В.В.Умнягин
ВОСПОМИНАНИЯ СОЛОВЕЦКИХ УЗНИКОВ: ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ
Аннотация: Соловецкий лагерь и тюрьма были порождением и проводником утверждаемой в стране атеистической идеологии, которая вела не только к секуляризации, но и к дегуманизации переживаемых общественных процессов. Негативным тенденциям противостояли ценностные ориентиры заключенных, которые зачастую не находят места в произведениях современных писателей. Это ведет к разрушению традиционных символов и смыслов, которые составляли идеологическую основу художественного творчества и исторической реконструкции соловецких мемуаристов.
Ключевые слова: Соловки, Соловецкий лагерь особого назначения, мемуары, историческая реконструкция.
Об авторе: Вячеслав Вячеславович Умнягин - ответственный редактор книжной серии «Воспоминания соловецких узников» (1923-1939). Священник Московского подворья Спасо-Преображенского Соловецкого ставропигиального мужского монастыря. Адрес: 117534, Москва, ул. Чертановская, 52-1-51. моб.: +7 (916) 1787528. E-mail: solovki-news@yandex.ru
Сегодня наблюдается повышенный интерес к проблематике Соловецкого лагеря и тюрьмы, которой посвящены самые громкие литературные новинки и ожидаемые телевизионные проекты. Такое внимание объясняется понятным стремлением через призму места, где «сконцентрировались и отлились в образы вековые духовно-моральные и социокультурные искания русского народа» [28:4], разобраться в обстоятельствах собственной истории и нащупать возможные пути ее дальнейшего развития.
Особую актуальность в этой связи приобретает не художественная интерпретация известных фактов или создание вымышленных персонажей, но изучение мемуарного наследия
непосредственных участников событий, которое отражает не только различные аспекты минувшей эпохи, но и непреходящие ценности, составляющие основу отечественной культуры и традиций общественной жизни.
Издательский отдел Соловецкого монастыря на протяжении многих лет работает над выпуском книжной серии «Воспоминания соловецких узников» (1923-1939). На сегодняшний день увидели свет четыре сборника, которые рассказывают об истории Соловецкого лагеря особого назначения с момента его основания в 1923 г. по 1931 г. Всего планируется выпустить семь или восемь полновесных томов, опубликовав, таким образом, все доступные мемуары о первом советском концлагере и сменившей его тюрьме.
В серию входят как хорошо известные, так и не печатавшиеся в нашей стране романы, повести, очерки, рассказы, фельетоны, интервью, доклады и статьи, а также неопубликованные рукописи из государственных архивов, библиотечных фондов и частных коллекций. Воспоминания, полностью или фрагментарно, в зависимости от своего объема и того, какая их часть посвящена рассказу о соловецких пенитенциарных учреждениях, размещаются в хронологическом порядке с учетом времени начала и окончания пребывания заключенных на островах беломорского архипелага или на прилегающих к нему материковых территориях. В ряде случаев тексты выходят за границы описания соловецких реалий, что связано с необходимостью пояснить читателю некоторые детали повествования или охарактеризовать лагерных летописцев, в числе которых представители самых разных сословных, этно-конфессиональных, политических и иных социальных групп.
Внутреннему миру мемуаристов при издании книжной серии уделяется особое внимание. История лагеря и тюрьмы, как и прошлое страны, рассматриваются в связи с судьбой писателей и героев их произведений. Помимо аналитических материалов по истории беломорского архипелага и тематических указателей, каждый том включает в себя биографические очерки к входя-
щим в него воспоминаниям. В качестве авторов вступительных статей выступают представители различных научных дисциплин из отечественных и зарубежных академических центров и общественных организаций (ИМЛИ РАН, ИРЛИ РАН, КарНЦ РАН, МГУ, «Мемориал», ПСТГУ, РГБ, САФУ, Соловецкий музей-заповедник и монастырь, University of Glasgow и др.).
