CC BY
0#Ученичество. 2024. Вып. 1. С. 27-35.
#Apprenticeship. 2024. Issue 1. P.27-35.
Научная статья
УДК 37.012.1
https://doi.org/10.22405/2949-1061-2024-1-27-35
ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ Людмила А.
Scientific Article
UDC 37.012.1
https://doi.org/10.22405/2949-1061-2024-1-27-35
MEMORIES on CHILDHOOD
Lyudmila A.
© Людмила А., 2024 © Lyudmila A., 2024
Данное интервью было дано Людмилой А. 1934 г.р. (далее - Л.), записано и расшифровано в 1990-е гг. студентами Университета РАО в рамках занятий педагогической антропологией под руководством профессора Виталия Григорьевича Безрогова.
Получено согласие на публикацию без указания фамилии автора.
Текст предоставлен нашему журналу О. Е. Кошелевой (д-р ист. наук, ведущий науч. сотр. Института всеобщей истории РАН).
Интервьюер. Расскажите, пожалуйста, историю Вашего детства - с момента Вашего рождения до наступления взрослости.
Л. С момента рождения я, конечно, себя не помню.
Интервьюер. Ну, по крайней мере, Ваши первые воспоминания. Мне бы очень хотелось узнать любые детали, которые хранит Ваша память о Вашем детстве.
Л. Ну, я помню, наверно, только возраст лет с трех... Меня любила одна девушка, я, конечно, была маленькой, и она все время водила меня или к себе домой, или вообще ходила со мной, угощала, наверно, меня конфетами и это, она мне запомнилась лаской, добротой. И потом был такой случай. Было мне года четыре, к нам приехали выступать гимнасты, их было двое, муж и жена. Это тоже на меня повлияло, даже потрясло, потому что гимнастов мы не видели, в театр мы не ходили, потому что я была очень маленькой. Они приехали, соорудили типа перекладины с какой-то петлей. Лица их я до сих пор помню, мне было очень мало...
Интервьюер. Ну, а описать их сможете?
Л. Их лица?
Интервьюер. Да.
Л. Женщина была очень красива, очень красива! Звали её Тома, они откуда-то из Харькова, а муж её был Ваня, это я запомнила. Почему я так запомнила? Потому, что они каждый вечер собирали людей около нашего дома и показывали нам. Они
27
вот ставили на проволоку стул, она на этом стуле могла делать без страховки всякие вещи, потом опускались, он её поддерживал там в стойках.... Я была влюблена в эту женщину, очень была влюблена в эту женщину. Мне казалось, что это фея спустилась с небес. И это, и вот это чудо происходило дня три, потом оказалось, что они приехали в гости именно в наш дом, где жила мать. Они очень долго не виделись, вот этой девушки мать. И приезжали в отпуск и к нам...
Раньше были такие мероприятия, приходили массовики и значит, заводили детей, делали хоровод, водили, пели песни, плясали. Я была маленькой и, наверно, неплохой внешне. Наверное - я никак не могу даже вспомнить, танцевала я или нет,
- но все кричали: «Люся! Люся!». И я вышла плясать, плясала я лезгинку на манер вот южных людей. А где я видела? Телевизора тогда ещё не было. Она была без ума от меня, не чаяла души. Они не отходили от меня ни на шаг, они брали меня с собой. А... Если куда уходили, просили у мамы, чтобы я шла с ними. А мне нравилось, что вот эта женщина водила меня за руку, и мне казалось, что все завидуют, что я иду с ней. Ну, они вскоре засобирались и стали просить мою маму, а у мамы нас было шестеро, чтобы они отдали меня, как на удочерение. Пауза. Мама стала спрашивать меня, а хочу ли я? Меня это обидело, я помню, что я плакала очень, плакала не из-за того, что вот она меня отдает, а плакала из-за того, что как же мама могла отдать своего ребенка? Пауза. Я и сердилась на неё и не могла даже в то время не могла понять, как может мама отдать своего ребенка. Они уезжали очень рано утром, очень рано и постучали в нашу дверь. Мама открыла им и сказала: «Она плачет». А сама засмеялась и говорит: «Ну разве я могла тебя отдать?!». Мне тогда казалось, что это было предательство: как же она могла мне, своему ребенку, предлагать такие вещи!
