CC BY
78Эта статья британского историка-медиевиста Майкла Клэнчи, заслуженного профессора Института исторических исследований Лондонского университета, известного своими работами по истории письменности, в частности знаковой книгой «От памяти к письму» (Clanchy M. T. From memory to written record: England, 1066—1307. Cambridge (Mass.), 1979), выдержавшей три издания, интересна по нескольким причинам. Во-первых, из-за ее роли в развитии историографии. Она стала точкой отсчета для целого направления в медиевистике — изучения письменности и документа, как исторических феноменов. Вслед за Клэнчи проблему письменного документа и, в частности, его влияния на право разрабатывали Розамонд МакКиттфик (McKitterick), Альфред Бернс (Burns), Патрик Гири (Geary), Элис Рио (Rio), Джефри Козел (Koziol) и многие другие. Во-вторых, из-за своего содержания. Клэнчи блестяще демонстрирует, как развитие письменности влияет на представления о законе и его функционирование. Он доказывает, что запись закона — это не просто фиксация нормы на бумаге или пфгамене. Сам факт записи меняет уть судебной процедуры, роль властных и правовых институтов, правовые отношения в целом. И в-третьих, эта статья интересна с точки зрения метода. Клэнчи дает великолепный пример того, как историк-медиевист может использовать наработки антропологов для собственных исследований.
г» о о =г=
Воспоминания о прошлом и старый доорыи закон
В любом бесписьменном обществе всю информацию о прошлом приходится запоминать, вместо того чтобы записывать. Знание неграмотного человека о прошлом по сравнению со знанием историка, опирающегося на письменные источники, не только ограничено, но и обладает принципиально иными свойствами. Например, неграмотный человек не так четко различает выдумку и факт, историю и миф, поскольку вся информация о прошлом приходит к нему из рассказов его современников. У него почти нет инструментов проверки этой информации, и он вовсе не обязательно захочет ее проверять. Для него будет трудно определить, какое из двух противоречивых описаний одного события является ложным. Он не сможет провести их объективное сравнение, так как в его распоряжении не будет никаких источников, кроме его собственных воспоминаний и воспоминаний окружающих его людей. В такой ситуации трудно определить исторически достоверные факты и еще труднее передавать знание о них неизменным из поколения в поколение. Память, как индивидуальная, так и коллективная, склонна со временем изменять исходную информацию. В бесписьменном обществе постыдные
*. Clanchy M. T. Remembering the Past and the Good Old Law // History, 1970. Vol. 60. P. 165-176.
или непонятные факты могут предаваться забвению без какой-либо надежды быть восстановленными будущими исследователями.
Разное отношение к прошлому в письменных и бесписьменных обществах затрагивает природу самой истории. Оно также напрямую определяет подход историка к обществам, недавно или не в полной мере усвоившим письменность. Если он не представляет себе особенностей и пределов знания о прошлом, опирающегося исключительно на память, он не в состоянии здраво оценить первые письменные документы таких обществ. Например, ранние сочинения в архаических обществах часто состоят из генеалогий правителей и кланов и из того, что считается древними законами, касающимися урегулирования междоусобиц. В какой степени информация такого рода представляет собой исторический факт? Может ли она вообще считаться исторической, если все знания до момента ее записи хранились исключительно в памяти? Некоторые бесписьменные общества используют профессиональных запоминальщиков**, чтобы сохранять и передавать свою историю. На первый взгляд может показаться, что запоминальщики представляют собой упрощенную версию профессиональных историков. Они изучают прошлое и передают свои знания последующим поколениям. На деле, однако, запоминальщики преследуют цели, отличные от целей историков. Их роль состоит не в объективном изучении прошлого, но в том, чтобы при необходимости напоминать его своим современникам. Их рассказ о старом добром законе, героическом предке или победоносной битве будет скорее соотноситься с запросами слушателей, нежели с требованиями исторической объективности. В таких обстоятельствах в момент появления письменности происходит глубокая трансформация в отношении общества к прошлому. Высока вероятность того, что запоминальщики будут вытеснены новой технологией записи — во многом так же, как пряхи и ткачи вытесняются машинами. Судья при разбирательстве дела или король во время коронации больше не нуждаются в запоминальщике, который бы вспомнил старый добрый закон или королевскую родословную. Вместо этого они обращаются к книге. Чтобы оценить изменения, принесенные письменностью, историк должен в основных чертах понимать, как устроено бесписьменное знание о прошлом, так же как исследователь промышленной революции должен разбираться в предшествующем аграрном периоде.
Изучение представлений о прошлом, опирающихся на память, а не на письмо, — не настолько спекулятивное занятие, как это может показаться. Антропологи, изучающие бесписьменные общества, и лингвисты, анализирующие
**. В оригинальном тексте Клэнчи использует слово «remembmmen>, которому трудно найти благозвучный аналог в русском языке. Здесь и далее я буду переводить его как «запоминальщик» — Г.Г.
язык памяти, опубликовали много исследований на эту тему. Основная трудность состоит в том, что эти работы публикуются в разрозненных журналах и книгах, теряющихся в разных разделах библиотечных каталогов. Для решения своих конкретных задач историк нуждается в общей картине бесписьменного знания о прошлом. Поэтому в своей статье я проследую от общего к частному, сначала рассмотрев общие характеристики устной традиции в целом, а затем процессы запоминания в тех бесписьменных группах, которые прибегают к услугам профессиональных запоминальщиков.
