CC BY
7
Вестник Томского государственного университета. 2023. № 489. С. 5-15 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2023. 489. рр. 5-15
ФИЛОЛОГИЯ
Научная статья УДК 821.161.1
doi: 10.17223/15617793/489/1
«Военно-ученый» Берлин: идеализированный образ прусской монархии в травелоге Н.И. Греча «Действительная поездка в Германию в 1835 году»
Сергей Сергеевич Жданов12
1 Сибирский государственный университет геосистем и технологий, Новосибирск, Россия 2 Новосибирский государственный технический университет, Новосибирск, Россия
1 2 fstud2008@yandex.ru
Аннотация. Рассматривается репрезентация Берлина в травелоге Н.И. Греча «Действительная поездка в Германию в 1835 году». Образ прусской столицы имагологически сопоставлен с традицией изображения этого локуса в русской литературе конца ХУШ-Х1Х вв. Основными маркерами Берлина в гречевском тексте определены упорядоченность, ургийность, привлекательность, идилличность. Также в смысловое ядро има-жинального пространства Пруссии входят образы просвещенной монархии и государства-семьи во главе с королем-«отцом».
Ключевые слова: имагология, травелог, мирообраз Германии, Берлин, Пруссия, пространство, Н. И. Греч, русская литература
Для цитирования: Жданов С.С. «Военно-ученый» Берлин: идеализированный образ прусской монархии в травелоге Н.И. Греча «Действительная поездка в Германию в 1835 году» // Вестник Томского государственного университета. 2023. № 489. С. 5-15 аог 10.17223/15617793/489/1
Original article
doi: 10.17223/15617793/489/1
"Military-scholar" Berlin: An idealized image of the Prussian monarchy in Nikolay Gretsch's travelogue "Real Journey to Germany in 1835"
Sergey S. Zhdanov12
1 Siberian State University of Geosystems and Technologies, Novosibirsk, Russian Federation 2 Novosibirsk State Technical University, Novosibirsk, Russian Federation 1 2 fstud2008@yandex.ru
Abstract. The article deals with the representation of Berlin in Gretsch's travelogue "Real Journey Germany in 1835". The image of the Prussian capital is compared to the tradition of describing it in the Russian literature of the 18th—19th centuries. The description of Prussia in Gretsch's text is relatively integral. Both the Prussian province with its loci of straight roads and rich fields and the capital are characterized by the motif of regulation, which grows from the periphery to Berlin as the center of order. In addition, this space is marked with the motifs of visual attraction, tranquility, idyllness. The motif of urgia as a variant of regulating, i.e. transforming the wild, poor nature of sandy grounds to the idyllic space of wealth, is also of particular importance. Further, Berlin is represented in three anthropic aspects - military, scholar and governmental ones. All of them have similar features of simpleness, good manners, morality that are partly stressed with comparison between them and some images of chaos. Modern well educated and nationally thinking Prussian officers are contrasted with rude and haughty officers of the past thinking in the frame of their class consciousness. Mild-mannered and modest Berlin writers as representatives of the faithful Germans are contradistinguished from wild and politically unreliable litterateurs of the "Young Germany" following French models. By the way, France as the space of chaos in Gretsch's text is an antagonist of Prussia as the essence of order. Hence, the mild-mannered, well-intentioned and rightful Prussian government headed by the king is contrasted with the loud, immodest, corrupt French parliament. Generally, all the three above-mentioned Berlin aspects are positively characterized, but the governmental image seems to be marked so to the highest degree. At the same time, the motif of House-Family comes to the fore in representing the king's Berlin. The image of the Prussian state is based on motifs of not only a rationally regulated enlightened monarchy but also a patriarchal domesticity. The king appears to be the father of his own family and of his nationals playing the role of obedient or non-obedient children in relation to him. Therefore, it is the monarch's power that is represented as the source of regulating the Prussian space and most of German lands involved into the sphere of its influence. In the cases of the "prodigal sons"
© Жданов С.С., 2023
from the "Young Germany" as well as of other Germans who dislike Prussians, the narrative of apocatastasis is actualized in the text: the quieted writers are returned to the gentle "family" of the "scholar" Berlin, and German states become parts of the Custom Union headed by Prussia. Thus, the image of Prussia in Gretsch's text tends to the sentimentalist Germany world-images related to the idyll space and basically inspired by Karamzin's "Letters of a Russian Traveler". In this light, Berlin is represented as an idealized locus, whose image is not practically criticized and travestied.
Keywords: imagology, travelogue, world image of Germany, Berlin, Prussia, space, Nikolay Gretsch, Russian literature
For citation: Zhdanov, S.S. (2023) "Military-scholar" Berlin: An idealized image of the Prussian monarchy in Nikolay Gretsch's travelogue "Real Journey to Germany in 1835". Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta -Tomsk State University Journal. 489. pp. 5-15. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/489/1
Связь немецких городов с русской культурой не раз становились предметом внимания отечественных и зарубежных исследователей. Так, «русский» Гей-дельберг рассматривался в работах В. Биркенмайера [1], О.В. Далкылыч [2]. Дрезден как культурный хронотоп в картине мира В. К. Кюхельбекера и В. А. Жуковского был проанализирован Н.М. Ильченко и С.В. Пепеляевой [3], а амбивалентный, русско-прусский, Кенигсберг в мемуарах А. Т. Болотова -А. А. Пауткиным [4].
Однако, пожалуй, наибольшее внимание из всех немецких городов в аспекте диалога культур России и Германии исследователи уделяли Берлину. В то же время имеется известный дисбаланс в степени разработки данной проблематики, поскольку достаточно подробно изучена тема «русского» Берлина первой половины ХХ в., в том числе в аспекте русской эмигрантской литературы. Примерами подобных историко-культурных и историко-литературоведческих работ служат монографии Г. А. Тиме [5], К. Шлёгеля [6], а также статьи С. С. Ипполитова, В. М. Недбаевского, Ю.И. Руденцовой [7], Н.Т. Рымаря, С.В. Сомова [8]. Тема «набоковского» Берлина проанализирована в работах А. Энгель-Брауншмидт [9], Т. Урбана [10], Е.М. Шастиной [11]. Также существуют исследования по Берлину А. Белого [12], С. Черного [13], И.Г. Эренбурга [14], А.М. Ремизова [15]. Что касается писателей XIX в., то, в частности, анализу подвергались берлинские образы М.Е. Салтыкова-Щедрина [16]. Разумеется, темы немецких городов, в том числе Берлина, рассмотрены и в работах, посвященных феномену «русской» Германии в целом, примером чему служит монография Г. С. Панофски о «карамзинской» Германии1 [17]. Кроме того, отдельный параграф об образах Пруссии и Берлина как ее составной части был представлен в диссертации, исследующей пространство Германии в русской словесности конца XVII - начала ХХ в.2 [18].
Но и в анализе образа Берлина в указанной выше работе также имеются лакуны. Например, в ней отсутствует репрезентация берлинского пространства в творчестве такого писателя XIX в., как Н.И. Греч, во многих травелогах которого речь идет о Германии. Следует отметить, что германская образность на материале ряда текстов гречевской путевой прозы рассматривалась в статье Н.М. Ильченко и М.В. Аксеновой [19], но в ней не было дано детального анализа немецкой пространственности в текстах Н.И. Греча, в частности, берлинской. Соответственно, наше иссле-
дование призвано дополнить и расширить представления об образе Берлина в русской литературе XIX в. на материале травелога Н.И. Греча «Действительная поездка в Германию в 1835 году». Кроме того, следует упомянуть, что наряду с Берлином, в указанном травелоге описываются любекский и гамбургский урбанистический локусы, анализ которых выведен за рамки этой работы.
Берлинское пространство в гречевском тексте можно условно разбить на три составляющие: во-первых, это дорога в Берлин по Пруссии (включая рустикальные ландшафты и маленькие городки3), во-вторых, сам Берлин, в-третьих, берлинские предместья и окрестности -Потсдам с Сан-Суси, Шарлоттенбург.
