CC BY
154
7. Дзялошинский И. М. Медиа и социальная активность молодежи // Медиа. Информация. Коммуникация. 2012. №3. URL: http://mic.org.ru/3-nomer-2012/134-media-i-sotsialnaya-aktivnost-molodezhi (дата обращения: 25.12.2015).
8. Авцинова Г. И. Протестный потенциал российской молодежи: парадигмы исследования и политическая практика // PolitBook. 2015. № 1. С. 111-126.
9. Стратегия развития региона / коллектив авторов по руководством д-ра экон. наук, профессора В. А. Ильина. Вологда: Вологодский научно-координационный центр ЦЭМИ РАН. 2004. 228 с.
© Дементьева И. Н., 2016
УДК 947. 156
ВОСПОМИНАНИЯ «ДЕТЕЙ ВОЙНЫ» (1941-1945 ГГ. ) В КОММЕМОРАТИВНЫХ ПРАКТИКАХ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА: «МЕСТО ПАМЯТИ» ИЛИ «МЕСТО ЗАБВЕНИЯ»?
В статье посредством обращения к эго-источникам -воспоминаниям «детей войны», оцениваются новые возможности сохранения и трансляции исторической памяти, преодоления стандартизации и мемориализации прошлого. Установлено, что апелляции к эго-источникам в условиях «разрыва» поколенческой памяти являются одной из эффективных коммеморативных практик, в отличие от традиционных способов сохранения памяти, переводящих событие в разряд исторической достопримечательности. Выявлена ценность данного вида источников, а также предложена методика работы с воспоминаниями «детей войны» с учетом современных научно-исследовательских практик.
Ключевые слова: историческая память, «место памяти», коммеморативные практики, «дети войны».
M. K. HypKUH M. K. Churkin
MEMORIES OF "CHILDREN OF WAR" (19411945) IN COMMEMORATIVE PRACTICES OF THE RUSSIAN SOCIETY: "PLACE OF MEMORY" OR "PLACE OF OBLIVION"?
The article evaluates new opportunities for the conservation and transmission of historical memory, as well as overcoming standardization and memorialization of the past, by appealing to such ego-sources as memories of "children of war". It is established that appealing to the ego-sources in terms of the "gap" in generational memory is one of the most effective commemorative practices, in contrast to the traditional ways of preserving the memory transforming the event into the category of historical sites. The value of this type of sources is revealed, as well as the methods of work with the memories of "children of war" based on modern research practices are offered.
Keywords: historical memory, "place of memory", commemorative practices, "children of war".
Репрезентация представлений об истории периода Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. на протяжении длительного временного отрезка являлась важным аргументом исторической политики государства, обрастая многочисленными штампами и стереотипами. К 1990-м гг. окончательно оформилась инерция восприятия войны, началась стадия мемориализации. Подобно тому, как во Франции к середине ХХ столетия события эпохи Великой французской революции перестали быть элементом повседневного опыта нации, своеобразной «скрепой» поколенческой памяти, события полувековой давности в России стремительно «отдрейфовали» в ранг исторической достопримечательности - «места памяти».
Очевидно, что идеологический процесс «стандартизации» памяти о прошедшей войне, объективно совпавший с физической смертью очевидцев и участников событий, привел к необратимому разрыву связи поколений. В результате то, что на протяжении долгих лет являлось каждодневным опытом, бытом, стало постепенно превращаться в историческую достопримечательность, «место памяти». Годами формировавшийся уклад, еще не превратившись в историю,
уже перестал быть фактом повседневности и, как следствие, неотъемлемой частью коллективного опыта нации.
В этой связи особую актуальность приобретает известное высказывание М. Кундеры, полагавшего, что простое сохранение памяти есть не что иное, как одна из форм забвения [1, р. 128]. В отношении скульптурной сакрализации прошлого не менее категорично, но вполне справедливо суждение Д. Янга: «Как только мы заключаем память в монументальные формы, мы в определенной степени снимаем с себя обязанность помнить...» [2, р. 192].
