CC BY
184
УДК 101.8:801.73 Пархоменко Елена Владимировна
старший преподаватель кафедры философии Кубанского государственного технического университета
ВОРОВСКОЙ ЖАРГОН
КАК «ХИМЕРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА»
ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА
Parkhomenko Elena Vladimirovna
Senior Lecturer, Philosophy Department, Kuban State Technical University
THIEVES' SLANG AS A "CHIMERICAL CULTURE" OF THE LINGUISTIC WORLD-IMAGE
Резюме:
В данной статье освещена проблема осмысления воровского арго в рамках языковой картины мира. В связи со стремительной динамикой изменения языкового поля появляется научная необходимость нового осмысления современного языка, обозначения проблемы изменения современного языка в пределах обсценных групп (на примере тюремно-воров-ского языка), выявления нонстандартных блоков, основывающих фундамент языка и затрудняющих процесс осмысления. Немаловажное значение при освещении данного вопроса имеет аспект становления воровского жаргона как феномена и его современная роль в языковом поле. Ключевыми моментами указанного процесса являются внешнее и внутреннее заимствования, осознанный акт пере-иначивания лексических единиц, что дает основание называть этот язык смешанным с элементами искусственности. Исходя из вышеизложенного открывается новое видение проблемы - рассмотреть язык как бунт. В своих трудах Л. Гумилев упоминает особый феномен, который он называет «химерической культурой». В ней господствует бессистемное соединение несовместимых черт, единая мен-тальность сменяется полным хаосом царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений, что создает «характерную для химеры обстановку всеобщей извращенности и неприкаянности». Эта модель объясняет агрессию, социальную аномию и междометизацию, проявляющуюся на речевом и мыслительном уровнях. Основным методом постижения глубинного смысла языковой смуты является герменевтическая рефлексия.
Ключевые слова:
воровской жаргон, «феня», «химерическая культура», языковой бунт, языковая девиация, нон-стандарт, воровское арго, жизнеотрицание.
Summary:
The paper deals with the problem of understanding of the thieves' argot within the linguistic world-image. Due to the rapid changes in the language field there is a scientific need for a new comprehension of the modern language, designation of the problem of the modern language transformation within the obscenity groups (for example, prison and thieves' talk), identification of irregular blocks in the foundation of the language that impede the process of understanding. The aspect of establishment of the thieves' slang as a phenomenon and its modern role in the linguistic field is also important in covering the subject. The key points of this process are the external and internal borrowings, the conscious act of distorting of lexical units, which gives a reason to consider this slang to be mixed with elements of artificiality. Basing on the above-stated, there is a new vision of the problem, which considers the language as a rebellion. In his writings L. Gumilyov mentions a special phenomenon, he calls it "a chimerical culture", where the haphazard connection of incompatible features dominates, where the united mentality is replaced by the complete chaos of prevailing in the society tastes, values and ideas, which creates a "typical for a chimera environment of general perversity and despondency". This model explains the aggression, the social anomie and the interjectionization, which are manifested at the levels of speech and thinking. The main method for understanding of the deep meaning of the distraction in language is the hermeneutical reflection.
Keywords:
thieves' slang, lingo, "chimerical culture", linguistic rebellion, linguistic deviation, nonstandard, thieves' argot, life-denial.
Все, что происходит в нашем обществе, так или иначе отражено в языке. Сплетение высокого литературного формата и вульгарности, стремление приправить речь специями из иностранных, порой непереводимых слов и обсценных выражений стало иконой стиля нашего языка и современного образа мысли.
«Язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами» [1]. В одном из кварталов на окраине такого города находится строение, созданное из разнородного материала, от которого «веет холодом» - это воровское арго.
Воровской жаргон включен в языковые формации, не представляющие систему и распространенные на лексико-фразеологическом уровне наряду с просторечием, арго, обсценной лексикой, названные З. Кёстер-Тома нонстандартом [2, с. 17]. Каково его происхождение?
Появившись в период Средневековья в среде бродячих торговцев (офеней), он впитывал в себя все языки и диалекты тех социальных групп, с которыми шел процесс взаимодействия.
