CC BY
61
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 2
УДК 101.1
М. Н. Майор, В. Ю. Сухачев
ВРЕМЯ ЛОГОСА, ИЛИ ЗАМЕТКИ О «НАЧАЛАХ» ФИЛОСОФСКОГО МЫШЛЕНИЯ
Основная тема статьи — время логоса, темпоральный срез когитального поля философского мышления. Авторы предлагают вновь ввести в философскую аналитику античное понятие «логос». Статья ограничивается собственно «логическим» истолкованием понятия «логос», хотя, конечно, логос включает в себя и онтологические, и экзистенциальные интуиции. Для конкретизации понятия времени в поле мышления дается экспликация «единицы» смысла, смысл как событие, топология мышления. С одной стороны, «чистое время» мышления разворачивается как логика смыслового перехода, где смысл выступает цезурой, а с другой — время оказывается той формой, благодаря которой переживание смысла включается в «опыт» мышления, выражаемую в особой «пато-логической» страте логоса.
Ключевые слова: логос, время, страсть, топология, мышление.
M. N. Mayor, V. Yu.Sukhachev
THE TIME OF LOGOS, OR SOME NOTES ON PRINCIPLES OF PHILOSOPHICAL THINKING
The thematic core of the article is the time of Logos, the temporal dimension of the cogitative field of philosophy. The authors suggest reintroducing the ancient concept of Logos into the philosophical analytics. The main concern of the article is to explicate the conceptual logics that allows to expose the theoretical movement towards the transformation of philosophical thinking. The authors suggest reintroducing Logos into philosophical analytics. The article confines itself to the 'logical' interpretation of the 'Logos' proper, yet, certainly, the analysis appreciates the necessity to include ontological, existential, and symbolic intuitions. The explication of some terms ('unit' of the meaning, meaning as the event, cogitative topology) is used to refine the temporality of the Logos. On the one hand, the 'pure time' of the thinking appears as the logic of the meaning passage; on the other hand, it is that form through which the feeling of the meaning has been included into the cogitative experience because of this process the special 'patho-logical' strata of the Logos stems. Keywords: logos, time, passion, topology, thinking.
Мы испытываем некоторую неловкость и смущение, когда наталкиваемся на понятие «логос». Оно принадлежит к числу тех «нечаянных», «непредусмотренных» отпрысков мышления, которые всегда вызывают подозрение в философской легитимности. С одной стороны, мы вполне осознаем, что в самом начале философии это понятие было одним из фундаментальных — достаточно вспомнить по крайней
Майор Михаил Николаевич — кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет гражданской авиации (СПбГУГА), Российская Федерация, 196210, Санкт-Петербург, ул. Пилотов, 38; mmayor@rambler.ru
Сухачев Вячеслав Юльевич — доктор философских наук, доцент, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; vsuhach@rambler.ru
Mayor Michael Nicolayevich — Ph.D. of Philosophical Sciences, Associate Professor, St. Petersburg State University of the Civil Aviation, 38, ul. Pilotov, St. Petersburg, 196210, Russian Federation; mmayor@rambler.ru Sukhachev Vyacheslav Julyevich — Doctor of Philosophical Sciences, Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; vsuhach@rambler.ru
15
мере Гераклита, стоиков. Однако с другой — сегодня мы просто не знаем, что с этим понятием, взятом в его «архаичности», делать — я имею ввиду изначальный смысл этого термина, который был очевиден для греков: «властвующее начало». Мы не можем не только встроить понятие «логос» в наше мышление, но даже концептуально перевести его. Попытки понятийно вразумительно специфицировать «логос» преследуют и достаточно симптоматические удачи, и явные ошибки. Правда, философия всегда была обречена на поиск потерянных возможностей, чередующихся с чудесными находками и ужасающими провалами. Но чаще всего, стремясь хоть каким-то образом обезопасить себя от чувства, которое вызывает понятие «логос», обретенное в этом поиске, мы стремимся уверить себя в том, что сегодня у нас иные archai, иные основания — например, «история», «культура», «наука», «общество», «Дух» и т. п., — у нас иной, «более прогрессивный» опыт мышления, иная интенци-ональность. Все это, однако, вздор. Но стоит все же отдавать себе отчет в том, что если некоторую интеллектуальную инициативу мы все же именуем философией, то, по-видимому, существуют начала не меняющиеся, неизменные и потому сохраняющиеся от рождения философии до сегодняшнего дня. Более того, подобные «начала» требуют своего воспроизведения, без которого мышление теряет свою философскую суть.
