай Прокофьевич после 1949 года, по сути своей он оставался лидером партийной молодежи, каким сформировался к моменту насильственного
удаления из политической жизни страны в юнце 40-х годов. Эго было время репрессивных бурь послевоенного времени, накрывших разные категории населения, не пощадив никакую из них.
Досталось и партийному чиновничеству. Самым громким было Ленинградское дело, по которому под нож пошли Кузнецов, Вознесенский, Родионов и еще две сотни партийных руководителей рангом пониже. Похожим грозило стать и Московское дело, главным фигурантом которого в 1949 году стремительно становился руководитель Московской партийной организации Попов. По этому делу проходил и «вождь» Московского комсомола Красавченко - первый секретарь МК и МГК ВЛКСМ.
Что им там вменялось, никто не помнит. Николай Прокофьевич неохотно рассказывал о тех временах. Но как-то произнес с почтением: «Нас Никита спас». Хрущев руководил партийным расследованием «Московского дела». Спас он, однако, только жизни и свободу своих подопечных. С должностей все они слетели и устраивались в дальнейшем как могли. Николай Прокофьевич поступил в аспирантуру МГУ заведовал кафедрой, был ректором Калмыцкого государственного университета. А его «лебединой песней», как он говорил, стала работа ректором Московского государственного историю-архивного института.
Итак, впервые я увидел Николая Прокофьевича в кабинете ректора и наблюдал его в течение почти двадцати лет до его смерти в 1993 году. За это время от него, от его бывших соратников, из книг, старых газет, а при работе над кандидатской, научным руководителем которой он был, из архивных документов той поры, я узнал много чего интересного о главной работе в его жизни - работе в комсомоле. Коротко можно сказать так: он был одним из лидеров этой организации со второй половины 30-х до юнца 40-х годов, и она сформировала его личность так же, как он придал ей некоторые, присущие только ему черты.
Впервые он стал заметен на горизонтах комсомола в с ередине 30-х годов, югда возглавил комсомольскую организацию Института философии, литературы и искусства. Феерически энергичный, ораторски одаренный, хоро-
Секретарь МК и МГК ВЛКСМ Н.П. Красавченкю
Март 1949 г
шо на общем фоне того времени образованный, в то же время имеющий яркую статную внешность, он неизбежно становился лидером того круга, к которому в данный момент принадлежал. Его быстро забрали на работу в Московский горком комсомола. Там, уже на должности секретаря, его застала война. Он курировал военную работу Московского комсомола.
Тут как раз и начинается моя тема, и я бы мог пристроить в эт ом ме сте 170 страниц своей кандидатской диссертации, но делать этого не стану, а с к ажу в нескольких словах.
Николай Прокофьевич занимался формированием частей добровольцев, партизанских отрядов, диверсионных групп, на случай захвата немцами Мос -квы готовил комсомол города к подпольной работе. Рассказывал, что инструктировал будущих бойцов диверсионных подразделений, в числе которых была Зоя Космодемьянская, и сокрушался, что совершенно ее не запомнил.
Он и его помощники организовывали молодежь для строительства оборонительных сооружений, пытались заинтересовать в выполнении непосильной работы совсем молоденьких ребятишек на предприятиях, формировали концертные и агитационные бригады из артистов московских театров и эстрады, из пис ателей и журналистов для выступлений на фронтах.
Во главе небольшой группы молодежи он объехал столицы стран-со-юзниц с агитационной миссией. Все прошло успешно, и в результате была сформирована Всемирная Федерация Демократической Молодежи.
В январе 1943годаон был избран Первым секретарем МК и МГК ВЛКСМ
И вот тут возникают многочисленные легенды о его деятельности. То, что он был крупным, незаурядным, креативным, лидером по призванию, -никто и не думает отрицать. В то же время ходили слухи, что он разъезжал по Москве в сопровождении кавалькады автомобилей и с сиреной. Сирену эту будто бы услышал однажды кто-то из членов Политбюро, спросил «Кто это едет?» и, получив ответ, что это - «секретарь комсомола Красавченко», приказал: «Снять сирену!» Будто бы Николай Прокофьевич любил бросать в провинившихся графином, а женщин назначал на должности только через постель.
Косвенным признанием его общественного темперамента может служить фраза, однажды слышанная от него: «Вы представляете, как этот товарищ был предан делу. Если кто-то не проявлял нужной преданности своей работе, он впадал в ярость и мог вполне заехать в физиономию!» Но что касается обвинений в его адрес, все эти инсинуации появились и распространялись уже в самом конце 40-х годов, когда всякого рода шакалы подпевали тигру, направившему грозно прищуренный взгляд на очередную жертву.
