Власть в политической культуре России(семинар 9 апреля 2009 г. , ИНИОН РАН,с участием журнала «Политическое образование») Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

ВЛАСТЬ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ РОССИИ

(Семинар 9 апреля 2009 г., ИНИОН РАН, с участием журнала «Политическое образование»)

Ю.С. Пивоваров, ИНИОН РАН: Спасибо, что дали мне первое слово, как директору. Это некоторым образом подтверждает то, о чем я собираюсь говорить, - об особенностях русской политической культуры. Свое выступление я рассматриваю не как научный доклад, а как своего рода «разогрев» перед остальными выступлениями. Я думаю, избранная тема очень удачна: когда в России говорят о власти, то имеют в виду очень многое - политику, экономику, транспорт и т.д. «Через» власть можно понять все; она - ключ к природе нашей социальности. Я буду говорить о русской власти как о некоем идеальном типе.

Что касается политической культуры, то на протяжении многих лет в ИНИОНе идет спор между Юрием Сергеевичем Пивоваровым и Борисом Сергеевичем Орловым о том, как ее трактовать. Ю.С. Пивоваров настаивает на узком понимании в стиле Г. Алмонда. Борис Сергеевич предлагает интерпретировать понятие гораздо шире. Так вот, Борис Сергеевич, сегодня я буду говорить в Вашем духе, иначе получится слишком «узкий» разговор. Хотя классический термин и будет выглядеть как «облако в штанах», политическая метафора.

С моей точки зрения, и термин «русская цивилизация» - тоже метафора. Не знаю, существует ли русская цивилизация, но русская культура точно есть. Если бы меня попросили определить ее основное качество, я бы сказал, что она властецентрична. Тогда как современная западная культура, по-моему, антропоцентрична. Это, кстати, зафиксировано в конституциях: западные представляют собой консенсус по поводу прав человека, русские - консенсус индивидов по вопросу осуществления власти.

Важнейшее качество русской власти - ее неполитический характер. Несколько лет назад я и мой коллега назвали ее метафизической (см. работу Ю.С. Пивоварова и А.И. Фурсова «Русская система»). И сегодня я сказал бы то же самое - русская власть имела (и имеет сейчас) характер метафизический. Кроме того, она насильственная: это не власть-договор, не власть-конвенция, а власть-насилие - по природе и методам осуществле-

ния. В какие-то периоды она может быть более мягкой: так, В.О. Ключевский писал, что Алексей Михайлович не очень напрягал свою самодержавную волю, а вот его сынок, Петр Алексеевич, напрягал чрезвычайно. Одним словом, степень насилия (проявления насильственной природы власти) во многом зависит от ее персонификатора. М.С. Горбачев, например, не очень старался в этом смысле, другие - даже слишком.

Русская власть не договорная, в отличие от европейской, - ей просто не с кем договариваться. Тот же мой коллега и я когда-то назвали русскую власть моносубъектом русской истории. От этого определения я тоже не хотел бы отказываться. Конечно, это некоторый перехлест, но по существу верно. А с кем может договариваться моносубъект? И в этом смысле формула Павла I (однажды он сказал французскому послу: в России что-то значит только тот, с кем я разговариваю и покуда я с ним разговариваю) актуальна и по сей день.

Наконец, русская власть обязательно персонифицирована. Что это значит? Морис Дюверже и Жорж Бюрдо, виднейшие французские политологи, неоднократно писали, что одним из важнейших элементов человеческого прогресса является отделение идеи власти от лица, ее представляющего. На Западе это произошло - там власть абстрактна. Конечно, это тоже идеалтипический конструкт, но все же власть отделена от лица. В России же она персонифицирована, и в этом - огромная проблема: персонификация - это всегда физическое лицо. А если власть метафизическая, то возникает конфликт между физическим лицом и метафизической природой власти. И то, что ряд русских царей - Иван Грозный, Пётр Великий -уничтожали своих наследников, служит подтверждением этого вывода.

Русская власть имеет дистанционный характер. Она не порождена обществом, а как бы придана ему извне и управляет им на дистанции. Так сложилось еще в те времена, когда русские князья ездили за ярлыками в Золотую Орду. С таким типом управления связана периодическая смена столиц в российской истории. Скажем, Петру в Москве не дали бы проводить реформы - их просто удушили бы бояре со стрельцами.

