CC BY
56
УДК 82 (091)
ВНЕШНЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ВНУТРЕННЕГО МИРА: «ДВОЙНИКИ» В ЛИРИКЕ А. АХМАТОВОЙ 1910-Х ГОДОВ
© Ю. В. Шевчук
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450076 г. Уфа, ул. З. Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (34 7) 273 6 7 78.
E-mail: julyshevchuk@yandex. ru
В статье ставится проблема отказа Ахматовой от «документального» выражения чисто «женского» переживания. Мир автора расширяется, поэт ищет новые формы лиризма для создания ценностного контекста «я» женщины начала ХХ в. Ахматова реализует принцип опосредованной передачи настроения субъекта. Мир природы и вещей интериоризуется как бы по принципу отражения в зеркале, коренным для ахматовской лирики становится принцип самосознания как соотнесения «я» с иными человеческими мирами. Художественное пространство автор наполняет «двойниками», принимающими активное участие в процессе выявления, фиксации ключевых аспектов и содержаний женского сознания лирического субъекта, стремящегося избежать единственной истины или строгой иерархии понятий, поэтому длящего ситуацию незавершенности и бесконечности мировосприятия.
Ключевые слова: женская поэзия, форма героини.
«Есть мир Ахматовой, очень личный и очень женский», - писал В. Жирмунский о стихотворениях «Вечера» и «Четок» [1, с. 400]. Типичной формой переживания в женской поэзии Серебряного века, обладающей действенным драматическим потенциалом и чуткостью отражения конкретной эмоциональной жизни, был лиризм «документального» чувства. В. Ходасевич справедливо отмечал, что у поэтесс, как правило, отсутствовало ощущение границы, отделяющей непосредственность, спонтанность высказывания от его художественной адекватности: «Вера в документальную силу переживания обманчива. Переживание, даже самое поэтическое по внутреннему составу и с совершенной точностью закрепленное на бумаге, все еще не образует поэзии» [2, с. 209]. Ахматова отличалась «доконкретной» эмоциональностью, «предсозна-тельным» синкретизмом ощущений лирического «я». Для поэта-акмеиста характерна передача оттенков восприятия вещного мира, психологическая достоверность интимной ситуации, однако, по словам современного исследователя С. Бройтмана, ахматовская «конкретность отнюдь не классическая» [3, с. 27]. С другой стороны, о метафизической сущности женской природы, основанной на «своеобразной цельности характера, проистекающей из какой-то стихийной нормативности подсознательного бытия», писал Вяч. Иванов [4, с. 382383], и, с точки зрения его философских построений, мир Ахматовой был действительно «очень женский». Инстинктивно-внешнее, первичное переживание задает такую психологическую полноту и эмоциональное разнообразие поэзии Ахматовой, что основная тема ее стихотворений, несчастная любовь, начинает восприниматься не как художественная цель автора, а как средство самопознания лирического «я». Критик и поэт Серебряного века Н. Недоброво справедливо заметил: «Она [несчаст-
лирического переживания, «двойники» в мире
ная любовь. - Ю.Ш.] - творческий прием проникновения в человека и изображения неутолимой к нему жажды. Такой прием может быть обязателен для поэтесс, женщин-поэтов: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованиям женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно-прозорливую и безнадежную» [5, с. 248-249].
Художественное пространство лирики Ахматова наполняет «двойниками», принимающими активное участие в процессе выявления, фиксации ключевых аспектов и содержаний женского сознания «я», стремящегося избежать единственной истины или строгой иерархии понятий, поэтому длящего ситуацию незавершенности и бесконечности мировосприятия. В воплощении собственной внутренней личности Ахматова прибегала к драматизации лирического начала, отражающего переживание необходимости отказа от личного счастья ради самореализации в творчестве. Двойничество в ранней лирике, однако, далеко не всегда свидетельствует о трагическом расколе сознания: alter ego героини может означать вечное желание дополнить свой взгляд на жизнь, расширить и углубить его возвращением к новым психологическим оттенкам одного и того же явления, увиденным с разных точек зрения.
