Воображая историческое развитие Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

В. В. Лапкин

ВООБРАЖАЯ ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ...

Движенья нет, сказал мудрец брадатый...

А.С. Пушкин «Движение»

Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление, -и не только мыслью, но и ощущением, и не только движения, но и всякого понятия В.И. Ленин «Философские тетради»

Штудируя Гегеля, Ильич, надо отдать ему должное, обратил, вслед за ним, внимание на фундаментальное противоречие, онтологически присущее мышлению исследователя. Это мышление отличает познавательная активность, стремление осмыслить и смоделировать, казалось бы, очевидную для него изменчивость (динамику) окружающего мира, но вместе с тем - неспособность делать это непосредственно, т.е. иначе, нежели с использованием установившихся и неизменных аналитических форм. «Что составляет всегда затруднение, так это - мышление, потому что оно связанные в действительности моменты предмета рассматривает в их разделении друг от друга» [Гегель, 1932, с. 242]. «Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движения, не прервав непрерывного, не упростив, угрубив, не разделив, не омертвив живого.» [Ленин, 1973, с. 233].

Иными словами, аналитическое разъятие природной взаимосвязи явлений, характеризующее всякую мыслительную деятельность, направленную на тот или иной внешний объект (даже если речь идет о самопознании), есть необходимый элемент мышления, предваряющий идеальный синтез, позволяющий выразить эту взаимосвязь в понятии. Это верно и для структурного описания предмета, и для понимания движения, т.е. изменения во времени его местоположения в некотором (условном) пространстве. Это тем более верно для описания принципиально более сложной природы взаимосвязей, выражающихся в представлениях о развитии,

более того, эволюции, качественном усложнении структуры и функционала взаимосвязанных (природных) систем1.

Тем не менее и сегодня весь комплекс вопросов, связанных с изучением движения—изменения—развития, остается проблемной областью исследования. Эффективно развивающиеся современной наукой аналитические методы разъятия живого, огрубления, упрощения меняющегося объекта не предполагают последующего полноценного синтеза в соответствующем понятии. Причем это обстоятельство переживается сегодня позитивистской наукой совершенно безболезненно - ввиду утраты ею целостной перспективы научного познания2. Ограничиваясь этапом анализа, наука оказывается беспомощной в вопросах понимания природы меняющейся на глазах реальности и зачастую предпочитает «не замечать» этих изменений, интерпретируя их как «случайные флуктуации», возникающие в рамках монотонных поступательных трендов. Ярким примером этого может служить позиция большого числа современных представителей таких направлений экономической науки, как неоклассическая ортодоксия и неолиберализм, предпочитающих «не замечать» текущий глобальный финансовый и, шире, экономический кризис.

Между тем потребность в концептуализации перемен в социально-политической и экономической сферах становится сегодня одним из наиболее серьезных вызовов науке об обществе. Интенсивность сдвигов и новаций в них сейчас такова, что с полным основанием позволяет рассматривать развитие исторических, социально-политических и экономических процессов в рамках целостной мировой системы в одном ряду с другими интенсивно эволюционирующими системами (как правило, биологической природы). Общая характеристика таких систем - их способность к самоорганизации, что, в частности, создает для их исследователя трудноразрешимую задачу, поскольку, говоря словами И. Пригожина и И. Стенгерс,

1 В последнем случае термин «природные» не случайно взят в скобки. Определенным (пусть и косвенным) отображением отмеченного выше фундаментального противоречия, присущего мышлению, представляется и разделение на природную (естественную) сферу и сферу социальную (историческую), которое в ряде случаев становится обоснованием соответствующего исследовательского методологического дуализма.

2 В свое время Гегелем отмечалось, что свойственная позитивной науке тенденция низведения всеобщего «в область эмпирической единичности и действительности» обусловливает переход рационального начала науки в случайное, принадлежащее «царству произвола», «царству изменчивости и случайности», где «понятие не имеет силы, а могут иметь силу лишь основания» [подробнее см.: Гегель, 1974, с. 101-102]. Как известно, в современных науках (прежде всего, науках об обществе и человеке) эти тенденции стали фактически доминирующими. «Наука разума» все в большей степени уступает место «науке рассудка». Более того, как известно, «охотнее всего отделяет действительность от идеи рассудок, который принимает грезы своих абстракций за нечто истинное и гордится долженствованием, которое он особенно охотно предписывает также и в области политики, как будто мир только и ждал его, чтобы узнать, каким он должен быть, но каким он не является...» [Гегель, 1974, с. 90].

69

определение системы приходится «модифицировать в ходе ее эволюции» [Пригожин, Стенгерс, 2000, с. 172]. Проблемы и ограничения, обнаруживающиеся в ходе исследования систем подобного уровня сложности и изменчивости, выявляют существенные методологические лакуны соответствующих предметных дисциплин, неэффективность их понятийного аппарата для понимания природы происходящих в этих сферах эволюционных изменений...

Между тем, обращаясь к трудам мыслителей конца XVIII - начала XIX в., стоявших у истоков формирования методологии современной науки об обществе, мы обнаруживаем принципиально более фундаментальную постановку вопроса. Ими были намечены подходы, обладающие, помимо прочего, существенной предсказательной силой, предлагающие модели мирового исторического и социально-политического развития на столетия вперед. Правда, разумеется, ценою отказа от случайного и произвольного, выявляя лишь сущностное и необходимое.

