CC BY
25
DOI 10.24411/2499-9679-2018-10215 УДК 008:1-027.21, 008(091)
Н. А. Хренов
https://orcid. org/0000-0002-6890-7894
Вождь и масса в ситуации романтической и термидорианской фазы
в истории революции
Статья продолжает серию публикаций в области культур-философского исследования русской революции и постреволюционной эпохи в истории России как цивилизации. Главное в ней - анализ психологического аспекта революции 1917 г. и ее последствий для российской истории. По мысли автора, сталинский период нельзя считать самостоятельным периодом в советской истории. Хотя, как кажется, революция и гражданская война закончились, и начинается построение социалистического государства, что можно считать новым и самостоятельным по отношению к революции периодом, на самом деле, то, что считалось построением социализма, все же является постреволюционным периодом, а, еще точнее, реакцией как заключительным этапом революции. На этом этапе продолжают развертываться процессы, вызванные той революционной вспышкой, что произошла в 1917 г. Русская революция, как и все революции вообще, заканчивается периодом реакции. Сталинский период - это и есть период реакции и реальности того, что мы называем тоталитарным режимом. Поскольку же в политическом, а в еще большей степени в публицистическом отношении этот период хорошо осмыслен, то автор в данной статье касается исключительно психологического аспекта этого периода. Он ставит перед собой целью объяснить, почему на этом этапе революционной истории к власти приходит человек, который, как констатирует Л. Троцкий, считается менее известным, чем те революционные вожди, которые заявили о себе на раннем, то есть романтическом, этапе революции. Отвечая на этот вопрос, автор как культуролог видит необходимость обратить внимание на возникшие в революционных процессах психологические комплексы, в частности, на ментальность массы. Эта ментальность - результат многовекового исторического опыта, в котором можно уловить как позитивные, так и негативные, а еще точнее, консервативные тенденции. Следует отметить, что в психологическом отношении революция 191 7 г. наименее изучена. Пытаясь заострить внимание именно на этом аспекте, автор статьи констатирует, что свойственная массе революционная ментальность, которую историки обычно называют «разиновщиной», вспыхнув в революции 1917 г. и проявившись в последующем развертывании гражданской войны, сменилась консервативным комплексом - потребностью в порядке и в сильном лидере или вожде. Соответственно, порядок, каким видит его масса, как раз и связан с сильным и жестоким лидером, требующим всеобщего и беспрекословного повиновения. Взрыв этого консервативного комплекса, что окрашивает в особые психологические тона период реакции в истории революции, означает только то, что вместо свободы, являющейся целью революции, возникает несвобода, а вместе с ней в истории развертывается регресс. Этот регресс предстает в форме спровоцированного революцией нового «варварства». То, что начинает происходить в постреволюционной реальности, упраздняет все романтические идеи о революции, которыми жили целые поколения русских людей, пытающихся реализовать мечту о лучшей жизни, справедливости и свободе.
Ключевые слова: революция, период реакции, Сталин, постреволюционный период, творческий ответ, психоанализ, кризис идентичности, ментальность, масса, вождь, древние пласты культуры, новое варварство, реабилитация имперского комплекса, воля к власти, вторая мировая война.
N. A. Khrenov
The Leader and the Masses in the Situation of the Romantic and Thermidorian Phase
in the History of Revolution
The article continues a series of publications in the field of the cultural and philosophical research of the Russian revolution and a post-revolutionary era in the history of Russia as civilizations. The main thing is the analysis of the psychological aspect of the Revolution of 1917 and its consequences for the subsequent Russian history. According to the author, the Stalin period cannot be considered the independent period in the Soviet history. Though, apparently, revolution and civil war ended, and creation of the socialist state begins that it is possible to consider the period, new and independent in relation to revolution, actually, what was considered as a creation of socialism, nevertheless is the post-revolutionary period, and, even more precisely, reaction as the final stage of revolution. At this stage the processes caused by that revolutionary flash that happened in 1917 continue to be developed. The Russian revolution, as well as all revolutions in general, comes to the end with the reaction period. The Stalin period is the period of reaction and reality of what we call a totalitarian regime. As in political, and in a bigger degree in the publicistic relation this period is well comprehended, the author in this article concerns exclusively a psychological aspect of this period. He sets before himself the purpose to explain why at this stage of revolutionary history the person who as L. Trotsky states, is considered less famous, than those revolutionary leaders who declared themselves at an early, i.e. romantic stage of revolution, comes to the power.
© Хренов Н. А., 2018
Answering this question, the author as the culturologist sees need to pay attention to the psychological complexes which arose in revolutionary processes, in particular, to mentality of the masses. This mentality is a result of centuries-old historical experience in which it is possible to catch both positive, and negative, and, even more precisely, conservative trends. It should be noted that the Revolution of 1917 is least studied in the psychological relation. Trying to focus attention on this aspect, the author of the article notes that revolutionary mentality peculiar to the masses which historians usually call «razinovshchina», having flashed in the revolution of 1917 and having shown in the subsequent expansion of the civil war, was replaced by a conservative complex - the need for order and for the strong leader or the vozhd. Respectively, the order how the masses sees it, just and is connected with the strong and cruel leader demanding general and implicit obedience. Explosion of this conservative complex that paints in special psychological tone the reaction period in the history of revolution, means only that instead of freedom, which is the revolution purpose, there is unfreedom, and together with it regress develops in the history. This regress appears in the form of the new «barbarity» provoked by revolution. What begins to occur in post-revolutionary reality abolishes all romantic ideas about revolution which were important for the whole generations of the Russian people trying to realize a dream of the better life, justice and freedom.
Keywords: revolution, the reaction period, Stalin, the post-revolutionary period, the creative answer, psychoanalysis, crisis of identity, mentality, the masses, the leader, ancient layers of culture, new barbarity, rehabilitation of an imperial complex, will to the power, World War II.