Собеседницей героини становится женское «я», например русалка, с которой ведется «странная игра» припоминания событий уходящего дня, ироническое обсуждение прошедшего.
.. .И там колеблется камыш
Под легкою рукой русалки.
Мы с ней смеемся ввечеру
Над тем, что умерло, но было,
Но эту странную игру
Я так покорно полюбила. [6, с. 73].
Ахматова пишет о творческом сознании героини, в диалогической форме способном отражать текущие жизненные события и покорившемся какой-то высшей силе и страсти. Мифологический образ русалки заключает в себе антиномию живого и мертвого, которую Ахматова изначально связывала с проблемой женского творчества, способного превращать в поэтический материал личные человеческие переживания автора, «омертвлять» их живую действенную сущность.
Понимание того, что поэзия, источником которой является личностное переживание реальности, способна лишить автора возможности просто жить, испытывать свойственные большинству женщин чувства, в ранней лирике Ахматовой порождает мотив драматического двойничества. Лирическое «я» вступает в борьбу с «не-я», названным Музой. Внешние характеристики двойника даны в метонимических деталях портрета (взгляд, рука и проч.), что психологически объясняется фрагментарностью восприятия человеком собственного изображения в зеркале. Творческая энергия становится для поэта своеобразными оковами в проявлении земного чувства любви, она отнимает даже счастье в полной мере ощущать себя вдовой («Муза! ты видишь, как счастливы все - / Девушки, женщины, вдовы...» [6, с. 79]. В стихотворении «Музе» (1911) Ахматова выстраивает кольцевую композицию с повтором характеристики взгляда обеих женщин («Взгляд ее ясен и ярок» - «Взор твой не ясен, не ярок.»), из которой следует, что лирическое «я» и Муза - одно лицо, одна является зеркальным отражением другой: Муза-сестра заглянула в лицо, Взгляд ее ясен и ярок. И отняла золотое кольцо, Первый весенний подарок. <.> Завтра мне скажут, смеясь, зеркала: «Взор твой не ясен, не ярок.» Тихо отвечу: «Она отняла Божий подарок» [6, с. 79]. Из раннего творчества Ахматова особо выделяла стихотворение «Я пришла тебя сменить, сестра...» (1912), говорила, что сама до конца его не понимает, хоть «оно и оказалось провидческим» [7, с. 56]. Произведение состоит из двух монологов, обозначенных кавычками, и небольшого «послесловия». Муза приходит к героине, чтобы отнять у нее земное, всем, кроме художника, доступное счастье. Поэзия ассоциируется со светом «высокого костра»: чтобы родился стих, поэт должен отлюбить, отстрадать, сгореть. Ахматова о драматической связанности личного и творческого писала с горькой иронией: «Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет» [6, с. 226]. Для поэзии любовь уже не «костер», хранимый в душе человека, а «белое знамя», «свет маяка», который горит для всех, указывает людям путь. Рождение песни художником воспринимается как обряд по-
хорон самого себя, своих чувств. Муза-сестра занимает место отстрадавшей женщины, становится ее двойником, живет ее жизнью: Мои одежды надень, Позабудь о моей тревоге, Дай ветру кудрями играть [6, с. 102]. Героиня уступает Музе свой «костер» безропотно, потому что понимает: самое страшное для нее - «тишина» («А я знаю, ты боишься тишины»). В последней строфе образы неуловимо сливаются в едином горении, художник отрекается от личного счастья ради того, чтобы освещать дорогу другим: И все чудилось ей, что пламя Близко... бубен держит рука. И она как белое знамя, И она как свет маяка [6, с. 103]. Торжественность последних строк стихотворения восходит к глубоко личному переживанию Ахматовой творчества как высшей силы, подчиняющей себе жизнь поэта. В дальнейшем интимный мотив двойничества Ахматова соединит с темой исторических катастроф века и - что особенно примечательно - подытожит, завершит его в последний период творчества. В «Пятой» из «Северных элегий» (1945) лирическое самопризнание поэта, утратившего собственное имя (Ахматова имела в виду факт рождения псевдонима в 1911 г.) и судьбу, получает эпический поворот, трагико-героическое звучание. Поэт пишет не о страданиях и гибели отдельного «я», а о потере права на личную жизнь и личный выбор «стомильонного народа». Образ «лесного», «высокого» костра уступает место философско-историческому образу реки, у которой отняли родное русло. Река связана с «невской» мифологемой, а также ассоциируется с эпохой великих социалистических строек, утопических идей, массовых убийств и фантастического напряжения народных сил, победивших фашизм, и судьбой поэта, не уклонившегося от своей опасной миссии: «Меня, как реку, / Жестокая эпоха повернула. / Мне подменили жизнь, в другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов <.> Я сделала, пожалуй, все, что можно. / Я не в свою, увы, могилу лягу» [8, с. 108-109]. В поздней лирике Ахматова «вернет» теме двойничества любовную лирическую доминанту и «возобновит» мотив горения на костре творчества, в стихотворениях 1950-1960-х гг. важным будет переживание исполненного долга и «несостоявшегося» свидания («Сюда принесла я блаженную память / Последней невстречи с тобой - / Холодное, чистое, легкое пламя / Победы моей над судьбой» [8, с. 183]).
