CC BY
24
а\ - т™ mcooniTti
ЧПТУ
Л.Е.Бляхер
ВОЗМОЖЕН ЛИ ПОСТИМПЕРСКИЙ ПРОЕКТ: ОТ ВЗАИМНЫХ ПРЕТЕНЗИЙ К ОБЩЕМУ БУДУЩЕМУ
1 Никитин, Петровский 2004.
' Суздальцев 2007.
3 Окара 2007.
О том, что СНГ — мертворожденное дитя гибнущего Советского Союза, написано немало. Еще больше написано и сказано о падении влияния России на постсоветском пространстве. Достаточно вспомнить яркий доклад А.И.Никитина, трижды прочитанный на различных политологических форумах1. С точки зрения Никитина, бывшие республики Советского Союза так непохожи друг на друга, что выстраивать по отношению к ним какую-то единую политику просто невозможно. Гораздо продуктивнее строить локальные союзы и локальные стратегии на отдельных направлениях: европейском, кавказском, центральноази-атском. На каждом из этих направлений у России свои интересы и свои цели. Более того, сам термин «постсоветское пространство», по мнению многих исследователей, давно перестал отражать какую-либо реальность2. Уместнее вести речь о Северо-Восточной Евразии, поскольку общим для всех государств оказывается только географическое положение. Да и то относительно, ибо у Киргизстана и Украины общего в географии не так много.
Рассуждения о кризисе СНГ настолько убедительны, что, кажется, в него поверили и в России, и в других постсоветских странах. А зря... Подобная «доверчивость» обернулась «прагматизацией» отношений между членами Содружества, то есть переходом к политике, лишенной ценностной окраски. Принципы «Realpolitik», точнее, интересы «Газпрома» и «Роснефти» стали основой для формирования государственной политики. Уже сейчас Содружество напоминает скорее нефтегазовый картель, нежели политический союз3. Совместно разделяемые смыслы и ценности заменяются совместно разделяемыми доходами. Однако даже в этих условиях постоянно возникает ощущение, что что-то очень важное недоговорено, что, несмотря на все блага «цивилизованного развода», брак продолжается: трудный, с непрерывными семейными ссорами, но брак.
На первый взгляд, для заявления о том, что СНГ — лишь форма «цивилизованного развода», сегодня есть все основания. Вялотекущая конфронтация во взаимоотношениях России и Украины, все более взрывоопасная ситуация в Грузии, Армения и Азербайджан, балансирующие на грани войны, республики Центральной Азии, раздираемые «многовекторными» влияниями, откровенно антироссийский ГУАМ.
4 Андерсон 2007.
5 Хардт, Негри 2004.
Все это есть. Но есть и другое. Есть не вполне осознанное стремление к интеграции, базирующееся на общей социальной памяти подавляющего большинства жителей СНГ старше 35 лет. Есть смутное ощущение того, что Советский Союз в какой-то форме продолжает существовать, как продолжалась Римская империя в империи Карла Великого4. Впрочем, это неосознанное стремление постепенно получает парадоксальное, но вполне рациональное основание. Этим основанием является чувство безместности и желание его преодолеть.
В рамках сложившихся геополитических альянсов, в пространстве конкурирующих образов будущего места для «новых государств» просто не нашлось. Среди множества причин такого, мягко говоря, некомфортного положения одна из наиболее значимых как раз и состоит в том, что Советский Союз как ментальный конструкт оказался намного более жизнеспособным, чем его денотат. Восхваляя или проклиная «советское прошлое», новые государства продолжают оставаться постсоветскими именно в силу того, что Советский Союз выступает отправной точкой их самоидентификации. Более того, наличие данного политического смысла (смыслового блока) деформирует любой другой, который пытаются установить на его место. Потребность во внешней легитимации, потребность в империи не дает достроиться национальному государству.