110-й юбилей Ленина Историко-архивный отмечал в актовом зале Музея Ленина. Мы пришли к темному кирпичному зданию, наш лившемуся по соседств с альма-матер, к 11 утра, а музей в тот день открывался с 12-ти Никого не пустили, хотя везде горел свет, зал был открыт, все готово.
Вместе со студентами перед входом мерз какой-то дед, который впоследствии оказался бывшим секретарем ЦК КПСС Михайловым, приглашен-
ным Николаем Прокофьевичем на институтское торжество. Этот Михайлов в конце 40-х годов был Первым секретарем ЦК ВЛКСМ и совершенно реальным конкурентом Н.П. Красавченю в комсомоле. Бывшие сотрудники аппарата рассказывали, что они буквально соревновались в юнце каждого разговора по телефону, кто первым бросит трубку.
Еще одним конкурентом был юмсомольский работник А.Н. Шелепин, который двигался по стопам Николая Прокофьевича доюльно длительное время. Он пришел ему на смену на пост секретаря комитета ВЯК СМ ИФЛИ, затем на пост секретаря МК и МГК ВЛКСМ по военной работе, а потом обогнал его, поскольку на должность секретаря ЦК ВЛКСМ по военной работе Красавченю не отпустил Московский горюм КПСС, и этот пост занял Шелепин.
Карьера Шелепина была более яркая и продвинутая: он возглавлял КГБ СССР, был Секретарем ЦК КПСС и даже претендовал на более высокие посты, но был остановлен недооцененным им Брежневым, который и отправил его, а также бывшего Секретаря ЦК ВЛКСМ и председателя КГБ СССР Семичастного, в дальние страны «послами мира и социализма».
Николай Прокофьевич неоднократно вздыхал по этому поведу: «Эх, Валерка, я должен был быть на их месте! Всю жизнь мне сломали!» И на самом деле, так бы и было, если бы не сталинская терка 1949-го. Поэтому, общаясь с Ниюлаем Прокофьевичем, мы всегда отдавали себе отчет, что по способностям, складу ума и психотипу он принадлежит к той плеяде руководителей страны, которые управляли ею в 40 - 60-е годы.
Было интересно наблюдать, как он надевал на себя исторический кафтан и общался со своими друзьями, врагами или сослуживцами сорокалетней давности: снайпером Пчелинцевым, метро строевюй Андреевой, писателем Наровчатовым, бывшим молодым министром текстильной промыш-ленности А.Н. Косыгиным, раскритикованным им на городской комсомольской конференции.
С Косыгиным он встретился в Большом театре, ловю миновав охрану тогда уже всемогущего Председателя Совета Министров СССР. «Здравствуйте, Алексей Николаевич, - сказал, протягивая руку, - Красавченко». - «Вижу, что Красавченю», - буркнул обиженный им когда-то Косыгин, но протянутую руку пожал.
«Я собирался попросить у него персональную пенсию», - рассказывал Николай Прокофьевич. Сделать этого он не успел: Косыгин умер раньше, чем Красавченю ушел на пенсию.
Уверен, что пенсию ему Косыгин дал бы. Меня удивляла связка и даже привязанно сть друг к другу этих людей, проведших вместе свою молодость, друживших, конкурировавших, подставлявших и даже сажавших друг друга, но по прошествии времени вроде бы простивших друг другу все и посчитавших, что они ни в чем не виноваты, а просто вместе перенесли стихийное бедствие, воспоминание о котором связывает их независимо от роли, юторую они выполняли в этом потопе зла.
Еще одним осколком прошлого был для Николая Прокофьевича М.В. Зимянин, бывший Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Белоруссии, а в 70-е годы - секретарь ЦК КПСС. Именно с ним он связался для того, чтобы с поста ректора Калмыцкого университета перебраться на более интересную работу в Москву. Сначала он по про сил у Зимянина пост рукоюдителя Главлита, то е сть цензуры. «А что, склонно сть к этой работе есть...» - говорил Николай Прокофьевич. Зимянин отказал, сославшись на отсутствие у того профессионального я^рна листсюго образования, однако пообещал подобрать «что-нибудь подходящее».
«Чем-нибудь подходящим» оказался вакантный в то время по ст ректора Московского государственного историко-архивного института. «Мне позвонили и сказали, чтобы завтра в 12 часов был на заседании Секретариата ЦК по вопросу назначения ректоро м МГИАИ, - рассказывал Николай Прокофьевич. -Я подхватил Майку (Незабвенную Майю Исаковну, его жну. - В. М.), помчался в аэропорт, а там уже стоит и двадцать минут 5вдет задержанный по приказу из Москвы пассажирский самолет. «Кого 5вдем?», - спрашивают друг у друга работники аэропорта. «Какого-то блатного!» «Я, я тот блатной!» - закричал Николай Прокофьевич, быстро поднялся на борт, и через несколько часов совершил посадку в столице - в кресло ректора МГИАИ.