Русская власть есть субстанция - в смысле тезиса Спинозы, содержащегося в «Этике»: то, что не требует определения через что-то другое, но определяется через самое себя. Российская власть - это субстанция, все остальное - ее функции. Будучи моносубъектом и субстанциальной силой, власть имеет двуосновный характер. Русская власть, как заметил один наш мыслитель, - это Папа и Лютер в одном лице. Она имеет природу как репрессивно-подавляющую, так и революционно-реформистскую. Вспомним слова А.С. Пушкина, сказанные им великому князю Михаилу Павловичу: «Вы, Романовы, все революционеры». Один Петр - это вся Французская революция. И в этом смысле России не «нужны» партии, структу-

ры гражданского общества, поскольку власть за нас все решит. Она может быть любой - социальной, антисоциальной и т.д.

Все это закреплено в правовом порядке: в российской Конституции 1993 г. фигура президента вынесена за рамки разделения властей (чего нет ни в одной другой конституции мира). Говорят, что у российской Конституции есть что-то общее с французской. На мой взгляд, это не так: во французской президент вписан в систему разделения властей, а в российской он стоит над этой системой. И это традиция, которую Конституция 1993 г. унаследовала от первой русской Конституции 1906 г., а обе они вырастают из конституционного плана М. Сперанского 1809 г. (главная новация состояла в том, что глава государства поставлен над системой разделения властей).

В заключение подчеркну: наша власть - не девиантна; мы же все время хотим ее исправить. Нам следует исходить, как говорил известный правовед Георг Еллинек, из «нормативности фактического». Российская власть прошла три исторические стадии: самодержавную, советскую, и нынешнюю - сейчас не буду ее характеризовать за недостатком времени. Но остается по своей сути равной самой себе и никакой другой становиться не хочет - даже после двух очень серьезных попыток демократических преобразований в начале и в конце ХХ в. Приходится исследовать и иметь дело именно с этой властью. На этом я поставлю точку.

К.Г. Холодковский, ИМЭМО РАН: Я хочу обратить ваше внимание на нерешенные проблемы политической культуры России. Почти четверть века назад Ю.В. Андропов, только что избранный генеральным секретарем ЦК КПСС, опубликовал статью, в которой заявил - и не без оснований, - что мы не знаем страны, в которой живем. Думается, что сейчас, спустя немалое время и после череды бурных событий, положение в этом смысле уже несколько иное. Мы приобрели большой политический опыт, нашими учеными получены важные данные и выполнен их неплохой научный анализ, так что мы уже значительно лучше представляем себе реальную ситуацию в нашей стране. Это, конечно, совершенно не означает, что такого рода знание носит исчерпывающий характер - слишком сложна и многогранна специфика страны, слишком много неожиданностей подстерегает нас и в будущем.

Сказанное целиком и полностью относится к такой важной характеристике российского общества, как его политическая культура. Благодаря трудам Ю. Левады, Б. Грушина, Б. Дубина, Л. Гудкова, А. Ахиезера, Ю. Пивоварова, И. Глебовой и других исследователей мы знаем основные характеристики политической культуры - того ее ядра, которое, как показал исторический анализ, сохраняется на протяжении многих веков.

Мы знаем, что эта политическая культура отягощена тяжелым наследием не переработанного критически прошлого.

Это культура не современная для нынешней Европы, консерватив-но-персоналистская и патерналистская культура подданных. В то же время она аккумулирует деструктивную, разрушительную, взрывную социальную энергию. Такого рода культура мешает превращению россиян из подданных в полноправных и инициативных граждан, не способствует эволюционному развитию властной системы.

Гораздо меньше мы знаем об изменениях, которые, возможно, не преобразуя общую картину, все же произошли в рамках этой культуры за последние несколько десятилетий, и особенно за последнюю четверть века, отмеченные серьезными общественными потрясениями. О чем здесь может идти речь?

Говоря о российской традиционалистской культуре столетней давности (и более раннего времени), мы имеем в виду прежде всего крестьянскую культуру - культуру подавляющего большинства тогдашнего населения. Даже среди формировавшегося рабочего класса преобладал крестьянский тип культуры с его достаточно прочными патриархальными устоями. С тех пор основное население России стало городским. Как это повлияло на политическую культуру?