Пространство дороги в Берлин охарактеризовано мотивами упорядоченности и быстроты передвижения. Это связано с измененным образом прусской почтовой службы. Если в конце XVIII - начала XIX в. тексты русских путешественников, включая травелог самого Н.И. Греча от 1817 г., изобилуют жалобами на раздражающую неторопливость прусский почтальонов, то к моменту второго посещения автором «ничто в Германии, особенно в Пруссии, не исправилось так чувствительно <...>, как почтовые учреждения. <.. .> Точность, с какою ходят. дилижансы (из Гамбурга. - Авт.), достойна удивления и подражания»4 [20. С. 302-303]. Кроме «необыкновенной точности» [20. С. 303] передвижения, упорядоченность дороги может быть понята не только в темпоральном, но и в непосредственно пространственно-материальном смысле - как благоустроенность дорожного полотна, что составляет резкий контраст между прусскими (и вообще немецкими) и датскими участками дороги: «Самые дурные дороги в северной Германии пролегают по датским владениям. . из Берлина едешь в Гамбург, чрез Пруссию и мек-ленбургские владения, по прекраснейшему шоссе, но с Бойценбурга начинается головоломная езда чрез Ла-уэнбургскую область, принадлежащую Дании.» [20. С. 249]; «Дорога от Гамбурга до Бойценбурга. идет по датским владениям, следственно не мощена, изрыта, дурна и даже опасна; но при въезде в Мекленбургские пределы, начинается шоссе, очень хорошее.» [20. С. 305].
При этом в гречевском описании при возрастании меры цивилизационной упорядоченности ландшафта убывает его природная привлекательность: «По мере удаления от приморских стран, земля становится скуднее и печальнее, и в Бранденбургии превращается в песчаную равнину, для обработания которой по-
требны были сотни лет и немецкое постоянство» [20. С. 306]. Здесь мы сталкиваемся с двумя мотивами, характерными для описания прусского пространства в русской литературе: Это, во-первых, мотив песчаного локуса как печального, чаще - скучного, а во-вторых, мотив немецкой ургии, т.е. огромного усердного труда, необходимого для превращения малопригодного природного пространства в рустикальное, антропное, приспособленное к человеческому бытию. В наибольшей степени этими мотивами маркирован Берлин как центр упорядоченного немецкого пространства: «Когда подумаешь, что этот прекрасный, цветущий город возник в песчаной пустыне, далеко от больших рек, - нельзя не подивиться силе человеческого ума и твердой воли!» [20. С. 313].
Отметим, что оба эти мотивы - поодиночке или вместе - часто маркируют прусское и(или) берлинское пространство в русской литературе XIX в. Например, в карамзинских «Письмах русского путешественника» прусские пески упоминаются трижды в негативной коннотации. Сначала путешественника «стращают» «песчаными Прусскими дорогами» [21. С. 8], затем дорога на пути «из Меме-ля в Кенигсберг» характеризуется как «ужасные пески» [21. С. 13], далее описывается поездка из Берлина в Потсдам: «Ничего нет скучнее это дороги: везде глубокий песок, и никаких занимательных предметов в глаза не попадается [21. С. 41]. В тексте «Путешествия» В. К. Кюхельбекера встречается мотив песчаной Пруссии как скучного для глаза ландшафта: «Мы въехали в прусские пески <...> Мне море в нашем переезде из Мемеля в Кенигсберг чрезвычайно наскучило. Море да песок.» [22. С. 9-10]. Во второй половине XIX в. мотив скучного Берлина возникает в травелоге К. А. Скальковского, где Пруссия названа «биллиардным полем», т.е. неживописной равниной, а Берлин «невозможно скучным и несносным» [23. С. 198]. В тексте более позднего времени К. А. Скальковский, противопоставляя новый имперский Берлин прежнему, провинциальному, маркирует последний как «скромную песочницу» [24. С. 4], т.е. обращается к «песчаному» мотиву. Наконец, в путевых заметках М.Е. Салтыков-Щедрина «За рубежом» автор, с одной стороны, указывает, что Берлин пахнет «скукой» [25. С. 50], «щемящей скукой» полны его улицы [25. С. 51], а с другой -актуализирует мотив немецкой ургии, которая в Пруссии упорядочивает дикую природу: «Природа <...> мало чем отличалась от. природы русско-чухонского поморья <...> Та же низменная равнина, те же... пески <.> Но ни кочкарника, ни мхов, ни. лозняка, ни еле дышащей. березки <.>. И справа и слева тянутся засеянные поля <. > Здесь. ни на какие великие и богатые милости не рассчитывали, а, напротив, и денно и нощно только одну думу думали: как бы среди песков да болот с голоду не подохнуть <.> хлеба у немца на песках родятся буйные.» [25. С. 13-14].
Из сопоставления текстов видно, что в своей репрезентации прусских ландшафтов Н.И. Греч свой-
ство их скучности затушевывает, а вот ургийность, наоборот, всячески подчеркивает, что придает образам Берлина и его пространственной периферии комплиментарный характер.
Действительно, гречевский Берлин практически лишен негативных черт. Автор травелога дважды ха-растеризует прусскую столицу как «военно-ученый город» [20. С. 314, 322], указывая на соседство в рамках берлинского пространства знаковых мест, относящихся к военной или ученой сферам: «.учреждения воинские и ученые идут рядом. Университет и арсенал, академия наук и артиллерийское училище, королевская библиотека и монумент Блюхера, сменяются между собою. На улицах, кроме общей обыкновенной массы народа, офицеры и студенты отличаются пред всеми» [20. С. 314].
О «военном» Берлине Н. И. Греч судит прежде всего по его «парадному», эстетическому, аспекту и в этом плане оказывается недоволен слишком молодым, непредставительным видом прусских солдат: «. солдаты были все ребята молодые, плохо выправленные, и, как кажется, скучающие своим ремеслом; мне казалось, что у каждого написано было на лице: как бы скорее кончить годы, да махнуть обратно к маменьке, на вассерсуп! Не думаю, чтоб с этими новобранцами можно было одерживать победы» [20. С. 323]. В то же время русский автор хвалит местных офицеров как людей «учтивых, благовоспитанных» [20. С. 324]. Он противопоставляет современное поколение прусского офицерства старому, рубежа XVШ-XIX вв., когда «Семилетняя Война. вознесла на высочайшую степень славу Прусского оружия и породила в Прусаках справедливое чувство своего достоинства. Наступили годы мира и тишины; герои вымерли, а преемники наследовали только их гордость, которая, не будучи подкрепляема собственными делами, превратилась в надменность, хвастовство и дерзость» [20. С. 324]. Следует отметить, что данная характеристика в большей степени соответствует образу грубых прусских офицеров в карамзинских «Письмах.». Но необходимость противостоять Наполеону вызывала, по мнению Н. И. Греча, «совершенное перерождение духа Прусской армии» [20. С. 324], которая была «преобразована и составлена из элементов национальных», приобретя «бессмертную славу» [20. С. 325]. Военный характер Берлина маркируют также памятники: «изображения Фридрихо-вых героев», «мраморные статуи генералов Бюлова и Шарнгорста», «колоссальная бронзовая статую Блюхера» [20. С. 311].
Основной же акцент делается автором именно на «ученом» Берлине, если под ученостью понимать не только научное знание, но также литературу и искусство, что во многом напоминает установку карамзин-ского русского путешественника, который не разграничивает рациональное и эмоционально-эстетическое начала и испытывает особое пристрастие к «изящным наукам» [21. С. 62]. Н.И. Греч же, обрисовывая планы своего грядущего посещения Берлина, прямо указывает, что едет «порадовать» «душу свою картиною живого движения наук, искусств и литературы» [20.
С. 228]. Хотя автор «Действительной поездки.» более сдержан в описании немецких ландшафтов по сравнению с русским путешественником Н. М. Карамзина, но установка на эстетическое восприятие немецкой действительности роднит первого со вторым. Н.И. Греч заявляет, что «Берлин город прекрасный, даже в глазах приезжего из Петербурга» [20. С. 310], т.е. Свое (Петербург) здесь служит эстетическим эталоном, которому Чужое (Берлин) в глазах писателя не уступает. При этом вновь отметим ком-плиментраность в изображении берлинской жизни. Например, Ф.М. Достоевский, также отметивший сходство Берлина и Петербурга в «Зимних заметках о летних впечатлениях», от немецкого города отнюдь не в восторге: «.Берлин. произвел на меня самое кислое впечатление <.> я <.> заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург» [26. С. 47].