Начнем с И. Канта, у которого можно найти важные для понимания характера исторического развития и определения его перспектив методологические идеи. Как известно, продолжая и критически развивая, переосмысливая традиции Просвещения, Кант выводит разум за рамки природной необходимости, более того - противопоставляет ей, понимая его как сверхприродное, сверхчувственное начало в человеке. Исследуя нетождественность и фундаментальные различия природного закона и закона нравственного, Кант отмечает, что в основе закона природы лежит причинность, тогда как в основе нравственного закона, формирующего человеческое поведение, лежат закономерности осуществления свободы, т.е. целеполагания и целедостижения, в совокупности составляющие его, как нравственного существа, субъективную телеологию. Философия истории Канта непосредственно проистекает из такого противопоставления природы и разума, которому соответствуют два возможных подхода к истории.

Один из них - это подход естественно-научный, или теоретический, подобный тому, с помощью которого изучаются закономерности и причинно-следственные связи природных явлений. В его основе лежат представления о том, что совокупной жизни человеческого рода, формируемой проявлениями отдельных и разнонаправленных, не имеющих согласованного плана человеческих воль, управляемых к тому же скорее не разумом, а инстинктом, тем не менее присущ закономерный характер. Так, в работе «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» И. Кант пишет: «.Человеческие поступки, подобно всякому другому явлению природы определяются общими законами природы. История, занимающаяся изучением этих проявлений, как бы глубоко ни были скрыты их причины, позволяет думать, что если бы она рассматривала действия свободы человеческой воли в совокупности, то могла бы открыть ее закономерный ход; и то, что представляется запутанным и не поддающимся правилу у отдельных людей, можно было бы признать по отношению ко всему роду

70

человеческому как неизменно поступательное, хотя и медленное, развитие его первичных задатков»; при этом, «.когда. отдельные люди и даже целые народы. каждый по своему разумению и часто в ущерб другим, преследуют свои собственные цели, то они незаметно для самих себя идут к неведомой им цели природы как за путеводной нитью и содействуют достижению этой цели, которой, даже если бы она стала им известна, они бы мало интересовались» [Кант, 1995, с. 423]. Более того, именно эта сохраняющаяся до настоящего времени неспособность человеческого рода в целом к разумному целеполаганию и обеспечивает возможность изучения его истории как естественного и закономерного процесса: «Поскольку нельзя предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была бы возможна история согласно определенному плану природы» [там же, с. 424]. А вместе с тем она же позволяет рассчитывать на возможность «.беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере в целом, представить как систему» [там же, с. 434].

Ключевым механизмом, благодаря которому хаотическая совокупность действующих по произволу или в силу обстоятельств людей порождает «законосообразный порядок» их социального бытия, является, по Канту, их антагонизм в обществе или, иными словами, «недоброжелательная общительность людей... их склонность вступать в общение, связанная, однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением» [там же, с. 426], задатки чего, по мнению Канта, явно заложены в человеческой природе. Именно это противоречие социального бытия человека (который «своих ближних не может терпеть, но без которых он не может и обойтись»), т.е. необходимость общения с себе подобными и в то же время стремление к автономии, диктуемое «желанием все сообразовывать только со своим разумением» и уклоняться от того, чтобы быть орудием чужой воли, - именно это и открывает, по Канту, перспективу «превратить грубые природные задатки нравственного различения в определенные практические принципы и тем самым патологически вынужденное согласие к жизни в обществе претворить в конце концов в моральное целое» [там же].

Эта перспектива облекается им в формы «всеобщего правового гражданского общества»; его достижение является «величайшей проблемой для человеческого рода, разрешить которую его вынуждает природа». Это общество, «в котором максимальная свобода под внешними законами сочетается с непреодолимым принуждением, т.е. совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода. Вступать в это состояние принуждения заставляет лю-

71

дей, вообще-то расположенных к полной свободе, беда, и именно величайшая из бед - та, которую причиняют друг другу сами люди, чьи склонности приводят к тому, что при необузданной свободе они не могут долго ужиться друг с другом. Эта проблема, - подчеркивает автор, - самая трудная и позднее всех решается человеческим родом» [Кант, 1995, с. 427-428].

Одним из необходимых и закономерных этапов на пути решения этой задачи является «установление законосообразных внешних отношений между государствами», для чего приходится преодолевать ту же самую необщительность, но теперь уже перенесенную на уровень межгосударственной политики. «Природа, таким образом, опять использовала неуживчивость людей. как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготовки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время ощущаться внутри каждого государства, побуждает. после многих опустошений, разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что разум мог бы подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое, государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза народов ^ое^в АшрЫСуопиш), от объединенной мощи и от решения в соответствии с законами объединенной воли» [там же, с. 429-430].

Уже этот довольно абстрактно сформулированный прогноз мирового развития спустя более двух столетий нельзя не признать успешно реализующимся. Несмотря на целый ряд дисфункций, привносимых в межгосударственный правовой порядок многочисленными проявлениями имперской и гегемонистской политики ряда так называемых «великих держав», общая тенденция развития межгосударственных отношений последних десятилетий (впрочем, так же как и более пространный временной мега-тренд, сформированный еще во времена Канта в ходе английской промышленной и либеральной революции конца XVIII - начала XIX в.) свидетельствует о том, что, в точном соответствии с логикой Канта, именно все более ясно осознаваемые угрозы и риски взаимного уничтожения соперничающих глобальных политических субъектов побуждают их к выработке регулирующих мировую политику принципов и «законов объединенной воли». Более того, предсказание Канта о том, что бедствия, порождаемые «варварской свободой уже образовавшихся государств» и опустошительными войнами между ними, «. заставляют наш род найти закон равновесия для самого по себе благотворного столкновения между соседними государствами, вызываемого их свободой, и создать объединенную власть для придания этому закону силы, стало быть, создать всемирно-

72

гражданское состояние публичной государственной безопасности» [Кант, 1995, с. 431], оказывается сегодня на редкость созвучным планам формирования глобальной антитеррористической коалиции держав и построения нового мирового порядка, основанного на принципах права, свободы и демократии.

