CC BY
410
УДК 930.1
А. Ю. Соломеин*
ВОЛЬТЕР-ИСТОРИК В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ XIX-XX ВВ.: СТЕРЕОТИПЫ, ПРОБЛЕМЫ, ПЕРСПЕКТИВЫ
В статье рассматривается развитие взглядов на исторические труды Вольтера в отечественной мысли. Выделяются основные особенности дореволюционного и советского этапов, их сходства и различия, анализируется характер их исходных установок восприятия и трактовок. Особое внимание уделяется периоду конца XIX — начала XX веков, когда Вольтер начинает восприниматься, прежде всего, как историк культуры, а его историко-культурный подход осмысляется в качестве особой исторической методологии. Также выделяется проблема эвристической ценности вольтеровского вклада в развитие исторической науки.
Ключевые слова: Вольтер, историография, методология истории, история культуры, всеобщая история.
A. Y. Solomein
Voltaire as a historian in Russian historiography in 19-20 centuries: stereotypes, problems and prospects
The article examines the evolution of views on the historical works of Voltaire in Russia. The main features of the pre-revolutionary and Soviet stages are highlighted, as well as their similarities and differences, the nature of their initial settings perception and interpretations are analyzed. Particular attention is paid to the period of the late 19th and early 20th centuries, when Voltaire begins to be seen as a cultural historian first of all, and his historical-cultural approach is conceptualized as a special historical methodology. Another topic highlighted in the article is the problem of heuristic value of Voltaire's contribution to the development of historical science.
Keywords: Voltaire, historiography, methodology of history, history of culture, world history.
При рассмотрении оценок отечественной историографией наследия Вольтера-историка, в первую очередь, бросается в глаза устойчивость подхода к его творчеству в области исторической науки и, соответственно,
* Соломеин Аркадий Юрьевич — кандидат исторических наук, заведующий музеем Северо-Западного государственного медицинского университета им. И. И. Мечникова.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 4
367
к вкладу в ее развитие. Еще в XIX столетии сложился классический набор характеристик, который обычно включает в себя — неизменное акцентирование новаторства Вольтера, рациональное объяснение движущих сил истории, детерминизм, рациональная критика источника, попытка создания всемирной истории за счет широкого включения неевропейского материала, отказ от событийно-политической истории в пользу истории «человеческого разума» (l'esprit humain), подразумевающей, во-первых, вычленение базовой составляющей исторических процессов, как она понималась просветителями, и, во-вторых, активного введения исторического материала социокультурного плана (с 30-40-х гг. XIX века начинает применяться определение истории культуры, цивилизации); и, наконец, под влиянием критики метафизики в рамках гегельянства, начинают указывать на антиисторическую основу и собственно вольтеровского видения истории, и всей традиции философской истории Просвещения.
Данный перечень историографических характеристик мы встречаем еще у Ж.-А. Кондорсе в его очерке «Жизнь Вольтера». Говоря о вкладе патриарха французского Просвещения в историческую науку Кондорсе указывает и на новаторство: «ему принадлежит честь произведения настоящего переворота в манере писать историю» [11, с. 85], — и на рациональную критику источника и рациональное объяснение движущих сил истории:
Он первый ввел в историю настоящую критику, он первый показал, что естественная вероятность событий должна соизмеряться с вероятностью свидетельства и что философская история должна не только отбрасывать необыкновенные факты, но тщательно взвешивать поводы верить тем, которые удаляются от обыкновенного хода природы [11, с. 144].
Также отмечается отказ от европоцентристского подхода в подборе фактического материала:
Он выбрал эпоху, простирающуюся от Карла Великого до нашего времени; но, не останавливаясь на одних только европейских народах, дал сокращенную картину состояния других частей земного шара, их переворотов, мнений, в них преобладающих, что значительно прибавляет к интересу и поучению [11, с. 83].
Отказ от событийно-политической истории в пользу социо-культурной:
Долго жаловался Вольтер на то, что, в особенности у новейших народов, история страны заключается только в истории ея королей или вождей; что она говорит только о войнах, трактатах или гражданских смутах; что история нравов, искусств, наук, законов, общественной администрации, почти всегда забывается. <....> Вольтер составил план истории, в которой можно найти все, что для людей наиболее важно знать, т. е. следствия, которые произвели на спокойствие и счастье народов предрассудки, просвещение, добродетели или пороки, обычаи и искусства различных веков [11, с. 82-83].