Следуя установке на изображение «парадного» Берлина как «мира правительства, наук и искусств» [20. С. 314], Н.И. Греч сосредоточивается прежде всего на репрезентации культурных памятников прусской столицы и упоминает в связи с этим ключевые локусы «нового города», где находится «большая часть досто-памятнейших и важнейших зданий», называемых также «прекрасными» [20. С. 310]: «великолепные Бран-денбургские Ворота» [20. С. 308], драматический театр, «королевский дворец, кафедральная церковь, музей, арсенал, университет, оперный дом, публичная библиотека, академии наук и художеств, Католическая церковь, монетный двор, драматический театр, всенародные монументы» [20. С. 310], «более всего» поразившее автора «прекрасное» [20. С. 355], «великолепное здание Музея» с «прекрасным фонтаном» и даже «новая гауптвахта, построенная с большим вкусом» [20. С. 311]. При этом гречевское описание Музея весьма подробно, напоминая тем самым, хотя и в более сдержанном тоне, многостраничные экфрасисы пространства немецких музеев в русской сентименталист-ской литературе конца XVIII - начала XIX столетий. «Достойным внимания» назван «Египетский Музей», который, однако, не описан ввиду того, что для русского путешественника в нем не было ничего нового»: все то же Н.И. Греч видел дома («.мне кажется, что Египетский Музей нашей Академии Наук не уступит Берлинскому»5 [20. С. 359]). Также достаточно подробно изображены автором устройство берлинских театров и архитектурный облик Фридрих-Вердерской церкви, «прекраснейшего произведения готической архитектуры», и «Академии Архитектуры (Bauacademie)» [20. С. 312]. Как видим, в описании превалируют эпитеты с положительной коннотацией: «прекрасный», великолепный», «достойный», «с большим вкусом».
В целом локусы нового города маркируются традиционными для немецкой пространственности в русской литературе характеристиками привлекательности, просторности, упорядоченности, чистоты и удобства: «. здания в западной, или новой части Берлина, пересекаемой широкими, прямыми улицами, велики и изящны»; «Широкая липовая аллея составляет не последнее украшение города.»; «.в
чистой здоровой воде нет недостатка. В каждом дом есть колодезь, и сверх того по улицам размещено их около шестисот» [20. С. 313].
Впрочем, Н. И. Греч отмечает и ряд негативных черт. Например, он сетует на устройство берлинской оперы, зала которой «величиною и красотою не может выдержать никакого сравнения с театрами Петербургскими», «места для зрителей очень неудобны», «ложи узки» и нет «широкого прохода между рядами кресел», в результате чего «выиграно место на счет удобства» [20. С. 360]. В драматическом театре автор не нравятся «окна шириною в одно стекло, вышиною в шесть, отделяемые одно от другого узкими простенками. <.> некрасиво!» [20. С. 312]. Немецкая миниатюрность, суженность пространства противопоставляются здесь русскому простору. Это также находит свое отражение в уподоблении реки Шпре «нашей Фонтанке» (т.е. небольшой речке в противовес неназванной, но подразумеваемой Неве) и в ироническом замечании, что берлинский «знаменитый Длинный Мост. скорее может назваться коротким» [20. С. 313]. Кстати, в сходном контексте противопоставление русского и прусского пространств мы встречаем в щедринском тексте, где сталкиваются «Москва-река» и «речка Шпрее» [25. С. 50].
Впрочем, по сравнению с текстами иных авторов гречевская ирония в пейзажных описаниях существенно мягче. Характерен здесь амбивалентный эпизод, в котором описывается то, как была «. испорчена новая готическая Фридрих-Вердерская Церковь <.> Владельцы лежащих подле этой церкви ветхих и безобразных домов не согласились продать их, и архитектор принужден быль построить здание гораздо уже против надлежащего. От этого нарушены в церкви все правила акустики и при богослужении вовсе не слышно голоса пастора» [25. С. 263-264]. Помимо осуждения человеческой жадности, эта история содержит также прославление немецкого уважения к частной собственности, аналогичное тому, что характеризует историю мельницы около дворца Сан-Суси, владелец которой отказался продать ее Фридриху Великому. Кстати, эта расхожая история в сжатом виде упоминается и в гречевском тексте в рамках пейзажного писания («. вот мельница, которой не уступил хозяин тому, кто не уступал Европе» [20. С. 348]. В сходном же эпизоде описания церкви в тексте В. Н. Зиновьева подчеркивается лишь негативный элемент - жадность саксонцев, которые отказались платить архитектору, уничтожившему в отместку за это план строящейся церкви, в результате чего к ней «приделали» колокольню, столь скверную, «что, при таком хорошем строении, более смех, нежели украшение делает» [27. С. 339].
«Берлин ученый» также изображен Н.И. Гречем в комплиментарных тонах за редким исключением, о котором речь пойдет дальше. Это пространство маркировано образом «обширного поля», которое невозможно «рассмотреть» в те девять дней, которые были уделены автором посещению прусской столицы [20. С. 325]. Берлинский университет фактически описан как сакральный локус, храм науки: «Я. с искренним благоговением смотрел на Берлинский Университет,
вступил в аудиторию с невольным трепетом уважения к корифеям наук германских, к тем великим людям, которые преобразовали, усилили, развили умственные способности человечества, обогатили его драгоценными опытами, великими наблюдениями и важными выводами» [20. С. 325]. Университетское пространство также изображено как идиллически-мирное, что, вообще говоря, приходит в противоречие с традиционным для русской литературы образом немецкого студента-бурша, гуляки и дуэлянта. Этот отход от литературной типажности особо оговаривается автором: «.под названием студентов не воображайте себе нерях и буянов: Берлинские питомцы муз благовидны и благонравны» [20. С. 314]. Эти идилличность и сакральность, однако, остраняются упоминанием прозаической детали студенческих каникул: «В Берлине господствует странный обычай: давать отдохновение студентам <...> с половины августа», причины чего автор видит в слепом подражании южным странам, «где молодых людей отпускали к родителям на время собрания винограда», тогда как в «песчаных окрестностях» Берлина «едва ли родится брусника» [20. С. 326] (вновь здесь актуализирован мотив скудного песчаного пространства).
Амбивалентным описывается литературное пространство Берлина. С одной стороны, Н.И. Греч замечает, что «берлинские ученые и литераторы очень учтивы и предупредительны» [20. С. 332]. Это аналогично характеристике современных автору берлинских офицеров и подчеркивает внутреннее смысловое единство «военно-ученого» города. Прусские столичные литераторы описываются русским писателем как некое духовное идеальное братство: они «каждый понедельник» собираются в «Cafe National, Под Липами», «читают друг другу новые свои произведения, сообщают свои замечания и суждения о новых книгах. В хорошую погоду все собрание идет в парк (Thiergarten) и продолжает литературную беседу на прогулке» [20. С. 332].
С другой стороны, автор на нескольких страницах клеймит позором возмутителей немецкой литературной идиллии - молодых писателей из «наделавшей много шуму в журналах» «союза Юной Германии» (литературной группы «Молодая Германия») - и в особенности Берне, Гейне и Гуцкова [20. С. 335]. Впрочем, Н.И. Греч отказывает «Юной Германии» в немецкости, поскольку немцев он маркирует характеристиками «кротости, праводушия и благоразумия» [20. С. 339], тогда как представителей литературной группы отличает безумие, горячность, вздор («полоумные молодые писатели Немецкие» «в пылу разгоряченного воображения» пишут «вздорные книжонки» [20. С. 335]). Согласно русскому писателю, они перестали быть немцами, подражая французам: «. задумали составить союз Юной Германии по примеру пресловутой Юной Франции.» [20. С. 335]; их «. жалкие произведения суть творения отнюдь не германские, а только отголосок революционной школы Французской» [20. С. 339].