Потом... Моё внимание что ли потом перешло, что у меня сосед был, сопливый мальчишка, и всё время ходил за мной, а девчонки нас звали «жених и невеста». Помню, что они сыграли нам свадьбу, поздравляли, кричали: «Горько!». И мы, наверное, целовались, потому что на другой день мама меня наказала, не разговаривала со мной и обвиняла меня в том, что я облизала все его сопли. Мне тоже вот это очень запомнилось, но я и хорошо помню, что мне было очень приятно, что взрослый мужчина играл нам на гитаре, а мы танцевали.
Интервьюер. А сколько Вам было лет?
Л. Мне было года четыре. Пауза. Всего года четыре. Вот поэтому я, наверное, не понимала свою маму, делала вот такие скороспешные выводы, потому что семья у нас была большой, нас шестеро у мамы было, мне тогда казалось, что ей тяжело, и, если бы она отдала меня, ей было бы легче. Но мама меня потом убеждала, что она не смогла бы этого сделать. Мама у нас была очень строгая женщина, таких правил строгих, и бабушка у меня была таких же строгих правил, наверное, мама вся в неё была, воспитывала она нас в аккуратности, строгости, порядочности, очень не любила, когда кто-то из детей лгал. Сейчас я только понимаю, что как тяжело ей было с нами, потому что папа работал один, мама часто очень болела, и поэтому, наверное, было ей очень тяжело. Работала она временами на фабрике, трудной такой
- вательщицей. Такой цех - когда-то я к ней ходила - там вата в рот лезла, это потом уже сделали очистители, а в то время было очень трудно, очень даже трудно! Папа работал у нас бухгалтером, он старался помочь, чем может, огород нам там выделили, и кусочек он обрабатывал и нас тоже приучал к труду, но мне казалось, что я папу любила больше, чем маму, а вот почему? До сих пор это загадка. Почему именно папа? Папа всегда хотел, чтобы дети были грамотными, порядочными, всегда мечтал, что, когда они будут старенькими, они папе купят костюм, трость, маме красивое платье, они возьмутся под ручку пойдут, а впереди будем мы. Дети все грамотные, красивые, богатые, но папа. пауза .много мечтал, а здесь, как я себя помню, мне исполнилось семь лет, как раз мама несла пирог - это уже начинался 1941 год - и вдруг радио объявило, что началась война. Мы тогда не понимали, что
это такое, выступал Молотов. Пауза. Мама ойкнула, заволновалась, заплакала, а мыто думали: «Ну, что ж особенного, война, так война». А на другой день папа наш засобирался, и помню такой случай: очень поздно вечером к нему пришел друг, стал уговаривать моего папу, чтобы идти в добровольцы и говорит: «Пойдем, Саш, -говорит, - или грудь в крестах, или голова в кустах». Вот это мне тоже очень запомнилось, и даже это - лицо я его до сих пор представляю.
Но в дальнейшем оказалось, что голова в кустах: он не вернулся. А папа мой пошел в ополчение, так как он работал на такой должности, почему-то взяли сначала в ополчение, только потом, когда уже у нас под городом началась бомбежка, ну к нам далеко, мы от Москвы были 8о километров, до нас доходили только самолеты, а город наш в низинке, и это, мы слышали гул самолета, всего боялись, потому что гул у этого самолета был «везу, везу, везу», нам представлялось, что везет он нам всем смерть. Мы прятались в бомбоубежище, иногда мама нас не пускала никуда, одевала нас всех шестерых, и, значит, мы сидели за столом все одетые, у нее сумочка с документами, но проходило и все. Ну вот это очень запомнилось.