В первом приближении можно сказать, что в соответствии с более разнообразными (по сравнению с сельскими) групповыми характеристиками городского населения эта культура, не выходя за пределы общих параметров патерналистской «культуры подданных», стала, видимо, многообразнее, породив своего рода разновидности. Одно дело - политическая культура чиновничества, мелкого «служилого люда», другое - военных, третье - рабочих, четвертое (с переходом к рыночному хозяйству) - мелких и средних предпринимателей, пятое - маргинальных элементов. Кстати, этот последний компонент общества в советское и постсоветское время особенно разросся, распространив свое психологическое влияние на другие слои населения, что дало повод одному исследователю (Е. Старикову) выделить особую субкультуру - «барачную». Возможно, допустимо выделение и других субкультур - разновидностей преобладающей политической культуры, в каждой из которых усиливаются или ослабевают те или иные ее характеристики, а что-то из общего «фонда» традиционного психологического наследия выходит на первый план.

Разрушение крестьянского мира, произошедшее за последние десятилетия, повлекло еще одно последствие. Ушел в прошлое крестьянский патриархальный коллективизм (пресловутая «соборность»), являвшийся одним из оснований традиционной политической культуры. Он уступил место индивидуализму. Но это не европейский индивидуализм, который уравновешивается взаимным доверием, социальной ответственностью и

солидарностью, а индивидуализм атомизированного человека, лишенного осознанных социальных связей.

Как это обстоятельство сказалось на политической культуре россиян? Можно предположить, что оно, с одной стороны, сблизило нас с ценностным строем людей Запада, утончило перегородку, отделяющую российский социокультурный тип от западноевропейского. Но, с другой стороны, оно же затруднило «западный» тип поведения - учет интересов других людей, доверие к ним, объединение с ними, солидарное поведение.

И еще одно последствие. Рост образовательного уровня, непосредственно связанный с «огорожаниванием» населения, повысил удельный вес и роль рациональных мотивов в сознании и поведении в ущерб эмоциональным. Возможно, что в принципе это хорошо, но в российском общественном контексте это привело к затрудненному переходу индивидов от осознания к действию, особенно в тех случаях, когда осуществление этого действия сопряжено не только с «сопротивлением материала», но и с известными рисками материальных или даже физических утрат.

К этому, по-видимому, добавилось на подсознательном или даже на генетическом уровне воздействие тех колоссальных людских потерь, которые в ХХ в. лишили российский народ прежде всего наиболее активной его части. В результате в политической культуре и общественном поведении россиян, похоже, стало больше инертности, меньше пассионарности, чем это было несколько десятилетий назад.

Но этим изменения политической культуры, конечно, не ограничиваются. Возвращаясь к содержательной стороне, можно заметить, в частности, что, в отличие от начала ХХ в., демократия стала для россиян, по крайней мере на вербальном, словесном уровне, одной из несомненных ценностей. Другое дело, что представления о демократии в массовом сознании, как правило, остаются весьма туманными. Для большинства россиян главное содержание демократии - социальная справедливость, забота государства о «простом человеке».

Иногда это просто синоним «хорошего правления». Правда, в представления о демократии входит уже и часть ее реальных ценностей - свобода слова, свобода передвижения. Но одновременно в последние полтора десятилетия происходил и процесс дискредитации демократии, ассоциирующейся для многих с произволом и «беспределом» переходного периода конца ХХ в. Дискредитация демократии, равно как и разного рода имитации демократических институтов, характерные для России начала ХХ1 в., затрудняют едва начавшийся процесс наполнения вербальной ценности реальным содержанием.

Эволюция российской политической культуры в последние десятилетия - чрезвычайно важная и пока что малоразработанная тема научного

исследования. Но есть и еще одна сторона проблемы, которую нельзя упускать из вида при оценке перспектив общественного развития России.

Дело в том, что российская политическая культура - это не только культура традиционалистского большинства. Это еще и субкультура «продвинутого», «просвещенного», «активного» меньшинства. Роль этого меньшинства в общем контексте российской политической культуры, несомненно, требует уточнения. Не подлежит сомнению, что эволюция культуры большинства - это в том числе (хотя не только) и результат воздействия субкультуры меньшинства. Причем здесь речь идет не о простой «учительной» функции, как понимали это воздействие интеллигенты царской России и партийные деятели советского времени. Потому что следует говорить как о позитивном, так и о негативном влиянии, и вообще о сложном процессе, не сводящемся к элементарному заимствованию.