И, наконец, Кондорсэ указывает на то, что позже стали расценивать как свидетельство метафизичности философской истории Просвещения, ее антиисторическую основу:
В его сочинениях она сделалась не рассказом событий и картиной народных переворотов, но описанием человеческой натуры, начертанной на основании фактов и по философским результатам опыта всех времен и всех народов [11, с. 144].
Таким образом, в лице Ж.-А. Кондорсе уходящая эпоха Просвещения подвела итоги собственного развития в области исторической науки, характеризуя одного из самых ярких своих представителей. Вместе с тем, этот ставший каноническим анализ далеко не сразу воспринимается отечественной мыслью. Так в первой половине XIX века мы практически не встречаем основательного теоретического осмысления исторических трудов Вольтера. В основном перед нами работы не столько аналитические, сколько оценочные. Вот примеры одних из первых публикаций, в которых затрагивается Вольтер в качестве автора исторических трудов:
Вольтер, приятный, но неверный историк. Он написал: Essay sur l'Histoire Generale (опыт Всеобщей истории) которой с историей века Людовиков XIV и XV составляет 10 томов в 8. В сей галерее расписанной легкою и беглою кистью, представляются одни только главнейшие происшествия; но цвет красок не закрывает многих неисправностей самого рисунка. Опороченная вера Христиан, добродетель гонимая и везде торжествующий порок, на каждой странице выказывают ложного Фаталиста (случайника); ошибки, неверности и слог, удаленный от всей исторической важности, обнаруживают небрежного слабого дееписателя, и забавного творца Кандида. Сей недостаток вкрался даже и в его: Annales de l'Empire, Летопись Римской империи. Она наполнена посторонними происшествиями, между тем как нет большого числа нужных дел. История Карла XII хорошо составлена и лучше других написана; но в ней неизъяснены побудительные причины действующих лиц и герой часто представляется сумасбродным [4, с. 129-130].
Подобному критическому отзыву противостоит апологетика следующего рода:
Школьник, выучивший Французскую Историю, расположенную по вопросам и ответам, отставной каноник, в жизни свою ничего не читавший, кроме Городской поварихи, добренькая старушка, просветившая свой ум беспрестанным чтением прологов — кричат тоном учительским: «Вольтер есть Историк самый несправедливый, самый неверный».
С другой стороны, кажется, ученая Европа согласилась, что Робертсоновская история Карла V принадлежит к числу самых лучших произведений истекшего столетия. Одно введение доставило бы славу бессмертную своему Автору. Выпишем же от слова до слова из второго тома место, достойное внимания. Вот оно: «Я не один раз не ссылался на Вольтера, совсем не потому, чтобы презирал творения сего необыкновенного человека, которого смелый, все объемлющий ум упражнялся во всех родах Словесности. В большей части он показался мне превосходным; везде приятно занимает, везде наставляет Читателя; жаль только, что мало оказывает уважения к религии.
Он был путеводителем в ученых моих изысканиях; показывал мне не только события, на которых нужно было останавливаться, но даже на следствиях, которые выводить надлежало. Если бы он упоминал названия сочинений, содержащих в себе сказания о подробностях происшествий, тогда труд мой уменьшился бы большею половиною, а многие из читателей, полагающие Вольтера в числе Авторов приятных и занимательных, увидели бы в нем Историка ученого, глубокомысленного».
Теперь спрашиваем во всей этой тучи саранчи, озлившейся против Вольтеро-вой тени, есть ли хотя бы один человек, который мог бы уничтожить свидетельство знаменитого Историка, описавшего деяния Карла V?
Должно заметить, что он был священник и доктор богословия: если не соглашался со всеми мнениями Вольтера, по крайней мере не думал, чтобы частная причина могла заставить не уважать чрезвычайных дарований великого мужа.
Не хотим г-на Шатобриана ставить на ровне с Робертсоном, однако ж здесь его свидетельство не может быть подозрительным. Он говорит ясно и вразумительно в своей книге: Дух Христианства: «После Боссюэта, Вольтер есть первый французский историк» [15, с. 194-196].
Особо отметим то обстоятельство, что данная заметка составлена на материале французской прессы. Иными словами, оценочные суждения, замечания частного рода, более метафоричные, нежели конкретные, часто не подтвержденные примерами, ссылки на авторитеты — вот первоначальный уровень отзывов о Вольтере-историке. Наиболее содержательными в этот период оказываются работы, содержащие критику вольтеровской истории Петра Великого, да и вообще его знаний и отражения русской истории в целом [10; 16; 23].