В данной статье мы попытаемся рассмотреть психологический аспект русской революции, причем, в ее заключительной фазе. Эта фаза соотносится с периодом вхождения Сталина во власть. Разумеется, можно утверждать, что возникли новые обстоятельства, которые этому способствовали. Нельзя сбрасывать со счетов также Сталина как психологический тип. В новой ситуации он оказался востребованным. Но в данной статье мы акцент ставим на психологии массы, которая во многом способствовала приходу к власти именно такого психологического типа вождя, каким был Сталин.
Видимо, ни в характере, ни в поступках Сталина ничего невозможно понять, если не принимать во внимание кардинально изменяющуюся ситуацию, как и исключительность творческого ответа, который в меняющейся ситуации нужно было давать. Ясно, что политические лидеры типа Ленина и Троцкого, столь открытые массе, да, собственно, и явившиеся порождениями возбужденной массы, должны были уйти со сцены. Революционное своеволие закончилось. Тогда-то и начали восхождение те, кто в ситуации единства возбужденной массы и пламенных трибунов оставался в тени. Л. Троцкий свидетельствует, что Сталина невозможно представить «выступающим под открытым небом перед полком: для этого у него не было никаких данных» [10]. Конечно, Сталин все же выступал перед массой и в печати, но, как утверждает Л. Троцкий, это не было его стихией. «Он был редактором центрального органа не потому, что был писателем по природе, а потому, что не был оратором и вообще не был приспособлен для открытой арены. Он не написал ни одной статьи, которая привлекла бы к себе внимание; не поставил на обсуждение ни одного нового вопроса, не ввел в оборот ни одного лозунга» [10].
Конечно, здесь нужно читать между строк. Давая характеристику Сталина, Л. Троцкий одновременно дает характеристику и себе, причем, исключительно позитивную. Он набрасывает портрет Сталина, фиксируя в нем отсутствие того, чем обладает он сам, а именно, блестящий ораторский талант, позволяющий ему эффективно воздействовать на возбужденную массу. Таким талантом обладал и Л. Троцкий, и В. Ленин. Выдвижению их в лидеры, способные вести за собой массу, влиять на нее, во многом способствовала ситуация, а именно, ситуация революционного энтузиазма и подъема. Это и есть романтическая фаза революции. Этих вождей выделила масса. Они ее произведение. Они оказались более способными зажигать массу, но и зажигаться той страстью, которая кипела в людях, находящихся под воздействием ressentiment. Им дано было в намагниченной массе улавливать эмоции, подхватывать неоформленные в слове и лозунге настроения массы и излагать их в предельно эмоциональной, понятной и зажигающей форме. Они -гениальные импровизаторы. Их стихия - контакт с наэлектризованной революционными настроениями массой.
Можно утверждать, что эти вожди были созданы массой, находящейся в ситуации революционного подъема в состоянии выхода из себя. Но поскольку они были выражением бессознательной стихии массы, то именно они и сами могли воздействовать на массу, формировать ее в соответствии с требованиями момента. В ситуации революционного подъема, который ведь никогда не бывает длительным, возникает совершенно исключительная психология. Она исчезает как только революционное возбуждение угасает. Тогда наступает новая ситуация, и в этой ситуации магия вождей, произносящих пламенные, зажигательные речи, исчезает. Они уходят в тень или перерождаются. Но любопытно, что уход вождей,
Н. А. Хренов
выразивших психологию революционного подъема, происходит на фоне возвышения тех из революционеров, которые в ситуации революционного подъема оказывались в тени. В новой ситуации они берут реванш и оказываются в центре внимания. Контакт этих новых вождей с массой будет совершенно другим. Здесь стихия уступает место регламентации, а свобода заменяется подчинением. В этом случае исчезает атмосфера единения массы с вождем, которое возникает стихийно и естественно. Вождь нового типа, утверждая на словах единство с массой и, следовательно, как бы продолжая традицию, сформированную предшествующими вождями, на деле оказывается по отношению к массе на дистанции. Новый вождь в изменившейся ситуации массе уже не доверяет.
Любопытно, что в биографии Сталина, написанной Л. Троцким, эта закономерность улавливается. В ситуации, когда Ленин и Троцкий оказываются в зените славы, когда они мгновенно реагируют на актуальные и постоянно меняющиеся настроения массы, Сталин продолжает оставаться неизвестным. Так, реагируя на заключение Ену-кидзе по поводу того, что Сталин не искал личной популярности, Л. Троцкий пишет: «Этот мотив, повторяющийся во многих официальных воспоминаниях, имеет своей целью объяснить, почему Сталин до самого прихода к власти оставался неизвестным народным массам, даже широким кругам партии. Неверно, однако, будто он не искал популярности. Он жадно искал ее, но не умел найти» [9]. Однако это объяснение непопулярности и неизвестности Сталина Л. Троцкий сводит лишь к личным качествам Сталина. Так, он сочувственно цитирует высказывание меньшевика Суханова, на которого Сталин производил впечатление «серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно» [9].