Между тем изучение этого процесса важно еще и потому, что именно среди просвещенного меньшинства проявляется противостояние важнейших направлений общественно-политического размежевания, проходящих через всю историю России последних двух-трех столетий. Это размежевание по осям консерватизм - модернизация, западничество - самобытность, авторитаризм - демократия, элитарность - социальность. Культура большинства не в состоянии самостоятельно сформулировать эти противопоставления, поэтому человек, принадлежащий большинству, чаще всего далек от того, чтобы занять здесь какую-то осознанную позицию. В той или иной мере представления об этих конфликтах проецируются в массы (в виде слабого, легко искажаемого эха) из интеллектуальной элиты, обычно при посредстве средств массовой информации, вносящих в них существенные искажения. Легче всего (и понятно, почему) осознается конфликт по линии элитарность - социальность.

Важность фактора влияния субкультуры меньшинства заставляет задаться еще одним вопросом: расширился или сузился в последнее время социальный субстрат этой субкультуры? От этого во многом (хотя, по-видимому, непрямолинейно) зависят возможности ее воздействия. С этим связан и вопрос о путях и перспективах такого воздействия.

В первую очередь таким субстратом являются те слои общества, которые в исследованиях социальной структуры именуются «элитой» и «средним классом». Кавычки здесь не случайны: многие ученые не без основания считают, что и тот и другой слой в российских условиях «не дотягивает» до того уровня, на котором они находятся на Западе, где впервые были обозначены. Последнее исследование Г. Дилигенского («Люди среднего класса», 2002 г.) показало, что лишь «креативное меньшинство» в этом слое сознает свою социальную ответственность, воплощает в себе потенциал гражданственности, выступает с социальными ини-

циативами, т.е. в своей практике является реальным представителем просвещенной субкультуры.

Противоречивые результаты дали недавние исследования российской «элиты». Первое из них («Проблема "элиты" в сегодняшней России»1), проведенное коллективом «Левада-центра», возглавляемым Л. Гудковым и Б. Дубиным, содержит весьма обескураживающие выводы о том, что политическая культура и политическое сознание большинства верхушки элитарных групп - чиновничества, офицерского корпуса, бизнеса, интеллектуалов - не слишком отличны от культуры большинства. Проведенное по несколько иной методике исследование под руководством М. Афанасьева («Российские элиты развития: запрос на новый курс». - М., 2009) показало, что внутри верхушечного слоя есть две группировки: «элита господства», занимающая командные позиции и настроенная на сохранение status quo, и «элита развития», настроенная на демократические преобразования. Ее воздействие на ситуацию, однако, ограничивается минимальным влиянием на власть (и, соответственно, на СМИ) и все той же атомизацией, дефицитом солидарности. Преодоление этих слабостей видится на путях развития гражданского общества, начиная с самых элементарных, низовых его форм, влияющих на повседневную жизнь людей.

Краткий обзор малоизученных проблем эволюции политической культуры россиян показывает, как много проблем встает перед учеными за рамками кардинального вопроса о российской исторической специфике. Важно, чтобы работы, начатые исследователями в этих направлениях, были продолжены.

А.А. Галкин, журнал «Политическое образование»: Тема моего f выступления - общественное сознание как элемент политической культуры: российский вариант.

В публицистике, да и в некоторых научных работах под политической культурой нередко понимают умение и готовность значительной части населения придерживаться общепринятых правил политического поведения, т.е. необходимого минимума политической цивилизованности. Разумеется, соблюдение политических правил игры, принятых в государствах с развитыми демократическими институтами, представляет собой существенный элемент политической культуры. Однако этот элемент образует лишь один из ее слоев, причем далеко не главный. Сама же политическая культура гораздо шире. Объединяя совокупность разнообразных элементов, она является важнейшим фактором поступательного развития общества, одним из условий его самосохранения.

1 Гудков Л., Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования. - М., 2007.

