CC BY
62
Е.Л. Шкляева
ВОСПОМИНАНИЯ А.П. КЕРН О М.И. ГЛИНКЕ КАК «ТЕКСТ КУЛЬТУРЫ»
Пушкин, Дельвиг и Глинка для А.П. Керн воплощают тип романтической личности - художника, считавшегося в эпоху романтизма существом исключительным, сочетающим в себе самые неожиданные, порой противоречивые качества. Мемуаристка воссоздает три психологических типа - вариации творческой личности, объединяя их, с одной стороны, сюжетом Клеопатры, с другой стороны, - специфическим построением сюжета мемуаров [1]. В сюжет Клеопатры, в соответствии с которым Керн выстраивает свои «Воспоминания», Глинка входит как третий («последний»), однако рассказ о нем и начинается и заканчивается Пушкиным. Как отмечает Керн, она познакомилась с Глинкой во время прогулки в Юсуповом саду «в обществе двух девиц и Александра Сергеевича Пушкина» [2]. Комментируя этот эпизод, А.М. Гордин напоминает, что в 1826 году А.С. Пушкина не было в Петербурге, называя неточность Керн «грубой ошибкой» (2, 391). На наш взгляд, «ошибку» следует счесть закономерной, так как в этом «кружении по заколдованному кругу памяти» [3] для А.П. Керн подобная встреча имеет принципиальное значение.
Облик Глинки воссоздан, как нам представляется, по ассоциации с пушкинским персонажем из "Египетских ночей" или, во всяком случае, под его впечатлением:
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам Не передал. Его ланиты Пух первый нежно оттенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила Кипела в сердце молодом...
И с умилением на нем Царица взор остановила. (V, 369)
Пушкинский герой наделен красотой, молодостью, неопытностью, восторженностью и страстностью. Этими же качествами наделяет Керн в своих воспоминаниях М.И. Глинку, трансформируя их определенным образом. В момент их знакомства композитору было 22 года, однако А.П. Керн, чисто по-женски, не настаивает на его молодости [4]; а лишь подчеркивает одну деталь: «У
Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки...под миниатюрными пальцами» (2, 76).
Не называя возраст Глинки, Керн лишь подчеркивает одну деталь: "У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки.под его миниатюрными пальцами" (2, 76) (упоминание о "ручке" отсылает к А.С. Пушкину; общее в облике - знак "родства" художников).
И описание юношеской восторженности подменяется у Керн описанием ее собственного восторга от услышанного: "Можно себе представить, но мудрено описать мое удивление и восторг, когда раздались чудные звуки блистательной импровизации; я никогда ничего подобного не слыхала" (2, 76).
В тексте мемуаров "разворачивается" пушкинское определение "любезный сердцу и очам": ".он был один из
приятнейших и вместе добродушнейших людей своего времени...Его ум и сердечная доброта проявлялись в каждом слове, поэтому он всегда был желанным и приятным _гостем, даже без музыки" (2, 77). А реакция пушкинской Клеопатры на появление третьего, самого юного, смельчака ("И с умилением на нем Царица взор остановила") становится лейтмотивом воспоминаний Керн о Глинке: " добрая, чувствительная душа нашего милого музыканта" (2, 76), "Глинка был такого милого, любезного характера" (2, 94), изучая итальянский язык, он говорил "с удивительно милым итальянским произношением" (2, 96).
Но повествование о "неопытной силе страстей" не укладывается в рамки сюжета о Клеопатре, он сопрягается с другими, накладывающимися друг на друга сюжетами; так возникает "текст" в тексте.