Ведь сдача в «архив» «древней философии», изъятие ее из актуальной философской прагматики — одновременно гибель тончайше проработанного и в то же время мощнейшего по своей интенсивности опыта мышления, неразрывно связанного и с определенными этосными стратегиями, которые в принципе не заменить никакими другими. В этом смысле исчезновение определенного опыта мышления означает как бы и кончину неких сил-способностей мыслящего, nouna. Нам хочется привести читателя к ощущению, что философская мысль непроизвольна, что она тоже явление, но мы не можем вызвать его по своему желанию — мы можем натолкнуться на него, вовремя заметить его рождение, концептуально его оформить.
Кроме того, препятствием для обращения понятия «логос» в аналитически эффективный философский термин оказывается то, что в сегодняшнем философствовании «язык» и «мышление» расщеплены, они оказываются под эгидой разных «ведомств», в то время как А. Ф. Лосев, Э. Бенвенист и Ю. С. Степанов отмечали, что древнегреческий язык — единственный, где и для мышления, и для языка был зарезервирован один термин — «логос». Конечно, можно говорить о «неразвитости», «примитивизме», «несовершенстве» древнегреческого языка, замещая это фундаментальное понятие чем-то более «современным», при этом акт тематического и понятийного остракизма «логоса» вообще не воспринимается как интеллектуальная ошибка. Да, у нас мышление и язык локализуются в различных измерениях, и, безусловно, это расщепление следует подвергнуть аналитическому рассмотрению, однако именно сейчас наша теоретическая интуиция обращена на иную проблему: интерес для нас представляет игра, отклоняющая правила подобного смыслового расщепления. И потому было бы разумнее задать вопрос об условиях возможности смыслового «сплава» «мышление-язык-бытие» и попытаться эксплицировать ту логику, которая предполагает использование этого термина. Отсюда разумно понимать территорию логического, с одной стороны, достаточно широко, выходя за пределы формализованных представлений логики, и, в конце концов, это было всегда делом вкуса — сводить логику исключительно к пустым формам, а с другой, как нам думается,
16
вполне строго и узко — собственно как logos' в изначальном философском смысле. И, конечно, речь все же пойдет отнюдь не о «логике вообще», а о философской логике, озабоченной смыслом и истиной опыта философского мышления.
Философия обращена к логосу, который пронизывает все существо ее мышления, но мы постоянно испытываем некую неловкость, если не сказать неуклюжесть, и даже концептуальный стыд, когда предпринимаем перевод термина «логос». И стоит признать, что трудно, фактически почти невозможно перевести на наш понятийный язык этот термин, хотя вариантов, надо сказать, у нас много: «слово», «предложение», «высказывание», «речь», «смысл», «понятие», «суждение», «основание», «мысль», «разум» и т. п.
Остановимся пока на собственно «логическом» смысле логоса. Обращаясь к самому существу логического, в принципе можно присоединиться к хайдеггеровскому истолкованию logos'a как собирающего, связывающего. Что же это дает для понимания логики философского мышления? Речь как раз о тех силах, которые позволяют «собирать» смысл, придавая ему отчетливую фигуративность. Определивание смыслов, которое в то же самое время вычерчивает чисто негативный контур смыслового образования, открывая переходы от одного смысла к другому и их связанность как логосную диспозицию, — это и есть логика как Logos, который утверждает различия, совершает разведение ликов смыслов.
В принципе именно в этой размерности логического вполне допустимо говорить о том, что функцию сбора берет на себя семиотическое, или, иначе говоря, конститутивная роль в этом «сборе» принадлежит языку как некой семиотической формации. Хотя стоит здесь оговорить, что философия, с одной стороны, имеет дело с определенными сегментами «языкового» поля, а с другой — эти сегменты подвергаются специфической обработке самим опытом философского мышления, где логос как «язык-мышление» собирает воедино, связывает, со-ставляет, со-поставляет, учреждает темпоральные комплексы, придает темпоральный горизонт — смысл расширяется, вздымается, погружается в бездны и обретает более сильную интенсивность. Но сама действительность логосного связывания заставляет и Я развернуться к тому, что вовне, — экзистировать, испытывать «экс-стазис».