Употребление термина «империя» требует уточнения. Его невероятная популярность в последние годы во многом размыла определенность самого концепта. Поэтому, не вдаваясь в споры о природе империи и о том, был ли ею Советский Союз, обозначу собственную позицию. Под империей я понимаю не какую-либо конкретную форму правления, а специфику самоопределения политического пространства. Вне зависимости от степени «демократичности» или «тоталитарности» империя есть глобальное пространство («все»), легитимируемое транс-ценденцией. Имперский порядок всегда соотносится с неким космическим порядком и в этом отношении абсолютен5. С этой точки зрения Советский Союз — несомненно, империя. Он был воплощением «объективных законов исторического развития» и потенциально охватывал собой весь мир. В рамках такой модели мира и «капиталистические», и «неопределившиеся» страны воспринимались как «еще не социалистические». Точно так же глобальной империей был Запад, при соотнесении с которым страны делились на «уже демократические» и «еще не демократические». Речь здесь идет не о «реальной политике», но о «политической онтологии», посредством которой определяет себя империя и которую она олицетворяет. Суверенное же государство, даже определяя свое место в глобальном мире, гораздо менее онтологично. Ему вполне достаточно наличия смысла — ценности, которая объединяет «национальное ядро», значимую часть гражданского коллектива.
Распад Советского Союза, несмотря на все предшествовавшие ему катаклизмы, был очень «внезапным». Это и обусловило двойственность постсоветских стран. Еще не сформировавшееся внутреннее полити-
ческое пространство нуждалось во внешней (имперской) легитимации и одновременно отторгало ее как посягающую на суверенитет. В результате сложилась ситуация, когда в одном политическом пространстве сосуществуют и сталкиваются две конкурирующие системы политических смыслов, каждая из которых не позволяет достроиться другой. Имперские смыслы (советские или иные) и имперское наследие препятствуют конструированию нации-государства: попытки построить суверенное государство постоянно наталкиваются на имперские реликты и в политическом сознании граждан, и в самой системе институтов. В свою очередь, стремление к национальному суверенитету взрывает любую попытку создать нечто сверхгосударственное.
* * *
* Лобок 1997; Мисюров 1999; Цуладзе 1999.
Распад Советского Союза вызвал к жизни не только «парад суверенитетов», но и «парад идентичностей». На первом этапе смысл разрыва с СССР был прост и понятен исключительно для политической элиты бывших союзных республик. Лидеры союзных республик получили уникальный шанс из номинальных глав, по существу — губернаторов территорий, стать главами реальными, избавиться от тягостной опеки «Центра». Однако этот крайне важный смысл нужно было «одеть» в приемлемые для населения одежды. Из территориального образования требовалось сконструировать государство, а из населения губернии — политическую нацию. Средством конструирования выступала политическая мифология. Именно общая политическая мифология как система совместно разделяемых смыслов должна была обеспечить необходимый уровень солидарности граждан, поддержки ими государства и его лидеров. Это дало толчок сложнейшей идеологической работе.
Термин «мифология», особенно «политическая мифология», отягощен множеством негативных коннотаций. Говоря о политической мифологии, исследователи чаще всего усматривают в ней инструмент политической манипуляции6. Отсюда — традиция демифологизации, идущая от социокритики и воодушевляющая многих отечественных политологов. Отсюда же склонность современных консерваторов связывать с мифом надежды на возрождение национальной идеи и национальной идеологии. Однако, на мой взгляд, подобная трактовка полностью искажает суть данного феномена.
Прежде всего, миф — это не верифицируемое знание. Миф воспринимается как истина просто потому, что он миф. В этом своем качестве он не нуждается в подтверждении чем-либо, кроме себя самого. Точнее, любая предъявленная сознанию реалия интерпретируется в наличных мифологических формах. Иными словами, миф есть принципиально контрфактичная структура. На этом, в частности, основана устойчивость «ложных» смыслов и механизмов смыслоозначения. Например, образ «доброго царя», одна из ключевых мифологем российской социальной жизни, отнюдь не компрометируется фактом наличия «не очень доброго». Более того, расхождение между мифом и реальнос-
7 См. Эйдельман 1991.
8 Барт 2000.
' Hintikka 1967.
тью не ведет к разрушению механизма смыслоозначения. Сам «образ» заставляет видеть в несоответствующем мифу держателе высшей власти «самозванца», а в самозванце — «доброго царя»7.
