CC BY
24
УДК 82.09
DOI: 10.31249/litzhur/2021.54.04
Джузеппина Ларокка
© Ларокка Дж., 2021
ВНУТРИ И ВОКРУГ ГОГОЛЯ.
ЛЕВ ПУМПЯНСКИЙ И МИХАИЛ БАХТИН*
Аннотация. Рассматриваются основные работы Льва Пумпянского и Михаила Бахтина о творчестве Гоголя, в частности, размышления, касающиеся теории смеха и развития жанров, связанные с общим опытом ученых в Невеле (1919-1920) в так называемой Невельской школе философии. На основе статьи «Опыт построения релятивистической действительности по "Ревизору"» (1919) и незавершенной книги «Гоголь» (1922-1925) Пумпянского, а также книги о Рабле Бахтина конца 1930-х годов предпринимается попытка понять философию смеха обоих мыслителей с конца 1910-х годов. Анализ концепции Пумпянского и Бахтина относительно происхождения и развития комической прозы сочетается с рассмотрением их размышлений о роли комической и сатирической прозы Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Достоевского.
Ключевые слова: история литературы; смех; карнавал; народная культура.
Получено: 16.08.2021 Принято к печати: 14.09.2021
Информация об авторе: Ларокка Джузеппина, PhD (Slavic Studies), доцент русской литературы в Государственном Университете г. Мачерата, ул. Иллуминати, 4, 62100, Мачерата, Италия.
E-mail: [email protected]
* Пользуясь случаем, хочу поблагодарить Николая Ивановича Николаева за внимательное чтение и ценные советы.
Для цитирования: Ларокка Дж. Внутри и вокруг Гоголя. Лев Пумпянский и Михаил Бахтин // Литературоведческий журнал. 2021. № 4(54). С. 60-78. DOI: 10.31249/litzhur/2021.54.04
Giuseppina Larocca
© Larocca G., 2021
INSIDE AND OUTSIDE GOGOL.
LEV PUMPYANSKY AND MIKHAIL BAKHTIN
Abstract. The present article examines the main works by Lev Pum-pyansky and Mikhail Bakhtin which are devoted to Gogol's opus. It explores the theory of laughter and the ensuing literary genres through the lens of the common experience which the authors shared in Nevel (1919-1920) within the so-called "Nevel School of Philosophy". By analysing "An attempt at constructing a relativistic reality on the basis of the 'Inspector'" (1919), the incomplete book "Gogol" (1922-1925) by Pumpyansky, and Bakhtin's work on Rabelais, the paper aims to shed some light on how these authors conceived and elaborated the philosophy of laughter starting from the end of the 1910 s. The article investigates Pumpyansky's and Bakhtin's conceptualization of the origin and development of comic prose as well as their understanding of the role played by Gogol's comic and satirical prose, while also uncovering their views about Saltykov-Shchedrin's and Dostoevsky's work.
Keywords: history of literature; laughter; carnival; folk culture.
Received: 16.08.2021 Accepted: 14.09.2021
Information about the author: Giuseppina Larocca, PhD in Slavic Studies, Lecturer, University of Macerata, Via Illuminati, 4, 62100, Macerata MC, Italy.
E-mail: [email protected]
For citation: Larocca, G. "Inside and Outside Gogol. Lev Pumpyansky and Mikhail Bakhtin". Literaturovedcheskii zhurnal, no. 4(54), 2021, pp. 60-78. (In Russ.) DOI: 10.31249/litzhur/2021.54.04
Вопрос о смехе и народной культуре воплощен у Бахтина в систематическом виде в книге о Рабле 1930-х и 1940-х годов, где хорошо известное определение и обсуждение проблемы смеховой культуры принимает более существенный характер. Но, как пишет Ирина Попова в комментариях к первому полутому книги о Рабле в «Собрании сочинений» Бахтина, «корни ее замысла [замысла книги о Рабле] следует искать в эстетической, философской и лин-
гвистической мысли 1910-х годов, а не в советской реальности 1930-х, сколь бы «карнавальной» ни казалась последняя новейшим критикам» [11, с. 843, 844]. Именно тогда в деятельности Невельской школы философии под влиянием в первую очередь идей символизма Вячеслава Иванова зародились основные темы исследований ее участников. Недаром в истории Невельской школы философии «смех» и «карнавал» впервые подвергаются анализу в статьях, написанных Пумпянским в конце 1910-х и в начале 1920-х годов. В данном контексте творчество Гоголя занимает первостепенное место и через переосмысление его произведений предлагается новый подход к изучению литературного факта и литературной системы с особым вниманием к категориям «смех» и «карнавал». Пристальное рассмотрение творчества Гоголя позволяет понять роль писателя в истории русской литературы и корни философии смеха как у Пумпянского, так и у Бахтина. В 1920-е годы смеховой и комический характер творчества Гоголя привлекал внимание многих ученых, как показывает перечень многочисленных исследований, вышедших тогда в свет: от статьи Бориса Эйхенбаума о «Шинели» до исследования «Техника комического у Гоголя» Александра Слонимского (1923), от «Гоголя» Василия Гиппиуса (1924) до работ Вячеслава Иванова об Аристофане и Гоголе (1925) и Юрия Тынянова о пародии и гротеске. Подход Бахтина и Пумпянского отличается от этих и всех прочих работ тем, что ими предпринят анализ проблемы «внутри и вокруг Гоголя», т.е. как на основе произведений этого русского писателя, так и других авторов русской традиции, прямо связанных с ним. То же происходит и на уровне эстетической системы, охватывающей интересы обоих ученых, несмотря на присущие каждому из них отличия. Общее в позиции Бахтина и Пумпянского объясняется природой их мышления, единством их системы и одновременно способностью проанализировать все части интересующего их вопроса как проблемы-матрешки: решение одного вызывает необходимость решения другого, и так во всем, что относится как к внутренней истории русской литературы, так и внешней.