Запомнилось еще, что я пошла в первый класс. Пошла в первый класс, и что было удивительно - это учитель. Красивая женщина! В школах уже не топилось. Было холодно, руки немели, писали мы на газетах, ну, на какой бумагу найдем, на такой и писали. Она подходила к каждому ученику и видела, что руки немели, она брала их в свои ладошки, приятные такие руки и своим дыханием согревала их. Вот это меня поразило и до сих пор поражает, тем более сейчас жизнь очень изменилась, жестокою стала. Сколько же добрых людей встретилось у меня на пути. Потом ее у нас забрали. Забрали, где-то повысили ее, как сейчас говорят, «в белый дом». Был это Дом советов. Она работала там, но я всю жизнь помню ее, всю жизнь, сколько живу лет, столько я ее помню. Наверное, она тоже много добра в наши головки вложила. И... начался голод. Страшный голод. Мама без конца болела, уже на фабрику ходить не могла, мы постарались /вздох/ устроить её в наш дом топить. Тогда Савва Морозов казармы строил, выстроены были, и у него были названия, как «куб», его топили, он гремел, мы подходили брали чайниками, ведрами горячую воду, кипяченую, и вот маму мы определили туда. Топить куб. Хотя бы чтобы хоть какая-то копейка была у нас в доме. Потому что начался голод. И мы, все дети, подростки, мне тогда было: 41, 42, 43 год - что мне было? 8-9 лет.
Интервьюер. Ну, а какая вы были по счету в Вашей семье?
Л. Я была пятая. Последняя вот у меня Валя сестра. И значит это: привозили торф, чтоб топить этот куб. Мы все дети - мама была все время больна - мы таскали этот торф, потом возили этот торф, нас запрягали, лямки одевали на себя. Детей нас было человек может быть 20, и мы везли вот эти сани с торфом, чтобы обогревать, чтоб хоть у людей была горячая вода. Годы шли все хуже, хуже, хуже, хуже /вздох/. Мама у нас слегла, потом нас поразил тиф, и все шестеро лежали в больнице, мы думали, что мама умрет. Да и мы тоже не ели наверно, недели две, как нас выписали из больницы, мы уже приготовились ...
Да это, наверное, было избавление, потому что тяжело жилось, смотреть друг на друга. Ну потом к нам из Дома советов по какой-то причине пришла женщина, когда она увидела, что семь человек лежат на кровати, уже приготовленные уйти с этого мира, она быстренько исчезла, к вечеру нам привезли два мешка картошки и бочку капусты. Вот эта женщина подняла нас, она ходила варила нам, потому что мы не в состоянии стоять были, она варила нам и все время просила: «Не ешьте сразу много». Вот это тоже очень сильно запомнилось.
Потом война кончилась. Кончилась война, мы папу очень долго ждали, он где-то в Грозном, где-то вот на юге воевал. Папа приехал уже к концу 45 года и потом заболел, значит в 45 году мне уже было 11 лет. Папа как-то слег, слег, слег, и это все как-то покашливал, покашливал. Мама опять пошла на фабрику работать. А потом
пошли к врачу, сказали, что старый плеврит, положили его в больницу, а оказалось - тогда мы не знали этого слова «рак» - что у него рак. Рак левого легкого. Сделать ему ничего нельзя. Мама была в отчаянии, что ж шесть человек остаются у нее на руках. Ну и в конечном счете папа наш умер, мы тогда наверно не понимали значения слова «умер», мама была с нами, и потом начался голод, 47-48 год, сильный голод! Мы подрабатывали кто как мог, я с 13-ти лет пошла в фабрику работать. Брат был на 3 года старше меня, тоже пошел на фабрику работать. Я -рассыльной, он - учеником, сестры мои пошли, а старшая сестра кончила медицинское училище и ее быстренько забрали в Корею. Тогда там ходила чума, такие болезни, как венерические, холера, и ее послали туда. Мы остались: мама и мы пятеро. Взяли ее там на полгода, пришлось ей там больше года работать, а когда /вздох! приехала, то привезла нам рис, и я в первый раз узнала, что есть такая крупа рис. Тогда мы только знали: щавель, всякую траву, лебеду, пшено, картошку, и вот когда попробовала я в первый раз рис, мне очень понравилось.
А потом как-то стало лучше. Как-то стало лучше. Что замечательного: кто больше мне по сердцу в семье - я очень любила старшую сестру. Я молилась на нее. Она у нас была очень честным товарищем, другом хорошим, сестрой замечательной, переживала за всех нас пятерых. Вот уже сейчас мы старенькие все, и она все равно заботится не только о нас о всех, но и о детях, об моих внуках. И я всегда хотела быть, как она.