В этом плане миф — не «слово» Р.Барта8, а образец, далеко не всегда артикулируемый напрямую. Достаточно часто миф присутствует именно на уровне смыслового фона, интерпретационного контекста. Наличие такого контекста позволяет коллективу осуществлять совместную деятельность, несмотря на различие целей и мотивировок. «Конфликт интерпретаций» здесь выносится за рамки коммуникативного акта, не участвует в конструировании реальности. Так, миссионерская деятельность православных священников среди коренных народов Дальнего Востока не особенно затруднялась тем обстоятельством, что легитимные для аборигенов формы группового брака интерпретировались миссионерами как «разврат», «сожительство братьев с сестрами». Этот момент просто «опускался» в ходе коммуникации.
Второй параметр мифа (непосредственно связанный с первым): миф — это коллективное знание, организующее коммуникацию, совмещающее «когнитивные горизонты» участников коллектива. Индивидуальные «возможные миры» («возможные положения дел») сливаются в мифе в единую интерсубъективную реальность. Между возможными мирами проводятся «мировые линии», позволяющие отождествлять предметы и действия в разных мирах вне зависимости от смысла, который им в этих мирах приписывается. Как показал Я.Хин-тикка, проведение «мировых линий» опирается не на устойчивые десигнаты языка, то есть не на смысл или логику в ее формально-лингвистическом понимании, а на знание случайных эмпирических фактов9.
Наличие демонстрируемых фактов является необходимым элементом мифа как семиотического образования. Собственно говоря, такой репрезентант мифа и обозначен Р.Бартом с помощью термина «слово». Однако миф не сводится к слову или иному артефакту. Он представляет собой сложный и целостный смысловой комплекс, который «запускается» в сознании с появлением любого из его элементов. Существование подобной целостности становится основой для различения «своего» и «чужого», объединяет разнородные элементы в общую схему, по которой и происходит конструирование реальности.
Указанные особенности мифа проявляют себя и в политическом пространстве. Иначе говоря, и в политическом пространстве миф выполняет функцию «несущей конструкции», задающей параметры отделения «своего» от «чужого», друга от врага. Инструментом манипуляции он не может служить по той простой причине, что для этого нужно, чтобы манипулятор и манипулируемый были включены в разные мифологические системы, ориентировались на разные мифы. Но в такой ситуации не происходит «совмещения горизонтов», а значит — коммуникации. В лучшем случае у манипулятора может возникнуть иллюзия, что он создал некий мифогенный механизм типа «национальной идеи». Если же управляющий и управляемый находятся в одном мифологическом пространстве, то оно, обеспечивая полноценную коммуни-
кацию, в равной мере детерминирует обоих, делая невозможной манипуляцию мифом или мифическим сознанием. Чтобы попытка «выйти за миф» увенчалась успехом, она должна опираться на другой миф и разделяющий его коллектив. Восставшие английские крестьяне пели: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» Тем самым основанием для критики власти дворянства, освященной мифологической традицией, выступала иная, более древняя, а потому более значимая мифологема. Но, выйдя «за миф», человек попадает в другое мифологическое пространство. Его действия перестают соотноситься с действиями участников прежнего коллектива. Он оказывается в положении чужака и может управлять исключительно посредством силового принуждения. Более того, осмысленные прежде коллективные действия лишаются для него всякой логики, ибо логика этих действий основана на мифе. Он утрачивает возможность не только «управлять» (политик), но и понимать происходящее (ученый).
* * *
Выброшенные из империи государства постсоветского пространства спешно бросились конструировать собственную идентичность, складывая новую политическую реальность из множества случайных элементов. Прежде всего конструировалось новое коллективное прошлое. Как и в случае с восставшими английскими крестьянами, альтернативное прошлое, освященное неким ценностным авторитетом, требовалось как для критики прошлого актуального, так и для консолидации гражданского коллектива. Легче всего справились с этой задачей новые государства Балтии, у которых подобное «прошлое» имелось, хотя и недолгое. Большинству остальных стран СНГ пришлось гораздо сложнее. Из исторических далей извлекались полузабытые имена и идеи: от Великой Армении до государства Саманидов, от Великого герцогства Литовского до евразийства. При этом чем глубже в историю «зарывались» идеологи, тем более сомнительными и зыбкими оказывались основания коллективной идентичности. Ведь в Средние века ни в Центральной Азии, ни на Кавказе, ни в других частях постсоветского пространства идентичности в нынешних границах просто не было. Но несмотря на все трудности и противоречия, акт конструирования системы имен и идей, способных, по мысли политиков, конституировать нацию, состоялся. Каждая из этих систем имен и идей предполагала ряд обязательных элементов. Помимо критики советского прошлого, которое объявлялось досадной исторической ошибкой или результатом иноземного владычества, нарушившего глубинную справедливость (воспрепятствовавшего интеграции в Европу, помешавшего общению с единоверцами или каким-то иным образом сбившего народ с предначертанного ему пути), к таким элементам относились представления о национальном ядре и интеграции в некое региональное пространство, у всех разное. Найдя в прошлом образец (миф) для проекта желаемой
10 Филиппов 2007: 582.