Только к середине XIX века историографические отзывы о Вольтере приобретают характер основательного, академического разбора. При этом первые подобные отзывы относятся либо к рецензиям на зарубежные труды [20], либо являются переводами этих трудов [2; 5; 25]. Но что характерно, как зарубежные авторы, так и отечественные, идущие в русле своих европейских предшественников, в течение большей части XIX столетия так и не выходят за рамки, очерченные еще сочинением Ж.-А. Кондорсэ «Жизнь Вольтера».
Только в конце XIX в. наступает новый этап осмысления исторического творчества Вольтера — осмысления, остающегося наиболее глубоким, пожалуй, и по сей день. Рубеж XIX — ХХ вв. ознаменовался всплеском интереса к проблемам историографии и методологии истории, вызванным нарождающимся кризисом традиционной исторической науки и классического историзма, который был, в свою очередь, обусловлен накоплением деструктивных элементов в европейской культуре вообще. Соответственно фигура Вольтера начинает более внимательно рассматриваться с историко-методологических позиций.
В работах Н. И. Кареева [7; 8; 9] и Г. Г. Шпета [26], а также (может быть, и не столь ярко выражено) Е. В. Тарле [22], Р. Ю. Виппера [3] и Г. В. Плеханова [19] вольтеровское историческое творчество рассматривается в контексте поиска специфических познавательных и организационных принципов, на которых строится проблематика всеобщей, универсальной истории (понимаемая, прежде всего, как история культуры), и приемы историописания, связанные с ней.
В своей вступительной лекции «Идея всеобщей истории», опубликованной в 1885 году, Кареев замечает, что в «историографии существует два главных направления — прагматическое (которое он соотносит с историей событийной, политической, нарративной) и культурное» [7, с. 11]. При этом он акцентирует, что «возникновение настоящей культурной истории с ясно выраженной программой относится только к прошлому столетию» [7, с. 13], указывая на «Опыт о нравах и духе народов» Вольтера. Культурное направ-
ление в истории у Кареева — это история бытовая, где быт понимается как бытование в самом широком смысле: материальное, техническое, духовное, общественное и гражданское состояние [8, с. 102].
Весьма важным моментом кареевского понимания специфики культурного направления в истории является тесная соотнесенность последнего с историей общей, то есть с историей синтетического характера.
Государство, — пишет он, — право, народное хозяйство, религия, литература, искусство, наука, философия, это — лишь разные стороны исторической жизни, разные категории общественного быта. Последний, взятый в его целом, должен быть также предметом истории, именно общей истории некоторого соединения людей, представляющего собой известное единство [8, с. 172-173].
В такой истории для Н. И. Кареева
религия, философия, политика и право, наука, литература, художества, промышленность и т. д. находятся в вечном взаимодействии и представляют из себя только разные стороны единой, реально неразделимой и неразложимой духовно-общественной жизни, и поэтому общая история обращает все свое внимание не на то, что специализирует ту или иную сферу, а на то, что в каждой из них в отдельности и во всех вместе особенно рельефно характеризует «дух» этой жизни или оказывает на нее решающее влияние [7, с. 10].
В контексте подобным образом выстроенных связей происходит важный сдвиг в понимании историографического новаторства Вольтера. Так в предшествующей традиции акцент делался по преимуществу на обращение Вольтера к новому типу исторической информации. Этой же точки зрения придерживались и многие современники Н. И. Кареева. Например, в обширной монографии А. А. Шахова «Вольтер и его время» говорится буквально следующее:
Мы видим, что он направляет историка к совершенно новому ряду фактов, который до этих пор оставался в пренебрежении. Именно те явления прошедшего, которые дотоле признавались второстепенными и не заслуживающими серьезного значения, он считает главным предметом истории [24, с. 100].
Однако, для Кареева сущность новации Вольтера, первого историка «кто сознательно противопоставил бытовую истории былевой» [8, с. 99], коренится не в сфере фактологически-содержательной, а в сфере структурно-концептуальной. Противопоставление это проходит, действительно, не по линии содержания рассматриваемого материала. Как мы видели выше, Н. И. Кареев включал в культурную историю и материал событийно-политического характера, как одну из сторон общественного быта. Противопоставление также идет и не по линии статики и динамики, на что указывал, например, Р. Ю. Виппер:
Вольтер с настойчивостью и резкостью увлечения высказывает программу того, что мы называем теперь историей культуры. Он намечал и те рубрики, те вопросы, из которых должна составиться эта новая история, история состояний, а не событий, не похожая на военную и политическую [3, с. 56].