Несмотря на то, что бывшие заключенные в принципе декларировали достоверное изложение пережитого опыта, принадлежащие им свидетельства представляют собой примеры художественного воспроизведения прошлого, что, в конечном счете, чаще всего, осознавали и сами авторы, и знавшие их люди. «Мои записки не представляют "объективной истины", - подчеркивала в начале своих воспоминаний эсерка Е.Л. Олицкая. -Я записала то, что отпечатлелось в моей памяти и так, как оно запечатлелось» [19:7]. Сын писателя О.В. Волкова, сообщает, что известная книга «Погружение во тьму» - «это произведение художественное, в котором избранный жанр предполагает не только отклонения от некоторых фактов, но и допускает прямой художественный вымысел» [5].
Помимо прямого умысла все это объясняется целым рядом причин. Тем, например, что «художник привносит и не может не привносить творческое начало в изображение жизни, в передачу фактов и событий, и тем самым правда искусства отличается от правды жизни, не равна ей, не копирует и не дублирует изображаемый объект» [6:126].
В случае с воспоминаниями о тюрьмах и лагерях ситуация усугубляется в связи с тем, что вплоть до «архивной революции» середины 1990 - начала 2000-х гг., «вся история советских лагерей с самого начала ее описания (за рубежом - с 1930-х гг., в СССР - в 1950-х), в какой бы форме она ни воплощалась, художественной, мемуарной, публицистической или даже научной, была по преимуществу историей без документов, т.е. не могла не быть заведомо неполной, во многом односторонней, субъективной, в той или иной мере "легендарной", апокрифической, в конечном счете, - лишь относительно репрезентативной» [10:131].
Именно по этой причине некоторые специалисты не воспринимают мемуары в качестве серьезных исторических источников, подозревая их в тенденциозности, самооправдании или политической ангажированности, в чем, безусловно, есть своя доля правды. Но, правда есть и в словах Д.С. Лихачева, который признавая, что «мемуары без отдельных ошибок - крайняя редкость», был уверен и в том, что «в очень большом числе случаев мемуаристы рассказывают то, что не получило и не могло получить отражения ни в каком другом виде исторических источников» [14:7].
Уверенность академика исходит из того, что документально-художественный жанр позволяет не просто описать то или иное событие, но проникнуть в суть вещей, и, через глубоко личные, экзистенциальные переживания авторов, ставит вопрос о духовно-нравственном измерении истории. Так, по словам уже цитируемого В.О. Волкова, «решающим при оценке книги "Погружение во тьму", хотелось бы думать, остается главная линия книги - борьба свободной личности против бесчеловечной репрессивной государственной машины, - а эта борьба передана в книге, по общему мнению, совершенно правдиво. И тогда уже не столь существенно, все ли излагаемые частные факты соответствуют реальности в этом художественном произведении» [5].
Упомянутая сверхзадача этого и многих других памятников лагерной прозы не отменяет необходимости научного подхода к изучению прошлого, работы по выявлению читательского адреса воспоминаний, а также явных и скрытых мотивов, разных как для отдельных произведений о Соловках 19201930-х гг., так и для различных периодов соловецкой мемуаристики. Обо всем этом будет сказано ниже, как о важной составляющей творчества лагерных летописцев. При этом, с опорой на определение Ю.М. Лотмана, согласно которому одним из основных свойств художественной реальности выступает возможность «отделить то, что входит в самую сущность произведения, без чего оно перестаёт быть самим собой, от признаков, порой очень существенных, но отделимых в такой мере, что при их изменении специфика произведения сохраняется» [16:25-26],
будет показан признак, который обеспечивает единство локального текста бывших узников и составляет основу их опыта исторической реконструкции.
Читательский адрес, как и содержание воспоминаний во многом опосредованы временем и местом создания и публикации. Можно выделить довоенный, послевоенный, переходный и современный периоды соловецкой мемуаристики, каждый из которых обладает своими специфическими особенностями.
Начнем с того, что значительная часть произведений появилась еще в годы существования Соловецкого лагеря и тюрьмы. Их авторами становились советские граждане или иностранцы, которым вследствие побега или ходатайства зарубежных держав удалось вырваться заграницу. Воспоминания этих лет писались преимущественно для западной аудитории и представляли собой политические памфлеты, которые призывали к борьбе с политическим строем, в чью долговечность писатели не верили и надеялись на его скорое падение.