Момент духовного прозрения художника описан Ахматовой в стихотворении «В то время я гостила на земле» (1913). Для поэта, в 1912-1913-е годы интенсивно ищущего пути обновления лирического переживания, произведение становится одним из итоговых. Ахматова уже при работе над сборником «Четки» подчеркнула значение стихо-
творения особым названием «Отрывок из поэмы», а в книге «Избранное» (1943) оно было включено автором в цикл «Эпические мотивы». Ахматова добивается высоты взгляда на мир с помощью лирического перемещения по вертикали, «выхода» за границы жизни. В произведении точка зрения лирического «я», выступающего в роли повествователя, вынесена за пределы земного переживания, является соотносимой с видением отлетевшей на небо души, сохранившей память о прошлой жизни и голос:
В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещеньи - Анна, Сладчайшее для губ людских и слуха
[6, с. 146].
Трагический акцент при этом автор делает не на ситуации ухода «я» из жизни, а на событии, которое случилось при жизни героини и оставило в ее сознании воспоминание более яркое, чем предсмертные муки. «Однажды поздним летом» она встречает Музу, которую принимает за иностранку. Ахматова, используя бытовые реалии и тем самым избегая открытого пафоса, повествует о моменте явления поэту «вестника небесного» и осознания творцом своего избранничества. Драматизм творческого становления для женщины Ахматова связывает с отказом от непосредственного жизненного переживания, «земной радости», свободы. Всем этим поэту предстоит пожертвовать ради творчества, которое питается живыми соками радостей и печалей человека-творца. До явления «смуглой» незнакомки героиня радостно вкушала плоды земного существования:
<.> И праздников считала не двенадцать, А столько, сколько было дней в году. Я, тайному велению покорна, Товарища свободного избрав, Любила только солнце и деревья [6, с. 146]. Муза появилась в «лукавый час зари», она «странная», «стройная», «печальная» девушка, которая купается в море и сидит на траве («Ее одежда странной мне казалась, / Еще страннее - губы, а слова - / Как звезды падали сентябрьской ночью» [6, с. 146]). «Иностранка» не в один миг перевернула мироощущение лирического «я»: постепенно учила плавать, «неспешно», «томительно лаская слух», говорила слова, которые казались шумом деревьев, хрустом песка, дальней песней волынки. Сначала Муза лишила свою подопечную памяти о «блаженстве повторенья» земного переживания, затем «только раз» «она слова чудесные вложила / В сокровищницу памяти моей» [6, с. 147]. Духовное преображение героини, обновление ее художественного мироощущения описывается как любовное соитие поэта с землей, которая вливает в нее свою первородную силу.
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь [6, с. 147].