Таким образом, в гречевском тексте актуализируется оппозиция «монархическая Пруссия - револю-
ционная Франция», историческим фоном которой служит июльская революция. Второй элемент оппозиции выступает в тексте центром всякой смуты, нарушения общественного и божественного порядка, разрушения идиллии, насилия. Сама же Германия и, прежде всего, Пруссия - это полюс упорядочивания. Ядром же этого упорядочивающего процесса выступает власть. Последняя характеризуется кротостью, благоразумием, патриархальностью, усмирением: писатели «. были усмирены мерами, принятыми на Германском Сейме»; «Кроткое Прусское Правительство <.> образумило их (некоторых обманутых немцев. - Авт.) отеческою снисходительностию и обратило на путь полезных граждан. . молодые люди охотно воспользовались указаниями благоразумия и кротости, и оставили стезю, которая могла их вести только к несчастно и бесславию» [20. С. 339], т.е. перед нами развертывается сюжет блудного сына, где правительство выполняет роль строгого, но любящего отца по отношению к своим подданным. На образ Пруссии как семьи, что коррелирует с русским восприятием немецкого пространства через образ Дома-Семьи, работает также утверждение Н. И. Греча, что в «здесь, в сердце Германии», он познакомился с лирической немецкой литературой, из которой «особенно хороши» «картины семейной жизни» [20. С. 340341]. Кроме того, усмирение-упорядочивание пространства «ученого» Берлина, мыслится автором как апокатастасис, восстановление былой идиллии германской духовной жизни, под которой мыслится эпоха «от конца Семилетней Войны до начала Французской революции», когда «науки и словесность процветали в Германии под кровом мира и тишины. Веймар, где жили Гете, Гердер, Виланд, Шиллер, прозван был немецкими Афинами. Берлин сделался средоточием умственного движения Германии» [20. С. 340]. Благодаря усилиям власти и благоразумию немцев, должно, по Н. И. Гречу, произойти возвращение в Баеси1ит аигеит Германии: «.я уверился, что спокойствие в Германии будет укрепляться со дня на день и вскоре возобновится то счастливое время, в которое возникла немецкая литература» [20. С. 339]; «. политика лишится прав своих на умы, и все придет в свой порядок» [20. С. 340]. Здесь мы имеем дело с образом-конструктом, который превращает хронотоп прошлого в безусловную идиллию, которая мыслится гомогенно упорядоченной и умиротворенной. В качестве контраста этому гречевскому пространственно-временному образу можно привести цитату из «Писем русского путешественника» Н.М. Карамзина, который застал еще ту условную «золотую эпоху» Германии и тем не менее констатировал: «Нет почти ни одного известного автора в Германии, который бы с кем-нибудь не имел публичной ссоры.» [21. С. 47].
Серьезный, «высокий» тон повествования о прусской столице разбавляется Н. И. Гречем несколькими частными замечаниями о «непарадном» Берлине. Так, наряду с диорамой Гропиуса, второй лучшей вещью в Берлине автор называет «мороженое в кондитерской лавке Кранцлера, Под Линами, на углу Фридриховой
Улицы» [20. С. 366]. Кроме того, русский путешественник хвалит местных «хорошеньких женщин» [20. С. 366] и высмеивает мужчин-простолюдинов, которые «не так милы, как женщины», и склонны безвкусно одеваться: «Здесь я узнал, что значит немецкая поговорка ein Berliner Narr; (берлинский дурак). Из пяти человек, которые вам встретятся на улице, конечно, трое одеты шутами: один в голубом фраке, другой в гусарских сапожках с кистями, третий в розовом галстуке, иной вовсе без галстука» [20. С. 367]. Наконец, Н.И. Греч особо критикует «нахальство и грубость» «самого низкого класса Берлинцев», одновременно отмечая их «природный ум» и «особенную живость в характере, чуждую другим Немцам» [20. С. 368]. Эти детали остраняют повествование о поездке 1835 г., которое в этом плане имеет гораздо более сдержанный общий тон по сравнению с ироническими замечаниями автора в германском фрагменте гречевского травелога о путешествии 1817 г.
Здесь следует подчеркнуть, что, если «ученый», «военный» и особенно «бюргерский» образы Берлина еще содержат долю авторской мягкой критики, то оценка прусского «мира правительства» [20. С. 314] практически всегда комплиментарна. В этом смысле берлинский фрагмент травелога наиболее политизирован по сравнению с другими описаниями германских пространств. Если Любек автор изображает в качестве ахронной средневековой идиллии, а Гамбург - как осовремененную, рационализированную, практически-деловую идиллию, то Берлин - это воплощение идеального государства, совмещающего черты идиллической патриархальности и просвещенной монархии. Неслучайно берлинская восточная часть (старый город), «уступающая «западной» «в правильности, изяществе и модности» и кипящая «торговлею и промыслами» [20. С. 314], т.е. собственно деловые локусы прусской столицы, фактически не представлены в гречевской репрезентации Берлина.
В этом плане образ Пруссии в гречевском тексте представляет собой идеал рационального государства, сформированный еще в эпоху Просвещения, т. е. просвещенную монархию, упорядочивающую как свое внутреннее, так и внешнее пространство: «Более всего поражает странника в Пруссии общее благоустройство: во всем видишь порядок, стройное действие всех пружин правления, беспристрастное правосудие, кроткую снисходительность к слабостям людским, и строгое преследование порока и преступлений» [20. С.
315]; «спокойное действие государственного организма в Пруссии, благое влияние ее на соседственные Державы» [20. С. 316]. Как и в «ученой» сфере, рассмотренной выше, воплощающая порядок Пруссия противопоставляется хаотической Франции, уподобляемой «паровой машине», которая со «скрипом, визгом и треском», противопоставленными прусской тишине, «жаром и кипятком обдает и чужих, и своих» [20. С.
316], т.е. не несет благо, подобно прусской монархии, а вредит и себе, и вовне. Главным благодеянием, «государственным подвигом», Пруссии для прочих немецких земель Н.И. Греч считает создание Таможенного
союза, которому автор уделяет несколько страниц тра-велога: «Это дело приносит величайшую честь мудрости, прозорливости и благоразумно Прусского Правительства.» [20. С. 316]. Пруссия здесь выступает как упорядочиватель таможенного пространства и устра-нитель «главнейшей причины бедствий, недостатков и жалоб Германии» - ее раздробленности на «38 отдельных, больших и малых, государств» [20. С. 316]. Образ раздробленности передается писателем через антропоморфное сравнение: «Германия уподоблялась телу, окованному во всех частях своих, в котором кровь и жизненные соки не могли иметь свободного обращения, которое в изнеможении сил томилось и изнывало» [20. С. 318].
При этом, как и в литературной сфере, неудовлетворительное политическое (здесь также финансово-промышленное) состояние Германии увязывается с моральной порчей: «От этого наружного зла происходило другое, нравственное. Между отдельными государствами Германии возникли взаимное недоброжелательство, зависть, мстительность. Саксонцы ненавидели Прусаков, Баденцы Виртембергцев, Баварцы Австрийцев. Главнейшею тому причиною было разделение и противоборство интересов промышленных и коммерческих. Государства большие, сильные и богатые возбуждали зависть малых, и эти последние охотно приставали к стороне врагов Германии»
[20. С. 318].