Однако нельзя не отметить, что понимание существа исторического развития у Канта несравненно глубже и основательнее конъюнктурных идеологических конструкций современных политиков. Кант заранее указывает на ограничения и скрытые противоречия, имманентно присущие описываемым им стихийным процессам осуществления целей природы в человеческой истории. В качестве неизбежных следствий процессов интеграции и универсализации мировой политики он обращает внимание на известное «ослабление» сил человечества, а также на сохраняющуюся при этом практику отвлечения сил государства от задач нравственного совершенствования общества и его граждан, что создает угрозу морального краха современной цивилизации на фоне ее небывалых и ошеломляющих успехов в «материальной» сфере1. Для каждого человека, в том числе и облеченного политической властью и наделенного правом навязывать свою волю другим людям, указывает Кант, его собственной животной природой предопределена неизбежность «злоупотребления своей свободой в отношении своих близких». Более того, «.как разумное существо, он желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение» [там же, с. 428]. Такая при-родно обусловленная коллизия создает для политики и понимания исторического процесса немалые трудности, поскольку требует некоей верховной воли, способной сломить и подчинить волю отдельного человека «общепризнанной воле». Однако в эпоху Просвещения, а тем более в наше время весьма затруднительно указать на субъекта такой верховной воли (будь то единовластный правитель или «сообщество многих избранных для этой цели лиц»), не имеющего изъянов, свойственных человеческой природе. Итоговый вывод Канта в этом смысле весьма неутешителен: «.из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа» [там же, с. 428-429].

В этом пункте Кант по существу останавливается в разработке логики самореализации человеческого рода как обретения им способности к разумной воле и подчинения ей присущих ему природных инстинктов. Возможности кантовского практического разума в вопросе предвидения грядущего исторического развития оказываются достаточно ограничен-

1 По этому поводу Кант прозорливо замечает: «.все доброе, не привитое на морально добром образе мыслей, есть не более как видимость и позлащенная нищета» [Кант, 1995, с. 431-432].

73

ными. Провозглашая целью человеческого рода осуществление идеалов свободы и разума, т.е. обретение способности действовать в соответствии не с природной необходимостью, а в первую очередь с нравственным долгом, Кант оставляет без подробного рассмотрения вопрос о том, каким путем возможно осуществить эту историческую трансформацию.

Попытка решения этой задачи была осуществлена другим великим философом того времени И.Г. Фихте. Фихте отказывается от принципиального для Канта разграничения теоретического и практического разума и тем самым демонтирует выстроенный Кантом барьер между сферой свободы, нравственного идеала и сферой реальной мировой истории. Он утверждает последовательный телеологический принцип исследования существа исторического процесса, усматривая в каждой последующей его стадии не следствие, а причину предыдущей. Каждый последующий этап исторического развития лишь приближает человечество к конечной цели его земной жизни, последовательно реализуя тем самым мировой план истории. В качестве краеугольного камня возводимой конструкции он формулирует ключевой тезис изложения: «Цель земной жизни человечества заключается в том, чтобы установить в этой жизни все свои отношения свободно и сообразно с разумом» [Фихте, 1993, с. 366]. Иными словами, разум понимается Фихте как основной закон, управляющий жизнью не только всякого духовного существа, но и человечества в целом, однако в последнем случае разум не всегда может действовать свободно и потому проявляется через естественный закон, управляющий человеческой историей; на этой стадии разум «проявляется и действенно обнаруживается в сознании, но без разумения оснований, т.е. в смутном чувстве (так называем мы сознание без разумных оснований). Выражаясь короче и обычным языком: где разум не может действовать через свободу, он действует как смутный инстинкт» [там же, с. 367]. Исходя из этих посылок, Фихте разделяет земную жизнь человеческого рода1 на два больших периода: «первый, когда род живет и существует, еще не устроив своих отношений свободно и сообразно разуму, - и второй, когда он свободно осуществляет это разумное устроение» [там же]. Очевидно, что не только для современного читателя, но и для самого Фихте наибольший практический интерес представляет рассмотрение особенностей первого периода.

В отличие от второго периода, где свобода, окончательно преодолевшая диктат инстинкта, ясно сознает разум как основания собственных действий, первый период состоит из последовательности сменяющих друг друга эпох, реализующих процесс исторического развития путем поста-дийного перехода из состояния «господства разума через посредство голого инстинкта» к состоянию «его господства через свободу».

1 Фихте специально отмечает, что в его философско-исторических построениях речь идет исключительно о развитии жизни рода, а не индивидов, логики развития которых он в данном случае осознанно не затрагивает.