В лирике 1914 г. «открытое» пространство творчества как художественное обнаружение потока жизненных впечатлений сменяется описанием героини - узницы башни, сложенной из брошенных в поэта камней («Уединение», 1914). Муза становится соавтором лирического «я», душа которого уже не кажется пустым сосудом, способным принять в себя любой навеянный жизнью материал. Отчасти подобное самоощущение поэта можно объяснить тем, что Ахматова много размышляет в этот период о собственном образе, сложившемся в сознании современников и начавшем самостоятельное, вышедшее из-под контроля поэта существование в культуре. Весной 1914 г. вышел в свет второй поэтический сборник «Четки», и некоторые критики упрекнули Ахматову в узости круга переживаний ее героини (В. Брюсов, Д. Тальников, А. Гизетти и др.). Видимо, под влиянием дружбы с Н. Недоброво, начавшейся в апреле 1913 г. и оказавшейся плодотворной для ее творческого самосознания, Ахматова размышляет о возможном сокращении дистанции между поэтом и его героем. В ранних стихотворениях она часто использовала приемы ролевой лирики, интериоризации пространства, временной дистанции в изображении переживания, лирического взаимодействия носителя точки зрения и речи, то есть так или иначе Ахматова писала двух внутренне связанных субъектов, граница между которыми колебалась от предельного различия до неразличимости. Героиня и автор, таким образом, оказывались в сложных соотношениях, однако острота и определенность лирического переживания ахматовской поэзии настраивали читателей на сближение вымышленного «я» с биографической личностью поэта. Весной 1914 г. Ахматова написала: «Покорно все приемлю превращенья» [6, с. 182].
Христианское смирение и жизнеприятие лирического «я» в стихотворении «Уединение» свидетельствуют о преодолении поэтом периода творческих поисков, о новом приливе вдохновения и ощущении поэтической высоты (в пику тем, кто писал о тематической «узости»). Наряду с библейскими мотивами наказания камнями блудниц и праведников Ахматова вводит в стихотворение аллюзию на сюжет о Всемирном потопе, после которого мир предстает очищенным от греха («И часто в окна комнаты моей / Влетают ветры северных морей, / И голубь ест из рук моих пшеницу. / А не дописанную мной страницу, - / Божественно спокойна и легка, - / Допишет Музы смуглая рука» [6, с. 183]). Идея слияния двух «я», поглощения поэзией ее создателя, прозвучала также в стихотворении «Завещание» (1914). На автобиографический подтекст произведения указывает отсылка в третьей строфе к стихотворению «Косноязычно славивший меня...» (1913), в котором героиню-поэта упрекают за то, что она не стала «звездой любовной». Ахматова развивает мотив добровольной передачи зем-
ной судьбы во владение «предвестнице рассвета», своей Музе (ситуация напоминает описанную в «Я пришла тебя сменить, сестра.», 1912).
<.> Я отдаю тебе - предвестница рассвета. И славу, то, зачем я родилась, Зачем моя звезда, как некий вихрь, взвилась И падает теперь. Смотри, ее паденье Пророчит власть твою, любовь и вдохновенье
[6, с. 193].
В ранней ахматовской лирике в связи с образами «двойников» по нарастающей развивается идея необходимости гибели женщины в столкновении с персонифицированным чувством собственного поэтического долга. Источником трагического лиризма становится переживание Ахматовой готовности к любой жертве ради искусства и чувство неизбежности расплаты за отречение от «простой жизни и света» [6, с. 238], за проведение «заветной черты» в близости с теми, кого любила («Есть в близости людей заветная черта.», 1915), за накликание гибели «милым» («О, горе мне! Эти могилы / Предсказаны словом моим» [6, с. 369]). Трагическая ирония, вскормленная глубоким личным переживанием Ахматовой, прозвучит в строках начала 1920-х гг., где лирическая героиня прощается с бывшим возлюбленным и готовится к новым любовным катастрофам. Стихотворения написаны накануне соединения с Н. Пуниным и полны самыми откровенными признаниями.