В отличие от наслаждающегося жизнью Пушкина и сибаритствующего Дельвига, Глинка в воспоминаниях Керн предстает человеком неприкаянным, разочарованным, поэтому одним из "жанров" его бытия в мемуарах является элегия. Глинка слишком хрупок для этого жестокого мира. Он "был гораздо меньше обыкновенного среднего роста мужчины" (2, 95) - это внешне. Но и внутренне он, по мнению Керн, так же беззащитен: "чрезвычайно нервный, чувствительный человек, и ему было всегда то холодно, то жарко, чаще всего грустно” (2, 78). И конечно, "Глинка был несчастлив" (2, 97). В соответствии с законами жанра, упоминается о счастье, которое было возможно ("Мне кажется, что так легко было бы сделать его счастливым”, 2, 99), однако не состоялось: ".потом я встретила его глубоко разочарованным, скорбевшим оттого, что близкие его сердцу не поняли этого сердца, созданного, как он уверял, для любви” (2, 96).
Таким образом, Керн создает тип отшельника, преследуемого роком, не понятого окружающими, испытавшего глубокое разочарование в этом мире,
а потому стремящегося убежать из него. Так возникает в связи с традиционным мотивом бегства характерная для романтизма оппозиция север / юг: "В конце беседы он говорил, что сочинил какую-то музыку, от которой ждет себе много хорошего, и если ее примут так, как он желает, то останется в России...если же нет, то уедет навсегда. "Вреден север для него", - подумала я и рассталась с поэтом в грустном раздумье” (2, 102) [5]. Неточная пушкинская цитата создает образ романтического добровольного изгнанника, готового покинуть родные северные пределы и устремиться на юг.
Вместе с тем для Керн это и пушкинский (моцартовский) тип художника, таинственным образом черпающего вдохновение как из ''гармонических, упоительных звуков водопада” [с. 88], так и заунывного пения чухонца.
Называя Глинку "поэтом” (2, 75; 96; 102), Керн ставит его в один ряд с поэтами Пушкиным и Дельвигом, но Глинка музыкант, как ... Моцарт. Продолжением ассоциативного ряда "Пушкин” -"музыкант” - "Моцарт” являются рассыпанные по всему тексту мемуаров цитаты из пушкинского "Моцарта и Сальери” (помимо цитат из романсов, опер и даже импровизаций Глинки). У Керн использован прием почти дословного "цитирования” ситуаций трагедии, но интерпретация Моцарта явно не пушкинская, а скорее традиционно-романтическая: противоречия в душе художника принимают
настолько трагический характер, что приводят его, по воле рока, к гибели.
Глинка, как и Моцарт, принадлежит к числу "избранных...пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов" (V, 367-368): ''Он имел детские капризы, изнеженность слабой болезненной женщины; не любил хлопотать о мелочах житейских <...> Иногда лень и слабость до того одолевали его, что, как рассказывали мне люди, ему близкие, он не мог пошевелиться и просил, например, кого-нибудь из присутствующих, чтобы поправили полу его халата, если она была раскрыта" (2, 99). Керн, писавшая мемуары основываясь только на собственных воспоминаниях и впечатлениях, здесь вынуждена прибегнуть к передаче с чужих слов, настолько необходимо ввести в текст эту деталь - "халат”, являющийся для нее, как и для ее современников, с одной стороны, атрибутом "праздности и лени” (Языков) (и это объединяет мемуарный образ Глинки с образом другого "ленивца” -Дельвига), с другой стороны, - "метафорой внутренней свободы и творческого вдохновения” [7]..
Сохраняя связь с сюжетом "Моцарта и Сальери”, Керн в своих мемуарах воссоздает ситуации в той же последовательности, что и в трагедии.
Так, относя Глинку к разряду "праздных гуляк", Керн выражает тем самым оценку, хотя и старается быть снисходительнее, чем Сальери, в уста которого вложена эта характеристика в пушкинской "Маленькой трагедии": "Ради правды нельзя не
признаться, что вообще жизнь Глинки была далеко не безукоризненна. Как природа страстная, он не умел себя обуздывать и сам губил свое здоровье <...> всегда был первый готов покутить в разгульной беседе" (2, 95) (Ср.: "Где ж правота, когда священный дар <...> озаряет голову безумца, гуляки праздного?", V, 359).