Первая существенная разница между работами Бахтина и Пумпянского связана с систематичностью их текстов. В отличие от исследований Бахтина статьи Пумпянского фрагментарны, не систематизированы в завершенном проекте или книге, но в их
фрагментарности можно найти яркую архитектуру и выделить главное концептуальное ядро.
Исходным пунктом для начала анализа должна стать бинарная оппозиция «трагическое-комическое», типичная для концепций Пумпянского и Бахтина тех лет (а также далее), тесно связанная с новым взглядом на античность Вячеслава Иванова и других представителей «Третьего Возрождения» - Фаддея Зелинского и Иннокентия Анненского. У Пумпянского данное представление никогда не оторвано от истории и всегда выведено из конкретного опыта русской и мировой литературы. Это очевидно уже из перечня его работ невельского и витебского периода: «Достоевский как трагический поэт» (1919), «Краткий доклад о диспуте на Достоевском» (1919), «Опыт построения релятивистической действительности по "Ревизору"» (1919) и «Смысл поэзии Пушкина» (1919), а затем и петроградского - вместе с незавершенной книгой «Гоголь», написанной между 1922 и 1925 гг., с большой работой «Лермонтов» (1922) и с очерком «К истории русского классицизма» (1923-1924). Именно в данном корпусе текстов можно выделить начальное ядро незавершенного проекта теории прозы и стилистики 1820-х и 1830-х годов и постоянно возникающий вопрос о смехе и карнавале.
В каждой из этих статей найдутся не только определения «смеха», «карнавала», но также «комичности» и «комического мира» [18, с. 579, 580], выводимые с помощью таких понятий, как «реальность», «действительность», «реализм», «релятивизм», характеризуемые такими историческими категориями, как «первенство» и «самозванство» [12, с. 568; 14, с. 560]. Это первый существенный знак постоянного и широкого внимания к явлению смеховой культуры со всеми его имплицитными значениями. Впервые у Пумпянского категория «смеха» появляется в очерке «Опыт построения релятивистической действительности по "Ревизору"» (1919), а затем раз за разом повторяется сопровождаемая подробным анализом в уже упомянутых работах конца 1910-х годов и в книге «Гоголь»: «Смех? Но смех нарушает одну систему релятивистической действительности, не мешая возникнуть бесчисленному множеству других... Как действительно убить самый корень относительности?» [18, с. 588].
Здесь важно отметить определение смеха в его первом значении: смех как нарушение системы, нормы или совокупности норм. Больше нет возможности для сохранения неизменным прежнего стиля, приходит новый стилистический кризис, вызывающий обновление, возникновение новой будущей традиции. Эта проблема становится центральной в 1922-1925 гг. в книге «Гоголь», содержащей двойной подход - литературный и эстетический, - к изучению гоголевского наследства, где Пумпянский подчеркивает двойственный характер «смеха»: с одной стороны, эстетический, а с другой - ведущий к нравственной реальности, связанной с ответственностью и, соответственно, с философией поступка Бахтина: «Rabelais, que nul ne comprit;... et son éclat de rire énorme. Est un des gouffres de l'esprit. V Hugo» [12, с. 257]; «дважды комическая культура подходит к теме нравственности; но в первый раз она, развивая смех в сюжет, дает удовлетворительный эстетический выход эстетической силе смеха: во второй -она дописывает до конца всякую возможную эстетическую культуру и стоит перед новым миром, снова реальным, но не магически, а нравственно реальным» (курсив мой. - Дж. Л.) [12, с. 261].
Поэтому, пишет Пумпянский, «философия смеха [. ] необходима» [12, с. 261] и нужно рассмотреть творчество Гоголя в границах смеховой культуры, понять, как его произведения продолжают смеховую традицию и как изменяют саму парадигму «смеха». Первые главы книги «Гоголь», начинающейся с эпиграфа Гюго о Рабле, посвящены пониманию явления смеха в историческом смысле, причем не столько с учетом «Поэтики» Аристотеля, сколько с учетом факта его формирования на русской почве: «Россия умеет смеяться - ограничивающим себя же сюжетным смехом, потому что умела сложить ограничивающую свой же лиризм лирику (ода) и Lust zu fabulieren развить в сюжетную культуру (Пушкин). Едва русская речь зазвучала в металле старой оды, как рассыпался смех новиковской и фонвизинской прозы: серьезность русской оды подтверждена была этой двуглавостью, свойственной всякой серьезной культуре» [13, с. 257].