ь Запоминая и забывая устную традицию
Исторические факты запоминаемого прошлого находятся под постоянным давлением нужд современности. Память адаптирует их, меняет их последовательность или вовсе выбрасывает, когда они перестают быть полезными. Прекрасным доказательством тому служат племенные родословные, изученные антропологами в Африке. Казалось бы, родословные, устанавливающие родственные отношения и закрепляющие имущественные права, должны передаваться в неизменном виде из поколения в поколение. Но именно потому, что родословные столь важны для людей, они постоянно подвергаются изменениям. Например, родословные тив, народа северной Нигерии, были записаны в начале нынешнего столетия британскими колониальными чиновниками, поскольку часто упоминались в ходе судебных разбирательств. Однако сорок лет спустя, когда Пол и Лора Боханнан изучали тив, представители племен считали родословные, записанные британцами, неверными, предпочитая им собственные запомненные версии. Лора Боханнан предположила, что на деле родословные у тив не являются частью объективных воспоминаний о своем прошлом, но «представляют собой инструмент для подтверждения
cxiv
и запоминания текущих социальных отношений»1. Так, к примеру, тив включили в свои родословные Адама, о котором им рассказывали христианские миссионеры. В своей фундаментальной работе «Последствия грамотности» Джек Гуди и Иан Уотт комментируют эту ситуацию так: «Чего не поняла ни одна из сторон, так это того, что в любом обществе подобного рода происходят изменения, требующие постоянной корректировки родословных, чтобы они могли продолжать выполнять свою роль в качестве мнемонических схем социальных отношений... Социальная функция воспоминаний приводит к тому, что в ходе передачи родословные преобразуются»2. Гуди сообщает о похожих явлениях в королевстве гонжа в северной Гане3. В начале двадцатого века гонжа рассказывали, что их королевство основал Ндевура Джакпа, у которого было семь сыновей, по одному на каждую область королевства. Однако впоследствии при британской администрации две из этих областей были упразднены . Когда история королевства была пересказана для Гуди в 1956—1957 гг., Джакпа приписывалось только пять сыновей, в соответствии с пятью существующими областями королевства. Два сына, связанные с исчезнувшими областями, не упоминались вовсе. Представители рода, которые не имеют значения в настоящем, забываются и исчезают без следа, если знание о прошлом хранится только в памяти. Существует много примеров аналогичных преобразований4.
Подобные наблюдения привели антропологов к общей теории относительности времени в запоминаемом прошлом. В отсутствие объективно зафиксированных фактов прошлого, которые мог бы впоследствии открыть историк, невозможна строгая хронология с фиксированными промежутками времени между событиями. Например, расстояние во времени между предком В и предком Е в родословной зависит от позиции человека, ссылающегося на эту родословную. Если для него это вопрос далекого прошлого, то он может посчитать, что предка В от предка Е отделяет лишь краткий период времени. Он может сделать их отцом и сыном, а предков С и D в процессе передвинет или забудет. Относительность хронологии в такого рода обстоятельствах была проанализирована Эдвардом Эванс-Причардом в его объяснении возрастных групп у нуэров. «Расстояние между событиями перестает считаться промежутками времени, привычного нам, и считается с точки зрения структурного расстояния, будучи отношением между группами лиц. Таким образом, оно становится полностью зависимым от социальной структуры»5. Можно рассчитывать, что глубина достоверности исторических сведений напрямую связана с памятью самого старого представителя [общества] и составляет примерно пятьдесят лет. Вслед за Эванс-Причардом аналогичные оценки
1. Bohannan L. A Genealogical Charter// Africa. 1952. N. XXII. P. 315. См. также: Bohannan P. Concepts of Time among the Tiv of Nigeria
/ / Myth and Cosmos / ed. J. Middleton, NY., 1967. P. 315-329.
2. Goody J., Watt I. The Consequences of Literacy / / Comparative Studies in Society and History. N. V. 1962-63. P. 309-310; перепечатано в Literacy in Traditional Societies / ed. J. Goody. Cambridge, 1968. P. 32-33.
3. Ibid.
4. Cm. ccbiAKU 6 Goody J., Watt I. Op. cit, P. 308-310; Literacy in Traditional Societies. P. 31-33; Gluckman M. Politics, Law and Ritual in Tribal Society. Oxford, 1965. P. 271-275.
5. Evans-Pritchard E. The Nuer. Oxford, 1940. P. 105.
6. «Для талленси время, как оно есть, укоренено в социальной структуре» — Fortes M. The Dynamics of Clanship among the Tallensi. London, 1945. P. XI.
7. Cunnison I. History on the Luapula / / Rhodes-Livingstone Paper. 1951. N. 21. P. 9, 40; то же кратко изложено в: Idem. Luapula Peoples of Northern Rhodesia. Manchester, 1959. P. 230-241.
8. Idem. History and Genealogies in a Conquest State / / American Anthropologist. 1957. Vol. LIX. P. 24.
9. Bohannan L. op. cit.; Malinowski B. Myth in Primitive Psychology. London, 1926.
P. 23, 121.
10. Levi-Strauss C. The Structural Study of Myth / /
Structural Anthropology / trans. C. Jacobson and B. G. Schoepf. N.Y., 1963. P. 209.
(Цит. по:Леви-Стросс К. Структурная антропология.
М, 2001. С. 217).
11. Ibid. P. 216-217. (Цит. по: Леви-Стросс К. Структурная антропология. С. 227).
давали и другие антропологи, например, Мейер Фортес, изучавший талленси6, и Иан Каннисон, работавший с луапула. Каннисон подчеркивает, что в устной традиции «история, рассказываемая человеком, зависит от его позиции в клановой структуре», в «время сжимается в сторону настоящего»7. Стирая воспоминания об изменениях в прошлом, устная память лишает общество осознания хода времени. Прошло, по всей видимости, уже более двух веков с тех пор, как луапула разделили свои земли между кланами. Но если спросить у них, что произошло с тех пор, они ответят, что ничего не изменилось. «С тех пор мы так и живем», — скажут они8.