Но дело, конечно, не только в личных качествах Сталина. Любого вождя как харизматическую личность создает масса. Сталин, несомненно, тоже вождь. А, следовательно, он - тоже произведение массы, но только массы, оказавшейся уже в ситуации не революционного подъема, а революционного упадка. Массы, разочаровавшиеся в революции и оказавшейся в тупике. А, следовательно, в ее сознании происходит переоценка и самой революции, и ее идеалов, а также и вождей, призывавших ее к тому, что не осуществилось и осуществиться не могло. В этот момент разочарования происходит и переоценка массой самой себя. То, что казалось подвигом и героизмом, начинает восприниматься дикостью и насилием. Масса, ведомая вождями, стремилась к свободе и гар-
монии, но пришла к хаосу и смуте. Ощутив опасность, масса стремится преодолеть хаос и нуждается в вождях иного плана, способных наводить порядок. Такие вожди приходят, подтверждая истину, открытую еще древними философами и снова в ХХ веке подтверждающуюся. Эта истина гласит: каждый шаг на пути к свободе порождает возвратное, регрессивное движение, приводя к еще большей несвободе, чем была раньше. Не говорит ли такое признание лидера многое не только о личности самого лидера, но и о той массе, которая позволила ему выдвинуться и даже не только позволила ему выдвинуться, но и способствовала его выдвижению и возвеличению? Не получил ли выражение в деятельности Сталина какой-то значимый и присущий самой массе комплекс? Без предрасположенности массы именно к такому лидеру подобного феномена в русской истории произойти не могло.
У новых вождей доверия к массе уже нет. У них нет той открытости, которая царила на митингах, на которых пламенные ораторы произносили свои гипнотически воздействующие речи. Эти новые вожди, казалось, прошли историческую школу Макиавелли. Они уже массе не доверяют. В новой ситуации обратная связь между массой и вождем исчезает. Связь становится односторонней. Вождь склонен ввести настроения массы в определенные границы и их контролировать. Сталин - тот самый претендент на роль необходимого для новой ситуации вождя. Новый вождь уже не доверяет массе, ибо догадывается об анархическом ее комплексе. Он догадывается, что анархизм может уничтожить любую регламентацию. Поэтому он опирается уже не на свой энтузиазм или даже фанатизм и не на свою веру, а на аппарат, на организацию, то есть на бюрократию. Новый вождь не идеализирует массу. Он как скульптор хочет придать массе любую форму. Поэтому Сталину и не удалось играть первую роль в медовый месяц революции, как это удавалось Ленину и Троцкому. Между ним и массой непосредственного контакта быть не могло потому, что оратор -идеалист, оратор - энтузиаст, вступая в контакт с массой, способен пробудить лучшие стороны массы. Это романтическое восприятие революции.
Что же касается Сталина, то именно к этому -то он и не был способен. Здесь невозможно не процитировать Л. Троцкого. «В течение 1917 года, когда все агитаторы партии, начиная с Ленина, ходили с сорванными голосами - пишет он - Сталин вообще не выступал на народных собраниях. Не иначе могло обстоять дело и в 1905 году. Коба
не был оратором даже в том скромном масштабе, в каком ораторами были другие молодые кавказские революционеры, Кнушанц, Зубаров, Каменев, Церетели. Он мог не без успеха изложить в закрытом собрании партии мысли, которые он твердо усвоил. Но в нем не было ни одной жилки агитатора. Он с трудом выжимал из себя фразы без колорита, без теплоты, без ударения. Органическая слабость его натуры, оборотная сторона его силы заключалась в полной неспособности зажечься, подняться над уровнем будней, создать живую связь между собой и аудиторией, пробудить в ней лучшую часть ее самой. Не загораясь сам, он не мог зажечь других. Холодной злобы недостаточно, чтобы овладеть душой масс» [9].
Естественно, что до середины 20-х годов мало кто мог думать, что Сталин - один из тех, кто станет главной фигурой в государстве («никто не знал, что говорил и делал Сталин до 17-го и даже до 23-24 годов» [10]). Более того, даже если кто-то его и знал, то отзывался так, как отзывался, например, старый большевик И. Смирнов, которого цитирует Л. Троцкий: «Сталин - кандидат в диктаторы? Да ведь это совсем серый и ничтожный человек. Это посредственность, серое ничтожество!» [10]. Но это все же случилось - Сталин стал главным лицом в государстве. Это требует объяснения. Л. Троцкий, который, казалось, о Сталине знал все, объяснить этого не способен. «В конце 1925 года, - пишет Л. Троцкий - Сталин говорит еще о вождях в третьем лице и восстанавливает против них партию. Он вызывает аплодисменты среднего слоя бюрократии, что отказывает вождям в поклонах. В это время он уже был диктатором. Он был диктатором, но не чувствовал себя вождем, никто его вождем не признавал. Он был диктатором не силою своей личности, а силою аппарата, который порвал со старыми вождями» [10].
Следующая веха в восхождении Сталина -1925 год, когда проходил Х1У съезд партии, на котором он впервые читает политический доклад. Л. Троцкий комментирует это как событие, ведь аппарат уже в руках Сталина («Он диктатор. Страна этого не знает. Аппарату поручается сообщить ей об этом» [10]. Вот тут-то как раз и оказывается неизбежной параллель между действиями Сталина и некоторыми итальянскими князьями эпохи Ренессанса, которую позволил себе Л. Троцкий.
Когда Н. Макиавелли описывает действия Агафокла - царя Сиракуз, вышедшего из самого низкого и презренного состояния, то этот сын
горшечника очень напоминает другого князя или государя, каким был Сталин. Аналогия срабатывает, ведь Агафокл удерживал власть с помощью насилия. Н. Макиавелли описывает, как Агафокл собрал народ и сенат Сиракуз, «как будто имея в виду обсудить некоторые касающиеся республики дела, и по данному знаку велел своим солдатам перебить всех сенаторов и самых богатых людей из народа; когда их таким образом не стало, он захватил и удержал господство над этим городом без всякого сопротивления граждан» [3]. В отличие от Агафокла, Сталин не убивал всех одновременно и в одном месте. Но убивал всех, кого подозревал в критическом отношении к себе или к возводимому им государству. И, надо полагать, убил он явно не меньше, чем убил Агафокл из Сиракуз.