Смех в русской литературе выделяется и понимается Пумпянским прежде всего в эволюционном смысле, начиная с шуточных од, принадлежащих перу Державина, до Пушкина и Гоголя и далее. Приоритетно для Пумпянского уяснить суть русской тради-
ции в ее отличии от античности или, точнее, понять, как Россия разрабатывала античность и как воплотила ее в своей переработке классицизма. Для того чтобы расшифровать эту загадку, Пумпянский сосредоточил свое внимание на одах Державина, точнее, на оде «На счастье» (1789), которая, по его словам, «одно из самых оригинальных произведений Державина» [16, с. 12], строфы ее являются «строфами раблезианского эпоса» [15, с. 98]. Эта ода становится тем ключевым моментом в истории русской литературы, когда парадигма классицизма начинает разрушаться. Такая оценка позднего классицизма и роли Державина отличается от анализов, предпринятых его современниками, например, от идеи русского классицизма Гуковского, для истории литературы XVIII в. которого Пумпянский написал главы о Кантемире и Тредиаков-ском («Русская литература XVIII в. Учебник для высших заведений», 1939). Идея классицизма, сформулированная Пумпянским в невельский период, определяла «античность как общую родину народов европейской культуры». Как сказал Зелинский в своих лекциях студентам: «античность должна быть [. ] не нормой, а семенем» [3, с. 76-77].
В связи с «раблезианским эпосом» Державина Пумпянский отмечает, что «эпический карнавал Державина превратился в свод морализма»: уже Державин, по Пумпянскому, как позднее и Пушкин, раскрывает одновременно «серьезный» и «комический» характер произведения. Державин исходит из одической традиции (серьезность), в частности, продолжает ломоносовскую традицию создания духовных од и од прославления царицы, но в его оде «На счастье» создается «стиль карнавала» [15, с. 98] (комичность), то, что в 1996 г. Борис Успенский определяет «карнавальностью» Державина, когда описывает игру стилистических контрастов [21, с. 805]1. Иными словами, речь идет о стиле, нарушающем высокий одический стиль, постулированный Ломоносовым, и смешанном с разными языковыми свойствами «низкого стиля». Державинская традиция отражается, по Пумпянскому, в творчество Пушкина, где, с одной стороны, обнаруживается связь с одической традицией XVIII в. (и наследуется «серьезный» элемент античности) [17], но
1 О важной роли стиля Державина и о главных наблюдения Пумпянского см.: М.И. Шапир и И. А. Пильщиков [9, с. 519, 529].
одновременно происходит создание таких персонажей, как Онегин, Дмитрий Самозванец и Сальери, свидетельствующих о такой реальности, которая не согласуется с одической идиллией и официальностью XVIII в. Далее Пумпянский подчеркивает общую линию, соединяющую опыт Державина с творчеством Гоголя, а далее Достоевского. Он желает понять, как последовательно на почве русской литературы развивается та или иная категория, и достигает этого на основе изучения литературной топики и стилистики всех этих авторов. Подобный подход через 30 лет был осуществлен Эрнстом Курциусом в «Европейской литературе и латинском Средневековье». Пумпянский предпринимает разграничение категорий «смеха» и «карнавала» в рамках более широкой теории, в частности, той, что он не успеет выполнить, - теории прозы.
Если в «Творчестве Франсуа Рабле» у Бахтина Державин никогда не цитируется, то у Пумпянского поэт занимает центральное место как в трактовке русского классицизма, так и в исследовании теории прозы. Когда речь заходит об одах «На счастье» и «Евгению. Жизнь Званская» (1807), он замечает: «Сценка в 14-й строфе - обломок ненаписанного романа в стихах, который был бы «Евгением Онегиным» екатерининского века. Мог ли он быть написан? Может ли «коловращение» быть темой романа (конечно, романа в русском смысле слова)? Если не роман, то раблезианский эпос безумного века, быть может, мог бы быть создан» (курсив мой. - Дж. Л.) [15, с. 98].
«Многое имеет здесь цену исторического свидетельства -строфы 12, 13, 14, 15. 5) Бытовые сцены, напоминающие сцены из будущего романа, - строфы 15, 22» [15, с. 124].
Из обоих абзацев 1923-1924 гг., несмотря на то что основой их является курс истории русской литературы 1921-1922 гг. в бывшем Тенишевском училище, вытекают два важных вопроса, касающихся эволюции жанров. Проблема «раблезианского эпоса безумного века» позволяет понять, что с начала 1920-х годов, но по сути уже с предыдущего периода конца 1910-х в Невеле, Рабле в Невельской школе философии считается тем привилегированным европейским автором, с которым сопоставляется народная русская культура со всеми ее производными концепциями. Кроме Пумпянского об эпосе, связанном с рыцарским романом «Дон Кихот», говорит Матвей Каган в 1923 г. при чтении его доклада
«Проблема художественной прозы» в ГАХН [5, с. 574]. Это доказывает, что вопросы о жанре и конкретных авторах обсуждались в конце 1910-х годов, когда Рабле и связанный с ним эпос были предметом дискуссий невельского периода. Но для Пумпянского в отличие от Бахтина смех связывается с такими русскими писателями, как Державин и Гоголь, смех которых исходит из сходных стимулов - нарушение и пересмотр нормы. Согласно Пумпянскому, Державин впервые и с такой силой в истории русской литературы отказывается от нормы, от канона, переворачивая иерархию стилей и вводя смеховую культуру в официальный жанр оды. Смеховой мир Державина - материальный мир, обнаруживающий отсутствие смысла и значения вследствие использования шуточного стиля.