За пределами недолговечной человеческой памяти в бесписьменных обществах лежит пространство не истории, но мифа. В этом смысле запоминаемые родословные, обычное право, религиозные верования и народные сказки — все в равной степени являются мифом. Это не означает, что они являются «полностью вымышленными рассказами», как определяют миф словари. Если родословная, например, передается только по памяти, ее нельзя назвать ни истинной, ни ложной. Она просто не поддается проверке, это не факт и не выдумка. Привыкнув отсеивать факты от вымысла в письменных источниках, профессиональный историк не доверяет не поддающимся проверке данным. Он предпочтет проигнорировать их. Но если он будет игнорировать мифы в бесписьменной или малограмотной среде, его можно будет обвинить в анахроничном подходе. Он не поймет, что миф, возможно, не соответствуя требованиям исторической объективности, тем не менее актуален для конкретного общества в конкретный момент времени. Таким образом, устно передаваемые родословные тив в 1950 г. были, по крайней мере отчасти, неверными с исторической точки зрения, но все равно более актуальными, чем записанные британской администрацией. В отношении к ним Лора Боханнан использует понятие мифа Малиновского, где миф — прагматический или социологический «устав», определяющий отношения между людьми9. Это понимание мифа развил Клод Леви-Стросс: миф работает именно потому, что находится вне истории. «Значение мифа состоит в том, что [описываемые] события <.. .> существуют вне времени. Миф объясняет в равной мере как прошлое, так и настоящее и будущее»10. Более ранняя версия мифа не обязательно правдивее более поздней. «Мы, напротив, предлагаем определять миф как совокупность всех его вариантов. Говоря иначе, миф остается мифом, пока он воспринимается как миф»11. Для бесписьменных обществ важнее, чтобы их история имела смысл, нежели чтобы она объективно фиксировала прошлое.
cxvi
ii. Профессиональные запоминальщики
Доведенная до крайности антропологическая концепция мифа может привести к упрощенному видению бесписьменного знания о прошлом. Она была разработана в первую очередь для безгосударственных обществ, в то время как более крупные группы, такие как королевства Африки или Европы «Темных веков» с относительно централизованным правительством, часто содержали специальных запоминальщиков, чьей обязанностью было сохранение исторической традиции в неизменности. Они, как правило, обучались и поддерживались группами или школами запоминальщиков, составлявших привилегированную корпорацию, как гэльские ученые сословия в средневековых Шотландии и Ирландии12. Ян Вансина приводит примеры такого рода школ со всего мира, в частности из Африки, доколониальной Америки и Поли-незии13. Точность, с которой запоминальщик сохраняет и передает традиции, будет зависеть от мнемонических инструментов, которые он использует. Эти инструменты принимают различные формы. Это могут быть физические объекты, такие как кипу инков (системы сплетений и узлов из веревок различных цветов и длины) или королевские урны Буганда, содержавшие пуповины предков правителя14. Проходя перед королем, специальный носильщик урны выкрикивал имена владельцев пуповин, поддерживая тем самым память о королевской родословной. Более надежные инструменты используют музыкальные ритмы, как например африканские барабанные коды, или ритм самого языка. Последнее должно быть самым надежным методом, поскольку он сохраняет непосредственно слова, и запоминальщик не вынужден прибегать к посредничеству других объектов или звуков.
12. Thomson D. S. Gaelic Learned Orders and Literati in Medieval Scotland // Scottish Studies. 1968. N. XII. О ирландских орденах см. сноску 17.
13. Vasina J. Oral Tradition. A Study in Historical Methodology / trans. H. M. Wright. London, 1965. P. 31.
14. Ibid. P. 36-39.
cxvii
15. Notopoulos J. A. Mnemosyne in Oral Literature / / Transactions American Philological Assoc. 1938, Vol. LXIX. P. 469. На эту тему см.: JousseM. Le style oral rythmique et mnémotechnique chez les verbomoteurs / / Archives de Philosophie. Paris, 1924. N. II, cahier IV. О английском мнемоническом языке см.: Daunt M. Old English Verse and English Speech Rhythm // Transactions Philological Soc. 1946. P. 57.
16. Kagame A. La Poésie Dynastique au Rwanda. Brussels, 1951.
17. Ancient Laws of Ireland. Dublin,, 1865, N. I. P. 22; Binchy D. A. The Linguistic and Historical Value of the Irish Law Tracts // Proceedings British Academy. 1943. Vol.
XXIX. P. 206. Больше об ирландских ученых орденах см.: MacAirt S. Filidecht and Coimgne / / Eriu: 1958. Vol. XVIII. P. 139-152.
18. Turville-Petre G. Origins of Icelandic Literature. Oxford, 1953. P. 45.
Там, где запоминание зависит от ритма языка, оно неразрывно связано с поэзией. Поэт в бесписьменном обществе не просто творец. Он — мнемотех-ник, который сохраняет «полезную информацию, оплетая ее рифмами»15. Поскольку поэты являются экспертами в том, чтобы делать язык запоминающимся, бесписьменные общества прибегают к их помощи для сохранения текстов, содержащих важную информацию, независимо от того, являются ли они поэзией в современном понимании. Так, например, в африканском королевстве Руанда придворные поэты были разделены на специализированные классы, каждый из которых запоминал соответственно королевские родословные, события последних царствований, панегирики королей или секреты династии16. Ближе к нам территориально, хотя дальше по времени, гэльские ученые сословия поэтов выполняли похожие приземленные функции. Ирландские филиды сохраняли и сочиняли героические сказания, истории и правовые постановления. Так, средневековые ирландские стихи в сложных размерах могут повествовать о правах на землю. Во введении в «Сенхус мор» (сборник ирландских законов, составленный ок. 700 г.) рассказывается, как один из авторов «оплел его нитью поэзии для [Св.] Патрика»17. Аналогичным образом, в средневековой Исландии скальдическая поэзия с ее строгими стихотворными размерами могла использоваться, чтобы «сохранить память о локальной стычке или случае на альтинге»18. В бесписьменном сообществе чтение стихов — удобный инструмент для запоминания прошлого.