Начались будни и праздники немногочисленного тогда коллектива института, ще-то сладко сдобренные, а чаще остро приправленные неповторимой личностью Николая Прокофьевича.
На память прежде всего приходят какие-то курьезные моменты. Очевидно, таково свойство критически настроенного молодого ума - подмечать несоответствия у представителей старшего поколения: между словами и делами, меяеду самовыражнием и внешностью, между претензиями и возможностями. Только дожив до их лет, понимаешь, что странности час-тенью - не свойства лично сти, а приметы возраста, и пугливо озираешься, когда ловишь себя на чем-то похожем.
Впервые он появился в знаменитом здании МГИАИ на Никольской, 15 ранним утром, югда хорошо изве стная вс ему институту уборщица тетя Маша Белялова в полном одиночестве, если не считать спящей тут же грязноваторыжей и перекормленной собаки Жульки, надраивала вестибюль. Принят он был неласкою. «Нету никого, шла бы ты домой, нечего пол пачкать», -проворчала тетя Маша, махнув тряпюй по его ботинкам и как всегда по-татарски спутав мужской род с женским. Вполуха слушала его, кто он и почему в столь ранний час, а уловив слово «ректор», заявила: «Вектора у нас нету». И даже не заподозрила, что отрицает существование стоящего перед ней во плоти.
Вообще уборщицы МГИАИ достойны отдельного рассказа.
Туалеты убирала 70-летняя старушка Таисия Афанасьевна. Она работала в синем халате и обязательно повязывала голову красным платюм, помня о сюей комсомольсюй юности. Была она несчастная, ибо работала
вынужденно: чтобы прокормить больного булемией взрослого сына. Тем не менее держалась она со всеми довольно высокомерно, говоря скрипучим голосом то, что считала истинной правдой. Каждый новый руководитель, в том числе и Николай Прокофьевич, побывав один раз на вверенном ей участке, начинал свою руководящую деятельность с ее увольнения. А потом, не найдя дней за де сять другого энтузиаста, посылал такси за Таисией Афанасьевной с нижайшим приглашением продолжить трудовую деятельность в прежнем качестве.
Досадная ошибка тети Маши стала возможной еще и потому, что Николай Прокофьевич был чрезвычайно демократичен в одежде и вообще в своем внешнем облике. Он ходил в одном и том же костюме и пальто, уже не новых: локти пиджака лоснились, брюки пузырились на коленях. А на крупной голове узенькой полоской был разложен чуб, растущий с затылочной части и призванный скрыть заслуженную лысину Но этот чуб обладал весьма задиристым нравом: от колебания то воздуха, а то и настроения Николая Прокофьевича круто вздымался, напоминая вздетый в конной атаке клинок. Этот-то «клинок» вкупе с бойцовским характером комиссара «той единственной Гражданской» и дал нам повод приклеить к ректору наименование «Переюпыч». Впрочем, не все были столь фамильярны. Скажем, Андрей Рябов, из младшего поколения агитбригадовцев, звал его с почтительностью мелкого служащего к боссу: «Дон Проюпио».
Внешний вид не был обусловлен недостатком средств или вкуса у нашего ректора. Эго был его «демократический выбор», свидетельствующий о «близости к простому народу». Вот народ и общался с ним запросто, поскольку внешними проявлениями высокой духовности, вымученными «кирпичами» научных трудов или громкими начальственными окриками он никого не пугал.
Николай Прокофьевич любил произносить речи. Чаще всего это были выступления на торжественных заседаниях, посвященных годовщинам и праздникам. В них проявлялись и его трогательные попытки хотя бы на полчаса возродить свойственные ему в молодости энергию и ораторские таланты, и ощутимые потери в способно стах, по не сенные им с возрастом и в результате колоссальных военных и, особенно, послевоенных перегрузок. Я, кстати, не раз порывался написать ему короткий здравый текст, чтобы он мог поразить публику и показать наличие способности адекватно мыслить и излагать, каковая в общем-то и должна быть у ректора гуманитарного вуза. Но он не считал себя нуждающимся в такого рода помощи.