В данном случае под политической культурой понимается спрессованный в общественном сознании институциализированный и неинститу-циализированный исторический и социальный опыт национальной или наднациональной общности, оказывающий определяющее воздействие на формирование ценностных систем, общественных ориентаций и в конечном счете на поведение индивидов, малых и больших социальных групп. Иными словами, в понимании автора, политическая культура - это зафиксированная в законах, обычаях, оценках и подходах к общественным явлениям память о прошлом, сохранившаяся в обществе в целом, а также у его отдельных элементов, в первую очередь у национальных групп (в мультинациональном обществе) и социальных слоев.

Такая память определяет совокупность подходов к внутренним общественным институтам, рассматриваемым сквозь призму перипетий прошлой социальной и политической борьбы, последствий побед и поражений, а также распространяется на сферу отношений с внешним миром -другими народами и странами. Важная составная часть политической культуры - исторически обусловленное, устоявшееся, специфическое восприятие происходящего, в том числе новых явлений, возникающих проблем и, следовательно, методов их решения.

Есть ли основания, исходя из предложенной трактовки, рассматривать политическую культуру как своего рода инвариант? Представляется, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. При всей устойчивости политической культуры, уходящей корнями в далекое прошлое, она не может не модифицироваться. Человеческое сообщество непрерывно приобретает новый опыт, который либо совпадает с предыдущим, либо противоречит ему. Одни элементы этого опыта укрепляют сложившиеся представления, другие - изменяют их. Особенно заметно это на тех этапах исторического развития, для которых характерны интенсивные преобразования.

Формирование, развитие и изменение политической культуры во многом зависят от ее взаимоотношений с политической системой, а следовательно, с политическим процессом. Эти взаимоотношения крайне сложны и противоречивы. Политическая система, как и политический процесс, обычно являются порождением определенной политической культуры. Вместе с тем на базе одной и той же политической культуры могут возникать и действовать различные модели политической системы. Немалое значение имеет то, что политическая система, как и политический процесс, будучи облаченными в броню нормативных установлений и институтов, обладают относительной независимостью от политической культуры. Это открывает возможность возникновения разрыва между ними.

Когда такой разрыв становится значительным, политическая система с помощью имеющихся у нее инструментов власти пытается ликвиди-

ровать его, модифицируя политическую культуру, навязывая составляющим общество социальным группам новые ценности и образцы поведения. Обычно это удается лишь частично, ибо политическая культура оказывает сильное сопротивление подобным усилиям, стремясь по возможности приспособить политическую систему и политический процесс к существующим структурам и стереотипам сознания. Тем не менее недооценивать возможности воздействия политической системы на политическую культуру и политический процесс не следует.

Переменам в политической культуре в значительной мере способствует то, что исторический опыт передается каждому следующему поколению не в чистом, а в превращенном виде, главным образом через совокупность закрепляющих его идеологических представлений. Они же нередко являются гибкими. В целом опосредующие механизмы межгенерационной передачи политической культуры действуют как консервирующий фактор. Однако, как только уровень противоречий между реальными интересами и идеологизированными формами их осмысления выходит за критическую точку, политическая культура преобразуется. Возникают новые, весьма существенные ее элементы, которые не тормозят, а, напротив, стимулируют перемены.

Многие важные особенности политической культуры обусловлены гетерогенностью ее внутренней структуры. В ней можно выделить два основных слоя: общесистемный и групповой. Общесистемный слой составляют ценности, установки, мнения и образцы поведения, сложившиеся на основании опыта, накопленного общностью в той мере, в какой она может рассматриваться (и рассматривает себя) как единое целое. Групповой слой образуют ценности, установки, мнения и образцы поведения, которые отражают специфику опыта отдельных групп, составляющих систему. Такая специфика может быть как национальной (если общественная система является мультинациональной), так и социальной. При определенных обстоятельствах групповые различия порождаются принадлежностью к разным (обычно конкурирующим) культурно-идеологическим традициям, прежде всего религиозным конфессиям.

Глубокие различия в главных параметрах политической культуры национальных, социальных и идеологических групп, составляющих единую систему, делают оправданной постановку вопроса о политических субкультурах. В одних случаях они остаются в рамках общей политической культуры. В других - настолько отличаются от нее, что вправе рассматриваться как самостоятельные.