Почти дословно повторяющая пушкинский текст фраза "обласкав сына (А.П. Керн - Е.Ш.) <...> играя с ним на ковре, он усердно звал меня к себе" (2, 101) ("играл я на полу с моим мальчишкой", V, 365) подчеркивает, на наш взгляд, одиночество Глинки, отсутствие у него семьи; вообще отчуждение его от быта -важная деталь в плане романтической трактовки образа.
Как и в пушкинской трагедии, "работает" оппозиция поэзия / проза: "Завидя перед обедом одно из таких кушаньев, он поворачивал свой стул несколько раз кругом, складывал руки на груди и отвешивал по глубокому поклону столу, ватрушкам и мне" (2, 98) (Ср.: "Но божество мое проголодалось", V, с. 361). Эта оппозиция сохраняется на ассоциативном уровне. Одетый в принадлежавшую А.П. Керн кацавейку, Глинка не вызывает своим видом улыбку, а, напротив, предстает величественным (при его-то росте!): "Он просил иногда позволения надеть мою кацавейку и расхаживал в ней, как в мантии" (2, 78). Безусловно, это вызвано тем, что "по поводу ее (кацавейки -Е.Ш.) Пушкин сказал, что я похожа в ней на царицу Ольгу" (2,71).
Пушкинский текст присутствует в подтексте ситуации, описанной в следующем эпизоде мемуаров: "Михаил Иванович с карандашом в руке и листком бумаги, стоя за полуразрушенным сараем, что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то заунывную песню" (2, 89). Ср.: ". проходя перед трактиром, вдруг услышал скрыпку..." (V, 359). Но чаще цитируется почти дословно: ". он мне сообщил, что занимается духовною музыкою, сыграл, кстати, херувимскую песнь" (2, 102) (Ср.: "Как некий херувим, Он несколько занес нам песен райских", V, 362). В бытийном плане обращение к духовной музыке закономерно и неизбежно. ("Мой Requiem меня тревожит", V, с. 365). От написанной им музыки зависит его будущая судьба: ". если ее примут так, как он желает, то останется в России...если же нет, то уедет навсегда" (2, 102).
После рассказа о написанном им реквиеме Моцарт умирает, и Керн сообщает о своем предчувствии: (в ретроспективе упоминание
имени Пушкина - знак предзнаменования): "Я не выдержала и попросила (как будто чувствовала, что его больше не увижу), чтоб он пропел романс Пушкина ".Я помню чудное мгновенье.", он это исполнил с удовольствием и привел меня в восторг!" (2, 102).
Как и в предыдущих сюжетах, предрешенность очевидна ("Так улетай же! Чем скорей, тем лучше” [VII, с. 128]). Керн лаконично сообщает, что "через два года, и именно 3 февраля (в день именин моих), его не стало” [с. 102]. Точная дата названа, на наш взгляд, лишь благодаря случайному совпадению с днем именин Керн. Для самой же мемуаристки это совершенно неважно, поскольку внутренний, ассоциативный, сюжет имеет свою логику и замыкается не рассказом о последней встрече с Глинкой, его музыкальным переложением посвященных ей пушкинских стихов, а следующим утверждением Керн: "Его отпевали в той же самой церкви, в которой отпевали Пушкина, и я на одном и том же месте плакала и молилась за упокой обоих!" (2, 103). Обилие пушкинских цитат в этой последней части воспоминаний Керн, ее, возможно, неосознанное стремление замкнуть круг приводит к временной и пространственной транспозиции. Глинку, пережившего Пушкина на 16 лет, отпевали, как свидетельствует сохранившийся пригласительный билет, в Александро-Невской лавре в церкви Св. Духа [9], и "одно и то же место” они занимали только в душе и памяти мемуаристки.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Его можно назвать «пушкиноцентристским». Первая часть, посвященная Пушкину, естественно начинается с рассказа о знакомстве с поэтом и заканчивается возвращенной цитатой ("гений добра”), замыкающей первый круг. Воспоминания о Дельвиге начинаются со сравнения характеров двух друзей (т. е. опять с Пушкина) и не завершаются, а переходят в рассказ о Глинке. Следствием "незамкнутости" этого второго круга является "Письмо П.В. Анненкову при посылке воспоминаний о Глинке", публикуемое под названием "Дельвиг и Пушкин" в качестве варианта первой части "Воспоминаний о Пушкине, Дельвиге и Глинке". Начало рассказа о Глинке -встреча А.П. Керн, Пушкина и Глинки в Юсуповом саду, конец - отпевание Глинки в той же церкви, в которой отпевали Пушкина. И то и другое -фактические ошибки, но третий круг вновь замыкается на Пушкине.