Как неоднократно Пумпянский повторяет в «Гоголе», это комическое наследство продолжает жить в прозе Гоголя и Салтыкова-Щедрина, где смех принимает другой облик, его второе значение: он становится средством выражения реализации и «исходным пунктом и "за горьким смехом" сатирического обличителя (предтечи) следует Спаситель мира» [12, с. 263]: «религия - есть абсолютная сатира, т.е. положение такого акта, который есть забвение неисполненного договора и переход к недоговорной реальности» [12, с. 263]. Дальнейшее развитие смеховой культуры, приобретающей элемент социальной сатиры, происходит в творчестве Салтыкова-Щедрина: с Салтыковым-Щедриным смех обнаруживает себя в качестве резкой социальной сатиры в свете определенного журнального направления того времени [12, с. 262, 263]. В этом смысле Пумпянский пишет о Салтыкове-Щедрине как о «сознательном революционном просветителе» [19]: в отличие от Гоголя он намеренно использует смех для того, чтобы «обличить» лицемерие реальности, которая преобразовывает личность только в механизм общественной системы [12, с. 326]. Достоевского Пумпянский считает «комическим поэтом», продолжающим комическую прозу Гоголя, а не трагическим, как утверждает Вяч. Иванов: его идея самозванства (воплощенная Смердяковым) и «особый вид смеха», «близкий к издевательству» [13, с. 519, 520] («Село Сте-панчиково», «Дядюшкин сон» и «Скверный анекдот»), осмеивают человеческую ограниченность.
Наряду с постоянной исторической перспективой у Пумпянского всегда присутствует и другое измерение, эстетическое. Так,
он подчеркивает «двойственный характера смеха», «его эстетическое и моральное значение» [12, с. 257, 261]. С этой точки зрения подходы Пумпянского и Бахтина совпадают.
Другой проблемой-матрешкой у Пумпянского, возникающей при определении особенностей смеховой культуры, является эволюция жанров, в частности, путь к русскому роману. Пумпянский выделяет точку его начала в творчестве Державина - в основном в шуточных одах, таких, как «На счастье», всего нагляднее в цитируемой 14-й строфе о разных приключениях лирического «я», в сюжетах, выраженных с забавой и остроумием. В «На счастье» находятся in nuce семена русского романа. Это прозвучало бы необыкновенно в 1920-е годы, так сказать об одах Державина. Но, видимо, идея не так экстравагантна, если Ходасевич позднее в своем «Державине», опубликованном в 1931 г. во время эмиграции, считает, что державинская ода - «первое художественное воплощение русского быта, что она - зародыш нашего романа» (курсив мой. -Дж. Л.) [22, с. 314].
Шуточная державинская традиция переходит к творчеству Гоголя, который через смех ярче предыдущих писателей изображает историю человека. В творчестве Гоголя Пумпянский отмечает три периода: 1) биографический, связанный с таким произведением, как «Ганц Кюхельгартен», и с письмами [12, с. 273], где присутствует «презрение к провинции» [12, с. 273]; 2) «малороссийский комический эпос» [12, с. 273] и 3) «снова великороссийское и петербургское» [12, с. 273], но с другим характером, как это показывают «Петербургские повести», «Ревизор» и «Мертвые души». Второй период является главным для понимания «комического эпоса».
«Эпос» и «смех» у Гоголя больше не обозначают нарушение нормы как у Державина, а свидетельствуют о втором значении смеха, об особом раскрытии реальности. Чичиков и Хлестаков -образы самозванца, они - не представители одической идиллии или гражданского служения как Ломоносов или Тредиаковский, а представители истории, а потому - относительности, если употребить здесь название теории Эйнштейна. Тут возникает новая проблема-матрешка, касающаяся опять же истории и ее восприятия авторами. Следуя Канту и Гегелю, Пумпянский определяет историю как непрерывную, постоянную линию, как развитие. История -
хранилище следов, действий, она - свидетель прошлого. Оживление истории, согласно Пумпянскому, возможно только благодаря стилистической и эстетической практике писателей, постигающих смысл истории. Гоголь, например, не может отказаться от обступающей его социальной реальности, он понимает, что мифологические герои од больше не существуют. Те, кто теперь населяет мир, - а уже сам Пушкин это доказал, - самозванцы, обладатели и носители обмана, надувательства, лжи, поэтому Пумпянский, как Бахтин и Каган2, пишет о релятивизации истории: история не как идеал, а как чистая действительность [20, с. 564, 567, 569].