Важно иметь в виду также то, что различным политическим культурам свойственна разная степень открытости переменам. При высокой степени такой открытости они адаптируются к переменам без особых напряжений и издержек. В иных случаях такая адаптация сталкивается с серьез-

ными сложностями. При этом изменения в политических культурах не являются ни непрерывными, ни однозначно поступательными. Под влиянием внешних обстоятельств они нередко приобретают дискретный и зигзагообразный характер.

По степени открытости переменам в политической культуре обычно различают относительно устойчивое ядро, образуемое основополагающими ценностными установками, и внешнюю оболочку, формируемую поверхностными влияниями. Главным элементом оболочки является текущее общественное сознание. Будучи неотъемлемой составной частью политической культуры, оно тем не менее обладает определенной автономностью, обусловленной более высоким уровнем реактивности.

Обратимся теперь непосредственно к российской ситуации, сделав при этом упор на оценку динамики общественного сознания, и прежде всего отношения граждан России к власти.

Ядро доминирующей в России политической культуры сформировалось под влиянием давних, исторически сложившихся укладов, свойственных народам, создавшим впоследствии русский этнос. Анализируя это влияние, крайне важно не поддаваться бытующим мифологическим оценкам, способным серьезно исказить реальную картину. Одна из таких оценок покоится на представлении, будто историческое прошлое русского народа, на протяжении многих столетий находившегося под гнетом иностранных захватчиков и своих собственных абсолютных властителей, пережившего длительную полосу крепостных отношений, выродившихся на последнем этапе в неприкрытое рабство, не имевшего никаких традиций самоуправления, выработало у него устойчивый менталитет, основные черты которого - терпеливость, покорность, непритязательность, неверие в свои силы и общественная пассивность. Предполагается, что подобный менталитет исключает появление у индивидов и, соответственно, у их совокупности качеств, на которых обычно зиждется политическая культура гражданственности.

Обращаясь к прошлому, сторонники этого мифа обычно весьма вольно трактуют российскую историю, выдергивая из нее отдельные эпизоды. Разумеется, в истории России было немало тяжелых и даже трагических страниц. Такие страницы не проходят бесследно для общественного сознания. Они откладывают на него глубокий отпечаток, формируя массовые стереотипы восприятия и поведения. Но реальная история состоит не только из этих страниц. Непредвзятое обращение к российской истории позволяет выявить в ней множество событий и эпизодов, вырабатывавших в общественном сознании россиян качества, противоположные тем, которые приписывает названный выше миф.

Огромные пространства, на которых расселялись восточнославянские и близкие им племена, сложившиеся впоследствии в русский народ,

суровые условия существования не только способствовали (как это иногда утверждают), а в ряде случаев, напротив, препятствовали чрезмерной централизации и, следовательно, доминированию государственного всевластия. Отсюда широкое распространение уже на ранних этапах становления национальной идентичности начал общинного самоуправления и социальной активности.

Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно присмотреться к общественному устройству регионов, ставших впоследствии главными очагами древнерусского национального самоопределения. Укрепление государственности, сопровождавшее становление Древней Руси, постоянно наталкивалось на решительное сопротивление вольнолюбивых поселенцев. Даже на гораздо более поздних этапах, после того, как российская государственность уже окончательно сложилась, противодействие самовластному насилию продолжалось, принимая самые различные формы. Экспансия московских великих князей, стремившихся объединить вокруг себя русские земли, наталкивалась на ожесточенное сопротивление не только местных князей и боярства, но и простого люда, решительно отстаивавшего свои права, обычаи и вольности.

Народные бунты и смуты случались на протяжении всей истории Российского царства. Бунтовал простой московский люд (соляной и медный бунты), жители окраин, бунтовали стрельцы. О неискоренимом стремлении русских к свободе свидетельствовали крестьянские движения, связанные, в частности, с именами таких исторических деятелей, как Разин, Булавин, Болотников, Пугачев.

Именно на российских просторах возник такой специфический социально-политический феномен, как казачество, формировавшееся за счет беглых крестьян, не желавших терпеть крепостнический гнет и создавших на рубежах России своеобразную форму самоуправляющихся демократических общин. О масштабности этого явления можно судить хотя бы потому, что к концу ХУ1 - началу ХУП в. казачество стало социально-политической силой, накладывавшей глубокий отпечаток на судьбы России в целом. Х1Х век характеризовался целой серией крестьянских волнений, подорвавших устои крепостнических порядков. В свою очередь ХХ век стал временем глубочайших революционных потрясений, сказавшихся далеко за пределами России.