Насколько точно поэт-запоминальщик сохраняет и передает информацию? Ответ на этот вопрос может дать понимание того, насколько глубоко в прошлое простираются достоверные знания об истории бесписьменных народов. Принято считать, что профессиональные запоминальщик передают информацию неизменно и дословно из поколения в поколение. Это представление восходит к идее (вытекающей из «Золотой ветви» Фрэзера), что в примитивных обществах слова сами по себе имеют магическое или ритуальное значение. Если это так, профессиональные запоминальщики должны быть в состоянии уберечь традиции от таких изменений, какие произошли с родословными тив. Лучший способ понять, насколько точны запоминальщи-ки, — проанализировать используемые ими техники. Важные исследования на эту тему были проведены Милмэном Пэрри и Альбертом Лордом в книге «Сказитель». В 30-е гг. XX в. на протяжении нескольких лет Пэрри и его коллеги записывали и анализировали устную эпическую поэзию сербохорватских менестрелей. Основной целью Пэрри было обнаружение истоков письменной эпической поэзии, в частности, Гомера. Это потребовало изучения
cxviii
процесса запоминания как такового. Пэрри обнаружил, что сербохорватские сказители не запоминали эпос слово в слово, немного меняя текст при каждом новом пересказе. Сами сказители утверждали, что эпос остается неизменным, однако записи показывают, что это не так. Различия при пересказе появляются, потому что менестрели заучивают «формулы», т. е. группы значимых слов, а не каждое слово. На основе этих формул они при пересказе заново реконструируют историю вместо того, чтобы бездумно зачитывать ее наизусть. Такая техника позволяет опытному сказителю выучить новую песнь, содержащую не одну сотню строк, после того, как он услышит ее один или два раза. Это происходит не потому, что менестрели обладают невероятной памятью от рождения, но потому что они искусно составляют рассказы на основе относительно небольшого количества ритмических фраз. Проще говоря, они мастера мнемотехники. Лорд утверждает, что такой техникой пользуются не только сербохорватские менестрели, но и все сказители мира, потому что она естественна для процесса запоминания всех людей, не знающих письменности. Для сказителей не важна дословная точность при пересказе, потому что «забота о постоянстве формы не свойственна психологии устного поэта, по-
19
скольку у него уже есть постоянство смысла и постоянство сюжета» .
Таким образом, сказитель, профессиональный запоминальщик не так уж отличается от рассказчиков мифов менее сложных на первый взгляд обществ тив или нуэров. Как и рассказчиков мифов, их больше занимает настоящее, чем прошлое. Они «по образцу уже имеющихся формул составляют и перестраивают обороты», выражающие актуальную идею. Сказитель — «это сама традиция и одновременно индивидуальность, автор»20. Формулы могут сохраняться в течение бесчисленных поколений (например, некоторые из ирландских формул, несомненно, очень древние), но обрамление, в которое запо-минальщики помещают эти формулы, подвержено изменению вследствие особенностей самой техники запоминания. Со временем они могут начать использовать формулу в новом контексте, отличном от первоначального варианта. Так, в родословных имена, по всей видимости, могут меняться местами или сливаться, даже когда за дело берется запоминальщик, владеющий мнемоническим языком. Его аудитория и его коллеги, несомненно, будут утверждать, что он безошибочно, слово в слово воспроизводит свой текст, но у них нет внешнего образца, чтобы проверить его точность. Текст, рассказываемый поэтом-запоминальщиком, звучит так, будто он воспроизводит оригинальную историю. Формулы, ключевые мотивы, которые он использует, напоминают ему и старейшинам в аудитории основные элементы традиции.
19. Lord A. B. The Singer of Tales. Cambridge, 1960. P. 156. (Цит. по: Лорд А. Б. Сказитель. М., 1994. C. 176). Библиография и комментарии на эту тему см.: Curschmann M. Oral Poetry in Medieval English, French and German Literature: Some Notes on Recent Research // Speculum, 1967. Vol. XLII. P. 36-52.
20. Ibid. P. 4-5, и сноски, отсылающие кЛеви-Строссу: p. 279-280.
(Цит. по: Лорд А.. Б. Сказитель. С. 15.).
Но они не гарантируют, что она будет передаваться дословно из поколения в поколение. Ничто не может гарантировать этого, кроме письменного документа.