Здесь Н. И. Кареев возражал:
...нельзя прагматическую историю отождествлять с историей «политических деяний», а культурную с историей «социальных состояний»: ибо и деяния, и состояния одинаково возможны и в политической сфере, и в социальной, и во всякой другой области общественной культуры и культуры вообще [8, с. 105].
Противопоставление прагматической и культурной, или былевой и бытовой истории для Н. И. Кареева коренится скорее в синтетических возможностях каждого из направлений, где приоритет отдается все-таки истории культурной.
В этом синтезе, как мы видим, происходит отказ от традиционного для исторической парадигмы XIX в. монизма. Говоря о синтезе в рамках общей истории различных сторон и категорий общественной жизни Н. И. Кареев отнюдь не стремится редуцировать видимое многообразие истории к определенной доминанте, и представить историю культуры, цивилизации как историю этой доминанты по преимуществу. Кареевская трактовка закладывает иную структурную организацию культурной истории через введение «единой, реально неразделимой и неразложимой духовно-общественной жизни». Последняя категория, характеризующаяся отсутствием редукционизма в сочетании со стремлением отразить цельность объекта, есть совершенно явный аналог шедших в то время поисков новых подходов к видению и описанию универсума, получивших, в частности, свое выражение в школе философии жизни. Кроме того, нельзя не упомянуть и исследовательские и организаторские усилия А. Берра в разработке проблем исторического синтеза, чьи работы были хорошо известны Н. И. Карееву и вызвали его отклик [9].
Таким образом, Н. И. Кареев выделил в творчестве Вольтера совершенно новую сторону, которая практически не получала осмысления в рамках предшествующей историографической традиции, и которая в условиях эрозии парадигмы классического историзма была вновь актуализирована.
Николай Иванович Кареев многое наметил относительно исторических трудов Вольтера, но его теоретические построения чаще выступали контекстом, прилагаемым к наследию Вольтера-историка, которое, конечно, рассматривается нашим русским историком, но в ряду множества других примеров, не становясь самоценным предметом анализа. Однако то, что у Кареева преподносилось часто имплицитно, было напрямую проговорено русским философом Густавом Шпетом в его труде «История как проблема логики».
В этой работе, первая часть которой была опубликована в 1916 г., историческим трудам Вольтера был посвящен отдельный параграф. Изначально методологическая проблематика, заданная в этом исследовании, ставит вопрос синтетического осмысления и репрезентации истории в центр внимания Г. Шпета. Универсальная или всеобщая история видится ему основной формой такого синтеза.
Внешним признаком, — пишет он, — по которому можно определить наступление и наличность в исторической науке периода философской истории, является прежде всего ея стремление обнять свой предмет во всей его полноте и всеобщности. Поэтому, это есть период по преимуществу всеобщих или универсальных историй [26, с. 30].
Вольтер же выступает у него основным примером, дающим
опыт столь распространенных к концу XVIII века и в начале XIX в. исторических обзоров, известных под именем Всеобщей или Универсальной истории, и отличающихся от прежних обзоров всеобщей истории «точкой зрения», объединяющей события в связное целое [26, с. 126-125].
Аналогично Н. И. Карееву Г. Шпет увязывает синтетическую природу
всеобщей истории с историей культуры, при этом делает эту привязку более жесткой и непосредственной. Если для историка Кареева отнюдь не всякая история культуры может и должна иметь всеобщий характер, то философ Г. Шпет утверждает следующее:
Понятно, что нет надобности для истории культуры быть непременно универсальной историей, так как квалификация «универсальный» относится не к культуре, а именно к истории, но, с другой стороны, ясно, что предпосылка единства и внутренней связи в развитии культуры, заключает в себе те основания, в силу которых всякая «частная» история культуры, естественно, тяготеет к единству более обширного, и в конечно счете, «универсального» целого [26, с. 128].
Ценность же вольтеровского вклада и несомненный приоритет французского просветителя в развитии исторической науки и состоит в нахождении культуры, как наиболее методологически адекватного объекта для универсальной, синтетической истории.