В новой ситуации разочарования в содеянном выходят из тени те личности из сообщества революционеров, что дотоле оставались неизвестными. На первоначальном этапе революции они достичь успеха не могли. К власти должны были прийти совсем другие люди. Они должны были выразить новые настроения массы. Их ждали, ибо все были загипнотизированы аналогией с французским термидором, под которым, как известно, следует понимать контрреволюционный переворот. Речь идет о 27 июле 1794 года, когда в Великой Французской революции начался кризис революции, после которого постепенно начался возврат к развитию до того сдерживаемых якобинцами буржуазных отношений. Правда, этим революционный процесс не закончился. Перерождение революции с 9 ноября 1799 года вошло в новую фазу, известную как военный переворот или брюмер, в результате чего к власти пришел Наполеон. Начался этап диктатуры, опирающейся на военные силы, бюрократию, полицию. Разумеется, не только Сталин, но еще и Ленин протекание революции в России сопоставляли с фазами, проходимыми Великой Французской революцией, будучи уверенными в неизбежности термидора. Так, В. Ленин еще до введения нэпа, который мог бы свидетельствовать о русском термидоре, если бы при реабилитации собственности и частнохозяйственного капитала власть выпала из рук революционного правительства, набрасывал заметки: «Термидор»? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим» [2].
Но если термидора в России все же не случилось, а была лишь его угроза, то вот что касается брюмера, связанного с властью, бюрократией и крайним огосударствлением, то он все-таки имел
место, начиная с сталинского курса 1928-29-го годов [1]. Вот как, например, этот процесс движения к термидору в России воспринимался взглядом из эмиграции. Издаваемый в Париже журнал «Смена вех» в 1921 году приводил вопрос Ллойда - Джорджа «В каком месяце календаря французской революции находится сейчас Россия?», заданный Красину. Но, кажется, вопрос опережал события. Как констатировалось в журнале: «В России происходят периодические чистки партии коммунистов, но до той кровожадной внутренней борьбы, которая велась между якобинцами 1794 года, дело не доходит, и что-то не слышно про Сен-Жюстов, в присутствии своих товарищей строчащих их обвинительные акты. Страсти, честолюбия, соревнования, вскипавшие на почве галльских темпераментов, как-то теряют свою остроту на славянских просторах. На «термидор» в собственном смысле надежды в России плохи» [8]. Но этот вопрос многих внутри России тревожил. В 1927 году в журнале «Революция и культура» утверждалось, что в России нет основания для термидора, как нет тех сил, которые бы могли его совершить [4]. Но это, естественно, не так. Это была столь актуальная тема, что ее пришлось затрагивать даже на Х1У съезде ВКП (б) в 1925 году, хотя, как свидетельствуют исследователи, впервые слово «термидор» в России выходит из кулуарного подполья лишь в 1927 году [1].
Так, во время съезда делегатом Лариным было зачитано письмо одного члена партии, в котором излагалось мнение одного из делегатов съезда от Ленинградской партийной организации - Залуц-кого. В этом письме говорилось следующее: «Один исторический пример должен быть у нас сейчас в центре внимания: это - термидорианский путь развития Великой Французской революции... В погоне за развитием производительных сил во что бы то ни стало, они (то есть ЦК) развязывают рост частнособственнических отношений, ничего этому росту не противопоставляя. Бухарин выбрасывает лозунг «Крестьяне, обогащайтесь». Кулачество растет, крепнет, а они этого не видят или даже скрывают, затушевывают. Строят мещанское государство, то, что Ленин называл «царством крестьянской ограниченности», а они называют строительством социализма. Умные сменовеховцы, вроде Устрялова, лучше, чем наши «вожди» учитывают обстановку. Они видят слабость наших верхов и, оказывая давление на госаппарат и некоторые слои в партии, помогают им, толкая революцию к термидору» [12].
Поскольку Залуцкого обвинили в том, что он усматривает в деятельности ЦК термидорианское перерождение, ему пришлось от этого отрекаться, что он сделал в своем заявлении. «Я здесь заявляю перед съездом, что я не говорил и не мог говорить о термидорианском перерождении ЦК. Я говорил о четырех социальных или политических группировках, которые имеют вполне законченную политическую физиономию. Я говорил, что после поражений и побед на фронтах гражданской войны эти группировки вынуждены были изменить свою тактику политической борьбы и перейти от вооруженной борьбы к методам мирного характера и методам воздействия на внутренние процессы политического развития в нашей стране, используя его в своих интересах, что это по сути дела является тем, что Милюков и устряловцы зовут «термидорианской тактикой», толканием страны на термидорианское перерождение. Я об этих силах говорил и выражал беспокойство, что эту внутреннюю тенденцию, которая является довольно тонкой работой, на мой взгляд, мы еще слабо, очень несовершенно вскрываем перед рабочими массами» [12].
Сложность ситуации заключалась в том, что на словах Сталин подавал себя представителем старой гвардии большевиков, каким он и был (как же, ведь он часто отбывал срок в ссылках), а в реальности пытался реализовать новый курс, который с идеалами представителей старой гвардии расходился. Казалось, что именно сам Сталин и может стать вождем термидора, а также заодно и брюмера, то есть диктатором. То, что он пытался уловить в своей среде, он реализовал сам. Он сам стал Наполеоном Бонапартом, хотя пытался спроецировать эту роль на других, пугая возможным перерождением революции в диктатуру как партию, так и массы. Между тем, несмотря на то, что перерождение происходило и измена революционным идеалам имела место, пропаганда подавала его образ как верного соратника Ленина и выразителя установок партии. Ну, как же он - не верный представитель дела Ленина, когда он общался с Лениным, выполнял его поручения, отбывал сроки в ссылке и т. д.? Там, где это не подтверждалось, пришлось переписывать историю и делать из него главную фигуру во всех основных событиях совершающейся революции. Как это делалось - об этом очень подробно и тщательно проанализировано у Л. Троцкого.