Папа, умирая, очень просил маму, чтобы я училась, но маме было трудно, ей не до этого было, учиться я буду или не буду. Но я решила для себя, что это надо, ну, и кончила вечернюю школу. Потом пошла на курсы радистов, потом - на курсы взрывников, я всю жизнь мечтала быть разведчиком. А когда дошло дело до парашюта, я струсила. Я думаю: «Нет /смех/, надо уходить - я не смогу спрыгнуть с парашюта». Ну вот, дело обошлося, уже война кончилась, правда, там на Востоке началась, но она быстренько прекратилась, и я училась в вечерней школе, оканчивала, стала браться за ум, взрослеть. Жизнь казалась для меня прекрасной, потому что каждый год вроде какой-то сдвиг был. То объявят: масло подешевело, то, там, хлеб подешевел, то молоко подешевело, мы поднялись немножечко, «перья отряхнули», радовались жизни, потом начались стройки, люди поехали, кто на целину, кто куда. Жизнь казалась чудесной! А так как мне уже, было уже много лет, я мечтала о большем и уехала искать свою судьбу, свою жизнь. Я поехала в Мурманск. Закончила. А сколько было лет? В Мурманск я уже поехала, было около 19-ти, что ли?
Я думала, мама меня не пустит, потому что у меня успехи были, меня уже весь Союз знал по передаче, нам тогда не разрешалось работать с иностранцами, а меня знали и вызывали, и я думаю: «Ой, я здесь не смогу!».
Интервьюер. Кем работали?
Л. Начальником радиостанции. Кончила я на «отлично», подготавливала еще два курса, а потом мне захотелось испробовать свои силы, но наверно сил не хватило, потому что захотелось замуж. Я уехала, опять пошла на фабрику работать, но дело свое не оставляла, я все равно ходила на радиостанцию, очень участвовала часто в соревнованиях. Ну, вот. А по приему «ловили мы», кто с кем переговаривался на слышимость, карточками обменивались, работала много, даже иногда ночью ходила. Мне это очень нравилось. Что еще сказать?
Интервьюер. Как вы думаете, когда у Вас кончилось детство и началась уже взрослая жизнь?
Л. Детство, наверно, закончилось, когда война началась. Уже детства не было, потому что в игрушки мы не играли. Мы играли только. Собирались дети, всегда боялись и играли в такие игры, как «Зоя Космодемьянская». Кто-то был Зоей Космодемьянской, выводили ее на снег босиком. У нас одна девица была такая
шустрая. Мы играли в патриотические игры, ну, вот в разведчиков играли, прятались, даже на чердаки лазили. Тогда такие были игры. Кукол не было. Как-то мама сшила одну куклу из каких-то тряпок, в волосы вплела нитки, она такая страшная /смех/ была, я все равно /громкий, продолжительный смех/ очень долго сохраняла. И когда мама, когда делили хлеб 300-200 грамм, - там сколько, мама нам с утра делила этот хлеб - я все равно старалась чуть-чуть оставить хлебушка куклу покормить, ну вот. Иногда брат подкараулит и съест мне его /смех/ - было горе, плакали, ну и вот. Ну у меня еще сестренка младшая была очень болезненная, у нее то менингит был, очень часто приходилось с сестренкой возиться, потом она вот заболела тифом, тоже мне пришлось с ней, мама уже лежала в больнице, те есть, я все время смотрела, за кем-то смотрела, нельзя было так жить просто, и детства не было, нам надо было обязательно вот думать о чем-то. Мама все время лежала, мы переживали, мы все время что-то ждали, молились Богу, чтобы мама у нас не ушла, поэтому я детства своего не помню. Уже помню, когда, уже лет к 16-ти тогда какая-то беспечность наступила, мы были не такими, как сейчас молодежь, мы тогда даже не понимали, что мы уже взрослые: в 16 лет уже взрослый человек, а мы все еще играли в лапту, в клепень, вот такие игры были, были. Казаки-разбойники...
Интервьюер. А что такое «клепень»?
Л. А это такой квадратик, на конце как у карандашика заточен и четыре стороны, и значит мы там ставили: 1 - на одной стороне, 2, 3, 4. Вырезали ножом. Брали досочку такую плоскую, тоже немножко счищали ее и рисовали квадрат. И клали туда «клепешек», этой дощечкой били и старались - как мяч, в лапту играешь - стукнуть его далеко, чтобы водящий, ну вот там подбежит и увидит. И кидает. Попасть надо в этот квадратик. Вот когда он упадет, а кто это видит, он кидает, а кто это делает, он значит подбегает к клепеню и видит там 1 - раз, или 2, 3, 4, т. е. он этот клепешек будет бить до тех пор, сколько там цифр. Мы тоже в эту игру играли, но мало.