В творчестве мемуаристов в тот момент доминировало фактическое, несколько отстраненное, претендующее на объективность описание происходящего, нацеленное на то, чтобы привлечь внимание международной общественности к событиям русской жизни, повлиять на судьбу России и населяющих ее народов. При этом, не имея доступа к полноценной информации, писатели нередко и сами опускали известные им подробности, опасаясь нанести вред тем, кто находился в местах лишения свободы и мог пострадать от излишней публичности. Важное место в размышлениях людей дореволюционной формации занимало осмысление «жизненного подвига, заключающегося не столько в терпении многочисленных и на первый взгляд несправедливых бедствий, сколько в глубоком осознании духовного смысла и назначения страдания» [17:325].
Следующий, послевоенный период, строго говоря, начался уже в ходе Второй мировой войны, когда некоторые заключенные начали сотрудничать с коллаборационистскими изданиями. Однако большая часть их свидетельств увидела свет уже после
1945 г. Предназначались они не столько иностранцам, сколько соотечественникам, проживавшим как заграницей, так и в СССР, и с учетом осознания долгосрочности советской власти были нацелены не на фактическое, а на идеологическое и духовное освобождение читателей. Возможно, что для большей доверительности мемуаристы подчеркивали личное отношение к событиям мировой истории, что зачастую делалось в ущерб фактической информации. Другими заметными особенностями послевоенных произведений стали их художественная обработка и психологизм.
Переходный период включает в себя два неоднородных направления. Речь идет о воспоминаниях граждан СССР, приступавших к работе без особой надежды на публикацию своих рукописей, а также о всплеске интереса за рубежом к рассказам о местах лишения свободы в Советском Союзе, пиком которого можно считать выход в 1973 г. книги «Архипелаг ГУЛАГ». Не связанные друг с другом напрямую, оба эти направления пересекались на уровне выхода редких заграничных изданий, недоступных, впрочем, для российских читателей.
Современный период освоения соловецкой темы начался в годы перестройки. Принципиальным его отличием стал качественный рост числа публикаций о советской системе исполнения наказания и наличие обширной читательской аудитории. Но с точки зрения содержания данный этап можно считать продолжением предыдущего. Основу этих литературных памятников составляет «художественная автобиография в узком смысле, рассказ о личной судьбе писателя, о спутниках его жизни, о событиях, свидетелем которых он был, в конечном счете - о судьбах эпохи, современником которой довелось быть писателю» [12:86].
Соловецкие пенитенциарные учреждения в воспоминаниях этого периода чаще всего рассматриваются в контексте всей истории ГУЛАГа и личной судьбы, почему многие тексты носят обобщающий и сравнительный характер. Произведения, созданные спустя десятилетия после освобождения, отличает взвешенный подход, а место религиозной оценки событий занимает эти-
ческий анализ описываемых событий, что объясняется составом мемуаристов, большинство из которых духовно формировалось уже в советское время.
Последними новациями в изучении литературного наследия соловецких узников можно считать, во-первых, систематическое переиздание их воспоминаний, а во-вторых, появление целого ряда исторических романов («Обитель», «Авиатор»), формирующих новое представление о прошлом.
Переходя к явным и скрытым мотивам мемуаров, можно условно разделить то, что писалось для историков, и то, что писалось для истории. В первом случае речь идет не столько о представителях академической науки, сколько о потенциальных биографах, взыскательных потомках или современниках, которым мемуаристы хотели пояснить те или иные поступки или модели своего поведения. Такие сообщения нередко касались деликатных и даже неудобных вопросов, в связи с чем, ответы на них носили оправдательный характер и не всегда соответствовали действительности.