11 Фурман 2007.
идентичности, Новые независимые государства принялись воплощать его в жизнь. Здесь-то и возникли первые проблемы.
Население советских республик состояло из групп с различной исторической памятью и различными представлениями о справедливости. По существу, эти республики были не столько государственно-политическими, сколько территориально-хозяйственными образованиями, хотя и обладавшими полным набором государственных атрибутов. При этом ключевым официально выступал этнонациональный аспект, который служил основанием для наделения территории статусом республики. Структурообразующую роль он играл и при «восстановлении государственности». Но поскольку территориально и по составу населения Новые независимые государства оставались все теми же советскими республиками, при выдвижении иной (отличной от советской) системы политических мифов и системы исторических координат неизбежно возникала проблема определения «подлинных» носителей национальных культур, что вело к ущемлению всех «нетитульных наций». Этот момент фиксирует А.Ф.Филиппов, который отмечает, что неудачи в реализации постсоветских проектов строительства нации-государства «последовали там и тогда, где и когда эти государства ошибочно (но по вполне понятным причинам) вообразили, что они восстанавливают свою государственность. На самом деле любая из бывших советских республик является тем, что она есть, лишь постольку, поскольку в Советском Союзе были проведены определенные границы. А проведены они были в соответствии с проводимой в то время определенного рода национальной политикой»10. Подобно прежним «национально-государственным образованиям», которые фундировались советской мифологией и без нее превращались в конгломерат социальных групп, новые государства остро нуждались в мифологической системе, сакрализую-щей новый гражданский (национальный) коллектив. Отсутствие внутренних историко-культурных источников легитимации порождало потребность в легитимации внешней, тем более что само «новое мы» далеко не всегда давало основания для построения нации-государства. Особенно показателен в этом плане случай Молдовы, чей нациеобразу-ющий центр оказался в Румынии11.
За пределами региона — в мусульманском мире вообще, в Иране (Таджикистан) или в Турции (Узбекистан) — искали идентичность республики Центральной Азии. Стремление обрести внешнюю легитимацию просматривается за попыткой ряда украинских интеллектуалов идентифицироваться через идею Великого княжества Литовского. Даже Грузия, где этническое ядро вполне сформировано, связывает свое будущее с включением в такие сверхобразования, как НАТО и ЕС. Возникает ощущение, что Новые независимые государства откровенно тяготятся своей независимостью и, за редкими исключениями, напряженно ищут себе нового сюзерена, новую империю, в рамках которой и пытаются обрести целостность политической мифологии. По крайней мере, так выглядела ситуация в 90-х годах XX в. Европейские и закавказские страны СНГ устремились в «объединенную Европу», определяя «евро-
пейскость» через дистанцирование от России. Исконная мечта советского человека — стать гражданином Европы — одухотворяла действия и политиков, и населения. Страны Центральной Азии, в свою очередь, потянулись к Ирану и Турции. Мусульманство, значение которого в этих стран всегда было предельно велико, превратилось в их идеал-проект, и воссоединение с «исламскими братьями» стало основой для коммуникации управляющих и управляемых. Иными словами, во всех случаях был предложен достаточно притягательный образ будущего, причем будущего вполне зримого и способного, казалось бы, объединить гетерогенное население постсоветских республик. Выстраивалась мифологическая реальность, в которой национальный миф фундировался наднациональным (имперским) мифом будущего, связанного с национальным прошлым. И только Россия, фундамент как российской, так и советской империи, могла ориентироваться лишь на собственное прошлое. По тем же самым причинам, по которым все остальные независимые государства от этого прошлого шарахались.