А весной, как только чуть-чуть начинало растаивал снег, в основном прыгали в скакалки, ну вот это вот, но уже взрослыми. Я уже хочу сказать сейчас уже девушки в этом возрасте замуж выходят, а мы еще были детьми, и мы прыгали на этих скакалках и в две веревочки. И как только не скакали! И очень любила на доске прыгать, но у нас тоже были такие хулиганы, как подсекешь его, а он возьмет нарочно с доски спрыгнет. Тогда удар сильный, все потроха прямо отбивало. Мы таких не уважали. Они когда подходили скакать, мы их не брали, чтобы они играли.
Интервьюер. Что значит на доске скакать?
Л. Это клали какой-нибудь брусок и доску такую, мы уже брали размер, чтобы она гибкая была. И когда вот прыгнешь на ней, она тебе как /подняла руки вверх/ и летишь, такое впечатление летишь!!! И вот всегда одолевал страх, какой страх? Что вдруг он сейчас сойдет и вот представляешь, на что ты прыгнешь, если он, то ты тяжесть же его, то он летит, ну вот мы старались так вот прыгать день и ночь. Вечером поздно, мать кричит, волосы дыбом, руки грязные, пятки грязные и обуви не было, совершенно не было.
Интервьюер. Ну, а в чем вы ходили?
Л. В чем? Летом я всегда ходила босиком. Мы все ходили босиком летом. А зимой вот у нас была одна одежка на всех, один приходит, второй одевает, один уходит, второй одевает. У нас вот помню: помощь нам дали, деревянные колодки, на деревянной подошве, такие легкие, все люди гремели при ходьбе: крю, крю, крю.
У нас в школе очень часто это: собирали нас и водили фильмы смотреть, я очень помню фильм про Зою Космодемьянскую, потом «Непокоренные» фильм, страшный, сейчас я не знаю, таких я не видела. «Александр Матросов» фильм. Мы воспитывались в таком духе, что первый урок начался, заходит учитель и говорит: «Давайте почтим минутой молчания, сегодня погибла Зоя Космодемьянская,
показывала нам снимки - как ее вели, ну, вот как она висела, как вот все. Потом рассказывала учительница нам - уже сейчас не помню в каком городе - ну, вот немцы в колодец покидали детишек, налили туда керосин и подожгли. Потом помню тоже рассказывала: уже на подступах к Германии - туда наших девушек угоняли же - и это: поставили аллеей облили водой и эти статуи голые стояли. Это действовало же очень. Потом были призывы. Вязали варежки, собирали бутылки, говорили, что это вот горючую смесь там наливать, чтобы бойцы наши могли отражать все это.
Детства не было. Наоборот, думалось о взрослом, чтоб скорей пришел конец, чтобы отцы, матери. И хорошо помнишь, что в каждой комнате - у нас в коридоре было 73 комнаты - каждый день 2-3 комнаты были вопли, приносили, приходил почтальон, приносил письма, и /вздох/ значит, кого-то убило. У нас, у моей сестры все ровесники 24-й, 25-й год и 26-й год, почти никто не вернулся, родители остались одни. И мужья. У нас вот уже после войны мужей было у женщин из 73 комнат, дай Бог, человек 10. Все оставались вдовами. И поэтому, когда началось немножечко получше, мы старались еще сильней работать, еще лучше работать, хотели, потому что разруха была, уже строить начали, вроде, начали давать квартиры, мечтали обо всем. А пришли вот к какой жизни.
Интервьюер. Ну, а Вы помните, кто Вас окружал в детстве? Какие близкие люди были с Вами?
Л. Близко обычно вот сестра, еще одна сестра средняя, она меня, наверно, любила, Галя. Бабушка, другая бабушка, она жила выше, мы редко ощущали её любовь, её это внимание, она жила с дочкой, они жили побогаче нас, мы - победнее, а своя бабушка ...
Интервьюер. Чья бабушка?