Осколки смысла заново связываются новым актом мысли, происходящим на новом основании, или, если речь идет о философии, то благодаря логосу как порождающей и вносящей определенный порядок силе придаются отчетливые очертания (schematidzei) смыслу, рождающемуся, по сути, из «подвешенного состояния», из ситуации Abgrund. Смысл буквально «проступает» — проступает из толщи хаоса и трудно, постепенно артикулируется, обретая отчетливость, часто скрывающую само существо этого выплеска хаоса, который существует как особая связность прежде, чем она будет различена в смысловом поле. Здесь логос интимно связан с эй-досами, эйдетикой в целом — он, учреждая межи смысловых полей, «об-личает», «различает» смыслы, втягивая в эту процедуру и noun^, мыслящее Я. И логос не просто различающееся поле мышления, но и речь, «сказывание» об этом различении — различающаяся речь, если истолковывать логос в аристотелевском смысле как «apophainesthai», «вы-свечивание», «вы-явление», как то, что несет в себе «энергию осмысления» (А. Ф. Лосев). Но в то же время логос — это и язык, в котором это «высвечивание» всегда отсылает к связанности, «со-полаганию», syn-thesisy, который дает возможность явиться смыслу в его связанности с иными смысловыми
17
образованиями. Как раз сжатие, конденсация, стягивание смыслового поля и инсталляция этого конденсата рождает «лик» смысла. Логос сплавляет, создает сплавы — он акцентирует именно процесс плавления идей и сущих и, конечно, Я, его этоса, — это плавильня смысла.
Когда мы говорим о логосе как о различающем мышлении, речи, языке, то совершенно правомерен вопрос о его «единице». И если обратить соссюровское истолкование «языковой единицы» относительно поля мышления, то смысл предстает «единицей», возникающей из принципа «негативного различия», который структурирует смысловое поле — и это далеко не понятие или суждение — единицей может быть и понятие, и суждение, и теоретическая система, — главное в том, что то или иное смысловое образование различается и обретает ценность в диспозиции и в то же время участвует в ее учреждении. Однако подобное участие «единиц» далеко не равно — каждая из них обладает различающейся ценностью, складывающейся не только из «внутренней» интенсивности, энергийности и эффективности смысла, но и опять-таки из позиционности в диспозиции смыслового поля. Мы вполне сознательно, говоря о «единице мышления», используем термин «смысловое образование» — это не понятие, не высказывание и т. п. «Единица» — далеко не статичное образование, а скорее, динамическая траектория со строго определенным вектором и подвижными границами, или, как писал А. Ф. Лосев, «идеально-динамический интеллигентный смысловой заряд». Он проявляется, говоря языком Канта, в «экспозиции», где смысловое образование как динамически различенный сегмент поля мышления задает его мелос, темп. И в философии логосной «единицей» оказывается «эйдос-понятие», «эйдетическое понятие», которое обращено к entelecheiai смысла, к «исполнению его полноты», к смыслу, взятому in extremis. «Лик», эйдос — это и стартовая площадка для развертывания смысла, и одновременно конечный результат этого развертывания — эйдос, который и становится условием возможности различения смыслового образования в динамике его разворачивания, дабы представить в диахронии живого опыта контуры синхронии смыслового поля мышления. Время в поле мышления совершает расчленение его, артикуляцию, порождая «единицы» или иллюзии «единиц». Поэтому «единица» не просто «кирпичик» мышления, а скорее, событие в поле смысла, отсылающее к интеллектуальным силам, порядкам cogitation; их утверждение и удержание — вот чем собственно занимается логика.
Всякий смысл как событие обретает свои истинные контуры в вихре распыленности смыслового поля и в процессе складывания его фигуративности. Он — и «идеальная вещь», и стратегия понимания. Но для того чтобы смысловое образование стало событием в поле философской мысли, оно должно предстать институцией, учреждением мышления, задающей когитальные маршруты движения, представая «вехой», «межой», terminus, отсылающей к критическим точкам нестабильности смысловых образований. Именно благодаря подобным институциям, их связанности, резонансу происходит структуризация поля мышления — на месте одномерной, гладкой, однородной и размытой поверхности появляется ландшафт мышления с высотами, равнинами, безднами, так как каждое смысловое образование обладает своей энергийностью, интенсивностью.