* * *
Конец 80-х — начало 90-х годов XX в. стали периодом страстной устремленности России в Общеевропейский дом и к общечеловеческим ценностям. Причина такого яростного рывка, кстати, общего для большей части постсоветского пространства, на мой взгляд, коренилась в особенностях механизма легитимации власти. Подобно другим постсоветским странам, Россия в 1990-е годы испытывала дефицит легитим-
12 Пивоваров 2002. ности. Русская Власть, как убедительно показал Ю.С.Пивоваров12, тра-
диционно черпала свою легитимность из трансценденции. Это могла быть власть от Бога, или от монгольского хана, или, наконец, от «объективных законов истории». В любом случае источник легитимации находился за пределами гражданского коллектива, был неподконтролен ему. Соответственно, столь же неподконтрольной оказывалась и власть. Она была абсолютной — в том смысле, что ограничивалась лишь абсолютом, безотносительно к тому, как этот абсолют именовал-
13 <2ыегтоппв 1986. ся. Такой «онтологический»13 порядок обеспечивал единство коллекти-
ва не граждан, но подданных, основанное на признании самого абсолюта, отвечающего высшей справедливости. Развенчание абсолюта в виде «объективных законов истории» неизбежно толкало страну на поиски нового абсолюта и новой справедливости. Их носителем и выступила Империя Запада («цивилизованные страны»). Как и в других постсоветских государствах, под новую онтологию и новую справедливость была переписана история. Россия внезапно обрела демократические традиции, которые начали прослеживаться со времен новгородской вольницы и вплоть до Февральской революции и Дальневосточной республики. Однако именно упор на демократию и сделал неизбежным 14 Шевцова 2004. «демократический откат»14.
Легитимация с опорой на «мировое сообщество» в качестве трансценденции предполагала введение демократических процедур и либера-
_Ш - ТШ 1ПСООП1ТА_
15 Нечаев 1997.
5 Luchterhandt 1999.
17 Бляхер 2004.
18 Цымбурский 1993.
лизацию экономики. Но эти принципы вступали в острое противоречие как с трансцендентной природой власти, так и с ожиданиями населения. Ведь если власть выбирают, если ей действительно делегируются полномочия, которые можно и отобрать, она утрачивает свою абсолютную, трансцендентную природу, то есть перестает быть Русской Властью. В тяжелой ситуации оказывался и избиратель: поскольку власть трансцендентна, а трансценденция предполагает не рациональное осмысление, но веру, ему фактически предлагалось выбрать из того, что по определению лежит за пределами его понимания. Однако отказ от выборов лишал власть ее «онтологической» легитимности, исключал из «мирового сообщества», тем самым подрывая легитимность властного пространства.
Ослабление властного каркаса в 90-е годы достигло такого масштаба, что возникла реальная угроза целостности страны. Вероятность подобного исхода усиливалась тем обстоятельством, что на уровне регионов начали формироваться устойчивые мифологические системы, конституирующие коллективное сознание. Субъекты Российской Федерации, будучи, как и бывшие республики СССР, продуктом жизнедеятельности советского государства, спешно обзаводились прошлым15. Проблема заключалась в том, что это прошлое предполагало разные способы вхождения в пространство новой «онтологической» легитимности, в пространство Запада. В результате на территории РФ стали складываться разные политические режимы16.
Потребность в формировании устойчивого смыслового комплекса, фундирующего коллективное сознание, привела к возрождению имперской риторики и символики. И действительно, именно идея Российской империи позволяла объединиться многочисленным и довольно разнородным региональным мифологиям17. Любая другая идея мгновенно давала толчок центробежным силам. Но попытка вписать имперскую идею в новый контекст успехом не увенчалась, хотя и породила многочисленных монстров типа «либеральной империи» или «суверенной демократии» и набор «антизападных» ритуальных действий, возрождающих семантику «острова России», идентифицирующей себя как «анти-Запад»18. В качестве новой империи Россия не состоялась. Не состоялась она и в качестве «либеральной империи» или государства-корпорации, тем более что в условиях, когда легитимность черпалась у Запада, такого рода образования вообще не имели шансов обрести политическую онтологию, соотнесенность с «космическим порядком». Однако и в качестве нации-государства (не-империи) Россия вызывает вопросы. «Россияне», в отличие от «советского народа», реальностью так и не стали.