Чем сильнее обозначалась новая ситуация, тем очевидней было расхождение между Сталиным как реальным человеком и Сталиным как проекцией
возникшего в сознании массы образа Сталина. Сталин отдавал отчет в этом расхождении, что лишь свидетельствует об его интеллектуальном потенциале. Об этой трезвости Сталина в понимании того, как его воспринимает масса, свидетельствует его размолвка с сыном Василием после того, как тот попытался воспользоваться его фамилией. «Ты не Сталин, и я не Сталин - сказал он сыну -Сталин - это Советская власть! Сталин - это то, что пишут о нем в газетах и каким его изображают на портретах. Это не ты, и даже не я!» [6].
Несмотря на это, Сталин не противодействует все нарастающему стремлению утвердить беспре-цедентность его харизмы, что приобретает уже мифологические формы. Касаясь роли личности в истории и приводя в пример этому тезису деятельность Петра 1, В. Розанов писал: « Явление Петра в истории нашей сводится в итоге в существе своем к появлению громадной личности, которая заменила собою нацию и заставила всю Россию прожить 25 лет не столько механико-историческою, сколько лично- биографической жизнью» [7]. Если не принимать в расчет масштабы личности Петра 1 и Сталина (хотя Сталин вдохновлялся образом Петра 1, о чем свидетельствовало появление романов и фильмов о Петре в эпоху Сталина), то наблюдениями В. Розанова можно воспользоваться. Смысл диктатуры в том и состоит, что вся жизнь государства превращается в биографическое измерение жизни вождя. Побывавший в СССР в 1937 году Л. Фейхтвангер обратил внимание на колоссальный бюст Сталина на выставке Рембрандта [12]. Но это мотивируется: вождь имел отношение ко всему, что происходило в обществе и искусстве.
Образ Сталина в сознании массы приобретает такие формы, что любые исторические аналогии при осмыслении его деятельности будут весьма приблизительными. Может быть, наиболее глубинными мотивировками его действий могут быть лишь мифологические мотивировки. Не случайно Н. Хрущев в своем знаменитом докладе, произнесенном на ХХ-м съезде партии, говоря о Сталине, позволил себе соотнести его образ с богом. Сталин, в самом деле, может быть соотнесен с языческим божеством из греческой мифологии Кроносом, который согласно Ф. Шеллингу, « есть тот, кто не терпит никакого иного бога кроме себя, утверждает себя в единоличном обладании реальным бытием, которое он не желает делить ни с кем другим» [13]. Как утверждает Ф. Шеллинг, до появления жестокого и неблагосклонного к человеческому роду Кроноса никогда не совершалось кровавых челове-
ческих жертвоприношений. Известно, что Кронос приносит в жертву даже своих сыновей. Уничтожается все, что угрожает единственности этого бога. Но только ли этим мотивом исчерпывается смысл жертвоприношений? Как заключает Ф. Шеллинг, «то дикое, неблагосклонное к культивированной человеческой жизни, что есть в Кроносе, происходит не из его настоящего бытия, но имеет происхождение гораздо более далекое, ведет начало от его древней природы» [13].
Однако эта всепоглощающая воля к истреблению не исчерпывает смысл Кроноса. Ведь он в то же время дает надежду на мир и спасение. С Кроносом связана вера в лучшее будущее. Люди опасаются того, что Кронос перестанет быть богом и окончательно примет «свою прежнюю абсолютно истребляющую природу». «Этот страх, - пишет Ф. Шеллинг - возникает в особенности во времена великих общенародных бедствий, несущих угрозу существованию всего государства,... когда вследствие тяжелого военного поражения или опустошительной эпидемии чумы распространяется панический ужас, карфагенский народ больше всего боится возвращения прежних времен» [13]. Но ведь кризис революции в конце 20-х годов, то есть термидор как раз и создавал такую опасность возвращения в прошлое. И оно, кстати, происходит и произойдет незаметно в формах огосударствления всего и вся, а, следовательно, в формах империи. Старая империя угасла. Но Сталин ее возродит. Только массе это будет преподнесено как величайшая победа вождя. Страх перед возвращением к прошлому вспыхнет снова в связи с приближением второй мировой войны. И вот вывод Ф. Шеллинга, который подтверждает, как исторические события могут демонстрировать мифологический прообраз. «В самых древних обрядах, в наиболее древних выражениях поэтического искусства, - пишет он - можно наблюдать, насколько твердо и уверено человечество, однажды совершив выход из доисторического состояния, придерживается раз и навсегда завоеванного гражданско-исторического образа жизни, и насколько близким еще для него является воспоминание о прежнем состоянии и связанный с ним страх вновь потерять свое нынешнее бытие и попасть под власть собственного прошлого. Именно этот страх заставлял приносить жертвы богу. Тем самым, бога упрашивали оставаться Кроносом и не возвращаться к прошлому» [13].
Состояние страны в период нэпа является лишь слабым напоминанием о том, что в свое время произошло во Франции. Термидора не про-
изошло, но он все же намечался. Однако логика термидора в постреволюционной истории хотя и просматривается, но смысла сталинского курса и «творческого ответа» Сталина не исчерпывает. Она затрагивает глубинные пласты российской истории, возвращает к ее архетипам, а потому аналогии с французской революцией явно не могут объяснить, что же все-таки произошло с Россией в эпоху сталинской диктатуры. «Творческий ответ» можно рассматривать, исходя из потребностей уже не только революции, а выживания общества, оказавшегося в ситуации тупика и хаоса.