74

Вся совокупность земной жизни и земной истории, понятая, по Фихте, из ее конечной цели, описывается в целом пятью основными эпохами значительной продолжительности, необходимой для постепенного проникновения соответствующих принципов в сознание всех индивидуумов, составляющих в данный момент человечество. «Эти эпохи таковы: 1) эпоха безусловного господства разума через посредство инстинкта - состояние невинности человеческого рода; 2) эпоха, когда разумный инстинкт превращается во внешний принудительный авторитет; это - время положительных систем мировоззрения и жизнепонимания, систем, которые никогда не доходят до последних оснований и поэтому не могут убеждать, но зато стремятся к принуждению и требуют слепой веры и безусловного повиновения - состояние начинающейся греховности; 3) эпоха освобождения, непосредственно - от повелевающего авторитета, косвенно - от господства разумного инстинкта и разума вообще во всякой форме, - время безусловного равнодушия ко всякой истине и лишенной какой бы то ни было руководящей нити, совершенной разнузданности - состояние завершенной греховности; 4) эпоха разумной науки, время, когда истина признается высшим и любимым более всего началом, - состояние начинающегося оправдания; 5) эпоха разумного искусства, когда человечество уверенной и твердой рукой созидает из себя точный отпечаток разума -состояние завершенного оправдания и освящения» [Фихте, 1993, с. 370].

Очевидно, что разрешение ключевой интриги данной пятичленной модели всемирной истории, а именно - с какой из этих эпох наилучшим образом соотносится наше время, легко находится, учитывая ракурс исторического наблюдения ее автора. Неудивительно, что и сам Фихте, создавая свою историософскую концепцию, размещает свое время «в самом центре всей совокупности времен», иными словами - в третью эпоху, эпоху совершенной разнузданности и разрушения власти всякого авторитета, безусловного равнодушия ко всякой истине. Туда, откуда ясно различимы и «потерянный рай» доисторических эпох человечества, и его ранние формы политического бытия, проходившие под принуждением авторитета светских и сакральных властей, но вместе с тем и чаемая в будущем эпоха «реабилитации истины» и осознанного стремления общества к разумному устроению своего бытия, а также бесконечно далекий идеал всецело разумного и свободного бытия человечества, далекая цель его исторического развития.

Тем не менее не может не вызывать удивления и определенного восхищения глубина и нетривиальность той характеристики, которую формулирует Фихте в отношении ключевой, срединной, третьей эпохи мирового исторического развития. Она и в наше время сохраняет свою актуальность, но, более того, наглядно демонстрирует современному читателю, что прошедшие со времен Фихте два столетия лишь усугубили продвижение человечества в самую сердцевину этой эпохи всеобщей эмансипации, ниспровержения авторитетов, распада ценностей и утраты

75

жизненных ориентиров, или, по словам самого Фихте, «эпохи абсолютного равнодушия ко всякой истине и полной разнузданности, не опирающейся ни на какое руководство, - состояние законченной греховности» [Фихте, 1993, с. 376]. Главный, определяющий принцип этой эпохи, - освобождение от принуждения слепого авторитета, в который в предшествующую эпоху превратился разумный инстинкт. Однако освобождение от всякого авторитета, не сопряженное с готовностью к ясному и последовательному пониманию как жизненной цели, ведет к торжеству пустой свободы, когда «мерилом бытия выступает свое неизменное, уже готовое понимание». Иными словами, для этой эпохи «не существует ничего, кроме того, что для нее понятно в данный момент...», она «не подозревает того, что пониманию необходимо учиться, для чего нужны работа, прилежание и искусство.», она полагает достаточным «иметь уже наготове известное количество понятий и определений, общий человеческий рассудок, врожденный ей без всякого ее труда, и употребляет эти понятия и этот человеческий рассудок в качестве мерила обязательного и сущего.», «чего я не понимаю при помощи непосредственно присущего мне понятия, то вовсе не существует - так говорит пустая свобода» [там же, с. 379-380].

Наше время - разумеется, по субъективному мнению автора, - оказывается еще более соответствующим тому роковому этапу мировой истории, когда, по мысли Фихте, во имя будущего торжества миропорядка, построенного на принципах разума, человечеству в его эволюционном движении приходится принести в жертву традиционный социальный порядок, освященный установлениями разумного политического инстинкта и авторитетом опыта предшествующих поколений. Эти чутко уловленные мыслью Фихте и выделенные им в качестве главной сущностной характеристики современной эпохи процессы всеобщего ниспровержения и распада сегодня обрели еще более завершенную выразительность и глубину.

Итак, каковы же эти основные, сущностные черты современной эпохи, на столь раннем ее этапе исчисленные Фихте на основе разработанной им логики исторического развития? Укажем лишь некоторые из их числа.

1. «. Совершенно противоположные миры соприкасаются и борются здесь один с другим и медленно стремятся к добровольному равновесию, т.е. к добровольному отмиранию старого времени.» [там же, с. 378]. Очевидно, что опыт двух последних столетий позволяет прокомментировать этот тезис с указанием на конкретные исторические формы, в коих воплотилась эта сущностная характеристика нашей эпохи. Вся первая половина XIX в. была насыщена борьбой двух «совершенно противоположных миров», мира нарождающихся современных капиталистических наций и мира «старых режимов» континентальных держав Европы. Исход этой борьбы подвел мир к новому равновесию, которое равно умерило крайности обеих сторон и - с середины XIX в. - придало первым известные атрибуты имперского господства, а вторым - буржуазно-капиталистический прагматизм и националистическую идеологию. XX век стал ареной нового