Таким образом, создание таможенного союза мыслится Н.И. Гречем вновь в рамках апокатастасиса германских земель. Этот план называется «благодетельным», направленным на «благосостояние и неприкосновенность извне» [20. С. 319]. Соответственно, фрагмент, описывающий таможенный союз, превращается в апологию Пруссии, которая отделяется от прочих, «второстепенных Германских государств (Баварии, Виртемб-ерга, Бадена и пр.)», тоже предпринимавших попытки к объединению, не могущие, однако, сравниться с прусскими: «Пруссия, лучше всякой другой державы Германской, могла этого достигнуть» [20. С. 319]. Как и в эпизоде с борьбой прусского правительства против литературных противников из «Молодой Германии», Н.И. Греч акцентирует «мудрую осторожность» Пруссии в действиях по объединению Германии [20. С. 319], ее приверженность успокоению, неприятие «шума»: «И это великое дело произведено Пруссиею без шума, без разглагольствий, силою опытности, истины и правды. Вотще умники и крикуны в собраниях земских чинов некоторых немецких держав старались заглушить голос мудрости и благонамеренности» [20. С. 322]. Соответственно, снятие внутренних границ представляется автором с точки зрения не только рациональности, практической пользы («Вместо прежних таможенных линий, простиравшихся на 2930 миль, должно ныне охранять только 690. Вместо прежних 60 милл. гульденов издержек на содержание таможен, требуется теперь не боле двух миллионов» [20. С. 320]; «Важнейшие жизненные потребности упали в цене, и между тем произведениям небольших государств открылся обширный рынок. Фабрики, мануфактуры, промыслы всякого рода ожи-
вились» [20. С. 321]), но и исправления нравов под руководством усмиряющей-упорядочивающей Пруссии: «. мало по малу исчезнут недоверчивость, недоброжелательство, зависть между разными германскими землями: они привыкнут почитать Пруссию своею защитницею и краеугольным камнем в здании Немецкой Империи. Исчезнет и память о междоусобиях, еще недавно обагрявших поля доблестной, честной, трудолюбивой Германии» [20. С. 321-322].
Эта упорядочивающая роль Пруссии как центра германских земель связана в гречевском тексте со второй стороной данного образа - с патриархальной идиллией, управляемой «отцом»-монархом. Выше мы отмечали «детско-родительские» коннотации в интерпретации автором отношений молодых литераторов и прусского правительства. Этими коннотациями проникнут весь берлинский нарратив, лейтмотивом которого выступает образ немецкого государства как семьи. В самом начале описания Н. И. Греч упоминает королевский дворец, специально называя его домом, маркированным семейственностью: «Сказав: домом Короля, я не ошибся. Нынешний Король живет не в большом дворце, а в том доме, который он занимал, быв еще Наследным Принцем, где провел сладчайшие для сердца его дни, в кругу своего семейства» [20. С. 311]. Причем типичная для русской литературы модель немецкого Дома-Семьи распространяется на все пространство Пруссии и характеризуется син-кретичностью, идиллической ахронностью, где будущее и настоящее слиты: «Из этих укромных покоев. истекает спокойствие, довольство, благоденствие миллионов добрых подданных; там предуготовляется счастие и нерожденных еще поколений; будущее есть необходимое последствие настоящего» [20. С. 311]. Соответственно, королевский Дом подается как центр упорядочивания прусского и вообще немецкого пространства. Это также центр скромности, добродетельности и покоя, накладывающий свой отпечаток на жизнь государства: «Благородная простота, величественное спокойствие составляют характер этого приюта истинного величия и примерной добродетели» [20. С. 311].
Если карамзинский русский путешественник еще раздумывает, кто из прусских королей достоин называться великим - Фридрих II или его отец («Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. <.> Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм! [21. С. 30]), то Н.И. Греч без особого разбора хвалит весь род прусских королей: «Провидение даровало Пруссии ряд Монархов, которые своими подвигами и трудами вознесли ее на нынешнюю степень могущества, славы и благоденствия. Великий Курфирст, блистательный Фридрих I, бережливый и попечительный Фридрих Вильгельм I, бессмертный Фридрих II, и ныне царствующий Король, твердый в бедствиях,
кроткий и благодушный в счастии, составили из разнородных, противоборствующих между собою стихий одно целое - могущественную, твердую и счастливую монархию, стоящую в первом ряду Держав Европы» [20. С. 313]. Прусские монархия здесь выполняет роль коллективного демиурга-упорядо-чивателя хаотического, стихийного окружения. Король выступает центром, от которого концентрическими кругами расходится благодать, распространяющаяся сначала на Дом-дворец, потом на всю столицу, далее на Пруссию и прочие немецкие земли: Общее «благоустройство» Пруссии «происходит от личных достоинств Короля, от твердости государственных постановлений и сообразности их с целью государства, и от распространения образованности, на которой основана общая нравственность» [20. С. 315]. В этом плане Берлин выступает пространственным воплощением силы идеального просвещенного монарха: «Столица. есть сокращение государства, глаза его, мозг, и вот почему Берлин так великолепен, красив, приятен и разнообразен» [20. С. 314].
Правда, Н. И. Греч позволяет себе однажды вскользь покритиковать Фридриха II за его «запретительную систему», с помощью которой король «отделил свои владения от прочих Германских земель», результатом чего стали «трепет и злоба» прочих немцев по отношению к пруссакам, а также начальное поражение Пруссии в войне против Наполеона [20. С. 318]. Однако затем образ данного монарха всячески превозносится в связи с репрезентацией Сан-Суси, о чем будет сказано позднее. Кроме того, «благой подвиг мудрого Фридриха Вильгельма III» исправляет ошибку своего предшественника, вызывая, по оценке Н. И. Греча, «общее, единодушное одобрение всей нации Германской» [20. С. 322].
Идеальному прусскому монарху соответствуют почти идеальные подданные: «благолюбивое правительство» [20. С. 315], «благонамеренные, просвещенные, добродетельные сановники, которые совестно исполняют веления высшей воли», «образованные и честные» чиновники [20. С. 316] и вообще вся немецкая нация («. врожденное Немцам праводушие в исполнении обязанностей во многом способствует успешному достижению намерений» властей [20. С. 315]). Противники этой идиллии вытесняются на периферию немецкого мира или даже за его пределы - в хаотическую, скандальную Францию, как, например, лидеры «Молодой Германии». В изображаемой Н. И. Гречем упорядоченной Пруссии нет места «несмысленной, а иногда и подкупленной толпе», обменивающимся «упреками и оскорблениями» министрам, «сребролюбивым писакам»-трикстерам, которые «своею нескромностью, дерзостью, лживостью, на каждом шагу останавливают действия верховной власти и самые благие ее намерения представляют в виде превратном и ненавистном» [20. С. 316].
Описание окрестностей Берлина в гречевском тексте также непосредственно связана с образами прусских монархов6. Направляясь в Потсдам, автор осматривает «памятник освобождения Пруссии от Наполеонова ига» на Крестовой Горе, на главном
фронтоне которого написано «Король народу, жертвовавшему, по его воззванию, достоянием и кровию для отечества; падшим в память, живым в признательность, грядущим векам в соревнование» [20. С. 345]. Этот локус знаменует утверждение силы Пруссии в ее борьбе с окружающим хаосом. Далее описан Павлиний остров на реке Гавеле, где «в конце ХУЛ столетия жил. алхимик Кункель фон Левен-штерн и варил золото в своей лаборатории», а в конце XVIII в. был устроен «прекраснейший сад» с «прекрасной» оранжереей с «самыми редкими растениями» и домом «в виде римской виллы, разрушающейся от ветхости», что автор находит «прекрасным и оригинальным» [20. С. 346].
Как видим, эпитет «прекрасный» повторяется трижды, подчеркивая комплиментарность пейзажного описания. Помимо традиционного мотива немецкой ургии, создавшей оазиса среди песков («И вне теплиц, есть на этом острове множество разнородных дерев - удивительно, как они принялись в таком песчаном грунте!»), локус маркирован мотивом немецкого Дома-Семьи с характеристиками уюта, укромности, скромности: «На этом острове Король проводит время с своим семейством, в удалении от светского шуму. Здесь все тихо, просто, уютно» [20. С. 346], т.е. Н. И. Греч вновь акцентирует интимный, семейный аспект жизни прусских монархов.