В самом деле, революция позволила изжить романтические и утопические настроения. Она разрушила все институты старой империи и для того, чтобы продолжить существование, необходимо было преодолевать хаос и наводить порядок, а, следовательно, и строить общество на новых основаниях. С этой точки зрения революция как идеальное состояние общества начала уходить в прошлое. Если общество оказывалось снова в кризисе, то уже не до идеалов революции. Нужно было решать проблему выживания людей. С этой точки зрения вполне допустимо было и то, что выпадало из сознания пламенных революционеров. Иначе говоря, в этом случае следовало исходить уже не из интересов революции, а из интересов общества, а, точнее, государства. Этот вопрос стоял уже перед Лениным. Реагируя на кризис революции, он заставил себя пойти на попятный, сделать уступки и объявить новую экономическую политику. Но такая уступка была сделана лишь в экономической сфере.
В последующей истории Сталину придется делать и следующие, более серьезные уступки, позволяющие утверждать, что он явился не продолжателем революции, а ее похоронщиком. Чем очевидней оказывается предательство Сталина по отношению к революции и к старой гвардии большевиков, принесших свои жизни в жертву ради того, чтобы разрушить империю, тем больше оснований говорить о новом «творческом ответе» Сталина на Вызов истории. Потому что смысл «творческого ответа» вождя следовало было осмыслить уже не с точки зрения революции, а с точки зрения того противостояния, которое развертывается на протяжении всей истории - противостояния Запада и Востока, а, следовательно, и противостояния России и Запада.
Если смысл революции с этим противостоянием цивилизаций связывать, то роль Сталина в последующей истории вовсе не предстанет такой уж и предательской по отношению к революции. Но
она не покажется таковой только в том смысле, если ее значение мы сведем исключительно к противостоянию цивилизаций и не будем принимать во внимание внутренних для России проблем. Хотя и внутренние, и внешние проблемы революции тесно между собой связаны. Ведь «творческий ответ» Сталина был связан с отказом от либеральных идей и с возвращением к тоталитарной структуре государства. С точки зрения Сталина это было единственным выходом из создавшегося положения. Но, с другой стороны, невозможно утверждать, что Сталин был яростным сторонником тоталитаризма как единственного варианта. Источники свидетельствуют, что у него были и другие варианты.
Так, по мнению американского исследователя Д. Робертса, когда после второй мировой войны он стал определять политику в странах восточной Европы, его целью было утверждение в этих странах народной демократии, а вовсе не советизации и большевизации этих стран, как, в конечном счете, и получилось. Но эта несостоятельность структур народной демократии произошла явно не по вине Сталина, а в силу складывающихся в мире обстоятельств и, в частности, развертывания «холодной войны». Только так можно было обеспечить победу в том противостоянии, напряженность которого в ХХ веке после 1917 года повысилась. Впрочем, сама революция тоже была следствием этой напряженности, имеющей место в результате давления на Россию Запада, что отмечает А. Тойнби. Возврат к тоталитарной структуре, позаимствованной в историческом архиве как единственное с точки зрения Сталина, что способно вывести из тупика и не проиграть, по сути, обесценил все достижения революции, способные изменить жизнь русских. Чудовищная регламентация жизни и запрет на любое свободное выражение мысли имели место на протяжении десятилетий. Они оставались реальными даже после второй мировой войны.
Однако именно это как раз и свидетельствует о том, что такая ситуация не может продолжаться длительное время. Когда А. Тойнби говорит о причинах распада и исчезновения Византии, в качестве такой причины он указывает на эту регламентацию государства, на тоталитарные императивы власти. Собственно, если оценивать сталинский курс в больших длительностях, то получается, что этот его «творческий ответ», реальный и эффективный в период мировой войны, оказался причиной последующего распада созданной им империи. Иначе говоря, то, что спасает, является
одновременно и тем, что является причиной распада, что мы и наблюдали, если иметь в виду сталинский «творческий ответ», в последних десятилетиях ХХ века. Только этот распад наступает не сразу, а спустя какое-то время.
Сегодня деятельность Сталина должна быть осмыслена не только с точки зрения интересов революции или интересов общества, а с точки зрения перспектив существования цивилизации. При этом совершенно не важно, осознавал ли сам Сталин, что предпринимаемые им решения относятся именно к такой постановке вопроса. Важно сегодня поставить вопрос именно так. Исчерпывается ли смысл принесения в жертву огромного числа населения, в том числе, и представителей партии и даже лучших ее представителей лишь стремлением Сталина захватить и сохранить за собой власть, как это представляет Л. Троцкий в своей незаконченной биографии Сталина, над которой он трудился в 1940 году, пока его не убьет агент Сталина Рамон Меркадер, или же оправдание такому жертвоприношению лежит в какой-то иной плоскости? Но даже если действиями Сталина и руководило стремление сосредоточить в своих руках неограниченную власть и ее удержать, то не лежит ли за этим стремлением еще какая-то мотивировка, скажем, мотивировка ма-киавеллистского характера. Ведь он мог субъективно думать, что единоличная власть - это единственное средство возведения и утверждения жесткой государственности в ее имперских формах как гарантии выживания цивилизации.
Сталин не мог не думать о том, что ему предстоит выиграть следующий акт в той драме, которая началась революцией 1917 года по вине лично его Сталина, как и его соратников по партии. Несомненно, он готовился к этому акту, с чудовищной жестокостью выжигая каленым железом все, что хоть как-то может этому помешать. На этот раз он уже не уклонялся от прямого участия, как это имело место в самых значимых событиях революционной истории, а осознавал, что именно он и является в заключительном акте драмы главным действующим лицом. Разнообразная деятельность Сталина в годы войны поражает. Он совмещал в своем лице все самые важные государственные посты. Не удивительно, что некоторые иностранные деятели приходили к выводу о том, что если бы не Сталин, ни Россия, ни коммунизм не смогли бы выиграть войну с Гитлером [6].