Речь Николая Прокофьевича делилась на три равные части. Первая была независимо от содержания очень эмоциональна, приподнята, зажигательна, молодежна. Ко второй части он заметно уставал, темп снижался, слова медленно сходили с языка, мысли спотыкались. Третья часть наступала не всегда, но когда она наступала, зал замирал. Николай Прокофьевич говорил, но чувствовалось, что он сам с ужасом прислушивается к тому продукту, который совместно производят его мозг и язык, а порой один лишь язык без всякого участия мозга.
Его ошибки в речи бывали вопиющи. Однажды в Историко-архивный наведался «министр архивов» Федор Михайлович Ваганов. В переполнение м зале института его встретил ректор словами: «Друзья! Мы с вами являемся свидетелями невероятного события. К нам в институт приехал сам Федор Михайлович Достоевский!» И не поправился. Какая аберрация произошла в его мозгу - не берусь судить, но мудрый Ваганов предпочел побыть некоторое время «Достоевским» и не дезавуировал гостеприимного хозяина.
Итак, Николай Прокофьевич возглавил институт. В те времена это означало многое: он стал председателем Ученого Совета, председателем приемной комиссии, непременным членом партийного комитета и т.д. Проще говоря, в его руках сосредоточилась огромная власть.
Начался процесс ухода с авансцены прежней команды, и прежде всего «главного бывшего» - Мурашова. Все было выдержано в лучших традициях: создана «комиссия по проверке деятельности», опытным глазом в бумагах были найдены «недочеты», «ошибки» и даже «преступления». И Сергей Ильич во избежание более тяжких последствий предпочел оставить поле сражения победителю.
К общему удивлению, Николай Прокофьевич помимо увольнения Мурашова ограничился сменой двух проректоров и на этом кадровые перестановки на время прекратил. Он оказался руководителем весьма лояльным, для него имело значение общественное мнение о человеке и о нем самом, он прислушивался к мнению парткома, общественных организаций, к голо су отдельных, о собо ценимых им работников.
Он не имел «команды» в общепринятом смысле этого слова, которая заняла бы все руководящие посты в университете и членов которой он бы холил в противовес всем остальным. Конечно, он ставил на руководящие по сты кого хотел, но не позволял своим выдвиженцам сбиваться в кучу и доминировать во властных структурах института.
Выдвигал и оппозиционно настроенных к нему людей, весьма придирчиво контролировал близких, а уж покритиковать на собрании предпочитал именно ближайших сотрудников. Помню, что больше других доставалось до сих пор преданному его памяти ученику, давно уже профессору и доктору наук, рассудительному и одновременно бесшабашному Александру Степановичу Рудю. Видимо, в этом сказывался его печальный жизненный опыт: единица представляет собой гораздо меньшую цель, чем группа, и возможность нагородить ошибок у единицы существенно меньше.
«Кабинет» Николая Прокофьевича состоял из Юрия Степановича Борисова - порекгора по учебной работе, Виктора Михайловича Устинова -по научной, Галины Сергеевны Акимовой - секретаря партийного комитета, Натальи Викторовны Овчинниковой (а позже - меня) - председателя профсоюзного комитета, а также Александра Безбородова - секретаря комитета ВЛКСМ. Позже Борисова сменил Юрий Павлович Свириденю. Были и другие изменения, но в целом такая компания сохранялась все эти годы.
Освоившись, эти довольно яркие люди, окружавшие Николая Прокофьевича, начинали пофыркивать на него, но все-таки его право руководить никто не оспаривал.
При подборе кадров ректор руководствовался образованием, деловыми качествами, динамизмом личности, но были некоторые критерии, хорошо понятные, видимо, только ему самому. Он весьма ценил работников, имевших проколы на своем жизненном пути или в рабочей карьере, которым он помог когда-либо преодолеть трудно сти. Он умел использовать людей с крупными человеческими недо статками, очень хорошо эти недо стат-ки видел, хотя и не любил таких людей.
В помещении, где работал Николай Прокофьевич, всегда было накурено. дым стоял стеной, на столе - граненый стакан в подстаканнике, наполненный густо-коричневого цвета чаем, и соединенные большими скрепками широкие листы писчей бумаги формата АЗ, на которых он делал заметки. То и дело он громко и хрипло откашливался и схаркивал в корзину для бумаг приткнувшуюся к ноге.
У меня сложило сь впечатление, что учебная работа его не интере совала. Ни в виде объекта административного внимания, ни в виде собственных занятий.
На лекциях его пришлось присутствовать: это были вводные слова по теме, а затем пере сказ автобиографиче ского м атериала периода комсомольского прошлого. С третьей лекции он меня выгнал и больше никогда не
Н.П. Красавченко вручает дипломы выпускникам МГИАИ
Июнь 1978 г.