Сам Потсдам охарактеризован амбивалентно, с одной стороны, мотивом немецкой пространственной упорядоченности («довольно обширный, прекрасно выстроенный»), с другой - мотивом немецкой скуки («удивительно тих, молчалив и - скучен»7 [20. С. 347]). Главным же локусом Потсдама обозначена гарнизонная церковь, она же усыпальница Фридриха Великого и его отца. Описание «самого любопытного места» в городе построено на контрасте между мотивами масштабности («Церковь снаружи величественна.», «просторная ниша» с гробами, гроб Фридриха Вильгельма I «величины колоссальной» [20. С. 347]) и простоты («.внутреннее. убранство просто.»; «Король, его фамилия и знатнейшие сановники садятся на простых старинных стульях»; на гробах «нет никаких украшений»; Фридрих II похоронен «в простом свинцовом гробу» [20. С. 347]. Кстати, сходным образом потсдамская гарнизонная церковь описана в травелоге В.К. Кюхельбекера. Но последний как романтик добавляет в пейзажное описание мрачные тона экзистенциального ужаса и печали, связанных с переживанием смертности: «. скудное мерцание наших свеч разделяло царствующий мрак на огромные тени, между коими изредка лоснились темно-багровые обои и сияла потускневшая позолота; молчание прерывалось нашими шагами и глухим отголоском здания; когда мы останавливались и умолкали, безмолвие возрастало и было тяжеле и печальнее» [22. С. 11]. В этом описании подчеркнуты мотивы мрака, тишины, распада, тогда как изображение Н. И. Греча фиксируется больше на мотивах славы, военных побед: «Всегдашний полусвет господствует в этом приюте усопшего величия. Тени ми-
нувшего века носятся во мраке над бренными останками одного из величайших Государей, когда-либо царствовавших в мире. Подле кафедры висят Французские орлы и знамена, взятые Пруссаками в 1813— 1815 годах. <...> На черной мраморной доски начертаны имена офицеров прусской гвардии, падших в брани за независимость и честь отечества» [20. С. 347]. Соответственно, в сходных фрагментах текстов по-разному расставлены акценты: у
B.К. Кюхельбекера - полумрак и тени смерти; у Н.И. Греча - полусвет и тени славы.
Как и в карамзинском тексте, гречевское описание потсдамского дворца Сан-Суси проникнуто воспоминаниями о Фридрихе Великом, который выступает в качестве демиурга и одновременно genius loci. При этом если Н.М. Карамзин делает акцент в образе прусского короля на то, что тот был «Философ», «любивший удовольствия и находивший их в Изящных Искусствах и Науках» [21. С. 42], то у Н.И. Греча образ монарха более многогранен. Локус письменного стола связан с занятиями «делами государственными» («все читал, во все вникал, все решал мудро, справедливо. и остроумно»), отсюда образ государя-чиновника [20. С. 349]. Военный аспект подчеркивается через локусы колоннады, «под которою, на старости Короля, бывали разводы в дурную погоду», а также библиотеки, где незадолго перед смертью Фридрих читал «Военное Искусство Пюисегюра» [20.
C. 348]. Любовь к искусству маркирует «галерея, великолепно украшенная во вкусе XVIII века, по которой он (король. - Авт.) прогуливался, играя на флейте» [20. С. 348]. В «обязательный набор» пространства Сан-Суси, как в карамзинском, так и гречевском текстах, входят образы французских философов, гостей дворца. Хотя в первом из травелогов положение монарха и его собеседников более равное, например, они помещены в сцену прогулки по сентименталист-ски изображенному саду, навевающую перипатетическую реминисценцию: «Здесь гулял Фридрих с своими Вольтерами и Даланбертами» [21. С. 42]. У Н.И. Греча мотив французских философов вводится через локус двери, т. е. они сами приходили к монарху для развлечения иерархически превосходящего их хозяина: «Вот за ручку этих дверей хватались Вольтер, Даржанс и другие Французские любезники, забавлявшие Короля в часы отдохновения» [20. С. 349]. Важный для гречевского текста мотив монарха-семьянина в отношении не отличавшегося особой сентиментальностью Фридриха актуализируется автором через упоминание его дружбы с сестрой, маркграфиней Байрейтской, а также посредством упоминания локуса собачьего «кладбища»: «.на уступе террасы, под небольшими плитами, зарыты любимые его собачки.» [20. С. 348-349], т.е. мотив семейственности, пусть и в сниженном виде, реализуется через привязанность монарха к собакам: «Он привязан был к своим собакам: они его любили искренно.» [20. С. 350]. Соответственно, «живущий воспоминанием лет протекших» Сан-Суси представляет собой своего рода «хрономобиль», переносящий путешественника в XVIII столетие: «Тысячи разнородных
мыслей толпились у меня в голове, когда я ходил по опустевшим залам Сан-Суси <...> Весь восемнадцатый век носился в моем воображении» [20. С. 350].
Расположенный вблизи Берлина Шарлоттенбург маркируется через женские genii loci: нелюбимую, но, по словам Н.И. Греча, уважаемую Фридрихом II жену, королеву Елизавету, а также супругу Фридриха Вильгельма III Луизу. Что касается последней, то Шарлоттенбург маркируется «любимым местом» ее «пребывания», и здесь же на одном из островов находятся бронзовый бюст королевы и ее гранитный мавзолей [20. С. 370]. Более того, скорбь всех берлинцев в двадцатую годовщину смерти королевы, примирившая, как пишет автор, его с местными простолюдинами, напоминает скорбь детей по матери: «Во всем городе господствовала совершенная тишина. <...> И все это делалось не по приказу начальства, а по собственному внутреннему влечению народа <.> Несмотря на необыкновенно сильный жар, жители Берлина тысячами ехали и шли на поклонение драгоценному праху возлюбленной Государыни в Шарлот-тенбург» [20. С. 368-369].
Описание дворца наследного принца Шарлоттен-гоф в наибольшей степени соответствует идиллической модели уютного, закрытого локуса Дома-Семьи-Сада: Украшенный «медалионами с портретами особ королевской Фамилии и ближайших ее родственников» «дом не большой, но красивый и уютный, построен в саду, богатом прекрасными и редкими деревами, кустарниками и цветами.» [20. С. 351-352]. Характерно, что главной достопримечательностью дворца названа обычная кукла, которую принц Вильгельм подарил своей невестке, купив за два гроша, что актуализирует мотив монарха-отца нации: «Такие черты семейственной добродетели, братской любви, доверенности, откровенно-стей, между особами царственных семейств - лучшая конституция для народов, самое прочное ручательство в их счастии и благоденствии. Добрый сын, добрый брат, добрый отец - не может не быть добрым государем» [20. С. 352-353].
Таким образом, описание пространства Пруссии в путевых письмах Н. И. Греча отличается относительной цельностью. Что прусская провинция с ее локу-сами прямых дорог и изобильных полей, что сама столица с ее окрестностями характеризуется мотивом упорядоченности, степень которой возрастает по мере движения от периферии к Берлину как центру порядка. Также данное пространство маркируют мотивы визуальной привлекательности, спокойствия-тишины, идилличности. Важным является и мотив ургийности как частного варианта упорядоченности, т. е. преобразования дикой, скудной, неблагоприятной
для человека природы, заданной через образ песчаных земель, в идиллическое пространство изобилия.
При этом локус прусской столицы изображается автором в трех антропных аспектах - военном, ученом и правительственном. Все они имеют сходные характеристики простоты, учтивости, благонравия, которые подчеркиваются Н. И. Гречем, в том числе, через сравнение с различными образами неупорядоченности. Современные образованные и национально мыслящие прусские офицеры противопоставляются грубым и надменным офицерам прошлого, мыслящим в рамках сословного сознания. Тихие и благонравные берлинские литераторы в качестве представителей верноподданной немецкой нации - буйным и неблагонадежным членам «Молодой Германии», следующим французским образцам. Вообще, Франция как пространство хаоса в гречевском тексте является антиподом Пруссии как квинтэссенции порядка. Соответственно, тихое, благонамеренное, честное и справедливое прусское правительство во главе с королем противопоставлено шумному, неприличному, развращенному французскому парламенту.
В целом комплиментарностью отмечены описания всех трех вышеупомянутых аспектов Берлина, но правительственный образ отмечен ею, пожалуй, в наибольшей степени. При этом на первый план при описании королевского Берлина выступает мотив Дома-Семьи. Соответственно, образ прусского государства зиждется в тексте Н. И. Греча на мотивах не только рациональной упорядоченности просвещенной монархии, но и патриархальной семейственности. Король выступает отцом как для своей непосредственной семьи, так и для подданных, исполняющих по отношению к нему роль детей, послушных либо непослушных его воле. Таким образом, именно монаршая власть выступает источником упорядочивания прусского пространства и шире - большинства немецких земель, вовлекаемых в орбиту влияния Пруссии. Как в случае с «блудными сыновьями» из «Молодой Германии», так и с не любящими пруссаков немцами из иных германских государств актуализируется сюжет апокатастасиса - восстановления идиллического порядка: усмиренные литераторы возвращаются в лоно тихой «семьи» «ученого» Берлина, а иные государства вливаются в благодетельный Таможенный союз, возглавляемый Пруссией.
