CC BY
41
УДК 821. 161. 1. 09
«ВСЕ ИМЕЮТ ПРАВО НА НИМБ»: О МИНЕЙНОМ КОДЕ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ БОРИСА ЗАЙЦЕВА
Д.Б.Терешкина
ALL HAVE THE RIGHT FOR AN AUREOLA: ABOUT "MENOLOGY CODE" IN BORIS ZAITSEV'S
WRITINGS
D.B.Tereshkina
Гуманитарный институт НовГУ, terdb@mail.ru
В статье рассматриваются особенности актуализации минейного кода в творчестве Бориса Зайцева. Маркерами минейного кода становятся имена персонажей, отсылающие к житиям тезоименитых святых, даты, элементы сюжета, агиографические топосы. Минейный код проявляется на уровне каждого текста, а также в рамках творчества писателя в целом. Ключевые слова: «Четьи-Минеи», житие, минейный код, подобие Христу
The article discusses the features of the "menology code" in the works of Boris Zaitsev. Markers of the "menology code" are the names of the characters, referring to the lives of patron saints, dates, plot elements, hagiographical toposes. The "menology code" is manifested at the level of each text, but also in the creativity of the writer in general. Keywords: Menology, hagiography, "menology code", imitatio Christi
Творчество Бориса Константиновича Зайцева (особенно в зарубежный период) можно считать ориентированным на православную традицию, и прежде всего — агиографическую. «Преподобный Сергий Радонежский» — самое известное произведение Бориса Зайцева, ставшее хрестоматийным и вошедшее в школьное изучение темы по древнерусской литературе. Еще — «Валаам», «Афон», «Алексей Божий человек», «Священник Кронид», «Аграфена»... Разные жизни, часто — жития, являющие разные примеры подвижничества, представленные в совокупности, могут составить своего рода «Четьи-Минеи», созданные писателем, несомненно, не в рамках этого дерзновенного замысла, но, несомненно, в русле миней-ной традиции, в контексте мировоззрения о присутствии Духа в каждом человеке, и так же воспринимаемые читателем.
Следует отметить, что влияние минейной традиции обнаруживается в творчестве Б.Зайцева не только в целом корпусе текстов, созданных с ориентацией на агиографический канон, но и в интертекстуальном присутствии Миней Четиих во всех этих произведениях. Можно сказать, что произведения Бориса Зайцева (как и в целом каждое подлинно художественное произведение) являются одновременно ориентированными текстами и текстами диффузного характера, в которых минейный код явлен в маркерах явных и скрытых, «сигнальных» и еле заметных, помещенных автором в сильной позиции и затемненных прочими деталями.
Так, в «нехитрый» рассказ о священнике Кро-ниде вписан народно-церковный год с крестьянским трудом, вечными заботами о хлебе насущном, грехами и суетой земной жизни, исповедями в одном и том же, в чем человек не может не жить, по слабости своей. Сам отец Кронид, крепкий шестидесятилетний сельский пастырь, вжился в эту среду, научился служить быстро и просто, не жалуясь и не ропща; «три-
дцать лет попом, имеет камилавку», «много лет он живет уж тут, <...> исправно ходит на службу, возвращается домой, венчает, хоронит, звонит в колокола...» [1, с. 48]. Но сквозь эту обычную жизнь, неизменно и постоянно давая о себе знать, проступает вечность, ради которой все это совершается, мерной поступью движется жизнь к житию. Отец Кронид, по-бытовому привычно совершая свои дела, «куда-то ведет за собой приход» [1, с. 48], видит, словно со стороны, красоту меняющейся природы, скрытую благость людей, смиренно принимающих мир и жизнь, — и становится для них отблеском Пастыря доброго, напоминающего о конечной цели всего сущего и о присутствии Бога в каждом человеке и его деле.