пускал. И выражение лицау меня было вовсе не «глумливое», в чем он меня обвинил, а про сто в тот раз я невольно припомнил лекции Фаины Абрамовны Коган-Бернштейн, читанные нам на 1-м курсе. В семьдесят с большим гаком лет «оперативная память» у нее была ого-го, сто очков вперед молодому, а вот тактическая - подводила: она по двадцать раз рассказывала один анекдот. Как только мы чувствовали приближение анекдота, зал начинал сводить пароксизм хохота, а воодушевление Фаины Абрамовны, окрыленной успехом своего остроумия, буквально укладывало образованную публику, несмотря на то, что однокурсницы постарше укоризненно качали головками и грозили кулачками.
Прямое повторение ситуации с Николаем Прокофьевичем в главной роли, когда вместо анекдота выступала обширная биографическая справка, кончилось для меня драматическим изгнанием и на несколько дней изрядно охладило наши с ним отношения.
Но для себя я выводы сделал, и сегодня в списке анекдотов и шуток, призванных дагь возможность отдохнуть студентам в середине лекции, я делаю пометку: использовано тогда-то. Главное - не забыть про пометку!
Время работы Николая Прокофьевича пришло сь на махровый советский «застой». Чтобы соответствовать «предъявляемым требованиям», необходимо было безукоризненное и своевременное заполнение бесчисленных бумаг. Обязательства, планы, отчеты, причем в неимоверных количествах. Над их производстюм трудился весь славный коллектив МГИАИ во главе с ректором.
Так и стоит перед глазами: Николай Прокофьевич восседает за своим рабочим столом, с мундштуком в зубах, на носу - очки. Он одухотворенно, в соответствии с имеющейся склонностью, правит очередную бумагу, делая ее, как правило, еще ?уже. Удовлетворенно отпивает чай из стакана. Откладывает шариковую ручку. Откашливается и схаркивает. Нажимает кнопку вызова помощницы, просит соединить со вторым секретарем райкома партии. Соединили. В трубке слышна визгливая брань. Не сказав ни слова, кладет ее. «Обиделась, что через секретаря! - не жалуется, а скорее учит меня жизни. - Какая в се-таки у нас система... Я, ректор, стою как м аль-чик перед райкомом партии». Не особенно расстраиваясь, берет ручку и увлеченно правит дальше.
Но в серьезных случаях он относился к слову райкома с надлежащим вниманием. Как-то та же секретарь райкома на партийном собрании института сказала, обращаясь к ректору: «Николай Прокофьевич, я хочу вас покритиковать! Все вузы района кто как мог, хотя бы под видом подготовки к Олимпиаде, построили себе общежития и корпуса. Вы же не сделали ничего!» Это была нешуточная угроза, и через несколько лет усилиями Красав-ченко на Кировоградской улице для института были воздвигнуты здания общежития на 885 мест и факультета защиты информации.
Николай Прокофьевич полностью принимал правила игры. Он внешне всеща соответстювал курсу партии и колебался только вместе с ним.
Н.П. Красавченко на первомайской демонстрации Справа от него: А.Б.Безбородов, О.Ю. Шамаева, Г.С. Акимова, Е.М. Бурша, А.С. Руць. Вторая слева: И.В. Герасимова
1979 г (?)
Был ли он слепым фанатиком, искренне разделяющим идеологию и практику текущего момента? Вопрос интересный. У разных людей на этот вопрос могут быть разные ответы. На основании моего многолетнего общения с Николаем Прокофьевичем, немногочисленных его вербальных и многочисленных невербальных реакций на те или иные события и жизненные обстоятельства, могу сказать с абсолютной уверенностью: кем-кем, а фанатиком он не был.
Несмотря ни на что, в любой ситуации он сохранял в себе достаточно иронично е и даже критическое отношение к людям и их действиям невзирая ни на какие должности и положения. Каждый из нас имеет какую-то социальную роль и с той или иной степенью таланта играет ее. Николай Прокофьевич играл свою роль немного в постмодернистсюй манере, акцентируя и педалируя отдельные части роли, но он никогда не сливался с ней полностью.
Проза жизни тяготила Николая Прокофьевича, и он не бре зговал возможно стью поиграть и покрасоваться. Однажды в комитет комсомола пришла круглолицая бойкая девушка и сказала, что ее приела л ректор института. Оказалось, она - делегат съезда комсомола, на котором присутствовал Красавченко, их места были рядом. Он перевел ее из провинциального в^за в наш институт и некоторое время, до ее ухода из поля зрения по с емейным обстоятельствам, следил за ее карьерой.