На основании вышесказанного можно сделать вывод, что описание Пруссии в тексте Н. И. Греча склоняется к сентименталистскому мирообразу Германии, связанному с пространством идиллии и инспирированному в существенной мере «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина. В этом свете Берлин представляется идеализированным локусом, образ которого практически не критикуется и не травестируется.
Примечания
1 См. параграф «Berlin» [17. S. 21-30].
2 См. параграф «Образ Берлина как квинтэссенция типажной немецкости» [18. С. 98-113].
3 Относительно подробного упоминания из прусских городков удостаивается в гречевском тексте только «порядочный» Перлеберг с типично средневековыми чертами: «извилистыми, узкими улицами» и рыночной площадью со «старинной каменной колоссальной статуей рыцаря с мечом, покрытой плесенью и мхом» [20. С. 307]. Это пейзажное описание служит автору поводом для комплиментарного обобщения по поводу ахронных локусов Германии как своего рода музеев, где прошлое консервируется и сберегается: «...в Германии на
каждом шагу найдете что-нибудь достойное внимания в историческом отношении. ...в Европе... нигде не сохранилось столько памятников седой старины» [20. С. 308].
4 Здесь и далее орфография и пунктуация текста «Действительной поездки.» приближены к современным.
5 Н.И. Греч также ищет «русские» места в прусской столице. Например, дворец Монбижу интересует его «.потому, что в нем останавливался Петр Великий во время пребывания своего в Берлине» [20. С. 359]. В месте упокоения Фридриха II подмечен «мундир, который носил Император Александр Павлович, в звании шефа прусского гренадерского полка своего имени» [20. С. 348]. Автор посещает и «русскую деревню» под Потсдамом, «населенная нашими песенниками 1-го Прусского гренадерского полка, переведенными, по желанию Короля Прусского, в его службу, в 1814 году» [20. С. 353]. Это своего рода анклав русскости посреди немецкого пространства: тринадцать «.Русских крестьянских домов, бревенчатых с резными украшениями, - словно на Московской дороге. Мило, весело, любо!» [20. С. 353]. Сравните также с уподоблением старой части Берлина, его торгово-ремесленного центра, петербургским реалиям: «Это наш Васильевский Остров, Третья Адмиралтейская часть и Владимирская Сторона» [20. С. 314]. Берлинская погода иногда тоже напоминает писателю о Своем: «.2-го июля было пасмурно, сыро, что-то по-нашему, по-петербургскому.» [20. С. 345].
6 Исключение составляет Шпандау, упомянутый мимоходом и названный «нравоучительным» [20. С. 308], возможно, из-за той роли, которую город сыграл во время Реформации для Бранденбургского маркграфства.
7 Сравните с мотивами порядка, тишины и ахронности в описании города Лудвигслуста, столицы Великого Герцогства Мекленбург-Шверинского: «На улицах тихо; народу мало. Все порядочно, обстоит благополучно и нового не бывает» [20. С. 306].
Список источников
1. Birkenmaier W. Das russische Heidelberg. Zur Geschichte der deutsch-russischen Beziehungen im 19. Jahrhundert. Heidelberg : Wunderhorn,
1995. 205 S.
2. Далкылыч О.В. Три мира, три эпохи, три культуры: эхо городов Гейдельберг, Таллин и Кайсери в русской литературе XVIII-XX веков //
Русский травелог XVIII-XX веков. Новосибирск : НГПУ, 2015. С. 427-445.
3. Ильченко Н.М., Пепеляева С.В. Дрезден как культурный хронотоп в картине мира В.К. Кюхельбекера и В. А. Жуковского // Вестник
Вятского государственного гуманитарного университета. 2015. № 4. С. 113-119.
4. Пауткин А.А. Кенигсберг А.Т. Болотова. Оптика самопознания // Филологические науки. Научные доклады высшей школы. 2017. № 4.
С. 52-61.
5. Тиме Г. А. Путешествие Москва - Берлин - Москва. Русский взгляд Другого (1919-1939). М. : Российская политическая энциклопедия
(РОССПЭН), 2011. 158 с.
6. Шлёгель К. Берлин, восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918-1945). М. : Новое литературное обо-
зрение, 2004. 632 с.
7. Ипполитов С.С., Недбаевский В.М., Руденцова Ю.И. Три столицы изгнания. Константинополь. Берлин. Париж. Центры зарубежной Рос-
сии 1920-х - 1930-х гг. М. : СПАС, 1999. 208 с.
8. Рымарь Н.Т., Сомова С.В. Берлин начала 20-х годов ХХ века в восприятии русской эмиграции // Известия Самарского научного центра
Российской академии наук. 2012. Т. 14, № 2-4. С. 1031-1034.
9. Engel-Braunschmidt A. Die Suggestion der Berliner Realität bei Vladimir Nabokov // Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941: Leben
im europäischen Bürgerkrieg. Berlin : Akademie Verlag, 1995. S. 367-378.
10. Урбан Т. Набоков в Берлине. М. : Аграф, 2004. 240 с.
11. Шастина Е.М. «Берлинский текст» В.В. Набокова и Э. Канетти // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2015. № 6 (48), Ч. 1. С. 206-209.
12. Полянская М. Фокстрот белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине. СПб. : Деметра, 2009. 192 с.
13. Жданов С.С. Образ Берлина в поэзии Саши Черного // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2015. № 3 (45), ч. 2. С. 7984.
14. Berard E. Il'ja Erenburgs Berliner Zeit // Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941: Leben im europäischen Bürgerkrieg / hrsg. von K. Schlögel. Berlin : Akademie Verlag, 1995. S. 323-331.
15. Mierau F. „Affenrat" und „Zwovierson". Alexej Remisow in Berlin (1921-1923) // Berlin - Moskau 1900-1950. München ; New York : Prestel,
1995. S. 179-185.
16. Жданов С.С. Образ Берлина в путевых заметках М.Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» // Научный диалог. 2018. № 7. С. 125-137. doi: 10.24224/2227-1295-2018-7-125-137
17. Panofsky G.S. Nikolai Mikhailovich Karamzin in Germany: fiction as facts. Wiesbaden : Harrassowitz, 2010. 181 p.
18. Жданов С.С. Пространство Германии в русской словесности конца XVIII - начала XX века : дис. . д-ра филол. наук. Томск, 2019. 455 с.
19. Ильченко Н.М., Аксенова М.В. Образ Германии в путевых письмах Н.И. Греча // Язык, культура, ментальность: Германия и Франция в европейском языковом пространстве: материалы международной научно-практической конференции. Н. Новгород : НГЛУ, 2016. С. 112-116.
20. Греч Н.И. Сочинения Н. Греча : в 5 ч. СПб. : Типография Н. Греча, 1838. Ч. 4. 374 с.
21. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л. : Наука, 1984. 718 с.
22. Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л. : Наука, 1979. 790 с.
23. Скальковский К. А. Путевые впечатления в Испании, Египте, Аравии и Индии: 1869-1872. СПб. : Тип. т-ва «Обществ. польза», 1873. 323 с.
24. Скальковский К.А. Новые путевые впечатления. СПб. : Типография А.С. Суворина, 1889. 286 с.
25. Салтыков-Щедрин М^. Собр. соч. : в 20 т. М. : Худ. лит., 1972. Т. 14. 704 с.
26. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Л. : Наука, 1973. Т. 5. 408 с.
27. Зиновьев В.Н. Журнал путешествия по Германии, Италии, Франции и Англии (1784-1785) // Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Вып. 3. М. : ИМЛИ РАН, 2008. С. 335-380.
References
1. Birkenmaier, W. (1995) Das russische Heidelberg. Zur Geschichte der deutsch-russischen Beziehungen im 19. Jahrhundert. Heidelberg: Wunder-
horn.