В повести «Аграфена» Б.Зайцев «так передает эпопею своей простой героини, что каждая обыденная страница ее существования принимает мистическое озарение, и невольно возникает у читателя мысль, что вся жизнь есть нечто священное, что мы не столько живем, сколько богослужение совершаем» [2, с. 527-528]. И вновь эта мысль, эта вера, что «не только святые, но и все имеют право на нимб; каждый человек — мистерия, и все мы, бедные Никанд-ры и Аграфены, должны помнить это и в этом черпать утешение во многих скорбях своих» [2, с. 528]. С такой верой принимает смерть Алексей в рассказе «Тихие зори» и друг его, автор-повествователь, для которого Божий человек Алексей не умер, потому что нет смерти для праведника («то, что случилось с Алексеем, в сознании моем не была смерть. Я не знал, что это было; я ничего не знал, ни о чем не думал, но в то же время я глубоко знал, что Алексей неприступен» [1, с. 45]. Лишь очистившись от греха злобы и обиды, придя к искреннему прощению бывшей соперницы своей через ее дочь, девочку, ангелом явившуюся ей на могиле мужа, удостаивается спокойной смерти героиня рассказа «Смерть». Свой путь
очищения проходит и Анна Михайловна («Актриса»), сумевшая преодолеть гордыню и трудиться просто и благодарно на том поприще, что уготовила ей жизнь. И даже Авдотья, бедная, угнетенная, несчастная, но жестокая и странная женщина («Авдотья-смерть»), удостаивается жалости и молитвы о ней одного человека — и уже, по мысли автора, будет Авдотья помянута перед Господом, не сгинет ее имя в вечной смерти, очистится от своего земного прозвища.
Вера и надежда на спасение, на преодоление смерти и тлена земной жизни ясным светом мерцает во всей прозе Бориса Зайцева. В рассказе «Белый свет», повествующем о тяготах и ужасах хаоса гражданской войны, о голоде, распухших детях, людоедстве, убийствах, герой, волею судьбы живущий этой жизнью, как все люди, оказывается на Смоленском рынке, в кишащей толпе, продающей, ворующей, обманывающей и без сострадания уничтожающей друг друга, — в этом «ничтожестве и безобразии убогой жизни» [1, с. 441] видит герой гравюру на снегу улицы. «Отдых Пречистой на пути с Иосифом в Египет. Богородица уснула. Лишь Младенец тянется к двум ангелам...» [1, с. 442]. Вечность и великая правда озарили человека в этой бездне угнетения. «Так вот где Ты, Спаситель, и Египет <...> Так вот где. Смотрим и молчим, проходим с только что добытым молоком...» [1, с. 442]. Житие, по Б.Зайцеву, — не где-то далеко в скитах или в устроенной себе жизни праведной; «и средь трагедии и фарса, цены на молоко, возни с обедом, очереди в булочной, средь смеха, смерти, сладких пирожков и рева голода подъемлет [Верховная жизнь] свой бокал с вином, крови подобным» [1, с. 443]. Причастия кровью Христа может быть удостоен каждый, к этому с любовью и верой пришедший. Таков каждый обычный человек у Б.Зайцева. «Рассказанная им человеческая биография неотразимо действует на всякого, потому что, в иных комбинациях, с другими признаками, она может быть отнесена ко всякому. В ней сквозь местные подробности светит вечное содержание» [2, с. 528].
Особое место в числе произведений Б.Зайцева занимает рассказ «Разговор с Зинаидой», в котором минейный код читается в наиболее сгущенной и яркой форме.
Рассказ представляет собой разговор с умершим другом повествователя, Зинаидой. Обычная женщина, жизнь которой прошла в годы гражданской войны и эмиграции, предстает необычной в восприятии повествователя благодаря его глубокой христианской любви к ней, всю жизнь эту любовь дарившей людям, а также всеобъемлюще вместившейся в одну жизнь истории христианской святости — в ее прославленных святых и в обычных людях, в которых эта святость проявилась той или иной гранью, отблеском или поступком. Эпиграф — "De profundus clamavi" («Взываю из бездны») — начало и название католической молитвы, текст 129-го псалма, в котором находящийся в угнетении человек взывает к Господу с надеждой на спасение. В католической практике псалом используется как погребальная молитва. Однако проходящая в рассказе лейтмотивом смерть разъединяет людей лишь на недолгое время — еще
более короткое, чем земная человеческая жизнь. Она становится залогом вечной жизни и вечного воссоединения людей во Христе друг с другом — в том случае, если люди в эту вечную жизнь верят. Кольцевая композиция рассказа словно подчеркивает тему смерти и разлуки («я знаю, лежишь одна в Бриансоне, в горной земле» [1, с. 472]), однако последние слова рассказа о Зинаиде выражают веру в вечную жизнь и единство в ней верующих: «но забыть нам тебя нельзя. Да, ты всегда с нами. По словам Апостола: "Поглощена смерть победою"» [1, с. 472]. Именно память становится формой «оживления» человека, его постоянного и неизменного присутствия в жизни его близких. Рассказчик словно совершает богослужение в память Зинаиды — и вписывает ее судьбу в Четью-Минею, в сонм других святых, осуществляет своего рода частную канонизацию человека, не лишенного грехов, но в его сознании ставшего праведником через христианскую любовь к другим.