ш. Вспоминая старый добрый закон
Сказанное выше иллюстрирует различия между знанием о прошлом, хранящемся в памяти, и историей, записанной на бумаге. Эти различия помогают определить саму суть истории, акцентируя внимание на ее зависимости от письма как технологии. Кроме того, они поднимают вопрос о том, в какой степени внедрение письменности, подобно другим технологиям, меняет окружающую действительность. Религиозные идеи, «литература», восприятие прошлого, государственное управление — все это в большей или меньшей степени подвержено влиянию письменности, которая фиксирует и определяет идеи так, как не способна человеческая память. Подобные изменения в целом рассмотрены в статье Гуди «Последствия грамотности». В сфере социальной и политической истории их можно удачно проиллюстрировать на примере развития права. Чтобы продемонстрировать, как знание о запомненном прошлом может пролить свет на историческую проблему, я обращусь к нескольким примерам влияния письменности на государство и право в средневековой Англии. Вместо того чтобы начать с первых английских записей и восстановить дописьменную историю на их основе, я начну с рассказа об общих особенностях права во всех бесписьменных обществах. Главный аргумент против такого подхода состоит в том, что он предполагает наличие сходств между разными историческими ситуациями, что может быть необоснованно. С другой стороны, реконструкция дописьменной истории на основании лишь
одной группы фрагментарных записей может привести к заблуждениям, так как в значительной степени она опирается на домыслы. По словам Фредерика Уильяма Мейтленда, «здесь след обрывается, сумерки превращаются в темноту; мы переходим из эпохи, когда человек редко записывал свои законы, в век,
когда он не может написать вообще ничего. За этим пределом лежит область 21
догадок» .
Добросовестные историки вроде Мейтленда не полагались, разумеется, на одни лишь догадки. Они обращались к сравнительным исследованиям, среди которых во времена Мейтленда самой значительной работой было «Древнее право» Генри Мэйна (1861 ). Мэйн был убежден, что архаические юридические процедуры были чрезвычайно формализованными, традиционалистскими и иррациональными по сравнению с современным писаным правом. И именно этим убеждением (или предположением) проникнута классическая «История английского права» Поллока и Мейтленда. Фредерик Поллок в самом деле редактировал «Древнее право» Мэйна и в своих лекциях в Колумбийском университете применил постулаты Мэйна к англосаксонской Англии. Воодушевленный «Золотой ветвью» Фрэзера (1890), рассказывающей о ритуальной и иррациональной природе архаических судебных процессов, он связал правовой формализм с «древнейшей формой суеверия <...> доисторической верой
в символическую магию», согласно которой «слова сами по себе обладают
22
действенной силой»22, и, как следствие, предположил, что во всех примитивных обществах, почти по умолчанию, закон был неизменяемым.
Идеи Фрэзера и Мэйна отлично соотносились с викторианскими представлениями о прогрессе, но они не соотносятся с фактами, которые обнаружили антропологи в бесписьменных обществах, сохранившихся до наших дней. Макс Глакмен и его коллеги из Института Родса-Ливингстона непосредственно наблюдали бесписьменные общества и показали, что их обычное право, в сущности, не является иррациональным или косным. Хотя судьи в бесписьменных обществах часто обращаются к прошлому, они не жестко ограничены решениями, принятыми их предшественниками, так как, не будучи записанными, те быстро забываются или подвергаются изменениям. Судьи ограничены лишь теми прецедентами, которые помнят они сами или их соплеменники. Наоборот, отсутствие письменности позволяет придавать относительно новым правилам силу незапамятного обычая. Говоря кратко, в таких обстоятельствах обычаи обладают «творческой энергией»23. Приведу конкретный пример: Джон Барнс описал в 1951 г. бракоразводный процесс в традиционном суде нгони, по которому жене присудили 30 шиллингов
21. Maitland F. W. Collected Papers / ed. H. A. L. Fisher. Cambridge, 1911. Vol. II. P. 418.
22. Pollock F. The Genius of the Common Law. N.Y., 1912. P. 14.
О совместной работе Поллока и Мейтленда см.: BellH. E. Maitland: A Critical Examination and Assessment. L., 1965. P. 62-64.
23. Gluckman M. The Judicial Process among the Barotse of Northern Rhodesia. Manchester, 1963. P. 289; см. также P. 160, 236, 241-242.
24. Barnes J. A. History in a Changing Society / / Rhodes-Livingstone Journal. 1951. Vol.
XI. P. 6.
25. Schapera I. The Sources of Law in Tswana Tribal
Courts / / Journal of African law. 1957. Vol. 1. P. 161.
26. Bloch M. Feudal Society.
L, 1961. P. 113-114; Kern F. Kingship and Law in the Middle Ages / trans. S. B. Chrimes. Oxford, 1939. P. 149-180, включая Kern F. Recht und Verfassung im Mittelalter / / Historische Zeitschrift. 1919. Vol. CXX. P. 1-79; Plucknett T. F. T. A Concise History of the Common Law. L, 1956. P. 307-308.
27. Plucknett T. F. T. Op. at. P. 308 и Idem. Legislation of Edward I. Oxford, 1962. P. 6-7; см. также: Wehrle R. De la coutume dans le droit canonique. P., 1928. P. 139-140.
28. «Средневековые законы, не будучи ни официально установленными, ни лишенными силы, были не столько современными, сколько вневременными» — Kern F. Kingship and Law. P. 156.
29. Ibid. P. 160.
30. Ibid. P. 179. 31. Bloch M. Feudal Society. P. 114. (Цит. по: Блок М.
Феодальное общество. С. 118.).
возмещения ущерба. Когда бывший муж стал протестовать, один из младших судей, мужчина двадцати пяти лет, сказал: «Разве вы не знаете, что в этом суде всегда было принято обязывать мужей выплачивать 30 шиллингов ущерба своим брошенным женам?» На самом же деле, это была относительно недавняя практика, а этот мужчина работал судьей совсем недолго. Барнс комментирует этот эпизод:
При введении новой нормы проще, в особенности для таких юных судей, как мужчина в примере, апеллировать к неписанному корпусу обычаев племени. В условиях недокументированного ведения дел новые
решения, если они сразу же не оспариваются, становятся традицией, су" 24
ществовавшей с незапамятных времен .