Другой принципиальный элемент, отличающий смех Пумпянского от смеха у Бахтина, содержится именно в «Гоголе» и в «Достоевском и античности» (1922). Это вопрос о переосмыслении античности, о ее ценности в настоящем и даже в будущем. Речь идет о тезисе, доказывающем центральное и предопределяющее место античной культуры. Этот тезис вместе с тем предполагает трагический конец по мере угасания смеха (как у Гоголя) и его переход в проповедь, потому что смех считается «религиозно-практическим актом, который есть торжество ее вечной реальности и погашение всех эстетических элементов и предпосылок смеха» [12, с. 263]. В «Гоголе» он замечает: «Комическая культура хранит всегда память об историческом принципе своем; эта память есть - эпический патетизм ее, внутренняя склонность к синтактической прозе, периодической речи, гомеровскому языку. Это эстетическое отклонение комической культуры, которому соответствует иное отклонение ее в поучающую, проповедническую деятельность, а в последнем счете, превращение ее в качественно новый, спасающий акт. Комическая культура есть поэтому крайне сложная сфера, которая, начав историческим методом, открывает новую внеисторическую реальность и в пафосе реализации себя чрез практическую проповедь приходит к религиозно-решающему действию. Она есть поэтому эпилог человеческой исторической культуры и пролог Действия Божественного. Доконца поэтому она объяснена быть не может (равно как и смех, семя ее), ибо понятна вполне - Одному Богу» [12, с. 264].
2 О значении истории и наследстве Гегеля у Бахтина см.: Tihanov G. The Master and the Slave. Lukacs, Bakhtin, and the Ideas of Their Time [23, рр. 32-38].
В этом абзаце поставлены три проблемы, раскрывающие смысл комической культуры: 1) роль памяти; 2) природа гоголевского смеха и 3) комическая культура как культура пути к Богу.
Когда Пумпянский пишет, что гоголевский смех в своем эстетическом отклонении выражается через «внутреннюю склонность к синтактической прозе, периодической речи, гомеровскому языку», он имеет в виду идею исторической памяти, «памяти жанра» по Бахтину, «генетической памяти» по Бочарову. Эта совокупность мотивов и стилей, унаследованных от античности, характеризуется поэтому определениями, типичными для классической филологии, - синтактическая проза, периодическая речь, гомеровский язык. Таким образом, Пумпянский показывает, как в структуре гоголевских текстов оживает античная культура. Воспроизводя отзыв Белинского о «Тарасе Бульбе», опубликованный в «Телескопе» в 1835 г., Пумпянский делает следующий вывод о жанре «Тараса Бульбы»: «Белинский в "Телескопе" в 1835 г. (при выходе "Миргорода") назвал "Тараса Бульбу" "эпизодом из великой эпопеи жизни целого народа"; "если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!..." [...] В этом отзыве наивно сближение эпического с "красками", но важно, что Белинскому вспомнился Гомер, а не В. Скотт - который, конечно, вспомнился бы при "Капитанской дочке"; между тем Белинский очень знал и любил В. Скотта. Гомеровское впечатление производит полное отсутствие вненарод-ных интересов; начинается повесть уходом из дому, кончается полным исчезновением всех; ни один не выжил. Это наиболее противоположно семейной хронике [. ] Эпос нового времени отличается от гомеровского своей близостью к семейной хронике либо к любовному роману; отсюда его историческое мастерство -эпоха им всегда понята изнутри, исходя из семьи, из личной судьбы» [12, с. 295].
О принадлежности «Тараса Бульбы» к жанру рыцарского эпоса свидетельствует не только «гомеровский язык», но и исторический пафос, представленный, прежде всего, в речи Тараса: «Речь Тараса [...] о религиозно-народном товариществе; уже приведенное место о причине ссоры Тараса с. [.] особенно замечательно в речи Тараса [. ] стремление 1) высказать хоть раз душу, 2) пробудить дремлющую душу, которая есть «у последнего под-
люги» - и тому и другому разительные параллели в «Выбранных местах из переписки с друзьями» [. ] особая смерть русского человека; смерть Кукубенка [...] Но особенно смерть Тараса и пророчество» [12, с. 303].
Вся эта насыщенная обстановка именуется «идилличностью»: «идилличность глубоко сродни смеху, потому что она есть тоже одно из подтверждений серьезности целевой жизни, и притом тоже в иносказании (счастье)» [12, с. 306]. Тут Пумпянский добавляет важное замечание, определяющее третье значение смеха: «Сам акт смеха сопровождается всегда счастьем и в известном смысле слова сам всегда идилличен» [12, с. 306]. Смех как счастье означает не столько освобождение от нормы, сколько освобождение от символистической реальности, от бытового существования самозванцев Чичикова и Хлестакова. Смех в этом третьем смысле предстает другим измерением, к которому человек прибегает, к которому имеет доступ, только если следует своей нерациональной склонности. Реальный мир - только тривиальная проекция «я», а смех ведет к спасению, по идее Пумпянского, к божьему измерению, к Богу.
Гоголевский смех, связанный, например, с «Записками сумасшедшего» и «Ревизором», принимает ту же самую функцию «безумия», ключевого термина в эстетической архитектуре Пумпянского, о котором он уже писал в «Опыте о "Ревизоре"» и который повторил в «Достоевском и античности» (1922): «Сумасшествие есть один из видов изгнания, вытеснения за пределы жизни; этим оно сродни смерти: но так как сумасшествие восходит всегда к некоторому личному решению ге8р. согласию души, то оно особенно сродни самоубийству [. ] психологически сумасшествие является переходом от серьезной цивилизации к смеющейся: в одной - катастрофа, в другой - смех фингирует безумие, превращая его, одна - в источник самоочищающегося страха и сострадания, другая - в смех самоочищающийся; в катастрофе безумие хранит еще психологические свои черты (хотя роль его еще не психологическая), в комедии безумие становится бесконечной глупостью и пустотой [...] мы помним из "Ревизора" - самозванство ведет к безумию. Хлестаков, сойдя за ревизора, немедленно стал совершать безумные поступки» (курсив мой. - Дж. Л.) [12, с. 329, 331; 18, с. 588].