Л. Это мама мамы. Она, это, видя, что комната была у нас 9 метров, у нас вот такой содом, и она сказала, что будет лучше, если я пойду в богадельню. Богадельня у нас была в таком виде: на 4-м этаже большая комната и там на коечек десять вот таких старушек, как моя бабушка. И их там кормили, 3 рубля, какие-то деньги давали. Она всегда берегла нам, как Зоя говорит, пшенную кашу и она нас по очереди - вот сегодня меня покормит, завтра Валю, потом Галю, потом Тоню, потом Женю -она нас кормила. Потом они как-то шли на фабрике, кормили, водили приходили за ними, и она у нас упала около лестницы и повредила руку, сломала. Врачи сказали, что старая кость не срастется, и она это угасла, в 43-м году она уже умерла.
Интервьюер. А сколько ей было лет?
Л. Ей уже было 82 года. Она уже была старенькая. Красивая женщина, мне кажется, мама все-таки на неё похожа. Ну, родственники с маминой стороны были, но они как-то не дружили с нами, не особо, потому что мы были очень бедными. И они, наверно, не хотели нас признавать как родственников.
Интервьюер. Ну, а дедушки были у Вас?
Л. Дедушку я не помню. Наверное, были. Я никого не помню, даже мама не помнит своего отца, то есть моего дедушку. Она говорит, его убили, он как-то шел с работы, кто-то его из-за угла, не то что оружием, а чем-то тяжелым, может случайно, может нет. Она тоже, ну в общем дедушек у меня никого не помню.
Интервьюер. Ну, а вот из старшего поколения: грамотным отец только был?
Л. Из старшего поколения? Мама у меня вообще неграмотная была, вообще не училась. А папа - да, папа был очень, очень грамотным. Мамина сестра, наверно, тоже не училась, но она очень удачно вышла замуж за высокопоставленного такого чиновника, и все дети у нее были грамотными. Ну, вот мужья у них-то врачи были, военные, ну в общем высокий пост занимали. А с папиной стороны - у него сестра была, она тоже была неграмотной, я так считаю, а дети её не достигли тоже никаких вершин, потому что они все пошли в фабрику работать, и отдали весь свой труд на
фабрике. Никто из них это не мечтал, наверно, и не думал, ну, наверно тоже. Но голод. Я не могу сказать, в то время уже было лучше. И это... Таких высоких вершин не достиг. Ну, а в нашей семье я прикладывала все силы, чтобы мои дети были более грамотными.
Интервьюер. Ну, а с какого года ваши братья и сестры?
Л. Старшая сестра с 24-го, потом сестра - с 26-го, потом - с 29-го, потом брат -с 31-го, потом я - с 34-го, и маленькая - с 37-го. У нас все вот такие. И один вот старший брат первый у мамы умер. Но сейчас вот уже в живых осталось нас трое. Троих уже нету.
Интервьюер. А вот какие у Вас первые воспоминания в детстве, именно детские воспоминания о еде?
Л. Все время хотелось есть. Все время хотелось есть. Все мысли были только о еде, как бы ты только не думал, что бы ты не делал, все время мысли были о еде. Мама уже все поменяла на картошку, на все, что могла, но вот единственное, чего я не переносила - лебеду. Вот только травка наступает, мы ее уже всю обрывали и всю ели. У нас это была колбаса, это были лепешки, мы все ели, тогда не было такого как сейчас. Все чисто было. А потом жили огородом, вот посадишь. Картошку резали на 3, на 4 части, потому что одна картошка невыгодно было, вот из этих отростков, где глазок, туда и сажали. Ну и собирали урожай-то, ну хоть первое время, месяц, два, но мы ели картошку. Ходили вот: когда в совхозе вспашут, уже уберут урожай, ходили перекапывали эти поля. Глядишь - немножко.... А после, когда зима проходит, тоже ходили собирали уже мороженную картошку, выжимали её, провертывали, делали «тошнотики».
Интервьюер. А что такое «тошнотики»?