Помню немую сцену в приемной комиссии. В последний день подачи документов, накануне экзаменов, аппарат «приемки», человек двадцать, обычно отмечал преодоление «экватора» своей работы. Накрывался стол с бутербродами и спиртным, но расслабиться все время мешали опоздавшие подать документы. Наконец все стихло, и минут 30 никого не было. Мы занялись «делом». Вдруг стучат в дверь. Наш предводитель, ответственный секретарь приемной комиссии, Миша Ларин с полным ртом выразительным жестом показал: откройте, сейчас я прожую и скажу этому недотепе все, что я думаю о нем. Дверь открыли: за нею - ректор. И это в самый разгар антиалкогольной кампании! По лицу его было видно: ситуация - им предвиденная и ему приятная. Стало ясно: в поздний час он не поленился доехать от дома до института, чтобы развлечь себя и нас эксклюзивной шуткой.
В 1982 году под слабеющего ректора был прислан молодой сильный сменщик, ранее работавший заме стителем заведующего отделом науки и вузов МГК КПСС, - Юрий Павлович Свириденко. Он активно вошел в вузовскую жизнь, стал брагь на себя все больше работы и ответственности. Эго был руководитель новой формации, не очень знакомой Николаю Прокофьевичу: спокойный, ровный с подчиненными, уверенный в себе и внешне независимый от райкомовско-министерских «верхов». На него стало ориентироваться все больше людей в институте. В рябовском «Дон Прою-пио» - Андрей, получив из рук ректора очную аспирантуру, уже защитил кандидатскую - уважительные интонации все явственнее сменялись пренебрежительными.
Красавченю чувствовал, что административные силы оставляют его. «Покинув свой пост, я превращусь в ноль», как-то с горечью произнес он. И это ощущение конца жизни, связанное с отставкой, было «родовой чертой» всего его поколения. Он не мыслил себя вне руководящей работы. Видимо, она давала ему какие-то особые, жизненно важные витамины.
Забота Николая Прокофьевича обо мне лично проявлялась в разных ипостасях. Прежде всего он определил меня в общественные организации института, где я функционировал несколько лет на абсолютно бездарных направлениях, не прекращая основное дело той моей жизни - руководство агитбригадой. Из лаборатории документе ведения я перешел в очную аспирантуру, под научно е руководство ректора, но в связи с общественной работой об этом на пару лет пришлось забыть.
За год до окончания я осозна л-таки необходимость написания диссертации, постарался пропитать этой мыслью Николая Прокофьевича, но особых успехов не до стиг. К моим научным достижениям он был так же равнодушен, как и к своим. Но я принялся за дело, надо было догонять своего коллегу по аспирантуре Александра Безбородова, давно написавшего и теперь активно обсуждавшего свой научный труд.
Помню сбор материала для диссертации, который состоял из переписывания книг, чужих диссертаций, материалов периодической печати и архивных документов. Ксероксов не было. И больше всего мой энтузиазм уби-
вало вот что: колоссальная чисто механическая работа имела результатом то, что печатный текст благодаря моему почерку превращался в нетто не всегда понятное даже мне самому.
С трудом, с помощью того же Николая Прокофьевича, удало сь попасть в Московский партийный архив. Там исследователям выдавалось всего несколько процентов хранившихся документов, переписывать их ну жно было в особую тетрадь с пронумерованными страницами, которую нельзя было выносить, а затем выписки нещадно выстригались очень милой пожилой заведующей читальным залом. На руки получил буквально лохмотья, из которых и приходилось шить диссертацию.
В паргархиве прочитал массу документов, созданных под руководством Красавченко в период его работы в комсомоле, постоянно видел его подпись, уже такую привычную и родную для меня. Проникнувшись проблематикой диссертации, составив мнение о событиях и людях того времени, было очень интересно обсулсшть их с научным руководителем, который творил всю эту историю сорок лет назад.
Наши встречи по поводу диссертации чаще всего происходили у Николая Прокофьевича дома. В большой квартире меня гостеприимно встречали его супруга Майя Исаковна и маленькая собачонка Пушка, замечательная тем, что начинала громко лаять, если супруги в разговоре повышали голос друг на друга, что Николай Прокофьевич специально демонстрировал почти каждый раз.
Мы уютно располагались в его забитом книгами кабинете и погружались в дела не так давно минувших дней. Эти дела волновали Николая Прокофьевича не меньше, чем много лет назад, когда они были еще свежими новостями и текущими, не решенными вопросами. Мой взгляд историка его мало интересовал. Он приходил в возбуждение, крепко ругался, вспоминал старые споры, приводил не высказанные тогда аргументы, порывисто вставал, ходил из угла в угол и нервно жестикулировал.