76

антагонизма двух противоборствующих миров: империалистического капитализма и мирового коммунизма. Исходом этого нового раунда всемирной «борьбы противоположностей» стало рождение нового мира, мира конвергенции мировых систем, социальной ответственности бизнеса, торжества социального государства, стремящегося сочетать принципы либерализма и социальной поддержки населения. Наконец, сегодня уже в явной форме артикулирован новый глобальный конфликт противоположностей - на уровне так называемого «столкновения цивилизаций» (см. работы С. Хантингтона). Но острота этого конфликта, а также его «экзотические» формы не должны скрывать от нашего взора ту перспективу его развития, которую, по существу, провидел более двух столетий тому назад Фихте: борьба цивилизаций и полярных принципов миропонимания и жизнеустроения (в наиболее непримиримой форме воплощающаяся в наши дни в противостоянии западного и исламского укладов жизни) постепенно, но с неизбежностью приведет к новому «добровольному равновесию» и «отмиранию старых форм», т.е. к неким интегральным и более универсальным принципам жизненного устройства, базирующимся на новых ценностных основаниях, в сравнении с которыми нынешние ценности Запада, равно как и ислама, окажутся лишь более или менее приемлемым, но страдающим односторонностью приближением.

2. «.У такой эпохи не может остаться ничего, кроме одной голой индивидуальности, там не может и возникнуть сознание об едином, или о роде, и единственно существующей и властвующей является индивидуальность... единственно возможная для такой эпохи индивидуальная и личная жизнь определяется влечением к самосохранению и благополучию; далее этого влечения не идет природа в человеке.» [Фихте, 1993, с. 383384]. «В области нравственности она признает за единственную добродетель преследование собственной пользы, .а единственным пороком она объявляет упущение своей выгоды. С невыразимым состраданием и сожалением она взирает на прошедшие времена, когда люди были еще так ослеплены, что позволяли призраку добродетели. вырывать уж совсем было направлявшиеся им в рот наслаждения.» [там же, с. 388-389]. Существо мировоззрения этой эпохи: «.весь мир существует лишь для того, чтобы я мог жить и пользоваться благополучием.» [там же, с. 384]. Эта вакханалия гедонизма и индивидуализма, еще умеряемая в эпоху Фихте хотя бы внешней религиозностью (существо которой выражено им так: «Бог существует здесь только для того, чтобы заботиться о нашем благополучии, и лишь наша нужда вызвала его к существованию и привела его к решению существовать.» [там же, с. 389]), в наше время посрамлена еще более впечатляющими феноменами, порожденными конвенциональными de facto практиками «общества индивидов» [см., например: Бауман, 2002; Элиас, 2001] или психологией «атомизированного потребителя» [см., например: Дилигенский, 1996; Клямкин, 1993]. Атомизация социальных связей и распад традиционной морали (а вместе с ней и всякой пуб-

77

личной морали вообще), подменяемой исключительно эгоистическим расчетом, - все это сегодня становится нормой современной либерально-рыночной цивилизации. В то же время элементарная мысль о том, что «все великое и хорошее, что составляет основу и источник теперешнего нашего существования и что является необходимым условием своеобразной жизни и деятельности нашей эпохи, стало действительным исключительно благодаря тому, что благородные и сильные люди приносили в жертву идеям всякое житейское наслаждение; и мы сами со всем, что в нас есть, представляем результат жертв, принесенных всеми прежними поколениями и особенно их достойнейшими членами.» - просто не приходит в голову атомизированному индивидууму нашей эпохи, принцип которого: «Пусть будущие поколения сами заботятся о том, как прожить, когда мы перестанем уже существовать.» [Фихте, 1993, с. 399].

3. Не признавая истинным ничего, кроме того, что понятно непосредственно, без всякого труда и усилия здравого человеческого рассудка, современная эпоха восстает тем самым против обеих известных ей форм разума - разума в форме природного инстинкта и разума в форме принуждающего авторитета. «С уничтожением и искоренением разума остается лишь чисто индивидуальная личная жизнь и, следовательно, только такая жизнь и остается возможной для третьей эпохи, освободившейся от разума; .ей не остается ничего, кроме одного голого и чистого эгоизма. Отсюда естественно вытекает, что прирожденный и неизменный рассудок третьей эпохи может состоять только в благоразумии, искусстве добиваться своей личной выгоды. Выражаясь короче: постоянное основное свойство и отличительная черта такой эпохи - та, что все, что думают и совершают все истинные ее представители, они делают только для себя и для собственной пользы.» [там же, с. 423-424].

Думается, логический метод моделирования глобального исторического развития, предложенный Фихте около двухсот лет тому назад, если не требовать от него того, чего не обещал нам его автор, блестяще прошел проверку временем. То, что во времена Фихте в данной им характеристике «третьей эпохи» могло казаться преувеличенным и даже карикатурным, стало легко узнаваемыми, типическими чертами современной эпохи конца XX - начала XXI в. Тем более настоятельна потребность в более глубоком понимании содержания текущего периода глобальной истории, а вместе с тем - уточнении перспектив дальнейшего развития. Да, простого «возврата» к методологии двухвековой давности недостаточно для решения этих задач. Концепция Фихте, как и концепция Канта, дает картину всемирной истории и ее перспектив в целом, так сказать, «с высоты птичьего полета». Но без этого целостного взгляда невозможно ни понять место нашей эпохи во всемирно-историческом процессе, ни осмыслить общие перспективы глобального эволюционного процесса.