Этот пример также иллюстрирует, каким образом в бесписьменных сообществах суды приобретают образовательную функцию наряду с юридиче-ской25. Право учат по тому, что сказано в суде, а не в книгах.
К похожим выводам пришли и историки, в первую очередь медиевисты. Марк Блок во Франции, Фриц Керн в Германии, Теодор Плакнетт в Англии — все отмечали гибкость и относительную новизну обычного права26. Плакнетт обращает внимание на то, что болонский цивилист Аццо и близкие ему канонисты рассматривали сорокалетние обычаи как «извечные»27. Он поясняет это тем, что «жизнь была коротка в то время»; однако решение цивилистов объясняется скорее не малой продолжительностью жизни, а короткой памятью, лишенной поддержки письменности и находящейся под постоянным давлением общества. Этот период примерно согласуется с предположением Эванс-Причарда о том, что пятидесятилетний срок является пределом исторического времени в бесписьменном обществе (см. выше). Точно так же интерпретация средневекового обычая, предложенная Керном, в значительной степени согласуется с интерпретацией мифа Леви-Стросса. Как и миф, право вневременно28. «Когда закон называют «старым», это скорее признание его высокого качества, нежели определение его возраста»29. Его постоянство — результат живого правового сознания людей, а не специально принимаемых мер. Обычай «обходит молчанием устаревшие законы, которые со временем погружаются в забвение и благополучно умирают, а право остается молодым, всегда пребывая уверенным в своей древности»30. Память, это «превосходное орудие для вымарываний и переделок», как ее называет Марк Блок31, подвержена постоянным изменениям. Из чего Плакнетт делает вывод, что обычаи были «скорее инструментами для правовых изменений, нежели окаменевшими
cxxii
останками далекого прошлого»32. Или, как резюмирует Керн, «говоря коротко, делается все возможное, без открытого отступления от правовой теории,
33
для достижения практических целей, существующих в настоящий момент» . Правоведа в бесписьменном обществе, как и певца-сказителя или чтеца родословных, в первую очередь интересуют потребности настоящего, а не правда о прошлом.
гу. От памяти к записи в английском праве
Что касается английского права, то переход от устных форм к письменным произошел здесь в XII и XIII вв. При этом не стоит забывать, что письмо применялось в правовой сфере еще до Нормандского завоевания. Англосаксы записывали законы, передавали собственность, используя кадастровые книги и завещания, а также использовали письменные королевские приказы в вопросах управления. Тем не менее, с точки зрения чиновников Генриха II, заложивших основы нового английского общего права, завоевание привело к разрыву с прошлым правовым режимом. Ричард Фитц Найджел (Фитц Нил) в «Диалоге о Палате шахматной доски» (ок. 1179) представляет книгу Страшного суда как составную часть политики Вильгельма Завоевателя, направленной на внедрение письменного права: «дабы не дать ошибкам свободно множиться в будущем, он решил связать завоеванный народ письменным правом»34. Аналогично, целью трактата Ранульфа де Гленвилла было зафиксировать английские законы на письме. В прологе он говорит, что невозможно завершить эту работу в его собственное время из-за невежества писцов и путаницы в законах. Но он пишет, что решил положить начало этой работе, записав хотя бы небольшую часть основных законов35.
32. Plucknett T. F. T. Legislation of Edward I. P. 7.
33. Kern F. Kingship and Law. P. 160.
34. Dialogus de Scaccario / ed. C Johnson. L, 1950. P. 63.
35. Glanvill / й L.,, 1965. P. 3.
. G. D. G. Hall.
cxxiii
36. Glanvill. XII, 25. P. 148.
37. Curia Regis Rolls. Vol. IX.
P. 340-341.
Сколь бы ни было общее право обязано своему англо-саксонскому прошлому, чиновники Генриха II воспринимали его как новую точку отсчета. Впервые унифицированные записанные нормы стали применяться в повседневной правовой практике. Постепенно письменная форма стала нормой для правовой деятельности, тогда как раньше она встречалась как исключение или являлась привилегией монастырей и королевских чиновников. Теперь же, в XII в., правило, согласно которому никто не был обязан представать перед судом по делам, связанным с фригольдом, без письменного королевского при-каза36, сделало письменную форму теоретической базой для всех значительных судебных разбирательств по вопросам прав собственности. Кроме того, на практике число и разновидность форм королевских приказов увеличивались. Теперь во всех королевских, феодальных и общинных судах требовались грамотные чиновники, с тем чтобы читать приказы и писать подтверждения (индоссаменты), комментарии и вспомогательные документы для передачи в королевский суд. Поначалу найти умеющих писать было непросто. В 1220 г., например, заместитель шерифа Хартфордшира объяснял ущерб, нанесенный королевскому приказу, тем, что ему пришлось отдать его кому-то на переписывание, так как у него не было клерка37. Такими беспорядочными путями развивалась бюрократия в XII в., когда письменные документы достигли каждого судебного пристава и местного чиновника, и через них каждой деревни в Англии.