* * *
Таким образом, практически сразу же после создания политического клуба его участники двинулись из общей точки в разные стороны по временной и пространственной оси. Большинство стран СНГ (кроме
России и, отчасти, Белоруссии) устремилось в новые имперские пространства, к новым образам будущего. Россия же предлагала образ прошлого: Российской империи, Советского Союза. Но хотя новым государствам для самоопределения необходима именно империя, подобные ее варианты их не устраивают и не могут устроить. Ведь им необходима не просто империя, некое сверхгосударственное пространство, а пространство, чьи смыслы соответствуют истинному (справедливому) порядку, укорененному в «природе вещей». Данного статуса Советский Союз, как прежде Российская империя, лишился. Претендовать на него сегодня может только такой «Советский Союз», который не поглотит «маленькую, но гордую» страну, а наделит ее собственным (истинным) политическим смыслом. Этого-то и не получается.
Именно на прошлом Российской империи, на классической русской культуре, наконец, на концепции «Москва — третий Рим» базировалось единство страны. Конечно, это прошлое значительно. Это и общие войны и победы, и общие принципы художественной культуры, и общность форм общежития, и многое другое. Но ведь именно от этого и «бежали» бывшие «братские» республики, именно «совок» пугал их больше всего. Именно он и оказался «ложным», «не соответствующим объективному положению дел». Отторжение «общего прошлого», педалирование уникальности собственной истории выступают основой и коммуникации, и идеал-проекта. «Разбег» ускоряется, дистанция увеличивается. Возникает взаимное непонимание, раздражение. Упорное нежелание России видеть, что ситуация в постсоветских странах качественно изменилась по сравнению с 1991 г., не позволяет ей выработать адекватную политику. Как правило, реакция России говорит прежде всего о растерянности. В самом деле, имея общую отправную точку движения и множество общих ментальных черт, Новые независимые государства, казалось бы, должны демонстрировать близкую логику поведения. Но этого не происходит. Скорее просматривается стремление строить политическое поведение «от противного». Поскольку национальная государственность постсоветских стран легитимирована иной империей, иным «Советским Союзом», то и политическая логика здесь оказывается иной. «Непредсказуемое» поведение стран — членов СНГ рассматривается Россией как «предательство»; в свою очередь, ее стремление удержать союзников по клубу в рамках общего прошлого и собственной имперской легитимности воспринимается ими как «диктат». Все это создает атмосферу взаимных обид и упреков, пронизывающую сегодня все уровни политических и неполитических контактов. На первый взгляд, все правильно, наступило время для «цивилизованного развода». Однако есть нюанс...
* * *
За уже почти два десятилетия раздельного существования только прибалтийские государства смогли отчасти реализовать свой идеал-проект, интегрироваться в новую империю с новым образом будущего.
Во всех остальных случаях он или потерпел полный крах, или близок к тому. Объединенная Европа накладывает мораторий на расширение ЕС, расширение же НАТО пока ведет скорее к эскалации напряженности, чем к искомому миру и спокойствию. Югославская трагедия — яркая иллюстрация избирательной эффективности сил НАТО. Мечта войти в «европейский дом» так и осталась мечтой для Украины и Грузии, Азербайджана и Молдовы. Можно предположить, что создание ГУАМ — это попытка сконструировать квазиимперию, скрепленную ценностями анти-России. Но не менее сложную эволюцию переживают и мусульманские государства Центральной Азии. Идеи религиозного братства (исламского мира), почти приемлемые для основной массы населения, оказываются фатальными для светской власти этих стран. Подобные идеи не предполагают сохранения ни власти местных элит, по большей части с «советским генезисом», ни даже самих государств, во всяком случае в том виде, в котором они существуют сегодня. Не случайно с «исламским фундаментализмом» активнее всего борются элиты Узбекистана и Таджикистана. Ведь мусульманское единство отнюдь не равнозначно единству людей, населяющих, скажем, Узбекистан. «Естественный союзник» — США — в этих условиях оказывается не вполне «естественным». Печальный опыт Афганистана и Ирака свидетельствует о довольно сомнительных выгодах, которые сулит местным элитам такой союз.