Минейный код реализован в рассказе прежде всего через сюжет. Путь Зинаиды — от взбалмошной девушки через подвиги гражданской войны и эмиграции к смерти от болезни на чужбине — представлен как жизнь обычного человека, через которую сквозит житие. Автор внимательно присматривается к судьбе дорогого ему человека: не обманулся ли он, не сойдет ли Зинаида с пути, который так освящает все вокруг («Слежу твой путь, Зинаида» [1, с. 470]) — и благодарит Бога, что она остается такой же, не предает веры, того, что собирательным образом потерянной России стало в ней, вместе с родиной прошедшей страдальческий путь. Вот уходит героиня на фронт сестрой милосердия; принимает последний вздох солдата, умершего на ее руках; вот выносит Зинаида из-под обстрела раненого генерала; вот она, девочка из барской семьи, трудится в эмиграции, всему научившись, — шьет, убирает, стряпает, делает шляпы, — и помогает другим. «Здесь, в Париже, как и на полях сражений, как и в лазарете, ты вечно кому-то помогала, бегала, поддерживала, горячилась» [1, с. 471]. Не лишена ее жизнь ревности, порывистости, страстности — того, что святостью не зовется. Но святость словно притягивалась к ней и отражалась на других.
В минейный код рассказа включены жития святых, именами отмеченные в повествовании и вписанные в общую идею текста.
Само имя Зинаида оказывается значимым. Б.К.Зайцев не всегда называет имена героев; в рассказе «Разговор с Зинаидой» имя стоит в абсолютно сильной позиции в тексте — его названии. Это, несомненно, еще одно указание на молитвенный характер рассказа, ибо в молитве верующий словно вступает в диалог с прославляемым им святым. «Это и есть разговор с тенью — в тени этой часть прежней жизни, прежнего очарования» [1, с. 470]. Зинаида — имя ми-нейное: мученица Зинаида Тарсийская, пострадавшая за веру и побитая камнями в конце I в., была сестрой апостола Павла, при жизни лечила больных, утешала страждущих. То, в чем подвизается Зинаида в рассказе, вряд ли является прямой отсылкой к житию тезоименитой святой; просто в этом случае, как и во многих других, словно реализовалась формула «по имени
житие», осознаваемая в виде подтекста. Равно как и отсылка к святой Зинаиде в финале рассказа — в словах ее брата апостола Павла «поглощена смерть победою» (1 Кор. 15:54). Имя Зинаида, звучное и этимологически «сильное» ('рожденная от Зевса'), обнаруживает вторую стихию характера героини: природную, буйную, стремительную; она не мешает житийному контексту образа героини, а лишь подчеркивает характер ее подвигов во имя других.