«.Помешательство героя есть прямое продолжение «безумия» классического поэта. Таким образом, последовательность и методичность помешательства есть то же в психологической сфере, что сама поэтика (хитрость поэта) в сфере чисто классической» [13, с. 515].
Помешательство - то пространство, где господствует не реальность, не история, а сон, принимающий характер «пролога Действия Божественного». Тогда смеху придается новый смысл уже не эстетический, а христианский. С этими наблюдениями перекликаются слова Вяч. Иванова, высказанные Михаилу Гершен-зону в 1920 г. в «Переписке из двух углов». Вера позволяет пробуждать гуманистический дух, вести человека к свободе [4, с. 20]. Так понимаются Ивановым и гуманизм, и классическая античность, где человеческая душа готовится к приходу Христа. Гуманизм тогда переходит от нравственно-эстетической нормы к христианскому измерению. К этому близок и Пумпянский в своих размышлениях о природе гоголевского смеха.
В те же самые годы Бахтин пишет «Автора и героя», где перечисляет некоторые категории смеха: «Положительные и отрицательные герои (отношение автора), автобиографические и объективные герои, идеализованные и реалистические, героизация, сатира, юмор, ирония; эпический, драматический, лирический герой» [2, т. 1, с. 92].
У Бахтина вопрос о сатире, юморе и иронии трактуется с точки зрения жанра. Жанр представляет собой своего рода полотно, где определяются отношения не только с предыдущей традицией (народной культурой, Возрождением и пр.), но также и с главными персонажами полотна, занимающими одно из привилегированных мест в бахтинской теории, автором и героем, категориями, присутствующими и у Пумпянского, начиная с 1919 г. Не случайно в книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (1965 г.) в качестве признаков жанра фиксируется нестабильность, отсутствие единого голоса и т.п.: «... Вся литература эта была проникнута карнавальным мироощущением, широко использовала язык карнавальных форм и образов, развивалась под прикрытием узаконенных карнавальных вольностей и - в большинстве случаев - была организационно связана с празднествами карнавального типа, а иногда прямо со-
ставляла как бы литературную часть их. И смех в ней - амбивалентный праздничный смех. Вся она была праздничной, рекреационной литературой средневековья» [2, т. 4(2), с. 22].
Концепция «смеха» Бахтина со всеми ее производными понятиями стала предметом исследования таких выдающихся ученых, как С.Г. Бочаров, В.Л. Махлин, И.Л. Попова и др. И. Попова в глубоком исследовании «Книга М.М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы» (2009) прояснила значение основных терминов бахтинской теоретической архитектуры [10, с. 109-148].
Сопоставление работ Бахтина о Рабле и Достоевском с упомянутыми статьями Пумпянского позволяет осветить, на наш взгляд, две разные, но взаимосвязанные методологические проблемы, а именно: 1) концепцию истории русской литературы и 2) роль, сыгранную Гоголем на этом пути. Смысл категорий «смеха» и «карнавала» зависит от определения этих двух принципиальных вопросов.
Как уже не раз отмечалось, Бахтин - философ, историк культуры. Его интерес как в книге о Рабле, так и в переработанном издании книги о Достоевском заключается в том, чтобы определить динамику эстетической системы, использующей особенные механизмы - диалог, полифонию, смех, карнавал. Изучение творчества отдельных авторов подчинено этой задаче. В этом анализе Гоголю отведена особая роль. Раздел о Гоголе в книге о Рабле был готов уже в самом конце 1930-х годов [10, с. 173; 11, с. 841-843]. Так что только в 1930-е годы, после того как были созданы работы Пумпянского об этом русском писателе, Бахтин обращается к Гоголю и начинает рассматривать его творчество в рамках истории русского и европейского романа и в пределах традиции европейской смеховой культуры [10, с. 173]. Для постановки проблемы комического и для явлений, связанных с ним, Бахтин выделяет линию «Мольер, Гоголь, Стерн и др.» [2, т. 4(1) с. 613] и одновременно подчеркивает связь карнавального характера творчества Шекспира и Гоголя [2, т. 4(1), с. 622, 623]. То есть Гоголь был не только русским писателем, но и представителем как русской смеховой, так и комической традиции в широком смысле: «В творчестве Гоголя мы найдем почти все элементы народно-праздничной культуры. Гоголю было свойственно карнавальное мироощущение, правда,
в большинстве случаев романтически окрашенное. Оно получает у него разные формы выражения. Мы напомним здесь только знаменитую чисто карнавальную характеристику быстрой езды и русского человека [...] Подчеркнем это разрушение всех статических границ между явлениями. Особое гоголевское ощущение "дороги", так часто им выраженное, также носит чисто карнавальный характер» [2, т. 4(2), с. 515].