Но даже если согласиться с тем, что, жертвуя миллионами людей, Сталин стремился удержать в ситуации термидора власть, то нельзя избежать
ответа на вопрос - руководствовался ли он при этом исключительно личным, эгоистическим стремлением, усиливаемым комплексом неполноценности, сформировавшимся у него за долгие годы революционной действительности, как это фиксирует Л. Троцкий, констатируя его гипертрофированный вождизм как гигантскую сверхкомпенсацию? «При исключительном, поистине дьявольском честолюбии и столь же исключительной воле, - пишет Л. Троцкий - он отличался общей посредственностью умственных качеств. Из этого основного противоречия - флегматичности натуры - выросла осторожность, вкрадчивость, хитрость, получившие, в свою очередь, сверхъестественное развитие. Мы имеем здесь ту сверхкомпенсацию, которая нередко в биологическом мире заполняет органическую слабость. Отсюда же из этого противоречия, которое через всю его жизнь проходило, взялась и зависть - внутренняя не заживающая рана - и ее молочная сестра - мстительность» [10].
Или же, даже если с этим и согласиться, то нельзя ли допустить, что власть у Сталина ассоциировалась вовсе не с личным возвышением, а с фанатической верой в революционные идеалы, ради спасения которых он сначала добился, опираясь на усиливающийся бюрократический аппарат, власти, а затем стремился ее удержать? Может быть, единовластие Сталина было не следствием его зоологического эгоизма, а единственным способом, как он мог думать, сохранить место России в мировой истории? Конечно, чтобы эти задачи разрешить, могли быть испробованы и использованы разные средства. Единственным средством Сталин мог видеть лишь единоличную власть, опирающуюся на жесткую административную систему, на бюрократический аппарат.
Вообще, применительно к Сталину наивно формулировать мысль о верности революционному идеалу, когда, как доказывает Л. Троцкий, Сталин на разных этапах революционной истории отнюдь не торопился совершать революцию, а очень часто в ответственные моменты вообще уходил в тень, чтобы не засветиться. Скорее уж применительно к Сталину можно говорить не о верности революционным идеалам, а о необходимости сохранения цивилизации. Ведь не мог же Сталин не знать, что совершенная в России революция, понимаемая большевиками как запальник для мировой революции, перепугала западное мещанство, которое неизбежно выставит щит против красной чумы, что, собственно, в скором времени и случится. Так что к концу 20-х годов во-
прос стоял уже не о верности революционным идеалам, а о спасении цивилизации.
Казалось бы, применительно к Сталину не лишнее говорить и о верности революционным идеалам. Разве, казалось бы, не доказывает клятва Сталина о верности делу Ленина одновременно и верность революционным идеалам? Но на самом деле, такая верность делу Ленина у Сталина как раз и отсутствовала. Как пишет Л. Троцкий, Сталин канонизировал Ленина лишь после его смерти, используя эту манифестируемую им верность Ленину как ступеньку на своем пути к власти. Тут все дело в том, что революция оказывалась, в том числе, и провалом в архаику. Это проявляется в той ауре, которой масса наделяет вождя. Констатируя восприятие членами общества сложившейся после революции ситуации как беспредела, французский социальный психолог, последователь Г. Лебона С. Московичи пишет о возникающей потребности в лидере, обладающем харизматическими признаками. Обычно такими лидерами становятся маргиналы, иностранцы или прибывшие из периферии - Наполеон с Корсики, Гитлер из Австрии, Сталин из Грузии.
С. Московичи обращает внимание на противоречие. Ведь в обществах, стремящихся воплотить идеал демократии, такие харизматические личности, кажется, уходят в историю. Но реальность опровергает такое заключение. «Этот тип вождя не исключение - пишет С. Московичи - но он кажется архаичным по существу. Похоже, он свойствен обществам прошлых веков, а в наше время интерес к нему скорее исторический. Но не видим ли мы, что он сохранился и распространяется вопреки ожиданиям» [5]. С. Московичи реабилитирует замысел Г. Лебона, пытавшегося в Х1Х веке аргументировать потребность в разработке специальной дисциплины - психологии масс. Не случайно, высказывая мысль о явлении новых «культурных героев» на арене политической истории ХХ века, он цитирует то место из Г. Лебона, в котором говорится, что тип героя, которого любят толпы, всегда будет типом Цезаря («Его блеск соблазняет их, его авторитет им импонирует. А его меч внушает страх» [5].
Констатируя выброс архаики в сознании массы, в особенности в кризисной ситуации, С. Московичи с помощью этого выброса архаики пытается объяснить известный лозунг «Сталин -это сегодняшний Ленин», во многом определивший психологию культа личности. С помощью факта смерти Ленин был сакрализован, а, следовательно, приобрел архаическую ауру первопредка,
то есть стал религиозной фигурой. Представляя Сталина преемником Ленина, масса наделяет образ Сталина той же сакральной аурой, что ассоциировалась с Лениным. Частью этой пропаганды был и кинематограф, в котором эта тема перенесения ауры мертвого вождя на вождя живого постоянно присутствовала. В наиболее яркой форме она была выражена в фильме М. Чиаурели «Клятва». Смерть Ленина массовым сознанием воспринималась в духе архаических и мифологических образцов. «Конечно, эти идеи чужды марксизму -пишет С. Московичи - Но они не были чужды ни реальности, ни психологии толп. А те, в свою очередь, привели к тому, что после его смерти наследники объявили его имя священным, набальзамировали и выставили его тело перед Кремлем как святую реликвию и бессмертного бога. Известно, что его вдова и часть руководителей воспротивились этому шагу, имеющему отношение скорее к религии царей и фараонов, чем к науке Карла Маркса» [5].