Поскольку признание предметом универсальной истории именно «культуры», — пишет Г. Шпет, — заключает в себе уже некоторое методологическое требование, поскольку можно и должно говорить о методологически новом в опытах Вольтера, ибо то, что он называет «нравами и духом наций» в своей исторической основе было тем, что позже стали называть культурой [26, с. 127].
Методологическая заостренность исследовательской проблематики Шпета неизбежно поднимает вопрос о теоретических воззрениях самого Вольтера на историю в данной плоскости. И здесь Г. Шпет констатирует: «Вольтер много писал, но мало и поверхностно думал» [26, с. 130], а потому «новое в историческом методе находит у него не теоретическое обоснование, а заключается в самом факте решения им поставленной себе задачи» [26, с. 125]. Последнее замечание представляется на сегодняшний день особенно важным, поскольку отсылает нас к герменевтической проблеме основ историографической культуры эпохи Просвещения. Иными словами, здесь Г. Шпет касается такой черты историографии XVIII века, как тесная связь теоретических и выразительных ее основ, выраженных во взгляде на создание исторических трудов не только как на результат изучения, исследования прошлого (на что стал в первую очередь делаться акцент в сциентистской традиции), но и как на историописание [21, с. 203-207].
Итак, на рубеже XIX-XX веков происходит более углубленное обращение к Вольтеру-историку. В его трудах видят пример построения всеобщей истории, которая охватывала бы все сферы бытия общества и человека, причем сфер, не выстроенных в некую иерархию, когда одна сфера выступает определяющей относительно других, что наблюдается в концепциях классического историзма XIX века (политическая история в гегельянстве, экономика в марксизме и т. п.)
[6, с. 8], а одновременно пронизанных неким общим принципом, синхронно демонстрирующих его — аналогично холистическому подходу.
Различия в восприятии историографического наследия Вольтера на протяжении большей части XIX века и рубежа XIX-XX столетий коренятся в том, что для XIX века Вольтер воспринимался как представитель непосредственно предшествующей традиции. И она еще не представляет интереса либо как «другая» (поскольку еще очень ясна, очевидна, нет необходимой дистанции), или как носительница неких интеллектуально-эвристических ходов, при помощи которых еще только можно будет разрешить некие вопросы. С этой точки зрения она не представляла интереса. Представители эпохи классического историзма видели в ней преимущественно зарождение собственных черт, знаковых и важных. Такая традиция — это просто некое недооформленное «мы» XIX века.
Произошедший на рубеже XIX-XX веков сдвиг в трактовке Вольтера Н. И. Кареевым и Г. Г. Шпетом как раз обозначил начавшийся разрыв с предшествующий традицией, с традицией классического историзма. Именно выросшая дистанция, между ними, с их уже модернистским мироощущением, и эпохой Просвещения, между которыми лежала уходящая парадигма классического историзма, дала возможность по новому взглянуть на исторические труды Вольтера, увидеть его новые грани.
А вот советская историография, базировавшаяся на марксизме, в его советской трактовке, и соответственно чуждая модернистской парадигме, возвращается в восприятии Вольтера к прежнему набору «очевидностей». Вольтер превращается в очень заслуженного, но тривиального классика. Общая эволюция научных представлений, изменения социально-политического контекста, в общем-то, относительно мало повлияли на трактовку творчества Вольтера-историка. Вплоть до того, что многие фразы и определения о Вольтере и характере его творчества кочуют из произведения в произведение, начиная с XIX в. и до 80-х годов века XX.
Да, определенные различия, конечно же, имели место. Так в советский период больше педалируется полемическая, антифеодальная, антиклерикальная — революционная, в конечном итоге, сторона вольтеровского творчества. То есть Вольтер — это идеолог прогрессивного, на том историческом этапе, молодого класса буржуазии, борец против реакционных феодальных пережитков. Также характерный для отечественной марксистской историографии акцент на социально-экономический детерминизм сообщал работам советского периода более концептуальную форму подачи материала. Но в целом особых содержательных отличий в дореволюционной и советской историографии мы не находим. Анализируя путь, пройденный советской вольтеристикой, Виталий Николаевич Кузнецов отмечал отсутствие кардинальных изменений в представлениях о Вольтере на фоне огромной работы по уточнению его взглядов и позиций по различным направлениям его творчества [14, с. 9].
Весьма показательной в этом отношении является итоговая характеристика творчества Вольтера-историка, данная Е. А. Косминским, на фоне уже приводившейся работы Ж.-А. Кондорсе «Жизнь Вольтера».