Под воздействием этой стороны истории русского народа в его сознании (и, соответственно, поведении) утвердились такие черты, как вольнолюбие, стремление к самостоятельности в решениях и действиях, настороженно-негативное отношение к власти и вообще к начальству, пренебрежительно-насмешливое отношение к поступающим сверху указаниям и законам, склонность к анархизму и т.д. И все это весьма причудливо переплеталось с теми качествами, на которые делают упор сторонники изло-

женного выше мифа. Отсюда крайняя противоречивость русского национального характера и, соответственно, политической культуры, объединивших в себе самые различные, иногда противоречивые черты. В их числе терпеливость и нетерпимость, покорность и бунтарство, пассивность и взлеты крайней активности, нередко выходящей за рациональные рамки. При этом в тех или иных группах общества эти черты, в зависимости от ситуации, проявляются в различных сочетаниях.

Другая мифологическая оценка, во многом вытекающая из первой, исходит из того, что традиционно сложившийся тип взаимоотношений между «верхами» и «низами» имплицитно предполагает заложенное в глубины сознания преклонение перед властью, готовность беспрекословно следовать ее предначертаниям. В действительности это совсем не так. Готовность «обожествлять» власть, приписываемая русским, не является абсолютной.

Она обычно сосредоточивается исключительно на личности, возглавляющей пирамиду политической власти. Вместе с тем в силу противоречивости исторически сложившегося массового сознания эта установка органически сочетается с восприятием даже вполне легитимной власти как силы, в принципе противостоящей и даже враждебной индивиду и обществу в целом. Отсюда ставшая традиционной формула, описывавшая отношение к власти следующим образом: «Держись от нее подальше».

Модификации политической культуры и, соответственно, общественного сознания на протяжении более близких нам этапов истории России при всей своей существенности не изменили этой черты, определявшей отношение общества к власти. С учетом колебаний, характерных для общественного сознания, в нем сложился устойчивый пласт предпочтений и ожиданий, обусловленных:

- традиционным укладом, в котором наряду с крепостничеством и другими видами докапиталистического социального неравенства сохранялись сильные патерналистские и общинные формы жизнеустройства;

- более чем 70-летним опытом государственного социализма с жесткой системой централизованного планирования и распределения, гарантированным скромным уровнем потребления для всех работников единого синдиката, ориентацией на социальное равенство, похожее на уравниловку, при ограничении политической свободы;

- краткосрочным «прорывным этапом» демократических преобразований горбачевской перестройки;

- разнородными, во многом катастрофическими последствиями правления радикал-либералов, поставивших целью полное разрушение существовавших структур и капитализацию общества в соответствии с образцами, утвердившимися в странах Запада.

Годы государственного социализма с его попытками навязать обществу проект насильственного «осчастливливания» оказали на российскую политическую культуру противоречивое воздействие. Само становление общественной системы, сопровождавшееся чередой бурных и неоднозначных революционных событий, способствовало накоплению своеобразного анархического демократизма и эгалитарных ценностей. Последовавшее за ним утверждение сталинского деспотизма, сопровождавшегося крайними формами бюрократизации общественных отношений, во многом реанимировало традиционные отношения общества и власти.

«Оттепель» второй половины 50-х - первой половины 60-х годов, послужив стимулом пробуждения общества от «спячки», имела одним из следствий ценностный и политический раскол политической культуры на две своеобразные субкультуры: традиционалистов («консерваторов») и прогрессистов. Последующие попытки реанимировать сталинизм дали лишь ограниченные результаты. Раскол общества был отодвинут в тень, но сохранился. Вместе с тем прогрессирующая бюрократизация и все более явственное перерождение правящего слоя стимулировали дальнейшее отчуждение значительной части населения России от понятия социализм, отождествляемого с тем, с чем она сталкивалась в реальной жизни.

Недовольство оставалось в то время аморфным. Его наиболее рельефное выражение - подчеркнутая отстраненность от власти. Большинство населения не было готово к активным акциям протеста, но и не проявляло намерения выступать в защиту «начальства» от тех, кто его атакует. Не было сколько-нибудь ясного целеполагания и у активной части граждан. Существовало представление о том, против чего следует бороться. Гораздо сложнее было с ответом на вопрос, чего следует добиваться? Тем не менее уже в то время наметились первые признаки дифференциации движения за перемены на идейные течения, располагавшие специфической системой ценностей: обновительно-социалистическое, традициона-листко-националистическое и неолиберально-западническое.