В отечественной исторической науке тема частных судеб, отдельных эпизодов жизни «незамечательных людей», «безмолствующего большинства» долгое время оставалась в тени общего вектора гуманитарного знания, ориентированного преимущественно в направлении изучения политической истории. В данном отношении история Великой Отечественной войны по-прежнему часто реф-лексируется в таких масштабных категориях, как «народ», «армия», «герой», «генералитет», «советская дипломатия», «советское правительство» и т. д., что неизбежно приводит к консервации и тиражированию идеологических «штампов»
в оценке содержательных аспектов событий 1941-1945 гг. «История снизу», представленная свидетельствами простых людей, чей жизненный опыт не был отражен в источниках официального делопроизводства и лишь фрагментарно, часто официозно, зафиксирован в материалах периодической печати, открывает реальные перспективы обретения нового ракурса видения истории Великой Отечественной войны, ее влияния на организацию и структуры повседневной жизни сибирской провинции, позволяет найти героев не только среди вождей, но и среди безвестного большинства народа. Предполагается, что обращение к корпусу воспоминаний современников событий предоставит возможность раскрыть многообразие индивидуальных реакций жителей провинции на череду политических, культурных, социальных явлений, инициированных катастрофическими событиями военных лет.
Вместе с тем необходимо отчетливо понимать, что в основе любых воспоминаний лежит память субъекта-мемуариста, что сообщает тексту все имманентно присущие человеческой памяти «родовые признаки»: неполноту сведений, лакуны, путаницу в именах, названиях, событийном контексте. В этой связи исследователь должен принимать во внимание обстоятельства временной дистанции между описываемыми событиями и собственно составлением воспоминаний, степень включенности автора в круговорот событий, учитывать показания других свидетелей эпохи, осознавать субъективные интересы мемуариста. По определению исследователей, в частности Ю. Л. Троицкого, наиболее достоверной линией воспоминаний признаются личные ощущения мемуариста, синхронные событийной канве [3, с. 19].
Основу настоящего исследования составили эго-источ-ники - воспоминания непосредственных участников событий, фрагментарно отразившие детское восприятие повседневной жизни сибирской деревни периода Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. В процессе работы был осуществлен сплошной просмотр мемориальных текстов, собранных и сверстанных сотрудниками Тарской централизованной районной библиотеки [4] и филиала ОмГПУ в г. Таре [5]. В результате из 50 текстов нами было отобрано 33. Подобный выбор сделан с учетом современных психологических подходов, в частности теории К. Нельсон, сообразно с которой факт появления автобиографической памяти у ребенка фиксируется только в определенный период жизни - после выхода из детской амнезии, которая ограничена возрастом четырех лет [6, р. 172-177]. Также принималось во внимание, что детские воспоминания, как правило, «отягощены» поздней авторской рефлексией. По констатации Л. Киршенбаум, «к тому времени, когда дети оказываются в состоянии давать себе отчет в своих словах, они уже не являются детьми, и их мемуары отражают отныне как детские, так и взрослые толкования и эмоции» [7, р. 165]. Наиболее типичным в воспоминаниях «детей войны», в связи с вмешательством взрослой интерпретации, можно назвать, например, регулярно встречающиеся в текстах свидетельства о политической окраске событий -налоговых практиках, репрессивных действиях властей и т. д.: «Я работала в столовой в Пологрудово, подсобное хозяйство было, сажали картошку, овощи, но за все пла-
тили налоги... Держишь кур или нет, а 100 яиц надо было сдать. И шерсть сдавали. [4, с. 25-26]; «.люди старались еще поросенка взять, да так, чтобы под учет не попал. Налог тогда на поросят был большой, больше даже, чем на корову. А налог такой - обязан с коровы сдать четыреста десять литров молока на колхозный двор. К этому еще пятьдесят шесть килограммов мяса, сотню яиц.» [4, с. 42]; «надо было выработать минимум трудодней, иначе можно было попасть под суд» [4, с. 32]; «налоги были непомерно большими, у матери всегда были проблемы с их уплатой» [4, с. 39]; «голодно, холодно, но домой унести никто ничего не мог. За горсть гороха или пшеницы с тока сажали безжалостно в тюрьму» [4, с.8].