Мы можем подвести некоторые итоги тому, что сделал Вольтер для исторической науки.
Он изгнал из истории теологию. Он сделал смелую попытку научного построения всемирной истории. Конечно, у нас нет оснований называть его историком-материалистом: культура, идеи играют у него основную творческую роль. Он считает главной целью своего исторического труда — проследить историю человеческого духа, историю идей в их прогрессивном развитии, в их борьбе со всеми препятствиями, задерживающими это развитие. Но он понимает огромное значение материальных фактов в истории. Его можно назвать историком-реалистом, проникнутым глубоким чувством действительности.
Он предъявил новые, строгие требования к критике источников, которая до него была лишь формальной критикой рукописей.
Он выдвинул в истории на первый план новые проблемы — историю культуры, науки, техники; он поставил на очередь вопросы социальной истории.
Он поставил на новый путь проблему всеобщей истории, отказавшись от европоцентризма, стремясь охватить развитие человечества в целом.
Он построил всемирную историю с точки зрения своего класса — буржуазии. Он сделал историю сильнейшим орудием в борьбе буржуазии с враждебными силами феодализма и феодальной церкви.
Не будет преувеличением сказать, что Вольтер является создателем новой, буржуазной исторической науки. Те отдельные попытки, которые делались в этом направлении до него, совершенно меркнут по сравнению с его колоссальными заслугами.
Слишком легко указывать на многочисленные ошибки Вольтера, на его плохую осведомленность в ряде вопросов, на то, что в некоторых отношениях он не стоял на высоте знаний своего времени, что о многом он трактует слегка и поверхностно. История не была главным предметом его занятий. <....> Если у него и немало ошибок, немало недодуманного и незрелого, то все же он дал буржуазной исторической литературе XIX века широкую программу исследовательской работы. И почти все лучшее и прогрессивное в этой работе может быть сведено к Вольтеру [12, с. 181-182].
Как видно, между оценками Вольтера-историка Ж.-А. Кондорсе и Е. А. Кос-минским, которые разделяет расстояние более чем в полтора столетия, содержательные различия практически отсутствуют. Справедливости ради, следует заметить, что и зарубежная историография в своем осмыслении Вольтера на тот момент не продвинулась существенно вперед. Так в работе Ф. Мейнеке «Возникновение историзма», где Вольтеру отведена первая глава, мы встречаем тот же пересказ, аналогичный Шлоссеру, Боклю и др.
Таким образом, мы можем констатировать, что осмысление места Вольтера в истории исторической науки приобрело довольно тривиальный характер. По сути, это свидетельство не видения исследователями проблематики в вольтеровском творчестве, явная или кажущаяся его очевидность, а значит и отсутствие его познавательного потенциала.
Соответственно, что в историографии, посвященной Вольтеру, мы не наблюдаем каких-либо серьезных дискуссий и проблем. В итоге, главной проблемой стало, особенно в рамках советской историографии, с ее апологетикой Вольтера, явное несоответствие между декларируемой величиной французского философа и историка, и его перспективностью как объекта исследования.
Поэтому среди симптоматичных вопросов, которые периодически всплывали по отношению к Вольтеру — это оценки его значения: кто перед нами? Перед нами масштабный мыслитель или всего лишь яркий публицист; его исторические труды поверхностная, тенденциозная болтовня или серьезно обоснованные исследования, имеется ли у Вольтера четкое понимание движущих сил истории или нет [13, с. 195]. Какова концептуальная сторона его видения исторического процесса. Вопросы эти, надо сказать не породили ни активных дискуссий, ни интересных разворотов исследовательской проблематики.
А вместе с тем, здесь могли бы открыться довольно любопытные моменты. Потому что мы имеем, с одной стороны, весьма масштабное творческое наследие, чье влияние на свою и последующую эпохи несомненно, а с другой — довольно ограниченную теоретическую основу и недостаточную последовательность (или, скорее, четкость) ее реализации. Ощущение двойственности, недоговоренности, некоего ускользания сути предмета, скольжение по его поверхности без проникновения в глубину, в его суть — не правда ли знакомое чувство, возникающее при чтении трудов Вольтера? Это можно трактовать как несовершенство, недостаточную глубину, короче как недостаток. Но можно увидеть в этом и особую стилистику интеллектуальной культуры той эпохи. Стилистику, оказывающую серьезное воздействие и на содержательную теоретическую сторону. Здесь кажется перспективным обратить внимание на фразу Г. Шпета о Вольтере «новое в историческом методе находит у него не теоретическое обоснование, а заключается в самом факте решения им поставленной себе задачи» [26, с. 125]. То есть перед нами любопытнейшее поле текстологического анализа вольтеровских исторических практик, их влияние на содержательно-теоретическим уровень, механизм их корреляции, взаимовлияния.