Таким образом, когда речь идет о Гоголе и о его произведениях, дискурс продолжает оставаться на уровне художественных форм в целом, поэтому, как замечает С. Аверинцев, «характеристика Гоголя от начала и до конца ориентирована на карнавально-раблезианскую парадигму, абстрагируясь от вопроса о специфически русских чертах гоголевского смеха, а равно и контекста, в котором этот смех прозвучал» [1, с. 345]. Бахтина в основном интересовали универсалии культуры. Он, конечно, знал о «Гоголе» Пумпянского, ибо в сентябре 1972 г. рекомендовал своим собеседникам отыскать его в архиве Льва Васильевича [8, с. 709, 710]. Так что имеется прямое свидетельство их взаимного интереса к этим темам. И это было совершенно неизбежно, потому что годы в Не-веле и в Витебске были исключительно плодотворными, как воспоминают М.В. Юдина и сам Бахтин [6, с. 15; 7, с. 269]. Однако, если у Бахтина остается, развивается и укрепляется интерес, прежде всего, к эстетике, то у Пумпянского он перемещается к истории литературы, эволюции стилей, тем и т.п. Это разные, но комплементарные подходы, в диалоге которых, как Джамбаттиста Вико заметил, нужно найти синтез, а именно синтез между совокупностью дисциплин исторического опыта (а значит, социального опыта, т.е. и филологии) и уяснением сути данных, предоставленных филологией, и, следовательно, раскрытием сути и смысла исторического процесса.
Список литературы
1. Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе: Сборник в честь 75-летия Е.М. Мелетинского. М.: РГГУ, Ин-т высших гуманитарных исследований, 1993. С. 341-345.
2. БахтинМ.М. Собрание сочинений [в 6 (7) т.]. М.: Русские словари; Языки славянских культур, 1996-2012.
3. Зелинский Ф.Ф. Древний мир и мы. СПб.: Алетея, 1997. 430 с.
4. Иванов Вяч., Гершензон М. Переписка из двух углов. Петербург: Алконост, 1921. 66 с.
5. Каган М.И. Проблема художественной прозы // Каган М.И. О ходе истории / редактор-составитель В.Л. Махлин. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 573-575.
6. Кузнецов А.М. «Ковш душевной глуби» (Невель в жизни М.В. Юдиной) // Невельский сборник. Вып. 2, 1997. С. 10-21.
7. М.М. Бахтин: Беседы с Дувакиным. М.: Согласие, 2002. 400 с.
8. Николаев Н.И. Примечания // Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 649-831.
9. Пильщиков И.А., Шапир М.И. Эволюция стилей в русской поэзии от Ломоносова до Пушкина (Набросок концепции) // Стих, язык, поэзия: Памяти М.Л. Гаспарова / сост. Х. Баран и др. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2006. С. 510-546.
10. Попова И.Л. Книга М.М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы. М.: Институт мировой литературы РАН, 2009. 464 с.
11. Попова И.Л. Комментарии и приложения // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 4 (1). М.: Языки славянских культур, 2008. С. 831-1119.
12. Пумпянский Л.В. Гоголь [1922-1925] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 257-342.
13. Пумпянский Л.В. Достоевский и античность // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 506-529.
14. Пумпянский Л.В. Достоевский как трагический поэт [1919] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000, С. 558-561.
15. Пумпянский Л.В. К истории русского классицизма [1923-1924] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А. П. Чудаков; сост. Е. М. Иссерлин, Н. И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 30-157.
16. Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сб. 14. Л.: Наука; Ленинградское отделение, 1983. С. 3-44.
17. Пумпянский Л.В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века [1939] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 158-196.
18. Пумпянский Л.В. Опыт построения релятивистической действительности по «Ревизору» [1919] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 576-589.
19. Пумпянский Л.В. Примерный конспект доклада Салтыков - как художник [1939]. ИРЛИ, арх. Вас. В. Гиппиуса, ф. 47, № 26, оп. 4, л. 1. (машинопись).
20. Пумпянский Л.В. Смысл поэзии Пушкина [1919] // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / отв. ред. А.П. Чудаков; сост. Е.М. Иссерлин, Н.И. Николаев. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 564-575.
21. Успенский Б.А. Язык Державина. Из истории русской культуры. Т. IV: XVIII -начало XIX века. М.: Языки русской культуры, 1996. 832 с.
22. Ходасевич В.Ф. Державин. М.: Книга, 1988. 383 с.
23. Tihanov G. The Master and the Slave. Lukacs, Bakhtin, and the Ideas of Their Time. Oxford: Clarendon Press, 2000. 327 p.
References
1. Averintsev, S.S. "Bakhtin i russkoe otnoshenie k smekhu" ["Bakhtin and the Russian relationship to laughter"]. Ot mifa k literature: Sbornik v chest' 75-letiya E.M. Meletinskogo [From Myth to Literature: Collection of Essays in honour of 75th E.M. Meletinskii's Anniversary]. Мoscow: RGGU, Institut Vysshich Gumani-tarnych issledovanii Publ., 1993. pp. 341-345. (In Russ.)
2. Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [v 6 (7) t.] [Collected Works : in 6 (7) vols]. Moscow: Russkie slovari Publ.; Yazyki slavyanskikh kul'tur Publ., 1996-2012. (In Russ.)