Л. А это то, что ты ешь, и очень тошнит. Такая страсть. И на вид такое: зелено-черное. Я это могла проглотить только закрыв нос, зажать нос и сделать глоток, чтоб не ощущать вот этого. А потом у нас в красильной фабрике там давали вот для ткани какой-то, я даже не могу сказать - что-то сладкое, как повидло, но оно с химическими добавками. И как-то ухитрялись, какая-то утечка была - тогда же очень строго было - вот эту добавку, в нее что-то добавляли, она тоже вся зеленая была. Тоже непонятно, какого вкуса. То есть хлеба-то не было. Мама у нас как делала? Пару карточек продавала и покупала картошки сразу. А вот то, что оставалось. Вот эти карточки, она резала так - по возрасту. Нам маленьким по 200 грамм, большим - побольше, потому что Зоя училась, ей было трудно, потом в госпитале работала. И вот всю войну-то я с братом все время выступала в госпитале, я видела и безногих, и безруких, хотя была в таком возрасте. Голосочек тоненький, говорю я, один раз чуть не заплакала - пела, так высоко взяла. Но раненые нам так хлопали, брат артист вообще у меня был. Он все время выходил со мной, и нам все время хлопали. И много нас брали к себе. Один раз мы были в Луховицах, поехали побираться - дома было есть нечего. И вот нас тоже хотели взять, мол, давайте мы вас возьмем в дети, маме будет полегче, а вы будете сыты. У меня брат был: «Ну-ка пойдем отсюда». Он очень был смешливый и вот сочувствовал, он очень добрый был так вот по натуре. Когда увидел раненых - вот руки нет, молодые же все ребята - он отдавал себя целиком на сцене, что только он ни делал. Хохот стоял в зале. Мы думали: «Надо же, такое горе, а все смеются». Вот он такой вот был. И вот хорошо запомнилось: когда у мамы были приступы, вот он ходит, коридор длинный-длинный, я - с одной стороны, а он ходит - молится. И все время говорил: «Господи! Не отнимай у нас маму». Вот такой он по натуре. Так что.
Ну вот Галя у нас во время войны пропала: поехала за хлебом и не вернулась. Потом Тоня пропала, и года через 3 как-то собрались они. Всё-таки вернулися. Тяжело маме было, сейчас я понимаю, тогда я многого не понимала.
Интервьюер. А мама какого была характера?
Л. Мама была строгая, могла наказывать.
Интервьюер. А как она наказывала?
Л. Ну ты что - она била, что у меня аж шкура слезала. И казалось за такой безобидный поступок. Я взяла маленькую сестренку, подружка мне предложила кусок мыла: пойдем в баню. Я думаю, как хорошо, я сейчас помоюсь. Тогда ж и вши были, и что только не было. И когда я ее в одеяло хорошо закутала, приехала, меня мама оттаскала, зажала меня между ног, ну, я ночью проснулась - у меня все болит. Смотрю: на кровати какой-то мужчина сидит. С усами. А это папа. Отпускали на сутки что ли, проездом он ехал. Я слышала, как он ей говорил: «Так нельзя, Петровна». Очень строгая мама была. Наказывала, она всех наказывала. Она могла за волосы оттрепать. Если идешь, выйдешь в коридор, не заметишь или как-то обойдешь женщину и не поздороваешься, то она тоже могла наказать. Внушала, что так нельзя. Вот сейчас можно все делать. Сейчас с маленькими нельзя разговаривать, они вон какие вещи говорят. И пальцы показывают. А тогда, ты что - попробуй пройди и не поздоровайся с кем-нибудь. Ну, жили - народ был добрее. И вот так, если кто-то доставал кусочек или горстку муки, старались друг друга угостить. Я говорю: одна женщина, она уже погибала, между прочим, это вот как раз мать вот этой Тони, ну, она во время войны уже дочка-то погибла. Ивана убило, а дочка простыла, и у нее заушница. Когда долбили - сейчас-то по-другому делают - и она не выдержала, померла. И она осталась вот одна. И она вообще, ей нечего было есть. Я не знаю почему, карточки что ли не было. И вот: кто корку даст, кто картошину даст, никто не говорил: вот она там... Как-то люди были намного добрее. Упал человек, они сразу: «Ой». Тетя Фрося упала с голоду, девчонки: «Ну, чего у кого есть? Давай сахарку!» Тогда вот так было. Намного-то люди были добрее.
И многие женщины не уходили с предприятия, работали день и ночь. Поспят 2-3 часа. У нас же город под Москвой - Орехово-Зуево, большой город. Там заводы были тогда и фабрики, поэтому работали, почти не выходя, и для фронта что-то делали и, ткали тоже ткани, палатки и робы, и накидки, и все. Все делали, матерей-то не было дома. Все оставляли детей на кухне, на лавочке посадят, поставят им еду. Ведь 73 комнаты - обязательно на кухню кто-нибудь придет. Так что детства не было...