Сведения, посвященные описанию условий жизни и содержания под стражей, наоборот, вполне реалистичны, и во многом компенсируют отсутствие архивных документов соловецких пенитенциарных учреждений. Например, сразу в нескольких воспоминаниях упоминается число жертв тифозной эпидемии 1929-1930 гг., которое согласно оценивалось незнакомыми между собой людьми в 20 000 заключенных. Такая цифра никак не подтверждается статистическими данными, но указывает на наличие общего источника информации. Наиболее определенно об этом писал М.З. Никонов-Смородин, который утверждал, что «к весне, по официальным данным, погибло от тифа 7 500 человек. Кемперпункт и его командировки дали 11 500 умерших от тифа» [18:204]. Он же объяснил и то, каким образом мемуаристы могли черпать подобные секретные сведения. «Тиф начал свирепствовать по настоящему, и официальные лагерные приказы сопровождались длинными списками умерших от тифа, исключаемых по этому случаю с довольствия. Эти лагерные приказы
рассылались по всем командировкам острова, в том числе и в наше звероводное хозяйство. Попадали они обычно в руки начальников охраны и являлись документами секретными. Но у нас не было охранника и потому приказы попадали в контору, то есть к нам в руки. Благодаря этому мы могли следить за лагерной жизнью по документам, а не по слухам» [18: 203].
Разумеется, эти и другие излагаемые в воспоминаниях факты требуют критического отношения, но в целом они лишены значительных систематических преувеличений. Встречающиеся в них противоречия скорее отражают постоянно меняющиеся контуры и порядки системы исполнения наказания в СССР, находившейся в первые десятилетия своего существования в фазе активного развития, нежели являются сознательным искажением действительности. Даже самые жуткие, казалось бы, невозможные свидетельства находят свое подтверждение в официальных отчетах советских деятелей.
Один из них представляет собой докладную записку начальника Юридического отдела ГПУ В.Д. Фельдмана, который в сентябре 1923 г. провел обследование Северных лагерей ГПУ. Из документа следует полная осведомленность составителя о катастрофическом положении лишенных свободы людей, которое складывалось на фоне голода, холода, болезней и нарушения элементарных санитарных норм. Партийный функционер указывал на многочисленные ущемления гражданских прав (задержка писем, отсутствие газет, ненормированный рабочий день), преступления против жизни и здоровья заключенных со стороны представителей лагерной администрации (избиения, издевательства, расстрелы под видом побега). Немаловажно и то, что советский юрист демонстрировал понимание побудительных причин происходящего (желание команды надзора из числа заключенных выслужиться перед руководством), и высказывал намерение исправить положение дел [9:376-381].
Последнее так и не перешло в практическую плоскость -проштрафившееся начальство оставалось на своих местах, не изменилось и отношение к каторжанам. Особенно ярко это про-
явилось спустя несколько лет, когда выяснилось, что «сосна пахнет валютой», и у представителей центральных и местных властей возникло предположение, что рабский труд сможет приносить государству ощутимую прибыль.
Период окончательного формирования ГУЛАГа на рубеже 1920-1930-х гг. совпал с деятельностью комиссии Коллегии ОГПУ под председательством А.М. Шанина. В ее задачи входил анализ соловецкого опыта с целью его последующего использования при организации новых лагерей. Очередное расследование подтвердило основные выводы В.Д. Фельдмана, и, тем самым, незыблемость методов содержания заключенных. В отчете вновь упоминаются убийства, случаи смерти от истощения и простудных заболеваний, инсценировки расстрелов, избиения, пытки холодом и голодом, понуждение к сожительству, присваивание денег и вещей, повальное пьянство и хулиганские выходки представителей администрации, отсутствие медицинского обслуживания, задержка писем и проч. [11:385-393]
Помимо исторических фактов и бытовых зарисовок, литературное наследие бывших узников включает в себя рассказы о наиболее выразительных сторонах пребывания в неволе. К ним относятся истории побега и жизни за границей, рассказы об отношениях с уголовными преступниками и представителями иных этноконфессиональных групп, передача восприятия природы, оценка значения интеллектуальной деятельности и труда в судьбе каторжан. Базируясь на фактических сведениях, перечисленные сюжеты задают онтологическую проблематику, в свете которой на первый план выходит диалог с Богом или другим идеальным началом, определяющим в глазах человека бытие мира и населяющих его людей. Такое диалогическое общение выявляет социальные вызовы, ответом на которые становилось то или иное произведение или отрывки, посвященные описанию емких тем, побуждающих мемуаристов к ценностной рефлексии.