Воровское арго включает выражения, пословицы, поговорки в состав своей активной лексики «базлать», «ботать», «крутить восьмерики» (восьмерики - жернова на мельнице), «бабки», «локш» - всё это слова, которые уголовный жаргон перенял из говоров и диалектов великорусского языка [3, с. 113].
«К углическим словам оходары - ноги, крутко - отец, мамысь - мать приведены соответствия из владимирских офеней стухары, хрутень, масья» [4, с. 18]. Также прослеживается связь офенского языка с жаргонами бродячих социумов (музыкантов, актеров, моряков и нищих): хи-лять - гулять, идти, клевый - хороший, хилый - плохой, леха - мужик. «...Благодаря обилию слов этот язык позволял вести разговоры не только на узкопрофессиональные темы [5, с. 89-90]. Часть «воровского» словаря перенято у дворян: «тасоваться», «забивать баки».
Заимствования из литературного языка - своего и других европейских - привносит в язык особая группа носителей, так называемые «деклассированные аристократы» или «ученые воры», имеющие образование и нередко владеющие минимум двумя языками. Из русского литературного языка: академия (тюрьма); поднять бокал (обокрасть бакалейную лавку) аристократ (вор высшего полета); из польского: газ (керосин); пензы (деньга); кшеня (карман); из немецкого: фиш (рыба), фляш (мясо), фрей (человек, держащийся гордо). К французскому непосредственно восходят: пижон (жертва мошенника), браслеты (кандалы), форс (сила), аржан (деньги); к цыганскому: хрять (убежать), хилять (идти), тырить (украсть); к древнееврейскому: малахольный (глупый), ципер (вор, крадущий одежду из передней); к тюркским языкам: бабай (старик).
Прослеживается стремление к мифологизации и сказаниям, что, видимо, и послужило основанием называть воровское арго «байковым языком».
Как и в мифах античности, здесь также присутствуют герои-ориентиры, так сказать, свои «Геркулесы» и «Гераклы». Очень часто молодые воры и мошенники говорят о своем ремесле с более опытными товарищами, которые объясняют им, как нужно обставлять всякие преступления, чтобы не «засыпаться», рассказывают об известных уже покойных и еще оперирующих ворах, об их доблестях, смелости, ловкости и находчивости, о том, какие они употребляли приемы при совершении преступлений: «из кармана берите только в толпе, да не просто в толпе, а в густой, когда человека и сзади и с боков припирают».
По вечерам в камерах заключенные рассказывали о шумевшей в свое время Соньке, прозванной «Золотой ручкой» за небывалый талант в воровском ремесле: «Несколько лет подряд тревожила она Россию своими кражами, похищала громадные суммы и была почти неуловима. Перед ней при каких-то таинственных обстоятельствах отворялись тюрьмы, она чуть ли не делалась невидимкой, живя подолгу в городе, где ее усиленно искали [6, с. 42].
Особое место принадлежит внутреннему источнику пополнения тюремно-воровского языка -словообразовательным процессам в виде семантического переосмысления. Для его лексической системы свойственна подвижность, постоянное появление новых единиц либо приобретение уже существующими новых, дополнительных значений. Это не словотворчество, а переиначивание с целью засекречивания. В качестве определяющего признака слова берется какая-то зримая, ощущаемая черта: «корова (осужденный на съедение беглец), клюка - церковь (у церкви много старух с клюками), копыто (нога), лапа (взятка), кукла (подделка)» [7, с. 192].
Искусственно созданный тайный язык воровской профессии словно котел, куда до 1930-х гг. подкидывали различные металлы и в определенный момент переплавили их. Офенское наречие в новом образе стало языком общения всех заключенных независимо от их статуса в лагерном мире. Позже это обстоятельство обеспечило жаргону проникновение из лагерей на волю.