2. Dalkylych, O.V. (2015) Tri mira, tri epokhi, tri kul'tury: ekho gorodov Geydel'berg, Tallin i Kayseri v russkoy literature XVIII-XX vekov [Three
worlds, three epochs, three cultures: echoes of the cities of Heidelberg, Tallinn and Kayseri in Russian literature of the 18th-20th centuries]. In: Pecherskaya, T.I. (ed.) Russkiy travelogXVIII—XX vekov [Russian Travelogue of the 18th-20th Centuries]. Novosibirsk: Novosibirsk State Pedagogical University. pp. 427-445.
3. Il'chenko, N.M. & Pepelyaeva, S.V. (2015) Drezden kak kul'turnyy khronotop v kartine mira V.K. Kyukhel'bekera i V.A. Zhukovskogo [Dresden
as a cultural chronotope in V.K. Kuchelbeker and V.A. Zhukovsky]. Vestnik Vyatskogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta. 4. pp. 113-119.
4. Pautkin, A.A. (2017) Kenigsberg A.T. Bolotova. Optika samopoznaniya [Königsberg of A.T. Bolotov. Optics of self-knowledge]. Filologicheskie
nauki. Nauchnye doklady vysshey shkoly. 4. pp. 52-61.
5. Time, G.A. (2011) Puteshestvie Moskva — Berlin — Moskva. Russkiy vzglyad Drugogo (1919—1939) [Travel Moscow - Berlin - Moscow. Russian
view of the Other (1919-1939)]. Moscow: Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya (ROSSPEN).
6. Schlegel, K. (2004) Berlin, vostochnyy vokzal. Russkaya emigratsiya v Germanii mezhdu dvumya voynami (1918—1945) [Berlin, East Station. Rus-
sian emigration in Germany between the two wars (1918-1945)]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie.
7. Ippolitov, S.S., Nedbaevskiy, V.M. & Rudentsova, Yu.I. (1999) Tri stolitsy izgnaniya. Konstantinopol'. Berlin. Parizh. Tsentry zarubezhnoy Rossii
1920-kh — 1930-kh gg. [Three Capitals of Exile. Constantinople. Berlin. Paris. Centers of foreign Russia in the 1920s-1930s]. Moscow: SPAS.
8. Rymar', N.T. & Somova, S.V. (2012) Berlin nachala 20-kh godov XX veka v vospriyatii russkoy emigratsii [Berlin in the early 1920s in the per-
ception of Russian emigration]. Izvestiya Samarskogo nauchnogo tsentra Rossiyskoy akademii nauk. 2-4 (14). pp. 1031-1034.
9. Engel-Braunschmidt, A. (1995) Die Suggestion der Berliner Realität bei Vladimir Nabokov. Schlögel, K. (ed.) Russische Emigration in Deutsch-
land 1918 bis 1941: Leben im europäischen Bürgerkrieg. Berlin: Akademie Verlag. pp. 367-378.
10. Urban, T. (2004) Nabokov vBerline [Nabokov in Berlin]. Moscow: Agraf.
11. Shastina, E.M. (2015) "Berlinskiy tekst" V.V. Nabokova i E. Kanetti ["Berlin Text" of V.V. Nabokov and E. Canetti]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki. 6 (48). Pt. 1. pp. 206-209.
12. Polyanskaya, M. (2009) Fokstrot belogo rytsarya. Andrey Belyy v Berline [Foxtrot of the white knight. Andrei Bely in Berlin]. Saint Petersburg: Demetra.
13. Zhdanov, S.S. (2015) Obraz Berlina v poezii Sashi Chernogo [The Image of Berlin in the Poetry of Sasha Cherny]. Filologicheskie nauki. Vo-prosy teorii i praktiki. 3 (45). Pt. 2. pp. 79-84.
14. Berard, E. (1995) Il'ja Erenburgs Berliner Zeit. In: Schlögel, K. von (ed.) Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941: Leben im europäischen Bürgerkrieg. Berlin: Akademie Verlag. pp. 323-331.
15. Mierau, F. (1995) „Affenrat" und „Zwovierson". Alexej Remisow in Berlin (1921-1923). In: Antonowa, I. & Merkert, J. (eds) Berlin — Moskau 1900-1950. München; New York: Prestel. pp. 179-185.
16. Zhdanov, S.S. (2018) Obraz Berlina v putevykh zametkakh M.E. Saltykova-Shchedrina "Za rubezhom" [The image of Berlin in "Abroad", the travel notes of M.E. Saltykov-Shchedrin]. Nauchnyy dialog. 7. pp. 125-137. DOI: 10.24224/2227-1295-2018-7-125-137
17. Panofsky, G.S. (2010) Nikolai Mikhailovich Karamzin in Germany: fiction as facts. Wiesbaden: Harrassowitz.
18. Zhdanov, S.S. (2019) Prostranstvo Germanii v russkoy slovesnosti kontsa XVIII — nachala XX veka [The space of Germany in Russian literature of the late 18th - early 20th centuries]. Philology Dr. Diss. Tomsk.
19. Il'chenko, N.M. & Aksenova, M.V. (2016) [The image of Germany in the travel letters of N.I. Grech]. Yazyk, kul'tura, mental'nost': Germaniya i Frantsiya v evropeyskom yazykovom prostranstve [Language, Culture, Mentality: Germany and France in the European language space]. Proceedings of the International Conference. Nizhny Novgorod. 13-14 October 2016. Nizhny Novgorod: Linguistics University of Nizhny Novgorod. pp. 112-116. (In Russian).
20. Grech, N.I. (1838) SochineniyaN. Grecha [Works by N. Grech]. Pt. 4. Saint Petersburg: Tipografiya N. Grecha.
21. Karamzin, N.M. (1984) Pis 'ma russkogoputeshestvennika [Letters of a Russian Traveler]. Leningrad: Nauka.
22. Kyukhel'beker, V.K. (1979) Puteshestvie. Dnevnik. Stat'i [Journey. Diary. Articles]. Leningrad: Nauka.
23. Skal'kovskiy, K.A. (1873) Putevye vpechatleniya v Ispanii, Egipte, Aravii i Indii: 1869—1872 [Traveling Impressions in Spain, Egypt, Arabia and India: 1869-1872]. Saint Petersburg: Tip. t-va "Obshchestv. pol'za".
24. Skal'kovskiy, K.A. (1889) Novyeputevye vpechatleniya [New Travel Experiences]. Saint Petersburg: Tipografiya A.S. Suvorina.
25. Saltykov-Shchedrin, M.E. (1972) Sobr. soch. [Collected Works]. Vol. 14. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.
26. Dostoevskiy, F.M. (1973) Poln. sobr. soch. [Complete Works]. Vol. 5. Leningrad: Nauka.
27. Zinov'ev, V.N. (2008) Zhurnal puteshestviya po Germanii, Italii, Frantsii i Anglii (1784-1785) [Journal of travel in Germany, Italy, France and England (1784-1785)]. In: Guminskiy, V.M. (ed.) Rossiya i Zapad: gorizonty vzaimopoznaniya [Russia and the West: Horizons of mutual knowledge.]. Vyp. 3. Moscow: IWL RAS. pp. 335-380.
Информация об авторе:
Жданов С.С. - д-р филол. наук, зав. кафедрой языковой подготовки и межкультурных коммуникаций Сибирского государственного университета геосистем и технологий (Новосибирск, Россия); профессор кафедры иностранных языков технических факультетов Новосибирского государственного технического университета (Новосибирск, Россия). E-mail: fstud2008@yandex. ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов. Information about the author:
S.S. Zhdanov, Dr. Sci. (Philology), head of the Department of Language Training and Intercultural Communications, Siberian State University of Geosystems and Technologies (Novosibirsk, Russian Federation); professor, Novosibirsk State Technical University (Novosibirsk, Russian Federation). E-mail: fstud2008@yandex.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 05.11.2022; одобрена после рецензирования 20.12.2022; принята к публикации 30.04.2023.
The article was submitted 05.11.2022; approved after reviewing 20.12.2022; accepted for publication 30.04.2023.