Следовательно, можно утверждать, что в «детской» автобиографической памяти событие погружено не в ситуативный (событийный), а в смысловой контекст истории жизни. Форма осознания события имеет социально-смысловую, обладающую динамикой во времени, произвольно реконструируемую организацию. Важно также иметь в виду, что «первое воспоминание», а для всех авторов мемуарных текстов оно таковым и являлось, всегда актуализируется по типу «яркого» [8, с. 12] и имеет рельефно окрашенный эмоциональный оттенок. В этом отношении воспоминания о катастрофическом военном лихолетье преломлялись через детское сознание, в котором бытовые трудности вытеснялись позитивным восприятием жизни: «Наконец услышали: «Война!» Женщины навзрыд заплакали, мальчишки закричали: «Ура!», пошли палками сечь крапиву.» [4, с. 38]; «Женщины соберут нас, малышню, чтоб мы не болтались где попало. и дадут нам задание, чтобы мы вот лошадей гоняли, вроде как забава.» [5, с. 178-179]; «Но дети все равно находили время побегать на улице, играли в войну» [5, с. 180]; «Чуть свободное время- бежим играть, да младших сестренок за собой тащу, надо и за ними приглядывать. Играли в «чухи» да шарики» [4, с. 21].
Одним из значимых пластов автобиографической памяти, наряду с маркировкой события в качестве «яркого», следует назвать отношение к нему авторов мемуаров как к «важному». Основное содержание воспоминания о важном событии составляет описание результатов и последствий события, «взгляд на прошлое из сегодняшнего дня». «Важное» событие определяется при этом как социально значимое. Образная часть автобиографического воспоминания, актуализируемого как «важное», «форматируется» в соответствии со смыслом события и осознанием содержания его интерпретации. Ознакомление с фрагментами детских воспоминаний о «важных» событиях повседневной жизни деревни в военный период дает наглядные представления о стратегиях выживания и поведенческих практиках населения в критических ситуациях. Симптоматично, что логика повествования авторов мемуарных текстов в полной мере монтируется с теорией «эластичности жизненного стандарта» сельского населения, озвученной еще в дореволюционной России. Так, А. Трайнин, изучавший в начале ХХ в. проблему различия в строении городской и сельской обеспеченности, полагал, что «недоедание» в деревне носит хронический, наследственный характер. От отца к детям переходит долготерпение и способность удовлетворяться самым малым. Ухудшение крестьянского
Гуманитарные исследования • 2016 • № 2 (11)
87
хозяйства происходит постепенно, последовательно [9, с. 38]. В воспоминаниях «детей войны» подвижность жизненного стандарта предполагала не только уникальную способность «затягивать пояса», но и стремление выработать такие стратегии и практики, которые были бы направлены и на улучшение качества жизни, во всяком случае, в границах концепции «выжить во что бы то ни стало». Показательно, что в данном блоке мемуаров появляется возможность отделить собственно детские воспоминания от воспоминаний, «отягощенных» и интерпретированных свидетельствами старших поколений. В результате располагающаяся в центре мемориальной конструкции «тема голода», традиционная для крестьянского сознания, амортизируется повседневными практиками, связанными с изменением качества жизни в лучшую сторону. При этом тексты позволяют четко разграничить стратегии выживания и поведенческие практики, воспоминания о которых являются вторичными (по рассказам взрослых) и первичными, ставшими плодом личных авторских воспоминаний: «Продукты все быстро закончились, и началось холодное и голодное детство. Как злой рок - ежегодный неурожай картошки (вторичное воспоминание). Мы с подружками ходили по полям и собирали оставшиеся клубни, резали их на пластинки, поджаривали прямо на голой раскаленной плите и ели. Боже, как это было вкусно! Варили щи из крапивы, солили ее на зиму. Из морковной ботвы заваривали чай, сушили ее на зиму» (первичное воспоминание) [4, с. 18]. Или: «Жизнь стала невыносимо трудной, был голод. Ели щавель, лебеду, подорожник, крапиву, «кашку» - белый клевер, ранней весной медуницу собирали. Из картофельной кожурки мама пекла лепешки (вторичное воспоминание). Работали со взрослыми: собирали колоски, подбирали валки. Помню, как в первом классе вытаскивали из школьного погреба вымокшую картошку, ее наварили, наелись с голоду до отвала, потом всех рвало» (первичное воспоминание) [4, с. 38]. Далее: «Голодным, сиротским было наше детство. (вторичное воспоминание), «... лазили по оврагам, полям, лесам . собирали съедобные травы, коренья. (первичное воспоминание) [5, с. 193].