И определенные наработки в этом направлении уже были сделаны еще в 1980-90-е гг. в исследованиях обращенным к феномену рококо [1; 17; 18]. За декоративным стилем исследователи начинают усматривать художественный феномен, претендующий на отражение важных мировоззренческих пластов той эпохи. Соответственно, присущие рокайльной культуре игривость, ускользание, поверхностность, несамотождественность становятся важными историко-культурными характеристиками эпохи, за которыми скрываются структуры уже парадигмального порядка. С этим направлением пересекаются работы по истории и теории эссе XVIII века (в первую очередь английского) [1].
Таким образом, представляется, что у вольтеристики достаточно большое поле для исследования, где акценты переносятся с анализа содержания просветительской философии, на формы и механизмы выражения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Березкина В. И. Проблема эссеизации английского романа рококо // Зарубежный роман в системе литературного направления. — Днепропетровск, 1989.
2. Бокль Г. Т. История цивилизации в Англии. — СПб., 1865-1866.
3. Виппер Р. Ю. Общественные учения и исторические теории XVIII-XIX вв. в связи с общественным движением на Западе. — СПб., 1900.
4. Галинковский Я. А. Корифей или ключ литературы. — СПб., 1802.
5. Геттинг Г. История всеобщей литературы XVIII века. СПб., 1866.
6. К новому пониманию человека в истории: очерки развития современной западной исторической мысли. — Томск, 1994.
7. Кареев Н. И. Идея всеобщей истории. — СПб., 1885.
8. Кареев Н. И. Историка (теория исторического познания). — Петроград, 1916.
9. Кареев Н. И. Книга Анри Берра по теории истории // Историческое обозрение. — СПб., 1912. Т. XVII.
10. Каченовский М. Т. Рецензия на книгу Вольтера История Российской империи в царствование Петра Великого // Вестник Европы. — М., 1809. — Ч. 48. — № 21.
11. Кондорсэ Ж.-А. Жизнь Вольтера // Кондорсэ Ж.-А. — СПб., 1882.
12. Косминский Е. А. Вольтер как историк // Вольтер. Статьи и материалы. —М.-Л., 1948.
13. Косминский Е. А. Историография средних веков. — М., 1963.
14. Кузнецов В. Н. Вольтер и философия французского Просвещения XVIII в. — М., 1965.
15. Мнение о Вольтере как об историке // Вестник Европы. — М., 1805. — Ч. 21. — № 11.
16. Об учености Вольтера // Вестник Европы. — М., 1811. — Ч. 59 — № 17.
17. Пахсарьян Н. Т. Генезис, поэтика и жанровая система французского романа 1690-1760-х годов. — Днепропетровск, 1996.
18. Пахсарьян Н. Т. Искусство жить рокайльно // XVIII век: Искусство жить и жизнь искусства. — М., 2004. — С. 272-279
19. Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю // Плеханов Г. В. Избранные философские произведения: в 5 т. — М., 1956. — Т. 1. — С. 507-730.
20. Пыпин А. Н. Новые исследования о французской литературе XVIII века // Современник. — СПб., 1861. — Т. 89 — № 9. — Отд. 1. — С. 49-106; Т. 90 — № 12. — С. 349-388.
21. Соломеин А. Ю. Историко-методологическое осмысление творчества Вольтера в русской историографии конца XIX- начала XX в. // Вольтеровские чтения. — Вып. 2. — СПб., 2014;
22. Тарле Е. В. Всеобщая история: очерк развития философии истории. — СПб., 1908.
23. Филатов С. О. О несправедливом суждении иноплеменных писателей, касательно состояния России до конца XVIII века // Чтение в беседе любителей русского слова. — СПб., 1811. — Кн. 3. — С. 65-111.
24. Шахов А. А. Вольтер и его время. — СПб., 1907.
25. Шлоссер Ф. К. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи с особенно подробным изложением хода литературы. В 2-х т. — СПб., 1858.
26. Шпет Г. История как проблема логики. — М., 1916.