Такое широкое применение письма повлияло на старые дописьменные способы осуществления правовой деятельности, которые в средневековой Англии остались не задокументированными. Однако уже было высказано предположение, что они должны были быть похожи по сути на описанные Керном для средневековой Германии или Глакменом для королевства Баротсе XX в. и на устные традиции всех бесписьменных обществ, поскольку право является частью запоминаемого прошлого. Представление о них дает нам фрагмент летописи Бери-Сент-Эдмендс времен правления короля Стефана. Когда в графском суде Норфолка и Саффолка поднимался вопрос о правах аббата Бери, один из истцов, Херви де Гленвилл, встал и, если верить источнику, обратился к суду со следующими словами:
Достойные и мудрые господа, прошло уже много лет, с тех пор как я впервые услышал грамоту, дарующую привилегии монастырю Святого Эдмунда, которая была зачитана здесь сейчас; и всегда эти привилегии были уважаемы до сего дня. Хочу, чтобы вы знали: я, как видите, человек довольно пожилой. Я помню много вещей, происходивших во времена
cxxiv
короля Генриха [I], и до этого, когда справедливость и право, мир и преданность процветали в Англии <.. .> Действительно, я истинно утверждаю, свидетельствую и заявляю, что пятьдесят лет прошло с тех пор, как я вместе с отцом начал посещать суды сотни и графства, я посещал их еще до того, как стал домовладельцем [casatus], и после, и до сей поры38.
Он затем заверил суд, что привилегии аббата фактически давали тому право на государственную измену, что и было предметом спора. Херви апеллировал к неопределенному старому доброму закону, услышанному на суде и передаваемому по памяти им и его товарищами. Письменность в судебных процессах все еще была ограничена. У аббата есть грамота, которую зачитывают вслух, но ее интерпретация все еще зависит от коллективной памяти общинного суда. Веком позже память о прошлом уже не принималась в качестве подтверждения подобных привилегий. Король теперь признавался единственным толкователем королевских законов и, если права на привилегию заявлялись sine scriptis, только на основе древнего обычая, то королевские юристы признавали такие заявления несостоятельными39. В своем трактате, написанном примерно в это же время (1257), королевский судья Генрих Брак-тон ввел новое правило «время не играет против короля», исходя из которого он заключал, что долгая практика усугубляет нарушение, вместо того чтобы оправдывать его40. Таким образом, король утвердил свою власть над прошлым Англии так же, как над ее землями.
На практике претензии короля на то, чтобы быть единственным бенефи-циарием времени, не могли быть удовлетворены. Они во многом способствовали восстанию против Генриха III в 1258 г. и окончательно потерпели неудачу во время замешательства, вызванного попыткой разбирательства в вопросе quo warranto при Эдуарде I, который требовал от вельмож предоставить письменное доказательство своих привилегий. Не имея соответствующих грамот, они были вынуждены заявить в ответ, что их привилегии основаны на праве давности, т. е. что они были закреплены в незапамятные времена бесписьменного прошлого. Статут 1290 г., касавшийся вопроса quo warranto, установил приемлемый компромисс: любой, кто мог подтвердить в суде присяжных, что он и его предки пользовались привилегией со времен короля Ричарда I, мог пользоваться ею и впредь41. По сути, длительность правовой памяти была произвольным образом установлена до 1189 г. Реальные воспоминания людей в 1290 г. должны были простираться примерно до 1240 г., но 1189 год представлял собой компромисс между королем и вельможами в момент, когда обе стороны
38. Cam H. An East Anglian Shire-Moot of Stephen's Reign // English Historical Review. 1924. Vol. XXXIX. P. 570. См. также: Regesta Regum Anglo-Normannorum, III / ed. H. A. Cronne, R. H. C. Davis. Oxford, 1968. P. XXVII.
39. Matthew Paris, Chronica Majora. L., 1872-1883. Vol. VI. P. 364-365.
40. Henry de Bracton, De Legibus / ed. G. E. Woodbme. Vol. II, fo. 14. P. 58 и fo. 56, p. 167.
См. также: Kantorowizç E. H. King's Two Bodies. Princeton, 1959. P. 169-170.
41. Sutherland D. W. Quo Warranto Proceedings in the Reign of Edward I. Oxford, 1963. P. 92. Для общего ознакомления с вопросом см. мою работу: Clanchy M. T. The Franchise of Return of Writs / / Transactions Royal Historical Soc. 5th series. 1967. Vol. XVII. P. 59-82.
42. Plucknett T. F. T. Concise History. P. 400. Библиографию и комментарии на эту тему см.: Max Weber on Law in Economy and Society / ed. M. Rheinstein. Cambridge, 1954. P. 198-200. В целом, формализм архаических правовых процедур, по всей видимости, преувеличивается, ср.: Seagle W. The Quest for Law. N.Y., 1941. P. 84 и далее.
43. См. введение в Pluck-nett T. F. T. Concise History.
P. 215-224;
Holdsworth W. A History of English Law L., 1936. Vol. II.
P. 311-315; Pollock F., Maitland F. W. The History of English Law. L., 1898. I, P. 211-217.
требовали для себя неограниченного права на интерпретацию прошлого. У средневекового феодализма много особенностей. Если рассматривать его с точки зрения распространения письменности, то он отражает состояние предыдущего бесписьменного общества, в котором люди были связаны со своими лордами устной клятвой верности, а право собственности закреплялось посредством публичного принесения оммажа, а не подтверждающими документами. В этом смысле, как и во многих других, политика английской короны в XIII в. была антифеодальной. Распространение письменности было одним из факторов, подрывавших феодальное устройство общества.
В той же степени, что и на право собственности, письменность повлияла на юридическую процедуру и функции властей. Старая процедура остается туманной, так как она в значительной степени не задокументирована. В разбирательствах в отношении прав собственности она строилась, по всей видимости, вокруг формализованных традиционных выступлений сторон. Теоретически форма выступлений была строгой и неизменной. Но на практике, если формы хранились только в памяти, они, вероятно, изменялись незаметно для произносивших их людей. Как отмечает Плакнетт, даже в самых ранних записанных ходатайствах содержатся эти изменения42. В XIII в., возможно, и ранее, стороны иногда обращались к профессиональным ходатаям, чтобы те выступали от их имени. По-французски такого ходатая называли conteur, а на латыни narrator43. А само выступление называлось conte, narratio или «рассказ». То есть искусство выступлений в суде описывалось теми же терминами, что и искусство средневековых менестрелей, «сказителей». Это может быть совпадением. С другой стороны, это может быть указанием на действительную
cxxvi
функцию ходатаев, как неграмотных запоминальщиков, использующих поэтические техники «сказителей» для запоминания форм своих «рассказов» или судебных выступлений и их правильного произнесения. В немногих сохранившихся фрагментах ранних английских судебных речей отчетливо видны особые ритмические и аллитерационные формулы44.