Вместе с тем разработка исследовательских инструментов, пригодных для изучения природы эволюционных изменений столь высокого по-

78

рядка сложности, продвигается крайне медленно и непоследовательно. Более востребованы по-прежнему подходы, нацеленные на моделирование монотонных трендов, в основе которых лежат редукционистские по своей сути представления о неизменности законов движения сложных систем в процессе их развития. В чем же состоит существо теоретико-методологических затруднений при прогнозировании развития такого рода сложных систем в период их эволюционной трансформации? Прежде всего,

1) в неадекватности доминирующей в исследовательском сообществе линейно-поступательной парадигмы реальным трендам мирового развития;

2) в отсутствии методологии изучения структурной эволюции миропорядка, способной описывать феномены трансляции мирового лидерства и его оспариваемости1; 3) в игнорировании эволюционного потенциала конфликтности; конфликт и нестабильность, как правило, рассматриваются как «нежелательные факторы» глобального миропорядка, подлежащие устранению во имя «устойчивого развития», тогда как история политики постоянно указывает на конфликт и кризис как основное движущее начало социального и политического развития. Более того, вопреки любым усилиям любых глобальных игроков мировая система изменчива, причем интенсивно и регулярно и не только количественно, но и качественно. И системно устойчивым в ней остается лишь процесс ее эволюционного усложнения, т.е. с эмпирической точки зрения движения через кризисы. Вопрос заключается в том, каким могло бы быть наиболее эффективное описание такой системы?

В первом приближении существуют две альтернативные возможности, два альтернативных подхода. Первый, более традиционный, сводит все к модели структурно недифференцированного целого, которую можно отобразить с помощью минимального числа «сквозных параметров», равно пригодных для описания системы на разных стадиях ее эволюции, сколь бы радикально при этом ни трансформировались регулирующие ее развитие принципы, нормы и правила2. Другими словами, этот своего рода «технологический императив» меняющемуся предмету вменяет свойство

1 Исключение в этом отношении, безусловно, составляют работы Ф. Броделя и школы мир-системного анализа.

2 Есть примеры того, как амбиционная задача моделирования глобальных демографических, экономических и культурных процессов на временном участке протяженностью во многие тысячелетия решается с помощью построения однотипных моделей, включающих простейшую компактную формулу и единый «сквозной» параметр [см. например: Коротаев, Малков, Халтурина, 2007]. Впрочем, такой подход - скорее крайность. Но и более сложные случаи, рассматриваемые другими авторскими коллективами и предполагающие использование особо конструируемых комплексных индексов или исчисляемых агрегированных факторов, в конечном счете методологически сводятся к той же проблеме выявления устойчивых «сквозных параметров» системы.

79

качественной неизменности, дает ему универсальную меру, в конце концов - конструирует ее1.

Иной подход концентрируется на описании последовательности эволюционных циклов глобальной системы сообразно взаимосвязанному изменению ее структуры и функций. Его цель - поиск законов изменения норм и правил, регулирующих развитие такой системы, а также временного закона эволюции и «особых (бифуркационных) точек» на ее эволюционной траектории. Ключевым понятием этого подхода становится эволюционный цикл, проходя который система переходит к качественно более «продвинутому» состоянию структурной сложности, принципиально повышающему ее возможности целесообразной адаптации к наличествующим внешним условиям. Такой подход позволяет именно в кризисах развития обнаруживать ресурсы качественного изменения системы, ее эволюционного усложнения.

При этом принципиальное значение имеет переход от простейшей модели цикла как метафоры некоего элементарного кругооборота к представлению об эволюционном цикле как о диссипативной структуре, являющей собою динамическое упорядочение интенсивных ресурсных потоков, эффективная организация которых необходима для обеспечения устойчивого функционирования системы в целом. В рамках эволюционно-циклической парадигмы понятие цикла наполняется смыслами, прямо противоположными банальному «круговращению» под воздействием пресловутых «внешних сил» или в русле столь же банальных псевдофизика-листских аналогий. Цикл становится ведущим (и в определенном смысле «самодостаточным», «из себя сущим») фактором развития, эволюции, порождения нового, а вместе с тем - и контроля над процессами жизнедеятельности системы в целом2. Цикл регулирует процессы как мобилизации

1 В отечественной науке такой подход наиболее последовательно и плодотворно развивается А.В. Коротаевым, Л.Е. Грининым и их коллегами [см., например: Гринин, Ко-ротаев, 2007; Марков, Коротаев, 2009]. Наряду с этим следует отметить и попытку тех же авторов дать более широкую панораму методологических подходов к изучению того, что они называют «социальной макроэволюцией» [см., например: Гринин, Коротаев, 2009].

2 Более того, исследование крупномасштабных социальных изменений, будь то хро-нополитические сдвиги, волны мировой конъюнктуры либо волны модернизации или демократизации, формирует запрос на структурное усложнение моделей эволюционного цикла. Модель траектории некоей абстрактной точки в социальном пространстве и даже модель пучка траекторий в многомерном фазовом пространстве все чаще выглядят «слишком упрощенными». Востребованными представляются скорее модели пространственно распределенной системы, состоящей из элементов, в совокупности образующих возбудимую среду (т.е. «среду, в которой распространение импульса происходит без затухания за счет энергии, запасенной в ее элементах. Каждая точка возбудимой среды может находиться в одном из трех состояний: покоя, возбуждения и рефрактерности... В возбудимых средах реализуются автоволновые процессы...» [Волькенштейн, 1981, с. 510]). Такие среды с диффузионным распространением импульсов различного рода изменений характеризуются способностью к генерации так называемых автоволновых процессов, а также к формирова-80

и аккумуляции необходимых системе ресурсов, так и их дистрибуции и диссипации. Использование соответствующих моделей может иметь решающее значение для понимания природы и механизмов изменений в сложном обществе.