Иными словами, различающаяся ценность смысловых образований и создает то, что Юм и вслед за ним Кант именовали «географией разума», — топологию
18
мышления, где и становится уместным вопрос «где?» смысла, открывающий путь к «мыслимому месту» (topos noetos), к месту эйдосов (topos ton eidon). Событие в поле смысла предстает как своего рода как сема (sema), указывающая на эйдетику интенсивности смысла, на выделенное и стилизованное интенсивностью место, или, если воспользоваться терминологией П. Флоренского, на уставно определенное и учрежденное «место». В такой «семиотике» и складывается топология или «семиология» мышления, где топосы — связанные, сцепленные семы, топология, в которой прокладываются «пути», methodos мыслящего.
Топология логического — различенность смысловых формаций. Она предполагает различение не только содержательное, но и ценностное, поэтому логос создает действительность многомерную, многослойную, со множеством страт, для прохождения которых требуется особое время, — например, временность гегелевской «Науки логики» или же время в кантовской «архитектонике разума». Все это и определяет философствование как путь, странничество, номадизм, бродяжничество, «прохождение мимо», философию как странничество, путешествие с остановками, часто непредвиденными, с опасностями, скольжение по ландшафтам мышления, которые неизбежно отбрасывают экзистенциальные отблески в жизненный мир Я.
Темпоральные поля мышления всегда центрируются, структурируются «смыслом-событием», выступающим как «теперь», настоящее, Gegenwart, однако это структурирование связано с мыслящим, входящим особым образом в трансцендентальное поле смысла, которое по сути своей представляет собой гетерогенную иерархизированную действительность, несущую в себе векторальные разметки горизонта и ландшафта «смысла-события»: вектор прошлого, вектор будущего, вектор настоящего, в каждом из которых всегда присутствует и вектор «верха-низа». Время ограничивает существование смысла, оконечивает его. Можно говорить о «внутреннем» и «внешнем» оконечивании смысла: первое определяется собственно временем смыслового поля, открывая предельность смысла, его «иное»; второе же случается благодаря опыту, связанному с особенностями Я-формы noun'a, которая во многом обуславливает порядок введения смысла в опыт мышления и порядок подключения к синхроническому полю смысла.
И время логоса вовсе не последовательность, не длительность — это придание подвижности смысловому полю, проявление подвижных динамичных (и потому дюнамичных) горизонтов данности и предданости, пригодных для размерности «верх-низ». Тем самым само понятие смысла обретает темпоральные «окружности», «владения» (Zeithof), благодаря чему в разворачивание подобных ландшафтов с соответствующими горизонтами втягивается и сам мыслящий.
Вполне естественно, что движение в топологии смысла предполагает и особый тип временности, так как движение от одной «точки-события» к другой требует перехода, движения от одного topos noeton к другому. Мышление — это всего лишь скачки через зоны безмыслия, совершаемые мгновенно или, как писал Делез, с бесконечной скоростью. Сама логика движения в смысловом поле предполагает «чистое время», где смысл становится цезурой. На этом временнóм «перегоне» смыслы преображаются и возрождаются вновь. Собственно опыт мышления рождается в разрывах, лакунах между смысловыми образованиями, на перегонах, в стремительном движении от одного topos noeton к другому.
19
Все это упирается в топологию мышления, выстроенную на различении «мест», которые резервируют себе смыслы-ноэмы. Но для поип'а это движение является интерпретацией, истолкованием — необходимо время для толкования, трактовки. Да и сама мысль нуждается во времени, ибо ей нужно время для того, чтобы родиться, стать, утвердиться и породить, открыть иное, — ей нужно ее собственное, свойственное ей время. С другой стороны, логическое время, время логоса, является следствием изначального смещения — само движение не предполагает времени, однако смещение, происходящее в нем, искажения и т. п. рождаются во времени. И для времени вечность, последовательность, одновременность — лишь модусы, которые, охватывая поип'а, порождают смятение души, Я.
Совершенно понятно, что необходимо время, чтобы истолковывать и в этом истолковании развернуть связное смысловое поле и пронизывающие его смысловые траектории, или, как говорил Аристотель, для того, чтобы срастись со знанием, необходимо время. И это сращение требует от Я взять напряжение понятия на себя, однако здесь есть и формальный момент: время необходимо и как та форма, благодаря которой переживание, страсть Я в отношении к идее, смыслу становится не просто «переживанием», а обращается в «опыт» мышления.