Самоотверженные поступки Зинаиды, изображенные лаконичным, «мускулистым» стилем, вписываются в ряд подвигов других святых, чьи имена сопровождают героиню и словно помогают ей. «На улице под твоими окнами лежит старенький раненый генерал. Идет стрельба. Госпиталь обстреливают, лежать генералу и ждать, пока его добьют? <...> Только такая могла выскочить из дверей госпиталя и под огнем домчаться до старичка, дотащить, укрыть, спасти. «Рысцой не могу!» Тут надо вскачь. Святым Георгием отмечена за это твоя грудь» [1, с. 470]. Орден святого Георгия был учрежден в 1769 году, стал высшей наградой Российской империи и давался за особое проявление личного мужества. Однако не столько к человеческой награде отсылает повествователь, а к святому, названному народом Егорием храбрым — подобно ему являвшая отвагу Зинаида служила людям во имя их жизни, прославляясь Богом в жизни вечной. Всю жизнь вскачь — на коне, совсем уподобляясь иконописному святому Георгию, или бегом под пулями — устремлялась Зинаида к тому, о чем задолго до конца знала: к смерти. Знала, как знают святые, — но не прямым благом свыше, а по земному разумению, чувствуя неизлечимую болезнь, ставшую последним страданием ее многотрудной жизни. Не страдание и не смерть были для Зинаиды испытанием, а полное одиночество на чужбине, вдали от потерянной родины и близких людей. Земное, человеческое чувство не позволило Зинаиде принять это испытание без ропота — им стало предсмертное письмо друзьям. «Из одиночества этого, "из глубины воззвах", написавшая нам. "Вы моя родина, вы для меня Россия, и отец, и мать. У меня больше никого нет"» [1, с. 472]. Не может быть святым человек и, как святой, тверд и бесстрастен, потому и подобен он святым лишь в некоторых своих чертах, в моментах жизни, когда в нем Бог являет Себя более, чем человек свое природное естество. Чем более такого явления, тем сильнее благодарная о нем людская память. Только памяти других, остающихся жить, обязано само понятие святости.
Вера в это выражена в эпизоде с умиравшим солдатом, рядом с которым, облегчая его переход в
иной мир, оказалась Зинаида. «Прямо передо мной, под Распятием на стене, два маленьких металлических образка: св. Серафим Саровский и Христос Вседержитель — это ты нам оставила, помнишь? — вечную память о себе, о России: в смертный час передал это русский солдат, умиравший у тебя на руках. Знаю руки эти, знаю сердце твое. "Неизвестный солдат" снял нательные образки и тебе передал, как сестре, истинной сестре, и не ошибся. Передал кому надо. И на скромных образках тайно запечатлелась кровь мученическая» [1, с. 470]. Святость, как эстафету, передал солдат Зинаиде, — и она не подвела, пронесла ее через свою жизнь, передала другим, сама истекла кровью, умирая в муках. К царю-мученику протянулось воспоминание о святости потерянной России: при Николае II Серафим Саровский, давно и горячо почитавшийся простым народом, был причислен к лику святых и особо почитался императорской фамилией. Образок Серафима Саровского, одинокого отшельника, новопрославленного святого, оказался на груди солдата рядом с образом Христа, с Которого мученическая святость начиналась, — и прошла она по всем христианам, безымянным и известным, братьям и сестрам, уподоблявшимся друг другу во Христе, связав начало и конец, превзойдя смерть и устремляясь в радость и жизнь вечную. Так писалась история христианской святости; каждый из послуживших Христу вписывался в страницу общей Минеи Четьей.
Так может быть прочитано и все творчество Бориса Зайцева, создавшего свои «Четьи-Минеи» из житий обычных людей, поминовение которых вписывало их имена в Книгу Жизни, давало надежду простым смертным на Царствие Небесное.
Публикация подготовлена в рамках проекта «Новгородская земля в контексте социокультурного развития: история, археология, культура» (№ 2667 базовой части государственного задания Министерства образования и науки Российской Федерации).
1. Зайцев Б.К. Осенний свет: Повести и рассказы. М.: Советский писатель, 1990. 544 с.
2. Айхенвальд Ю. Борис Зайцев // Зайцев Б.К. Осенний свет: Повести и рассказы. М.: Советский писатель, 1990. С. 521-530.
References
1. Zaytsev B.K. Osenniy svet: Povesti i rasskazy [Autumn light: stories and novels]. Moscow, Sovetskiy pisatel' Publ., 1990. 544 p.
2. Aykhenval'd Yu. Boris Zaytsev. [In:] Zaytsev B.K. Osenniy svet: Povesti i rasskazy. Moscow, Sovetskiy pisatel' Publ., 1990, pp. 521-530.