При этом основным вызовом, требующим физического преодоления и последующего осмысления, оказывалось пребывание в пенитенциарных учреждениях, которые самим фактом
своего существования бросали вызов естественным потребностям человека, общепринятым правовым нормам, социальным традициям и известным вероучениями. Ответом на все эти внешние факторы становилось внутреннее противостояние человека системе подавления личности. Внимательное обращение к мемуарному наследию соловчан указывает на то, что люди, которые не просто выжили в тюрьмах и лагерях, но сумели сохранить определенный нравственный уровень и творческую активность чаще всего были не лишены стремления к духовно-нравственным ценностям. Наблюдаемая общность, которая по нашему мнению составляет важнейший признак воспоминаний о Соловках 1920-1930-х гг., объясняется целым рядом причин. В том числе, причастностью к обусловленной религиозными нормами морали и принадлежностью мемуаристов к литературной традиции, которая, по словам Д.С. Лихачева, «не всегда идеализирует действительность, но всегда борется за идеал» [15].
На действие религиозного фактора указывает то, что даже те, кто открыто заявляли о своем безбожии и выступали с антиклерикальной критикой, на практике нередко использовали церковную лексику и демонстрировали жертвенную преданность своим представлениям об истине. Ярким примером здесь является А.П. Скрипникова. Критикуя христианство, она именовала себя то философом, сродни растерзанной чернью Ипатии, то пантеисткой в духе Спинозы, и позволяла себе массу высказываний, далеких не только от церковного благочестия, но и общепринятых нравственных норм. Вместе с тем, на страницах своего романа автор неоднократно подчеркивала мысль о том, что именно «религиозные люди - настоящие политзаключенные в советских лагерях» [24:177]; а, характеризуя себя последовательной атеисткой, выступала не менее последовательной и энергичной защитницей верующих женщин, демонстрируя тем самым не только уважение, но и внутреннее родство с ними.
На все эти особенности характера романистки, отразившие специфику породившей ее эпохи богоискательства, указывал А.И. Солженицын, писавший: «Тринадцати лет она "эман-
сипировалась от Бога", перестала верить. В пятнадцать лет она усиленно читала отцов Церкви - исключительно для яростного опровержения батюшки на уроках, к общему удовольствию соучениц. Впрочем, стойкость старообрядцев она взяла для себя в высший образец. Она усвоила: лучше умереть, чем дать сломать свой духовный стержень» [25:533].
Духовное противостояние продолжалось и после освобождения, во время работы над мемуарами. «Вспоминать и облагораживать - это в моей душе, по крайней мере, единый и неделимый акт, - писал о своем мемуарном методе историк Н.П. Анциферов. - Преступление нашей жизни память облагораживает путем стыда и раскаяния, образы страстей - путем охлаждения и одухотворения; значительные переживания, даруемые жизнью, испещренные будничными случайностями, сгущаются памятью в сплошные духовные массивы, и даже серость будней превращается из простой бесцветности в ценный момент красочной сложности жизни» [2].
Такую сублимацию, свойственную многим мемуаристам, нельзя расценивать как уход от реальности, попытку отгородиться от жизни или оправдать происходящее в мире зло. Скорее это нормальная реакция зрелой творческой личности, нацеленной на позитивное отношение к миру и созидательной деятельности, чаще всего происходящей не благодаря, а вопреки окружающим человека обстоятельствам. Наиболее хрестоматийно такое мировосприятие выразилось в подвиге монахов, которые основав обитель Преображения Господня на пустынном Соловецком архипелаге, облагородили, одухотворили, преобразили некогда дикий край, превратив его в самобытный центр русской цивилизации. При этом необходимо отметить, что «стремление средневековых подвижников удалиться в лесные дебри и на дальние острова, в места необжитые, еще не освященные христианской молитвой, было связано с представлением, что в таких местах господствуют силы зла, с которыми и призван бороться монах» [13:67-68].
Лагерные воспоминания о Соловках, таким образом, ста-
новились своеобразным продолжением духовного подвига и отражали извечную борьбу с объективными трудностями и метафизическим злом, которая велась на Соловках вначале братией, а затем невольными насельниками упраздненного монастыря. Очевидно, что такая связь могла не осознаваться всеми мемуаристами, а культивируемые в обществе религиозные и вытекающие из них социально-культурные нормы не всегда соблюдались в полной мере и даже сознательно нарушались ими в повседневной жизни. Но, как любой нарратив, имеющиеся нормы накладывали отпечаток на мировоззрение человека и в случае крайних испытаний проявлялись в поступках и в мемуарном творчестве бывших заключенных.