2. Керн А.П. (Маркова-Виноградская). Воспоминания о Пушкине. М., 1983. С. 75. Далее цитируется по этому изданию.
3. Козубовская Г.П. Русская поэзия первой трети XIX века и мифология (жанровый архетип и поэтика). Самара-Барнаул, 1998. С. 54.
4. В мемуарах А.П. Керн само понятие "возраст" не соотносится ни с воссоздаваемыми ею образами современников, ни с образом самой мемуаристки (что она и подтвердила впоследствии, выйдя замуж за человека, почти вдвое моложе ее). В соответствии с античной традицией в романтическом
искусстве, члены того кружка молодых веселых поэтов, о котором она вспоминает, не подвержены влиянию времени, их не достойны разговоры о смерти. В мемуарах А.П. Керн нет ни сетований по поводу безвременной (в 32 года) кончины Дельвига и трагической гибели Пушкина, ни указаний на возрастные изменения, произошедшие с Глинкой; хотя между первой и последней встречей проходит более тридцати лет и Глинке уже за пятьдесят, он ассоциативно соотносится мемуаристкой с тридцатипятилетним Моцартом. Отталкиваясь от игрового начала, лежащего в основе сюжета о Клеопатре, Керн мифологизирует тех, о ком вспоминает, переводит из реального плана (где люди стареют и умирают) в план поэтический, художественный, и в этом новом тексте они становятся героями вне времени и возраста.
5. Глинка никогда не был гонимым, однако немного измененная пушкинская цитата привносит в текст романтический мотив изгнанничества.
6. Один из биографов М.И.Глинки, С.А. Базунов, приводя слова музыканта о том, что он «с трудом переносил резкие звуки», так комментирует этот факт: «Интересно, что в этом отвращении к резким звукам Глинка вполне сходится с Моцартом» // Биографическая библиотека Ф.Павленкова. Бетховен. Мейербер. Глинка. Даргомыжский. Челябинск, 1998. С. 219.
7. О халате как «знаке личной независимости, как отказе от выполнения определенной роли в общественной жизни» см.: Данилова И.Е. Проблема жанров в европейской живописи. М., 1998. С. 42-43. Дельвиг в мемуарах Керн также предстает в «малиновом шелковом шлафроке», см.: Шкляева Е.Л. О принципе цитатной реконструкции образа в мемуаристике // Диалог культур. Сб материалов межвуз конференции молодых ученых. Барнаул, 1999. С. 33.
8. Тот же биограф так повествует об этом эпизоде: «... возвращаясь в июне 1829 года из своей поездки к водопаду Иматра, он заслушался песней, которую пел его ямщик-чухонец. Мотив понравился ему, он заставил ямщика повторить песню несколько раз, пока не запомнил ее наизусть, и впоследствии эта песня дала ему главную тему для баллады Финна в опере «Руслан и Людмила» (См. сноска 7. С. 229).
9. Орлова А.А. Глинка в Петербурге. Л., 1970. С. 246.
