CC BY
31
С. П. Лебедев
ВОСПОМИНАНИЕ О ФИЛОСОФЕ. ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ИЛЬИЧА МАИЛОВА
Для философского становления человека очень важно, чтобы ему, хотя бы однажды, повстречался такой наставник, который сам был бы настоящим мыслителем, живущим философией и по ее законам. Общение с ним невольно пробуждает высокую страсть к «науке наук». Нам, студентам философского факультета ЛГУ восьмидесятых годов, повезло. На факультете в тот период одновременно преподавали две ярких личности — Анатолий Ильич Маилов и Евгений Семенович Линьков. Оба они были в той или иной степени гегельянцами, оба жили философией, были честны перед ней и перед самими собой, фактически осуществляя единство своих философских представлений и поступков.
Е. С. Линьков был, если можно так сказать, «категорическим» гегельянцем. Энергичный, напористый, в критике по мальчишески задиристый, он заражал смелостью своего противостояния формально господствовавшему в то время рассудочному марксистскому сознанию. Бескомпромиссно жесткий к рассудку, он увлекал студентов в узкие, трудно проходимые области разумного мышления. Е. С. Линьков «прямолинейно и равномерно» восходил сам и «втаскивал» (почти силой) за собой студентов на вершину самой последней глубины реальности — к Абсолютному Духу, равнодушному к отдельному, единичному человеку. Добиравшийся до этой вершины студент видел, насколько неистинно, мелко и незначительно всё (люди, их представления, большая часть событий), что не достигает ее.
А. И. Маилов, в противоположность ему, уж точно не был «категорическим» гегельянцем. Степенный, спокойный, уравновешенный (правда, иногда мог и вспылить), вдумчивый, он «остужал» нас, молодых гегельянцев, не терпящих возражений и убежденных в абсолютной истинности собственных воззрений. Анатолий Ильич говорил об отчужденности и холодности Абсолютной Истины для человека, о том, что она умаляет в человеке его творческое начало. Человек не сводится к мышлению, какими бы достоинствами оно ни обладало, а истина должна не прекращать познание, но стимулировать его. Маилов взывал к личности познающего, он верил в то, что истина должна иметь смысл не только для всеобщего (мыслящего) человека, но и для единичного, вот именно этого человека. Истину недостаточно мыслить,
176
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2013. Том 14. Выпуск 1
в ней нужно жить. Он не был уступчивым в отстаивании теоретических представлений, однако всегда оставлял для студента определенный набор возможностей, чтобы последний мог сам, на свой страх и риск, пройти именно собственный путь приобщения к истине.
В отличие от «категорических» гегельянцев, у Анатолия Ильича имелась очень важная черта — он был творческим и эвристичным мыслителем. «Категорическим» гегельянцам сложно демонстрировать креативный подход. Тот, кто достиг абсолютной вершины, обречен остановиться, ему некуда двигаться: и дальше вверх невозможно (вершина достигнута), и вниз не хочется (это будет деградацией). Любое движение, кроме топтания на одном месте, будет движением от вершины. Такой мыслитель вынужден замереть, остановиться и с гордостью, издалека обозревать окрестности. Это хорошо и приятно, но, если даже и произошло, не должно продолжаться долго. Вершины можно достигнуть, но жить на ней нельзя. Маилов же настаивал на том, что человек не должен приравнивать себя к Богу и не может претендовать на знание абсолютной истины. Для него полезней понимание своей ограниченности, которая есть некая защита от возможности превращения в «соляной столб»; ограниченность человека — это гарантия жизни и движения в познании.
Креативно-эвристичный запал Маилова не позволял ему топтаться на месте. Усвоив и интерпретировав для себя гегелевский категориальный ряд как «сетку категорий» (выражение А. И. Маилова), он проецировал ее на различные области познания — от истории философии до современной науки. На достигнутом не останавливался, но все время искал... Ради справедливости стоит отметить, что рассмотрение некоторого объекта исследования сквозь готовую «сетку категорий», не извлеченную из него, а «наброшенную» на него извне, не было сильной стороной методологии А. И. Маилова и содержало в себе признаки определенного формализма. Тем не менее, общая установка на самостоятельное (по отношению к Гегелю) применение гегелевского категориального аппарата к исследованию новых областей, без сомнения, перевешивает недостатки маиловской манеры систематизации. Нужно подчеркнуть, что с вступлением в «уважаемые лета» Маилов, как мне кажется, отходил и от формализма, и от Гегеля. Анатолий Ильич жертвовал вершиной гегелевской мысли, надеясь усмотреть и покорить другую. Вдруг, окажется, что она выше прежней?
Многие из нас в те студенческие годы общались и с Е. С. Линьковым, и с А. И. Маи-ловым одновременно. Кто-то был больше «линьковец», кто-то — «маиловец». Между этими «молотом» и «наковальней» угодил и я. Мое положение было хуже других, потому что я не мог понять, к какому же лагерю, в конце-то концов, принадлежу. Тогда мне казалось, что я все-таки «линьковец» и что Евгений Семенович дал мне больше. Я старался не пропускать ни одной его лекции, посещал их несколько лет подряд. Но (удивительное дело!) курсовики и диплом писал не у него, а у А. И. Маилова! Что-то было во мне, что сопротивлялось Евгению Семеновичу и влекло к Анатолию Ильичу. Я мог сказать, как и чем покоряет Линьков, но был не в состоянии сформулировать с такой же ясностью, чем привлекает Маилов. Они даже непонятными были по-разному!
Однажды неизбежное произошло — мы стали «большими» (защитили кандидатские диссертации), выбрали свои исследовательские области, погрузились в их изучение, занялись созданием первого в СССР негосударственного вуза. Жизнь сделалась стремительной, насыщенной, бурной, и захватила так сильно, что очень
скоро я, например, перестал задумываться о своем отношении к наставникам. Если иногда эта тема и всплывала в сознании, то ненадолго и не напряженно. Но некоторое время назад мне все же потребовалось ответить себе на впрос о том, кто же я в итоге — «линьковец» или «маиловец». Первая и самая быстрая реакция самоидентификации пришла из молодости и дала ожидаемый для меня результат: я всегда, глубоко не задумываясь, считал себя более близким к Е. С. Линькову. Но внимательный анализ моего философского пути привел к неожиданным для меня самого результатам. Я обнаружил, что практикую маиловский подход к анализу исторических форм мышления (кроме, конечно, «сетки категорий»), имею пристрастие к истории философии, у меня те же установки на поиск новизны даже в старых исследовательских областях, личностно ориентированный способ философствования, недоверие к абсолютным истинам, даже интерес к философским проблемам современной науки. Сходство оказалось гораздо сильнее, чем я предполагал. Ненавязчиво маиловские установки проникли в мое мышление и заняли в нем глубинные уровни, не слишком заметные на поверхности. Они исподволь влияли на меня, постепенно переходя в мою методологию и незаметно для меня определяя мою философскую судьбу, за что я очень благодарен Анатолию Ильичу. Маилов не создал школы в точном смысле слова (как совокупности учеников, мыслящих то же самое и точно так же, как это делал учитель), но после него все же остались ученики, такие же чуточку одинокие, ищущие и стремящиеся к самостоятельности.