Об этом говорит то, что принадлежащие им произведения нередко сочетали описание правды жизни с раскрытием сословных, этно-конфессиональных, гражданских и политических идеалов. Для примера приведем лишь некоторые из них. «Я дважды чуть не совершил этот грех: в первый раз, когда меня брали, я выстрелил в сердце, но пуля прошла левее, и меня вылечили в тюрьме; во второй раз я пытался повеситься на спинке кровати в камере на Лубянке, но и здесь мне помешали. После этого я долго размышлял и молился и принял твердое решение не выбирать легкий путь ценой тяжкого греха. Я религиозный человек...» [27:125]; «Держись до конца. Держись, пока не упадешь. Стыдно тебе, старому солдату, распускаться» [23:682]; «Я пережил чувство гордости за своих коллег. Мы, представители "гнилой интеллигенции", в большинстве устояли. Не писали "романов". А собранные следствием романы были настолько жалки, что не дали материала для постановки "шахтинского" дела научной интеллигенции» [1:374]; «Неужели даже здесь, среди несчастных, едущих, может быть, на свою гибель, всякий вор будет безнаказанно пользоваться своим правом сильного? И старики будут гибнуть только потому, что они не приспособлены к такой звериной борьбе за свое существование? Я вообще - сдержанный человек. Никогда еще ни в боксерских матчах, ни в многочисленных драках я не бил со злобой. Моим кулаком управлял
либо спортивный азарт, либо чувство самозащиты. Но на этот раз я ударил не только со всей силой, но и от всего своего сердца, со всей яростью, облегчая этим свою душу от невысказанного протеста» [26:360]; «Когда я разнесла кучки по нарам, - сперва шепотом, потом все громче, - поднялся ропот. Оказывается, я разделила неправильно. Надо было делить не на равные кучки, а пропорционально собранным деньгам. Почему выделен лук тем, кто не вносил денег? То есть тем, у кого их не было... Сперва я не поняла. Потом растерялась. Всего, кажется, я могла ждать от заключенных со мной каких ни каких, а все-таки коммунисток, но этого!.. Кажется, на глазах у меня даже выступили слезы» [20:210].
Отметим, что такие идеалы были не только известны, но и востребованы всеми участниками литературного процесса. Сотрудник журнала «Грани» в своей рецензии на «Неугасимую лампаду» Б.Н. Ширяева, особенно подчеркивал, что «соловецкие ужасы автор не смакует, а отодвигает на задний план. Передний же - почти радостный, "утешительный". Все его внимание сосредоточено на "жемчужинах духа", концлагерная обстановка их лишь оттеняет...» [3:140]
Разумеется, религиозная составляющая наиболее ярко проявляла себя в литературном наследии верующих авторов. Но сказанное относится к творчеству подавляющего большинства соловецких мемуаристов, которые искали и находили «жемчужины духа» в собственных поступках и поступках окружающих людей. Это нередко отсутствует у современных писателей. Пренебрегая историческим контекстом в реконструкции событий недавнего прошлого, они вкладывают в свои произведения не всегда правомочные личные нравственные и философские оценки. Показательным примером здесь является «Обитель» З. При-лепина, в глазах которого особенности конкретной исторической эпохи и жанровое разнообразие литературы нивелируются перед желанием читателя увидеть в произведении искусства лишь отражение собственного мировосприятия. «Меня совершенно не волнует, что происходит у читателя в голове. Да это и неважно, -
говорит писатель в одном из своих многочисленных интервью. -Действие может происходить в 20-е годы ХХ века, а может - в Х веке, а может - на Луне среди зеленых человечков. Люди просто угадывают свои эмоции, свои страсти, и это самое главное. А все остальное они могут даже не воспринимать. Одни читают как любовный роман, другие - как плутовской роман, третьи -как трагедию. Люди ищут и находят там что-то свое. И выясняют, что ничего не изменилось. Это же просто про людей» [21].