Добрейшая и милейшая Майя Исаковна тихонько подходила к двери, и, когда ей казалось, что меня совсем убивают, заглядывала в кабинет и нежным голосо м предлагала пообедать. На этом научная часть заканчивалась и начиналась приятнейшая гастрономическая, ибо другого такого мастера в области кулинарии как кандидат химических наук Майя Исаковна Красавченко мне лично видеть не приходилось.
Результатом работы обычно являлись одна-две страницы, прочитанные нами вместе и испещренные пометками Николая Прокофьевича. Иногда итог дискуссии научный руководитель подводил, перевернув спорный лист и размашисто написав на обороте «808 !». Как хочешь, так и понимай. Или он действительно ждал от меня, что я спасу его душу?
Мне иногда казалось, что диссертация для Николая Прокофьевича является лишь средством пообщаться на интересные для него темы, и он сознательно не спешит вести дело к юнцу. Но югда дошло до защиты, все было прочитано в один прис ест, поправлено и проведено мастерски.
После окончания аспирантуры встал вопрос трудоустройства. Выяснилось, что на кафедре, где я числился в аспирантуре - истории КПСС, -преподавательской вакансии нет. На самом деле это было не так. Просто влияние Николая Прокофьевича тут заканчивалось: кафедрой руководил Виктор Михайлович Устинов - человек весьма твердый, у которого было много своих аспирантов.
Николай Прокофьевич сделал так, что меня взяли, впрочем весьма неохотно, ассистентом на кафедру истории СССР советского периода, в чем я усматриваю провидение Божье, ибо все, кто работал на кафедре истории КПСС, впоследствии имели немалые проблемы с трудоустройством. По мо ему опыту могу сказать, что самым трудным барьером в карьерном беге с препятствиями был именно этот - переход из лаборантско-аспирантского «сословия» в преподавательское. И этот барьер мне помог взять Николай Прокофьевич Красавченю.
Он же начал, по собственному выражению, «отлучать» меня от агитбригады, не раз заявляя, что я дескать «вырос из этих коротких штанишек». Не отпустил летом в долгожданную командировку на Северный флот, руководителем агитбригады из сорока человек туда поехал мой друг и главный соратник по агитбригаде Володя Габров.
До сих пор помню, как прочно овладело мной в тог момент депрессивное настроение. И долго не отпускало... Но ребята один за другим заканчивали институт, костяк агитбригады менялся. Николай Прокофьевич упорно гнул свою линию на отлучение меня от агитбригады, и в конце юнцов мое юношеское увлечение, как это и бывает, сошло на нет.
Иноща я задаюсь вопросо м: а что бы было, е ели бы я продолжал заниматься агитбригадой? Вполне возможно, доживи мы до перестройки, в быстро растущий российский шоу-бизнес влился бы интересный, многопрофильный и уже опытный коллектив, которому были бы по плечу любые задачи. Когда я смотрю на нынешних мэтров КВН или ОСП-студии, вижу на экране Мишу Марфина, который ру юводил нашим о сновным конкурентом -агитбригадой МХТИ, по стоянно проигрывавшей нам в се конкурсы, я вспоминаю, что Андрей Малахов и Максим Галкин - все-таки наши выпускники, я уже не говорю о таком самородке, как Эдвард Радзинский, и я сомневаюсь, правильно ли поступил мой научный руководитель, выбрав для меня нынешнюю мою стезю...
Во веяюм случае, несмотря на все сюи научные звания и должности, душой я до сих пор там, в 70-х. И часто думаю, не плюнуть ли на все и не заняться ли опять тем, что приносило такое счастье и делало каждый прожитый день неповторимым.
Впрочем, и в отношении меня Ниюлай Проюфьевич оказался верен изобретенным им принципам. Ни в какую команду я не входил, серьезной административной работы он мне не поручал, у меня складывалось впечатление, что ему я больше требовался «для души», для общения. Он не особенно интересовался моими многочисленными проблемами и не предпри-
нимал попыток их решения, но я чувствовал, что он нуждается в энергети-че свой подпитке, которую, как ни странно, получает от меня, и мне это было важно и дорого.
В течение своей длительной и непростой жизни Николай Прокофьевич сталкивался с разными людьми. Со Сталиным он встречался не раз, общался с высшими руководителями СССР и других государств, через его кабинет проходили тысячи людей, кого-то он выдвигал, кого-то задвигал, а потом в течение многих лет у него была возможность подумать обо всем этом, оценить, сделать выводы, поскольку пик жизненной активности и суеты остались в прошлом.