С середины 1930-х гг. все деклассированные элементы концентрируются в местах лишения свободы (система ГУЛАГа) и рождается не похожий ни на один диалект уникальный языковой феномен. Трагичная страница в истории нашей страны одновременно явилась расцветом уголовно-воровского языка. Империя лагерей стала средоточием этнического, социального, возрастного и интеллектуального калейдоскопа. Потоки «раскулаченных» крестьян, дворян, ученых, священнослужителей, цыган, рабочих, военных, казаков привносили свои элементы лексики. Именно в этот период неотъемлемой частью воровского словаря становится мат. «...Сознание с лихвой обслуживалось приказами и молитвами. Сверху - приказы, снизу - молитвы. Вторые, как правило, оригинальнее первых. Мат - живая молитва тюремной страны. Указ и матерщина - это отечественные инь и янь. Слова насилуют, опускают» [8, с. 91].
Создаваемый десятилетиями воровской мир со своими жесткими законами, строгой иерархией и четким разграничением с властью ломается перед соблазном больших денег в период реформ 1990-х гг.; воровские титулы и прочее теперь можно спокойно купить, преступные авторитеты и боевики-спортсмены вытесняют воров и растаптывают их идеологию, в этот момент мир гражданский и мир криминальный переплетаются между собой какой-то невидимой, но очень крепкой нитью.
Модифицируются «законы» и язык. Отступление от воровских традиций было связано с внедрением услуг на платной основе. Преступная профессия становится коммерческим предприятием, факт засекречивания языка уже не так свойствен новому образованию, он, сливаясь с литературным, рождает гибрид.
Агрессивный и бунтующий язык выступает против самого себя. Он становится интенсивным и напряженным; восстает, сокрушительный и свирепый, против стандартов, уравнивает высокое и низкое, красивое и безобразное [9].
Если раньше необходимо было уметь разграничивать «ботание по фене» (необходимо -возможно - категорически нельзя), то сейчас перед нами картина неконтролируемого употребления уголовного арго. Увеличивающаяся частотность употребления обсценного блока в речи ведет естественным образом к стиранию резкости инвективы, к ее девальвации, а значит, к междо-метизации. С течением времени исключительно резкие инвективы могут превратиться в ничего конкретно не выражающие восклицания [10, с. 126], что в свою очередь может быть свидетельством психического расстройства массового разума (по аналогии: среди причин неконтролируемого сквернословия ученые отмечают целый ряд болезней: навязчивые маниакальные нарушения психики, болезнь Альцгеймера, эпилепсию). Так, из воровского арго в восклицания превращаются «лох», «поц» и т. д.
Язык, отражая жизнь, облекает ее в определенную форму, которой необходимо обосновать законность существования картины мира преступности, чтобы сохранять контакт с массами, язык учитывает эти постоянные изменения, какими бы они ни были, а таковое невозможно без уверенности в правоте. Данное обстоятельство мы можем обозначить как языковой бунт, который стремится доказать, что в нем есть нечто «стоящее» и оно нуждается в защите. Гармонии и порядку он противопоставляет своего рода право терпеть угнетение только до того предела, какой устанавливается им самим.
Отметим, что мятежный порыв есть нечто большее, чем акт протеста в самом сильном смысле слов. Бунт ломает окружающую действительность и помогает выйти за ее пределы. Тихую гладь он превращает в тайфун.
Бунт не реалистичен, а стремится показаться как истинное. Протестуя, язык открывает лишь отрицательную грань своей сущности, что и переходит во всеобщее употребление, в результате чего получается что-то уродливое и пошлое. «Когда начинается бунт во имя антагонизма, отрицание во имя отрицания, когда отсутствуют благородные идеи, тогда ощущается наступление небытия, раскрывается бездна пустоты» [11], некая черная материя.
Мы наблюдаем процесс опошления идей, форму с извлеченной сущностью. Нарождается новый психологический тип, в котором перекрещиваются все отрицательные, разлагающие веяния, соединяются идеи, которые у лучших были могучими и славными, а у худших становятся пошлыми и дикими, вырождаются во что-то неузнаваемое [12, с. 119-120]
В своих трудах Л. Гумилев упоминает особый феномен, который он называет «химерической культурой», в ней господствует бессистемное соединение несовместимых черт, единая мен-тальность сменяется полным хаосом царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений, что создает «характерную для химеры обстановку всеобщей извращенности и неприкаянности». Формируется система «негативной экологии», особенностью которой является жизнеотрицание, где истина и ложь приравниваются друг к другу [13, с. 191]. Это мир соединения масла и воды, варвара и цивилизации.