В действительности люди со временем изменяются, также как меняются их аксиологические запросы и установки. Такой вывод подтверждает природа новизны популярного романа, о которой автор говорил неоднократно: «Вообще, о Соловках до меня не писали. Разве что в житиях, но художественных текстов не было. Я открываю новое» [22]. На самом деле, новацией произведения стала не новизна обращения к теме, а то, что место идеала в «Обители» занял потерявший идеалы, лишенный покрова и содержания человек («Обычный голый русский человек. Зовут Артем. Он без убеждений: ни правый, ни левый») [22]; или, «пацан» - «сегодняшний парень, из всех форм рефлексии обладающий только ощущениями, а из всех ощущений хорошо знающий только физиологию своего тела» [7].
От лица такого человека писатель рассказывает малоутешительную и ничего не проясняющую историю, которая, если судить по успеху произведения, вполне отвечает запросам современной читательской аудитории. Те же читатели, большинство которых чаще всего основывают свои представления о прошлом на сочинениях беллетристического толка и исходят в познании истории из уже вложенных в них образов, устоявшихся в общественном сознании или вновь создаваемых стереотипов, высказываясь об еще одном соловецком романе - «Авиаторе» Е.Г. Водолазкина, используют весьма показательные сравнения. «Могу только сравнить с другой прочтённой книгой по этой теме - с "Обителью", - пишет в своем отзыве на произведение участница одной из социальных сетей. - Описание работ, насилия, штрафизолятора Секирки скорее совпадают. "Обитель" не
оставляет такого тягостного впечатления, потому что для описания лагеря автор провёл своего героя через различные возможные там судьбы и положения. Герою же "Авиатора" достался только Соловецкий ад» [8].
Вторит читателям и профессиональный критик, утверждая, что «Соловки описаны у Водолазкина по-шаламовски страшно - куда жестче, например, чем в прилепинской "Обители"» [29]. И это при том, что сам автор «Авиатора» относит себя и Прилепина к восприемникам соловецких мемуаристов: «Среди основных текстов, на которых основывались Захар и я, - "Неугасимая лампада" Бориса Ширяева, - говорит он. - Это потрясающая книга. Совершенно удивительная. Несмотря на то, что она описывает соловецкие страдания и ужасы, читателя не охватывает чувство безнадежности» [4].
Подобное противоречие между вполне благими художественными замыслами, реальным восприятием и трактовкой текста, говорит о заметном расхождении в пространстве современной литературы художественной правды и правды жизни, которые в предшествующие эпохи и в глазах писателей, и в глазах читателей, сходились в точке религиозных, этических и эстетических идеалов. Сегодня этого пересечения может и не происходить, как при обращении к уже имеющемуся культурному наследию, так и в случае с новыми художественными произведениями.
Скрытая девальвация или сознательная подмена идеалов, изъятие шкалы ценностей из общественных и творческих процессов, объясняемое желанием избавиться от иллюзий в восприятии прошлого - и вообще от иллюзий, как проявления высшего и ценного - оказывают заметное влияние на понимание собственных цивилизационных основ, весьма отличных от предлагаемых сегодня моделей поведения и социального развития.
Между тем без учета высших ценностей, составляющих основу мировоззрения тех же соловецких узников, непонятыми остаются основной посыл их мемуарного наследия и личный опыт исторической реконструкции. Этот бесценный опыт базируется на таких основополагающих и связанных между собою
понятиях, как: святость, жертвенность, любовь, долг, честь, которые раскрывают подлинный смысл исторического процесса, и являются залогом культурного и духовного развития общества.
Литература
1. Анциферов Н.П. Из дум о былом. М.: Феникс: Культур. инициатива, 1992. 512 с.
2. Анциферов НП. О памяти // Николай Анциферов. Из неопубликованного / Публ., вступ. ст. и коммент. А. Крейцер // Звезда. 2014. №8 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/zvezda /2014/8^^1
3. Арсеньев В. «Свет во тьме...» // Грани. 1955. №24. С. 140-141.