Кое-как удалось разлучиться И постылый огонь потушить. Враг мой вечный, пора научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне забава, -Ночью Муза слетит утешать, А наутро притащится слава Погремушкой над ухом трещать [6, с. 361]. Дьявол не выдал. Мне все удалось. Вот и могущества явные знаки. Вынь из груди мое сердце и брось Самой голодной собаке. Больше уже ни на что не гожусь, Ни одного я не вымолвлю слова. Нет настоящего - прошлым горжусь И задохнулась от срама такого [6, с. 392]. Судя по тому, что стихотворение «Дьявол не выдал. Мне все удалось.» (1922) Ахматова планировала предварить эпиграфом из гетевского «Фауста» [См. об этом: 6, с. 881], речь в нем идет о полной победе художника-двойника, познавшего счастье греховного творчества, над женщиной, живущей сообразно своему сердечному порыву. В понимании личности Ахматовой Н. Пунин оказался, на наш взгляд, человеком чутким и прозорливым. Его дневниковые записи 1922 г. позволяют говорить о том, что любовь они приняли как данное на миг. 4 ноября Пунин пишет: «Не я одинок - ты во мне одинока, как свеча, как любовь моя к тебе, как память о том, что живешь. Нежная моя радость,
долгой любви не жди. Хрупкая наша близость, как ледок». 23 декабря: «Когда бы счастье было долго, а любовь была бы вечной - а от тебя счастье, должно быть, короткое, а любовь - неверность - зачем же мне торопить жизнь, которая от тебя стала такой полной и нежной, ну, скажи, зачем, для чего?». 30 декабря: «Кончилось. Вышел обычно - легко, не сломленным и ничем не потревожен; как после яда, только устало сердце» [9, с. 159, 161]. Действительно, поединок человека и поэта разрешился победой последнего как в творчестве, так и в жизни Ахматовой.
Итак, с первых произведений отмеченный глубоким драматизмом и «недоговоренностью», лиризм был связан с представлением Ахматовой о том, что такое поэзия и какова ее роль в жизни творца. Для нее это больше чем просто одна из главных тем творчества - верность миссии поэта-пророка стала основой мироощущения («Я - голос ваш, жар вашего дыханья, / Я - отраженье вашего лица. / Напрасных крыл напрасны трепетанья, - / Ведь все равно я с вами до конца» [6, с. 390]). Оставаясь в рамках «вечного» переживания любви, Ахматова для себя и своей героини определяет главную установку: законы жизни поэта продиктованы ему самой поэзией, которая предлагает одинаковые условия существования, права и обязанности и мужчинам, и женщинам-поэтам, как бы они ни обращались к Музе - «сестра», «подруга» или «возлюбленная». Н. Недоброво писал о «Вечере» и «Четках»: «Уже по вышеприведенным стихам Ахматовой заметно присутствие в ее творчестве властной над душою силы <.> «И умерла бы, когда бы не писала стихов», - говорит она каждою страдальческою песнью, которая оттого, чего бы ни касалась, является еще и славословием творчеству» [5, с. 245]. При этом Ахматова уловила подлинный драматизм положения современной поэтессы, человеческая природа которой не дает ей оторваться от непосредственных переживаний личного плана («Но нет земному от земли / И не было освобожденья» [6, с. 154]) и тем самым ставит перед выбором между реально-переживаемыми и поэтически-воплощаемыми чувствами. Ахматова положила в основание лиризма, сделала объектом поэтической рефлексии то, что ее современница Н. Львова посчитала чисто технической проблемой для женщины, не научившейся еще облекать свои переживания в адекватную форму [10]. Таким образом, Ахматова создала собственный вариант акмеистического переживания самоценного жизненного впечатления, переходящего в акт творчества; в драматическом любовном чувстве обнаружила волну особой остроты мировидения, сострадательного жизнеприятия, на которой рождается искусство.
ЛИТЕРАТУРА
1. Жирмунский В. М. Поэтика русской поэзии. СПб.: Азбука-классика, 2001. 496 с.
2. Ходасевич В. «Женские» стихи // Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 2. С. 208-212.
3. Бройтман С. Н. Символизм и постсимволизм (к проблеме внутренней меры русской неклассической поэзии) // Постсимволизм как явление культуры: Мат-лы международной научной конференции. М.: РГГУ, 1995. С. 24-28.