3. Zelinskii, F.F. Drevnii mir i my [The Ancient World and us]. St Petersburg: Aleteya Publ., 1997. 416 pp. (In Russ.)
4. Ivanov, Vyach., Gershenzon, M. Perepiska iz dvukh uglov [Correspondence From Two Corners]. St Petersburg: Alkonost Publ., 1921. 62 pp. (In Russ.)
5. Kagan, M.I. "Problema chudozhestvennoy prozy" ["The problem of the prose fiction"]. O chode istorii [On the course of history], ed. by V.L. Makhlin. Moscow: Yaziki slavyanskoy kultury Publ., 2004, pp. 573-575. (In Russ.)
6. Kuznetsov, A.M. "'Kovsh dushevnoy glubi' (Nevel v zhizni M.V. Yudinoy)" ["'A Haven of Soul Depth' (Nevel in M.V. Yudina's Life)"]. Nevelskii sbornik, Vol. 2, 1997, pp. 10-21. (In Russ.)
7. M.M. Bakhtin: Besedy s Duvakinym [Conversations with V.D. Duvakin]. Moscow: Soglasie Publ., 2002. 400 p. (In Russ.)
8. Nikolaev, N.I. Primechaniya [Notes]. In.: Pumpyansky, L.V. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000, pp. 649-831. (In Russ.)
9. Pilshchikov, I.A., Shapir, M.I. "Ehvolyutsiya stilei v russkoi poezii ot Lomonsova do Pushkina (Nabrosok kontseptsii)" ["The evolution of styles in Russian Poetry from Lomonosov to Pushkin (Sketch of a Conception)"]. Stikh, yazyk, poehziya: PamyatiM.L. Gasparova [Verse, Language, Poetry: In memory ofM.L. Gasparov], ed. by H. Baran et al. Moscow: RGGU, Institut Vysshich Gumanitarnych issledo-vanii Publ., 2006. pp. 510-546. (In Russ.)
10. Popova, I.L. Kniga Bakhtina o Rable i ee znachenie dlya teorii literatury [Bakhtin's book on Rabelais and its relevance for the literary theory]. Moscow: IMLI RAN Publ., 2009. 464 p. (In Russ.)
11. Popova, I.L. Kommentarii i prilozhenya [Commentary and Appendixes]. In: Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works], Vol. 4 (1). Moscow: Yazyki slavyanskikh kultur Publ., 2008. pp. 831-1119. (In Russ.)
12. Pumpyanskii, L.V. "Gogol'" [1922-1925]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 257-342. (In Russ.)
13. Pumpyanskii, L.V. "Dostoevsky i antichnost'" ["Dostoevsky and antiquity"]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 506-529. (In Russ.)
14. Pumpyanskii, L.V. "Dostoevsky kak tragichesky poet" ["Dostoevsky as a tragic poet"] [1919]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000, pp. 558-561. (In Russ.)
78
flwysemma ïïapovxa
15. Pumpyanskii, L.V. "K istorii russkogo klassitsizma" ["Towards a history of Russian classicism"] [1923-1924]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 30-157. (In Russ.)
16. Pumpyanskii, L.V. "Lomonosov i nemetskaya shkola razuma" ["Lomonosov and the German School of Reason"]. XVIII vek [XVIII Century]. Vol. 14. Leningrad: Nauka, Leningradskoe otdelenie Publ.,1983. pp. 3-44. (In Russ.)
17. Pumpyanskii, L.V. "'Mednyj vsadnik' i poeticheskaya traditsiia XVIII veka" ["'The Bronze Horseman' and the Eighteenth-Century poetical tradition"] [1939]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 158-196. (In Russ.)
18. Pumpyanskii, L.V. "Opyt postroeniya relyativisticheskoi deistvitel'nosti po 'Revizoru'" ["An attempt at constructing a relativistic reality on the basis of the 'Inspector'"] [1919]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 576-589. (In Russ.)
19. Pumpyanskii, L.V. Primernyj konspekt doklada "Saltykov - kak chudozhnik" [1939]. [An Outline of the paper "Saltykov as an artist'"]. IRLI, Vas.V. Gippius' Archive, f. 47, n. 26, op. 4, l. 1. (typing). (In Russ.)
20. Pumpyanskii, L.V. "Smysl poezii Pushkina" ["The Sense of Pushkin's Poetry"]. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoi literatury [The Classical Tradition: Collected Works on the History of Russian Literature], ed. by A.P. Chudakov; comp.: E.M. Isserlin, N.I. Nikolaev; pref., prep. text and notes by N.I. Nikolaev. Moscow: Iazyki russkoi kultury Publ., 2000. pp. 564-575. (In Russ.)
21. Uspenskii, B.A. "Yazyk Derzhavina" ["Derzhavin's Language"]. Iz istorii russkoi kultury, Vol. IV: XVIII - nachalo XIX veka [On the History of Russian Culture. Vol. IV: XVIII - early XIX Century]. Мoscow: Shkola "Yazyki russkoi kultury" Publ., 1996. pp. 781-806 (In Russ.)
22. Khodasevich, V.F. Derzhavin. Moscow: Kniga Publ., 1988. 384 pp. (In Russ.)
23. Tihanov, G. The Master and the Slave. Lukàcs, Bakhtin, and the Ideas of Their Time. Oxford: Clarendon Press. 327 p. (In English)