По сути дела главным ресурсом центральноазиатских государств (прежде всего Туркменистана) остаются углеводороды. Но здесь вступает в действие еще один важный фактор — Китай. В отличие от западных соседей России, которые разрываются между образом будущего и сиюминутной экономической целесообразностью, эти государства разрываются между опасностями. Давление или страх перед давлением со стороны Китая, опасения в отношении США, более или менее явное отторжение опыта иных государств Центральной Азии и Ближнего Востока создают для них весьма специфический контекст самоопределения. Да и отношения с Россией, провозгласившей примат своеобразно понимаемой экономической целесообразности, строятся далеко не идеально. Не проще складываются отношения с соседями и у новой России. Империя, даже «либеральная», — это не совсем то, что могли бы признать и принять «цивилизованные страны». Учащаются коммуникативные сбои с Европой и США, особенно усилившиеся в XXI в.
В результате политический клуб СНГ получает новый смысл — это клуб «непринятых» или принятых на неприемлемых условиях. Здесь и возникает возможность для реальной интеграции. Непринятые страны расположены рядом, обладают общей историей, которая, при известной изощренности, может быть осмыслена как идеал-проект. Для этого нужно только абстрагироваться от разделяющих моментов — религиозных, этнических, культурных — и сосредоточиться на «общем прошлом», которое может стать общим будущим. Каким именно окажется это будущее, зависит в первую очередь от активности интеллекту-
œ - mm mcooniTñ.
алов. Это может быть «форпост Запада на Востоке», «мост между Востоком и Западом» или что-то другое. Важно лишь, что такое общее будущее возможно, что в нем сегодня заинтересованы все. Случится оно или нет, покажет время.
Андерсон П. 2007. Переход от античности к феодализму. — M.
Барт Р. 2000. Мифологии. — M.
Бляхер Л.Е. 2004. Потребность в национализме, или Национальное самосознание на Дальнем Востоке России // Полис. № 3.
Лобок АМ. 1997. Антропология мифа. — Екатеринбург.
Мисюров Д. 1999. Политика и символы. — M.
Библиография Нечаев В.Д. 1997. Mиф провинциальности: содержание и меха-
низмы возникновения // Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах. — M.
Никитин А., Петровский В. 2004. Контуры обновления внешней политики России: материалы дискуссии по Концепции внешней политики РФ, проведенной Правлением РАПН // Обозреватель. № 9/10.
Окара А.Н. 2007. Реприватизация будущего. «Суверенная демократия»: от поисков «новой русской идеи» к «миссии» корпорации ЗАО «Россия» // Полития. № 1.
Пивоваров Ю. 2002. Русская политическая культура и political culture // Pro et contra. Т б. № 2.
Суздальцев А. 2007. Постсоветское пространство: уходящая натура // Мир вокруг России: 2017. — M.
Филиппов А. 2007. Империя в состоянии распада // Российское государство: вчера, сегодня, завтра. — M.
Фурман Д.Е. 2007. Удивительная Mолдова // Россия в глобальной политике. № 5.
Хардт M., Негри А. 2004. Империя. — M.
Цуладзе А. 1999. Формирование имиджа политика в России. — M.
Цымбурский В.Л. 1993, Остров Россия. (Перспективы российской геополитики) // Полис. № 5.
Шевцова Л. 2004. Как Россия не справилась с демократией: логика политического отката // Pro et contra. Т. 8. № 3.
Эйдельман Н.Я. 1991. Твой XVIIIвек. Прекрасен наш союз. — M.
Hintikka I. 1967. Possible Worlds and Epistemic Logic // Noose. Vol. 1.
Luchterhandt G., Ryschenkow S., Kuzmin A. 1999. Politik und Kultur in der Russichen Provinz (Hauptstadte der russischen Provinz: Geschichte, Politik, Kultur in Nowgorod, Woronesch, Saratow und Jeka-terinburg). — Bremen.
Quermonne J.-L. 1986. Les ré,gimes politiques occidentaux. — P.