4. Иванов Вяч. По звездам: Статьи и афоризмы. СПб.: изд-во Оры, 1909. 440 с.
5. Недоброво Н. В. Анна Ахматова // Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Худож. лит., 1989. С. 237-258 (Приложение).
6. Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М.: Эллис Лак, 1998. Т. 1. 968 с.
7. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие, 1997. Т. 1. 544 с.
8. Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М.:Эллис Лак, 1999. Т. 2. В 2 кн. Кн. 1. 640 с.
9. Пунин Н. Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000. 527 с.
10. Львова Н. Холод утра (несколько слов о женском творчестве) // Жатва. Литературный альманах. Книга V. М., 1914. С. 249-256.
Поступила в редакцию 01.02.2014 г.
EXTERNAL IMAGE OF THE INNER WORLD: "DOUBLES" IN A. AKHMATOVA'S LYRIC OF THE 1910s
© Yu. V. Shevchuk
Bashkir State University 32 Zaki Validi St., 450074 Ufa, Russia.
Phone: + 7 (34 7) 273 6 7 78.
E-mail: julyshevchuk@yandex. ru
The problem of refusal of Akhmatova from "documentary" expression of purely "female" experience is studied. The world of the author extends, the poet looks for new forms of lyricism for creation of a valuable context of "I" women of the beginning of XX century. Akhmatova realizes the principle of the mediated transfer of mood of the subject. The world of the nature and things is expressed though a principle of mirror reflection. The principle of consciousness as correlation of "I" with other human worlds become fundamental for lyrics of Akhmatova. The author fills the art space with the "doubles" taking active part in process of identification, fixing of key aspects and contents of female consciousness of the lyrical subject, seeking to avoid the only truth or strict hierarchy of concepts therefore continuing a situation of incompleteness and infinity of attitude. Lyricism was connected with Akhmatova's beliefs about nature of poetry and its role in the life of a poet. She created her own option of acmeism experience of the self-valuable vital impression passing into the act of creativity; in love feeling she found special sharpness of a view of the world from which the art is born.
Keywords: female poetry, form of lyrical experience, "doubles" in the world of the heroine.
Published in Russian. Do not hesitate to contact us at bulletin_bsu@mail.ru if you need translation of the article.
REFERENCES
1. Zhirmunskii V. M. Poetika russkoi poezii [Poetics of Russian Poetry]. Saint Petersburg: Azbuka-klassika, 2001. 496 pp.
2. Khodasevich V. Khodasevich V. Sobr. soch.: V 4 t. Moscow: Soglasie, 1996. Vol. 2. Pp. 208-212.
3. Broitman S. N. Post-simvolizm kak yavlenie kultury: Mat-ly mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii. Moscow: RGGU, 1995. Pp. 24-28.
4. Ivanov Vyach. Po zvezdam: Stat'i i aforizmy [On Stars: Articles and Aphorisms]. Saint Petersburg: izd-vo Ory, 1909.
5. Nedobrovo N. V. Anna Akhmatova // Naiman A. Rasskazy o Anne Akhmatovoi. Moscow: Khudozh. lit., 1989. Pp. 237-258
6. Akhmatova A. Sobr. soch.: V 6 t. [Collection of Poems in 6 vol.]. Moscow: Ellis Lak, 1998. Vol. 1.
7. Chukovskaya L. K. Zapiski ob Anne Akhmatovoi [Notes about Anna Akhmatova]. Moscow: Soglasie, 1997. Vol. 1.
8. Akhmatova A. Sobr. soch.: V 6 t. [Collection of Poems in 6 vol.]. Moscow:Ellis Lak, 1999. Vol. 2. V 2 kn. Kn. 1.
9. Punin N. N. Mir svetel lyubov'yu. Dnevniki. Pis'ma [The World is Bright with Love. Diaries. Letters]. Moscow: Artist. Rezhisser.
Teatr, 2000.
10. L'vova N. Zhatva. Literaturnyi al'manakh. Kniga V. Moscow, 1914. Pp. 249-256.
Received 01.02.2014.