Если профессиональные ходатаи XIII в. были по сути своей запоминаль-щиками, то внедрение письменности в судебный процесс должно было поставить их деятельность под угрозу. Примерно с середины века формы судебных речей стали записываться, чтобы дать возможность «юношам научиться, как им должно говорить»45. С тех пор обучающиеся праву учились «рассказывать» (to count) дело по книгам, а не на слух. Необходимость в старой форме «рассказа» постепенно пропадала, но она сохранялась как символ мастерства хода-
т Т- г» *** г»
таев. Чтобы стать сержантом права , то есть быть принятым в закрытую корпорацию судебных представителей, имевшую неоспоримое влияние в общем праве вплоть до XIX в., претендент должен был уметь «рассказывать». В эпоху правления Карла II юрист Роджер Норт напоминал, что, «когда дела, которые они называют серьезными, рассматриваются в суде и требуют изложения и судебной речи, это делается для формы и неразборчиво; и что бы ни бубнил сержант права, значение имеет только запись в бумажной книге»46. Таким образом, «бумажная книга» понизила статус древнего искусства судебной речи до заумного бормотания. Тем не менее, сохранение устного «рассказа», пусть и потерявшего былое значение, свидетельствует о мере, в которой ходатаям удалось уберечь свое ремесло перед угрозами, исходившими от введения письменности. Они объединились в закрытую корпорацию сержантов, сильно отличавшихся от прочих юристов ниже рангом, которые специализировались на составлении документов и представлении своих клиентов. Сержанты права были не представителями, не писцами, но ораторами, которые говорили за своих клиентов, присутствовавших в суде. Это могло иметь смысл в ушедшем дописьменном обществе, где ходатай, conteur, озвучивал аргументы одной из сторон и мог быть отстранен по ее инициативе. Но когда запись была включена в судебную процедуру, сержанты оказались связаны текстами предписаний и записанными формулами речи. Стороны больше не могли их отстранить. Новая процедура, основанная на письменных документах, стала менее гибкой, менее понятной и, возможно, менее справедливой, чем старая.
Распространение письменности само по себе не является мерой прогресса, особенно если, как это было сделано в английском праве, предпринимаются попытки адаптировать традиционные устные формы к новым письменным
44. Harmer F. E. AngloSaxon Writs. Manchester, 1952. P. 87-88, в этой работе комментируются судебные речи, опубликованные в Liebermann F. Die Gesetze deer Angelsuchsen. Vol. I. P. 400.
«Рассказ» (tale) в значении судебного ходатайства происходит от
староанглийского talu, впервые использованного в этом значении в X в. в Рочестерской хартии, см.: Robertson A. J. Anglo-Saxon Charters. Cambridge, 1939. P. 123 и сноска P. 366.
Об использовании английского языка в судебных процессах см.: Woodbine G. E. The Language of English Law // Speculum. 1943. Vol. XVIII.
***. Sergeant-at-law — высшая категория юристов в английском праве с XIV в. — прим. Г.Г.)
45. Selden Society: The Court Baron. 1890. N. 4. P. 20. Brevia Placitata, N. 66, 1947 и Novae Narrationes, N. 80, 1963 представляют собой аналогичные сборники судебных речей в королевском суде.
46. The Lives of the Norths. L., 1826. Vol. I. P. 30.
cxxvii
47. Phaedrus. P. 274-275, trans. R. Hackforth. Cambridge, 1952;
cit. Goody. Consequences of Literacy. 1962. P. 327. 1968. P. 50 (Цит. по: Сократ. Федр. Пер. Л. Н. Егунова). Я хотел бы поблагодарить доктора Р. Р. Дэвиса, профессора М. Глакмена, Дж. Д. Г. Холла, доктора П. Хайямса, доктора Дж. Маккомака, З. Дзедди и издателя за замечания по поводу более ранней версии этой
техникам. Запоминание как интеллектуальное действие существенно отличается от акта обращения к записям. Неграмотный ходатай, conteur, использовал древние формулы, чтобы выстроить ясную и убедительную речь, в то время как сержанты права учились «рассказывать», зазубривая формулы из книг и лишая их всякого смысла. В бесписьменном обществе знание о прошлом хранится в памяти людей, в то время как в современном обществе они фиксируется во внешних источниках. Прошлое, хранящееся в памяти, необъективно, но оно имеет смысл и значение для большего количества людей, потому что они сами участвуют в его передаче. Записанная история, с другой стороны, более объективна и опирается на факты, но ее значение очевидно только историкам, которым приходится убеждать своих современников в ее важности. С одной стороны, письменность дала нам объективную историю, с другой, она лишила прошлое непосредственного значения для общества. Двойственное влияние письменности лучше всего было продемонстрировано в платоновском мифе о египетском царе Тамусе, который упрекал бога, изобретшего письменность:
В души научившихся им [письменам] они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть,
47
ты нашел средство не для памяти, а для припоминания .
Майкл Клэнчи Университет Глазго
Перевод: Горбун Г. С., Заплатина А. А.
Редактор: Горбун Г. С.
cxxviii