Сопоставление двух этих подходов (модели структурно недифференцированного целого и модели эволюционных циклов) выявляет ключевую методологическую дилемму, сопутствующую изучению сложных интенсивно эволюционирующих систем. В одном случае мы имеем удобство использования уже готовых, доступных нам математических инструментов, но вынуждены пренебречь нюансами неоперационализируемых подробностей эволюционного процесса. В другом - основной целью становится понимание описываемых процессов и формирование инструментов такого понимания, а платою за это - открытый вопрос о возможности перевода качественной модели процесса в строгую математическую форму.

Тем не менее именно использование эволюционного подхода позволяет избежать ряда методологических ловушек, с которыми сопряжено продвижение в русле традиционных подходов. Так, в случае социально-политических систем, в отличие от большинства физических модельных систем, фундаментальные изменения базовых законов и норм их существования сегодня происходят уже на протяжении жизни одного поколения, причем ускоряясь со временем, что в последние десятилетия становится более чем очевидно. Тем не менее и в этом случае велик соблазн использования традиционного инструментария, интерпретируя развитие таких систем прежде всего как количественный рост и абстрагируясь от сопутствующих ему качественных изменений1. В приложении к моделированию конкретных эволюционирующих систем эта логика понуждает исследователя избегать «сложных решений», предполагающих возможность закономерного изменения законов движения в процессе развития, и хотя бы качественного описания природы процессов, сопряженных с последовательным нарастанием сложности системы. В итоге задача поиска закономерностей, по которым изменяются законы ее движения в ходе эволюции, снимается, а частичные «правильности», эффективно описывающие (в виде «монотонного тренда») траекторию системы на локальном участке, соответствующем определенной фазе ее эволюционного цикла, предлагаются в качестве универсальных.

В качестве конкретных примеров срабатывания этой методологической ловушки можно указать на многочисленные теории экономического

нию центров автоколебаний, которые могут задавать ведущий ритм всей системы и тем самым осуществлять принудительную синхронизацию активности всех прочих генерирующих центров.

1 Паллиативным зачастую оказывается решение исследователей принять текущее состояние системы за окончательно установившееся: см., напр., концепты пресловутого «конца истории» или «окончательного торжества, коммунизма, рыночной экономики. глобальной американской гегемонии» и т.д.

81

роста, построенные на основании анализа относительно устойчивого, динамичного, «почти бескризисного» развития мирового рынка после Второй мировой войны (период Pax Americana1): при первых же ударах текущего глобального кризиса их прогностический потенциал стал стремительно девальвироваться.

Апофеозом этой исследовательской логики стали получившие широкое распространение с середины 1990-х годов идеальные модели «конца истории», «униполярного мира» и «устойчивого развития»2. Первые две сегодня уже (устами большинства своих адептов) признали свою несостоятельность. Последняя по-прежнему популярна, соблазняя исследователей перспективой - путем концентрации ресурсов в руках ключевых глобальных акторов - упразднить представление о кризисах развития как таковых.

Проблема трансформации, изменения, преемственности, рождения и смерти структур истории, структур общества, его хозяйства и политики оказывается непосредственным фундаментальным основанием эволюционного циклически-волнового подхода. В связи с этим стоит обратить внимание на ложность нередко подчеркиваемой антиномии «структура — эволюция», упраздняющейся в рамках представления об эволюционных стадиях развития.

Потребности изучения эволюционной преемственности развития социально-политических систем (а также глобальной экономики, что воплощено в концепции эволюции мирового рынка), равно как и исследования природы, условий формирования и эволюционных последствий приобретаемых этими системами качеств динамической синхронизации и структурной коррелированности, побуждают поставить вопрос о необходимости перехода на «гиперсистемный» уровень анализа динамики социального развития. Это предполагает согласованное включение в пространство научного анализа всей последовательности сменяющих друг друга структур эволюционирующего миропорядка, когда череда «жизненных циклов» отдельных, формирующих его социальных систем предстает теперь в виде целостной совокупности «эволюционных циклов» глобальной истории.

В рамках этих глобальных, «гиперсистемных» эволюционных циклов также обнаруживается отчетливая фазовая дифференциация: фаза устойчивого «мирового порядка», обусловленного доминированием тех или иных глобальных лидеров и присущих им структур и институтов, череду-

1 С точки зрения альтернативного подхода, предполагающего эволюционное усложнение глобальной системы, начало и конец этого периода четко датируются, соответственно, завершением Великой депрессии и периода глобальных потрясений (1945) и вступлением мира в новую эпоху Великих потрясений (2008-2010), в целом очерчивая полный эволюционный цикл мировой системы.

2 Все они - своего рода маркеры глобального движения к псевдооднополярному миру 1990-х годов, ставшему воплощением триумфа США, сконцентрировавших под своим контролем подавляющую часть общемировых ресурсов (вещественных, институциональных, интеллектуальных и т. д.).

82

ется с фазой «глобальных перемен», кардинального изменения структур и институтов, когда «порядок» уступает на время место «хаосу». И подобно тому, как фаза «порядка» обеспечивает накопление ресурсов и создание предпосылок для последующей трансформации (и усложнения) всей системы, фаза «хаоса» подготавливает ресурсы и предпосылки нового структурно-институционального упорядочения. Идея глубокой, сущностной конструктивности (с точки зрения результирующего развития) любой из фаз эволюционного процесса, их своего рода структурно-функциональное «равноправие» в общей конструкции эволюционного цикла заслуживает, безусловно, особого внимания.