Яркость автобиографических воспоминаний детей в сочетании с восприятием событий в качестве важных и соответственно рефлексируемых постфактум в социальном контексте дает уникальную возможность абстрагирования от одиозно негативных оценок событий сельской повседневности в военные годы. Очевидно, что конфликт первичных (эмоциональных) и вторичных (рациональных) воспоминаний позволяет увидеть событие, в данном случае повседневную жизнь сибирской деревни, как более сложно структурированное явление. Позитивное детское мировосприятие отражалось и в первичных воспоминаниях о сельской повседневности: «Было голодно, но песни пели: так веселей было, да и есть не так хотелось. [4, с. 32]; «Не могу сказать, что мы плохо питались. Мать всегда сажала много картошки, овощей, лука. Хлеб пекла из муки грубого, мельничного помола, в основном ржаной, с добавлением картошки.
Из картошки мать чего только не стряпала, парила брюкву, свеклу, репу» [4, с. 39]; «Сейчас очень часто говорят, что люди в ту пору в селах голодали. Голодали, было такое. Но не скажу, что у нас в семье не было что поесть. Хлеба не хватало, зато картошка была всегда [4, с. 43]; «Жили трудно, голодно, но дружно. Общая беда сплотила всех. Не было зависти, злобы, делились последним куском [4, с. 93]».
Таким образом, обращение к эго-источникам, в частности к воспоминаниям «детей войны», дает дополнительный шанс исследователям вникнуть в эмоциональное содержание событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей. Кроме того, выявление и разделение первичных и вторичных воспоминаний отменяет позитивистский метод, в соответствии с которым любой персональный материал является самодостаточным, и, как следствие, тексты способны говорить сами за себя. Наконец, работа с воспоминаниями «детей войны» представляет собой весьма сложный исследовательский опыт, предполагающий учет научных подходов и теорий, разработанных в области осмысления автобиографической памяти представителями психологического знания. Все это, в конечном счете, может открыть широкие перспективы в вопросе уточнения и систематизации структур повседневной жизни, стратегий и практик социального поведения сельского населения.
1. Kundera M.Testaments Betrayed: An Essay in Nine Parts. N.Y., 1995.
2. Young J.E.The Texture of Memory: Holocaust Memorials and Meaning. Cornell, 1993. P. 5. См. также: Sherman D. Art, Commerce and the Production of Memory in France after World War I // Commemorations: The Politics of National Identity / Ed. by John R. Gillis. Princeton, NJ., 1994. P. 186-215.
3. Троицкий Ю. Л. Аналитика эго-документов: инструментальный ресурс историка // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во «АсПУр», 2014. С. 14-32.
4. Жизнь, опаленная войной (воспоминания тружеников тыла и детей войны) / сост. Т. И. Царегородцева, Г. К. Нечаева. Омск: Изд-во «Амфора», 2015. 120 с.
5. Березина Т. Ю., Лугина Я. А. Мы были.: воспоминания о войне. Омск, 2015. 206 с.
6. Nelson K. Emergrnce of Autobiographical Memory at Age 4, Human Development 1992. 338 p.
7. Kirschenbaum L. Small Comrades. Revolutionizing Childhood in Soviet Russia, 1917-1932. N.Y., L., 2001. 362 p.
8. Нуркова В. В. Методы исследований автобиографической памяти в психологии // Вестник Университета Российской академии образования. 1999. № 2. С. 11-17.
9. Трайнин А. А. Преступность города и деревни в России // Русская мысль. 1909. № 7. С. 29-42.
© Чуркин М. К., 2016