Подвижность логического поля наталкивает нас на нечто, что разламывает привычные тематические ландшафты нашего мышления, обрекает нас на концептуальную немоту или делает нашу речь невнятной, косноязычной — мы просто ощущаем какое-то давление на нас, на поле нашего мышления, чувствуем, что что-то проникает в нас, в нашу жизнь, но мы не способны это нечто артикулировать, вы-разить, выбросить из себя, чтобы его увидеть, — оно все еще в нас, оно — это мы, но для нас оно непознаваемо и несказуемо, и если мы не способны найти для такого «нечто» нужные символические формы, то впадаем или в сумасшествие, или в глупость. И с этим стоит обходиться весьма осмотрительно, ибо не все поддается артикуляции — есть и то, что ощущается, точнее, то, что дает нам ощущение, не поддаваясь схватыванию в этом чувстве. Здесь-то и складывается чувство вкуса и страсть мышления.
Любой временной период — это период развертывания, экспликации одного смысла и умирания или, по крайней мере, улетучивания, порою переходящего в потерю, другого. В случае с переходами между смысловыми образованиями разворачивается и время, так как в его горизонтах блекнет исходное смысловое образование, и, с другой стороны, по мере иссякания силы и власти «исходного» смысла начинает проявляться очертание грядущего. Это случайный и неповторимый ландшафт без резких силуэтов — мир, где все хрупко и нежно, неустойчиво, мимолетно, подвижно, — и в котором в то же время всегда, хотя и в неявной форме, проявляется контур связности. И вместе с тем логика перехода от одного смыслового образования к другому оказывается логикой избывания времени, логикой «утраченного времени». Время утрачиваемое живет в потере автарктичности смысла, в его уходе и в то же время в стремительном надвигании нового смысла, рождая чувство необратимой исполненности смысла; время не подчинено больше тому, что происходит в нем, напротив, это нечто происходящее оказывается под властью времени. Оно всегда существует в сжатом, сплющенном, седиментированном виде в смысловых образованиях, превращая их в метастабильные структурности, готовые в любой момент взорвать свою тождественность, и оно преображается во «время обретаемое», которое обнаруживается как раз в этих седиментированных стратах смысла. «Обре-
20
тенное время» связывает все другие времена с сингулярными смыслами-событиями, рождая «сюжеты», «истории», которые для Я обращаются в запись духовного странствия или мистического путешествия души, так как время логоса не только время «мышления-языка», но и время «логоса-речи», т. е. время собственно философского опыта мышления, где вступают в действие стратегии и тактики подключения, установления соразмерности темпоральной Я-формы через атемпоральную инстанцию трансцендентального субъекта и времени «логоса-мышления». Иными словами, здесь происходит трансляция логосных по своей сути смысловых образований в темпоральные упаковки, благодаря которым складывается поле аффицирования смысла самим Я, обращая смысл в страсть, а время — в способность переживать, ощущать сам ход смещения от одного смыслового события к другому. Но вместе с тем этот процесс аффицирования смысла есть осмысленное аффицирование самости. Это именно pathos, страсть, заставляющая изменяться в той или иной мере и Я, это именно ощущение подвижности мышления, принуждающее Я быть бдительно чутким, ибо эта подвижность может нести в себе и опасности для Я, главная из которых — невнимательность, смысловая слепота, или, еще хуже, потеря «определенного бытийственного упора». Поэтому философский «промысел», theorein и есть бдение и чуткость, чуткое бдение, бдительная чуткость, бдение в чуткости, которые и составляют существо философского опыта мышления. Можно сказать, что здесь складывается особая «патологическая» страта логоса, разворачивающая его как pathos, как страсть, и превращающая его в провокативное и аттрактивное событие.
Как раз когда вступает в действие энергийно-динамическая данность мышления, тогда есть все основания ввести и различение «слабое и сильное время» логоса, ибо само время логоса является «кратофанией», т. е. о времени, как писал Ницше, «следует судить по позитивным силам», по силам, которые несут в себе утверждение и возвышение. В поле мышления всегда существуют потоки времени, различие которых по силам, действующим в них, создает темпоральную иерархию. Именно утверждение порождает то, что Ницше называл «die Ja-sagen-Philosophie»: «философию, говорящую "да"», философию, утверждающую силу и власть мышления, за-требующие все «силы-способности» Я. Погружение в такое сильное время возвышает Я, хотя возвышенное всегда оказывается делом рискованным — может просто не хватить сил и можно сорваться вниз, можно быть уничтоженным этими силами.
Статья поступила в редакцию 15 ноября 2013 г.
21