В целом же рассмотрение жизненных циклов различных социальных систем с «гиперсистемных» позиций способствует постановке вопроса о своего рода циклическом механизме последовательной восприемственно-сти в мировом историческом (социально-политическом и социально-экономическом) развитии1.

Содержательное наполнение представлений о «циклической истории» - это всегда (как, ссылаясь на теорию Ф. Броделя, сформулировал И. Валлерстайн) «циклы внутри чего-то большего» [Валлерстейн, 2001, с. 104]. Иными словами, жизненный цикл некоей системы (или некоего институционального порядка) одновременно выступает эволюционным циклом, в котором эта система (этот порядок) предстает неотъемлемым элементом эволюционного процесса более высокого уровня и в ходе которого происходит заданное соответствующей порождающей моделью (pattern) развертывание данной системы от инициации до самоисчерпания, а результатом оказывается повышение эволюционной сложности «гиперсистемы» как таковой.

В целом же, представление о противоречиях развития с необходимостью возвращается в исследовательский дискурс. Как хорошо известно из практики естественных наук, линейное приближение зачастую эффективно при анализе начальных стадий экспансии режима, получившего явные преимущества в сравнении с другими, и стремящегося распространиться на всю систему. Но по мере расширения этой экспансии характер процесса усложняется, и линейное приближение перестает работать. Более того, именно отклонения от линейности могут дать исследователю информацию о природе сложной системы. Именно на путях поиска смыслов, проявляющихся в нелинейности развития, автору видятся возможности

1 См., например, концепцию последовательной смены «миров» или «эонов» в раннехристианской философии, а также ее парафраз применительно к сфере политического в современных исследованиях [Ильин, 1995]. Аналогичные механизмы находят отражение в концепциях электорального цикла [см., например: Гельман, Голосов, Мелешкина, 2000], в экономических циклах Н.Д. Кондратьева [Кондратьев, 1989] и в развивающих сформулированные им идеи теориях инновационных циклов [Schumpeter, 1939] и циклов гегемонии (политического и экономического лидерства отдельных стран в мировой системе) [Wright, 1965; Modelski, 1987 и т.п.].

83

продвижения к более глубокому пониманию человеческой истории, политической и экономической динамики.

Литература

Бауман З. Индивидуализированное общество. - М.: Логос, 2002. - 319 с.

Валлерстайн И. Изобретение реальностей времени-пространства: К пониманию наших исторических систем // Структуры истории. Время мира: Альманах. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001. - Вып. 2. - С. 102-116.

Волькенштейн М.В. Биофизика. - М.: Наука. 1981. - 576 с.

Гегель Г.Ф.В. Сочинения. - М.: Соцэкгиз, 1932. - Т. 9. - 313 с.

Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. - М.: Мысль, 1974. - Т. 1: Наука логики. - 452 с.

Гельман В.Я., Голосов Г.В., Мелешкина Е.Ю. Первый электоральный цикл в России, 19931996. - М.: Весь мир, 2000. - 248 с.

Гринин Л.Е., Коротаев А.В. Политическое развитие Мир-системы: Формальный и количественный анализ // Проблемы математической истории: Макроисторическая динамика общества и государства / Под ред. С.Ю. Малкова, Л.Е. Гринина, А.В. Коротаева. - М.: КомКнига; URSS, 2007. - С. 49-101.

Гринин Л.Е., Коротаев А.В. Социальная макроэволюция: Генезис и трансформации Мир-системы. - М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. - 567 с.

Дилигенский Г.Г. Российские архетипы и современность // Вестник РОПЦ. - М., 1996. -№ 2. - С. 32-49.

Ильин М.В. Очерки хронополитической типологии: Проблемы и возможности типологического анализа эволюционных форм политических систем. - М.: МГИМО, 1995. - Ч. 1. -112 с.; Ч. 2, 3. - 140 с.

Кант И. Критика способности суждения. - СПб.: Наука, 1995. - 512 с.

Клямкин И.М. Политическая социология переходного общества // Политические исследования. - М., 1993. - № 4. - С. 41-64.

Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. - М.: Экономика, 1989. - 526 с.

Коротаев А.В., Малков А.С., Халтурина Д.А. Законы истории: Математическое моделирование развития Мир-системы. Демография, экономика, культура / Отв. ред. Н.Н. Крадин. - М.: КомКнига, 2007. - 224 с.

Ленин В.И. Философские тетради. - М.: Политиздат, 1973. - 752 с.

Марков А.В., Коротаев А.В. Гиперболический рост в живой природе и обществе / Отв. ред. Н.Н. Крадин. - М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. - 200 с.

Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. - М.: Эдиториал УРСС, 2000. - 308 с.

ФихтеИ.Г. Сочинения: В 2 т. - СПб.: Мифрил, 1993. - Т. 2. - 798 с.

Элиас Н. Общество индивидов. - М.: Праксис, 2001. - 330 с.

Modelski G. Long cycles in world politics. - L.: Macmillan, 1987. - 244 p.

Schumpeter JA. Business cycles: A theoretical, historical and statistical analysis of the capitalist process. - N.Y.: McGraw-Hill book co., 1939. - 1095 p.

Wright Q. A study of war. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1965. - 365 p.

84