Интервьюер. Ну а мама, например, какие у нее были поощрения? За что?
Л. Какие у нее поощрения-то, по настроению, наверное. Ну, что - вот утром встанешь, если нечем кормить детей, я представляю, какой у. нее был настрой. Тогда я не понимала. Ну, а поощрение: добудет что-нибудь, поменяет что-нибудь, наварит, сядет, на нас любуется.
Интервьюер. Какая у Вас любимая пища?
Л. Макароны с котлетами. Я же не могу - обожаю до сих пор. Все равно я обожаю и внука, вишь, научила. Смех... К котлетам. Они тогда. Лошадей убивало, и вот люди такие пронырливые. Я помню, она что-то поменяла и ей дали кусок конины, и она прокрутила, чтобы не знали, что это конина и хотя тогда и кошку можно было съесть, наделала котлет, я никогда не ела таких вкусных котлет. А когда та женщина достала два мешка картошки и капусту, я еще ни разу не ела такие щи, хотя и с мясом. Вот настолько были вкусные щи. Вот какой голод был. Мама по настроению была, видно тоже, когда уставала, она могла быть даже жестокой. Могла ни за что убить.
Интервьюер. Ну, а вот, например, взаимоотношение отца и матери - какие они были?
Л. Ну, папа любил маму очень, сильно папа любил маму. Ну вот. Она все его доканывала: денег нет, есть нечего, денег нет, есть нечего было. Он красть не мог, он на это ни на что не шел. Работал. Сколько мог, он работал. Ну вот, она ругается, а он все шуточкой, шуточкой: «Петровнушка, Петровнушка». А куда денешься? И она
тоже смирялась с этим. Ну, папе, наверно, доставалось конечно, ну, а здесь война я-то вот как помню.
Интервьюер. Ну, а вот кто затевал ссоры?
Л. Мама, конечно. Папа не мог никогда начать. Папа был у нас очень порядочный человек, а гармонист! Ой! И вот не было такого, чтобы папа что-либо не сделал. Он мог починить обувь, он мог сыграть на балалайке, он смог сыграть на гармошке, что он только не мог. Папа у нас был на все руки мастер.
Интервьюер. Ну, а кто шел на примирение?
Л. Папа! Все, все, все папа.
Интервьюер. Папа наказывал Вас когда-нибудь?
Л. Нет, папа не наказывал. Он только мог наказать, когда сидишь за столом. Если ведешь себя. У нас был закон, висел плакат, папа сделал: «Пока я ем - бываю глух и нем». Он всегда переживал, чтобы ребенок не подавился, чтобы он не баловался. Но тогда вообще обычаи были строгие, если балуешься, он берет ложку по старшинству и - по- кумполу. И /смех/ у нас не было, мы за столом старались скорей бы съесть, как бы у нас кто не отнял.
Интервьюер. А вот когда Вы пошли в школу, Вы помните, какие у Вас были отношения с одноклассниками?
Л. Ну, отношения одноклассников. Ну, со мной. Мы же в казарме жили, их всех знаешь. И потом мы очень мало проучились - мальчик и девочка. Здесь сразу какой-то приказ, и нас разъединили: мальчики отдельно, девочки отдельно. Ну, какое взаимоотношение девчонок? Побаловаться, похихикать. И почти полкласса были все из моего коридора. Или из моей казармы. Такие вот взаимоотношения были. Вместе домой, вместе в школу. Ну я была робкая, я всего боялась, не знаю, почему. Были у нас и смелее. Вот Ритка у нас была девчонка, она такая шустрая. Хотя в первых классах, до четвертого, я очень хорошо училась. А потом вот учительница попалась по русскому, чем-то я ей не понравилась... Пришлось мне уйти со школы. Ну, а так я больше ничего не помню о школьной жизни.
Статья поступила в редакцию: 23.04.2024 The article was submitted: 23.04.2024
Одобрена после рецензирования: 03.05.2024 Approved after reviewing: 03.05.2024
Принята к публикации: 13.05.2024 Accepted for publication: 13.05.2024