И я чувствовал, что выбор сделан им в пользу общечеловеческих ценно стей. Он ясно видел недостатки любого человека, посмеивался, подтрунивал над ними, частенько использовал. Но он никогда не позволял себе душевно привязаться к таким людям.
В институте, по моим наблюдениям, он любил ту же Татьяну Вячеславовну Кузнецову с ее мудростью, работоспособностью и доброжелательным взглядом на мир, а юобще с чем-то, названия чему и не подобрать, вероятно, с аурой просто очень умного и высоко морального человека, которому интересны люди и все проявления жизни вокруг.
Николай Прокофьевич нуждался в общении. Даже в больнице, в которую он ложился ежегодно для профилактики, он принимал по графику многочисленных посетителей, среди которых непременно были и его аспиранты. Находиться в одиночестве было для него противоестественно. График соблюдался неукоснительно.
При мне был случай, когда внеурочно в палату к нему юшел сын Сергей Николаевич с семьей. Что может быть естественней, чем закончить работу с аспирантами и заняться внуками в такой ситуации? Однако принципиальный Николай Прокофьевич по считал нужным выразить неудовольствие и, оставив сына в палате, с ворчанием пошел проюжать гостей, посетивших его строго по графику.
Его семейные отношения ни для кого не были секретом. Все знали, что добрым гением ректора является жена Майя Исаковна - преданная, ироничная, уравновешенная и умиротворяющая. С ними жила сестра Майи Исаковны, очень на нее похожая, - Мина Исаковна. Николай Прокофьевич почему-то приходил в хорошее расположение духа, когда видел обеих маленьких дам, «своих старушек». По-моему, Майя Исаковна играла в жизни Николая Прокофьевича гораздо большую роль, чем это виделось с первого взгляда.
Они вырастили сына и дочь. Удивительное дело: сын, Сергей Николаевич, внешними чертами очень похож на отца, а манеры у него мягкие, приветливые - скорее мамины, зато дочь, Татьяна Николаевна, очень миловидная - в маму, по мнению некоторых знающих ее, обладает характером решительным и волевым - в отца.
Сергей Николаевич оказался в первой «волне» демократиче сюго движения конца 80-х годов. И я не уверен, что эта его позиция вызывала пол-
ное одобрение отца, который при появлении признаков отката во время перестройки, например, после появления письма Нины Андреевой, подходил к ведущим работникам университета и говорил примерно следующее: «Ефим, пора выходить из окопов». На это тактичный и легкий на юмор Ефим Иосифович Пивовар, тогда декан факультета архивного дела, мягко возражал: дескать, по юзрасту, а значит и идеологически, он ближе к представителю более молодого крыла клана Красавченю - Сергею Николаевичу, - и когда Николаю Прокофьевичу удастся политически переориентировать своего сына, он готов вернуться к этому разговору.
Уход Николая Прокофьевича с должности ректора коллектив не потряс: все были к этому готовы. Исполнять обязанности стал всем уже привычный Юрий Павлович Свириденко. Николай Прокофьевич замкнулся в семье. Через некоторое время неожиданно, как всегда бывает при инсультах, он умер.
Гражданская панихида проходила в Историко-архивном институе. 1-ю аудиторию расчистили, подмели, сдвинули два учебных стола и на них поставили гроб.
Помимо преподавателей и студентов на ней присутствовали высоко-по ставленные соратники по демократическому движению его сына. Оказало сь, они его хорошо знают: пересекались на служебных лестницах в юм-со моле, в МГУ бо лынинство из них вылетели из того же гнезда, что и Николай Прокофьевич.
На подушках весомо лежали три ордена Ленина, другие ордена и медали.
Я смотрел на Николая Прокофьевича и хорошо понимал, что уходит человек, оставивший след в жизни очень многих, в том числе крупных людей, а в месте с ним уходит часть и моей жизни. Он был первым из ушедших близким человеком, наставником, который много сделал для меня, щедро дарил свое время, воспринимал почти как члена семьи. Чувства, перепо л-нявшие меня тогда, я испытал и позже, когда ушли из жизни мои родители.
Как будто со стороны слышались произносимые речи, выступил и я. Но разве можно подвести итог такой жизни в краткие мгновения прощания с усопшим? Биография Николая Прокофьевича ждет исследования, и это будет биография эпохи, показанная через своего неординарного представителя.
Мозаика того, что вспоминается о Красавченко, как-то не складывается в цельный образ. Многого не хватает, а придумывать не хочется. Мысленно задаю Николаю Прокофьевичу много вопросов. Но смогу ли когда-либо получить на них ответы?..
183