В начале 30-х годов в Москве было издано известное сочинение Н. Макиавелли «Государь», что, наверное, не случайно. У Н. Макиавелли есть такое суждение. «Опыт показывает, что великие дела совершают те, которые умеют подчинять себе людей посредством хитрости или насилия. Когда дело идет о спасении отечества, нельзя обращать внимание ни на какие трудности и на то, справедливо ли это или несправедливо, гуманно или жестоко, похвально, заслуживает порицания, но, оставляя в стороне все другие критерии, надо прибегать исключительно к тому средству, которое может спасти жизнь и сохранить свободу отечества» [9]. По сути, Н. Макиавелли провозглашал ради выживания государства принесение в жертву морали. Но именно этот принцип и был реализован Сталиным. «Все низшие стороны интеллекта (храбрость, выдержка, осторожность, способность играть на худших сторонах человеческой души) развиты в нем чудовищно. Чтобы создать такой аппарат, нужно было знание человека и его потайных пружин, знание не универсальное, а особое, знание человека с худших сторон и умение играть на этих худших сторонах. Нужно было желание играть на них, настойчивость, неутомимость желания, продиктованная сильной волей и неудержимым, непреодолимым честолюбием. Нужна была полная свобода от принципов, и нужно было отсутствие исторического воображения» [10]. Все это и в самом деле характеризует тот психологический тип, который представляет Сталин.
Библиографический список
1. Козлов, В., Плимак, Е. Концепция советского термидора [Текст] / В. Козлов, Е. Плимак // Знамя, 1990. - № 7. - С. 167.
2. Ленин, В. И. Полное собрание сочинений. Т. 43 [Текст] / В. И. Ленин. - С. 403.
3. Макиавелли, Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве [Текст] / Н. Макиавелли. - М., 1996. - С. 61.
4. Моносов, С. О термидоре [Текст] / С. Моносов // Революция и культура, 1927. - № 2. - С. 34.
5. Московичи, С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс [Текст] / С. Московичи. - М., 1996. - С. 354, 415.
6. Робертс, Д. Иосиф Сталин. От Второй мировой до «холодной войны» [Текст] / Д. Робертс. - М., 2014. - С. 447, 579.
7. Розанов, В. Когда начальство ушло [Текст] / В. Розанов. - СПб., 1910. - С. 75.
8. Смена вех [Текст]. - Париж, 1921. - № 9. - С. 5.
9. Троцкий, Л. Сталин. В 2-х т. : Т. 1 [Текст] / Л. Троцкий. - М., 1990.
10. Троцкий, Л. Сталин. В 2-х т. : Т. 2 [Текст] / Л. Троцкий. - М., 1990.
11. Фейхвангер, Л. Москва [Текст] / Л. Фейхвангер. - М., 1937. - С. 59.
12. XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет [Текст]. - М.-Л., 1926. - С. 230, 358.
13. Шеллинг, Ф. Философия мифологии. Т. 2. Монотеизм. Философия [Текст] / Ф. Шеллинг. - СПб., 2013. - С. 228, 252-253.
Reference List
1. Kozlov, V, Plimak, E. Koncepcija sovetskogo ter-midora = Concept of the Soviet thermidor [Tekst] / V. Kozlov, E. Plimak // Znamja, 1990. - № 7. - S. 167.
2. Lenin, V. I. Polnoe sobranie sochinenij. T. 43 = Complete set of works. V. 43 [Tekst] / V I. Lenin. -S. 403.
3. Makiavelli, N. Gosudar'. Rassuzhdenija o pervoj dekade Tita Livija. O voennom iskusstve = Sovereign. Reasonings on the first decade of Tit Libya. About military art [Tekst] / N. Makiavelli. - M., 1996. - S. 61.
4. Monosov, S. O termidore = On thermidor [Tekst] / S. Monosov // Revoljucija i kul'tura = Revolyutsiya i kul-tura, 1927. - № 2. - S. 34.
5. Moskovichi, S. Vek tolp. Istoricheskij traktat po psihologii mass = The century of crowds. The historical treatise on psychology of the masses [Tekst] / S. Moskovichi. - M., 1996. - S. 354, 415.
6. Roberts, D. Iosif Stalin. Ot Vtoroj mirovoj do «ho-lodnoj vojny» = Joseph Stalin. From the World War II before «The Cold War» [Tekst] / D. Roberts. - M., 2014. - S. 447, 579.
7. Rozanov, V Kogda nachal'stvo ushlo = When the administration left [Tekst] / V. Rozanov. - SPb., 1910. -S. 75.
8. Smena veh = Change of milestones [Tekst]. -Parizh, 1921. - № 9. - S. 5.
9. Trockij, L. Stalin. V 2-h t. : T. 1 = Stalin. In 2 v.: V. 1 [Tekst] / L. Trockij. - M., 1990.
10. Trockij, L. Stalin. V 2-h t. : T. 2 = Stalin. In 2 v.: V. 2 [Tekst] / L. Trockij. - M., 1990.
11. Fejhvanger, L. Moskva = Moscow [Tekst] / L. Fejhvanger. - M., 1937. - S. 59.
12. HIV s#ezd Vsesojuznoj kommunisticheskoj partii (b). Stenograficheskij otchet = The XIV congress of the All-Union Communist Party (b). Stenographic report [Tekst]. - M.-L., 1926. - S. 230, 358.
13. Shelling, F. Filosofija mifologii. T. 2. Mono-teizm. Filosofija = Mythology philosophy. V. 2. Monotheism. Philosophy [Tekst] / F. Shelling. - SPb., 2013. -S. 228, 252-253.
Дата поступления статьи в редакцию: 25.09.2018 Дата принятия статьи к печати: 11.10.2018