Возникший на окраине города, не вписывающийся в архитектурный стиль остальных строений, этот язык внезапно стал зримым. Прежде, возникая, он оставался незаметным, а сегодня это главный персонаж языковой картины современности. Это напоминает один из принципов кибернетики: «В сложной иерархически организованной системе рост разнообразия на верхнем уровне обеспечивается ограничением разнообразия на предыдущих уровнях, и, наоборот, рост разнообразия на нижнем уровне разрушает верхний уровень организации» [14, с. 183]. Элемент, каким и является современный тюремно-воровской язык, обладающий наибольшей вариабельностью, будет являться контролирующим элементом.
Те или иные феномены чаще всего предстают для нас как данность, и мы имеем дело с уже сложившейся структурой системы, не задумываясь, как одна деталь соединилась с другой и образовала единое целое. То, что вписывается в нашу картину мира, воспринимается как гармоничное и прекрасное, но порой мы встречаемся с тем, что не совсем является таковым и относимся негативно или равнодушно.
Девиация, по мнению Э. Дюркгейма, необходима, поскольку выполняет в нем важную адаптивную функцию: вводя в общество новые идеи и проблемы, девиантность выступает как фактор обновления и осуществления изменений [15]. Возможно ли подобное помыслить в формате девиации языка? В какой-то мере да, ведь проявившаяся «химера» - одновременно и следствие, и
причина, хаос, стремящийся к гармонии, текст, который требует прочтения, чтобы быть понятым и услышанным. Достичь этого можно путем непрерывной интерпретации. Так как в своей основе данный феномен имеет разнородные элементы, то специфика осмысления, на наш взгляд, заключается в контексте языкового пространства.
Ссылки:
1. Витгенштейн Л. Философские исследования [Электронный ресурс]. URL: http://philosophy.ru/library (дата обращения: 25.08.14).
2. Кёстер-Тома З. Стандарт, Субстандарт, Нонстандарт // Русистика. Берлин. 1993. № 2. С. 15-31.
3. Ларин Б.А. Западно-европейские элементы русского воровского арго // Язык и литература. Т. VII. Л., 1931 [Электронный ресурс]. URL: http://www.philology.ru/linguistics2/larin-31.htm (дата обращения: 01.09.14).
4. Бондалетов В.Д. В.И. Даль и тайные языки в России. М., 2003. 456 с.
5. Чалидзе В. Уголовная Россия. Нью-Йорк, 1977. 395 с.
6. Брейтман Г. Н. Преступный мир. СПб., 2005. 189 с.
7. Снегов С. Язык, который ненавидит. М., 1992. 256 с.
8. Егерева Е. Важный Шишкин // Сноб. 2009 № 4 (07). С. 87-103.
9. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс [Электронный ресурс]. URL: www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/ (дата обращения: 25.08.14).
10. Жельвис В.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. М., 2001. 352 с.
11. Камю А. Бунтующий человек [Электронный ресурс]. URL: http://www.lib.ru/INPROZ/KAMU/chelowek_buntuyushij.txt (дата обращения: 01.09.14).
12. Бердяев Н. Бунт и покорность в психологии масс // Интеллигенция. Власть. Народ : антология. М., 1993 [Электронный ресурс]. URL: http://philosophy.ru/iphras/library/intel/ber1.html (дата обращения: 07.09.14).
13. Гумилев Л. Этносфера: история людей и история природы. СПб., 2003. 575 с.
14. Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: синергетика, психология и футурология. М., 2004. 368 с.
15. Дюркгейм Э. Норма и патология // Социология преступности (Современные буржуазные теории). М., 1966. С. 39-44.