4. Водолазкин Е.Г. Интервью сайту «Год литературы» [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://godHteratury.ru/pubHc-post/aviator-vodolazkm-^егууи
5. Волков В.О. Письма Д.С. Лихачева О.В. Волкову и его семье. Наше наследие. 2008. №87 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/8709.php
6. Гей Н.К. Образ и художественная правда // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Образ, метод, характер. М.: Изд-во РАН. 1962. С.115-148.
7. Гушанская Е.М. Обитель или острог? // Санкт-Петербургские ведомости. 2014. 15 сент.
8. Дарья.КЯ. Оценка «пять», полёт нормальный [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://bookmix.ru/review.phtml?rid=156143#reviews
9. Доклад Коллегии ГПУ начальника Юридического отдела ГПУ В. Д. Фельдмана о результатах обследования Северных лагерей ГПУ от 20 сентября 1923 г. // Репрессированная интеллигенция. 1917-1934 гг.:
сб. статей / под ред. Д.Б. Павлова. М.: РОССПЭН, 2010. С.376-381.
10. Есипов В.В. Об историзме «Колымских рассказов» // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сб. статей / Сост. и ред. С.М. Соловьёв. М.: Литера, 2013. С. 131-140.
11. Из доклада Особой комиссии по обследованию Соловецких лагерей под председательством секретаря Коллегии ОГПУ А.М. Шанина Коллегии ОГПУ о положении заключенных в Соловках // Там же. С. 385393.
12. Краткий словарь литературоведческих терминов / Сост. Л И. Тимофеев, С.В. Тураев М., 1978. 223 с.
13. Лаушкин А.В. Преподобный Савватий и пятисотлетняя традиция соловецкого отшельничества // Соловецкое море. 2009. №8. С. 67-77.
14. ЛихачевД.С. Воспоминания. СПб: Logos, 1995. 519 с.
15. Лихачев Д.С. От Илариона и до Аввакума [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://likhachev.lfond. spb.ru/articl 100/drev_cult/illarion. pdf
16. Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста // О поэтах и поэзии. СПб: «Искусство-СПб», 1996. С. 25-26.
17. Московская Д.С. «Я нашел в жизни то, что искал» // Воспоминания соловецких узников. Соловецкий монастырь, 2015. Т. 3. С. 348-349.
18. Никонов-Смородин М.З. Красная каторга. София: Изд-во Н.Т.С.Н.П., 1938. 371 с.
19. Олицкая Е.Л. Мои воспоминания. В 2 кн. Frankfurt/M: Посев, 1971. Кн. 1. 318 с.
20. Олицкая Е. Л. Мои воспоминания. В 2 кн. Frankfurt/M: Посев, 1971. Кн. 2. 270 с.
21. Прилепин З. «Русская литература - не общество гуманистов» [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://ria.ru/interview/20160616/1448723647.html
22. Прилепин З. «Сюжет новой книги родился после того, как мы с Велединским съездили на Соловки» // Вечерняя Москва. 2014. 8 апр.
23. Седерхольм Б.Л. В разбойном стане: Три года в стране концессий и «Чеки» (1923-1926) // Воспоминания соловецких узников. Соловецкий монастырь, 2013. Т. 1. С. 665-708.
24. Скрипникова А.П. Соловки // Воспоминания соловецких узников. Соловецкий монастырь, 2016. Т. 4. С. 171-323.
25. Солженицын А.И. Анна Петровна Скрипникова // Архипелаг ГУЛАГ. Екатеринбург: Изд-во «У-Фактория», 2006. Ч. Ш-1У. С. 533-539.
26. Солоневич Б.Л. Молодежь и ГПУ // Воспоминания соловецких узников. Соловецкий монастырь, 2014. Т. 2. С. 356-426.
27. ЧирковЮ.И. А было всё так. М.: Политиздат, 1991. 382 с.
28. Чистов К.Н., Бернштам Т. А. Введение // Русский Север: Историко-этнографический сборник. СПб., 1992. С. 4.
29. Юзефович Г. «Авиатор» Евгения Водолазкина. И еще пять книг о человеке и времени [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://meduza.io/feature/ 2016/04/01/aviator-evgeniya-vodolazkina