В целом, однако, семь десятилетий существования государственного социализма в преимущественно крестьянской стране с доминированием патерналистских и патриархально-общинных ценностей сформировали в массовых слоях, вне зависимости от политических симпатий или антипатий, специфические представления о предпочтительном общественном укладе. Для него характерны: ориентация на высокую стабильность достигнутых условий существования; повышенные социальные ожидания, связанные с деятельностью государства; отношение к бесплатному образованию и здравоохранению, к дешевому жилью и отдыху как неотъемлемым составляющим образа жизни; неприятие чересчур заметного разрыва в условиях существования различных групп населения. К этим представ-

лениям можно по-разному относиться, но не считаться с ними, по крайней мере при анализе, практически невозможно.

То же можно сказать о годах перестройки. Отношение к ней в российском обществе неоднозначно. Вне зависимости от этого отношения следует признать: хотя обновление страны, предпринятое в ходе перестройки, оказалось более сложным, чем предполагалось вначале, за ее недолгий срок страна совершила исторический прорыв, открывший ей путь к развитию, соответствующему императивам новой эпохи.

В свое время - по мере углублявшегося отставания СССР от наиболее развитых стран Запада, ассоциируемых с капитализмом, - в сознании многих граждан Советского Союза сложился идеализированный образ «Запада» как «острова благоденствия», на котором царит справедливость, отсутствуют социальные барьеры и общедоступны высококачественные материальные блага. Этот образ и воспринимался как современный капитализм. Утвердившееся в советское время негативное отношение к этому понятию сменилось нейтральным, а во многих случаях позитивным. Отсюда эйфория, с которой была воспринята многими идея коренных общественных перемен. На первом этапе речь шла о совершенствовании социализма, однако вскоре произошел решительный поворот в сторону капитализма.

Спустя несколько лет завышенные ожидания сменились у многих разочарованием. Обещания, данные строителями капиталистического строя в момент их прихода к власти, выполнены не были. Общество распалось на выигравшее меньшинство и проигравшее большинство. Последнее утвердилось в негативном отношении к «российскому капитализму», отрицающему социальные обязательства государства перед индивидом. При этом в массе населения сохранился приоритет ценностей социальной ответственности власти, имеющих традиционные общинно-коллективистские корни.

На социальном самочувствии стали все острее сказываться и обусловленная общим кризисом потеря уверенности в будущем, и всестороннее ухудшение материальных условий существования, и утрата социальных гарантий, и развал существовавших прежде форм общественных контактов, и т.д. Все это, в свою очередь, создало питательную почву для возрождения и углубления традиционного для российской политической культуры отчуждения общества от власти.

С приходом к управлению государством новой команды это отчуждение несколько ослабело. Власть обрела кредит доверия. Обращалось она с ним, мягко говоря, недостаточно бережно. Высокомерие власти, проявлявшееся при принятии даже правильных решений, ее увлечение административными играми, обернувшимися новым всплеском бюрократизма, ослабление системы обратной связи и разгул коррупции вновь породили

отчуждение между нею и обществом. Понимание этого верхами, во всяком случае наиболее продвинутой их частью, налицо. Так же как и намерение поискать новые пути к установлению более доверительных отношений с обществом.

До сих пор социологические опросы, позволяющие оценить состояние общественного сознания, как бы воспроизводят традиционную для России закономерность: сохранение высокого доверия населения к представителям верховной власти при одновременном недоверии к политическим институтам и власти на местах. Однако в какой мере эту ситуацию можно рассматривать как устойчивую, оценить пока трудно. В то же время очевидно, что стержневую основу массового сознания - в том, что касается основ проводимой политики, - до сих пор образуют следующие установки:

- устойчивое убеждение, что сложившаяся в стране политическая система отражает интересы богатой части общества и игнорирует потребности и запросы менее зажиточного большинства и, следовательно, любые исходящие от нее импульсы несут этому большинству потери;

- представление, что крупная собственность, появившаяся в стране в 90-е годы прошлого века (прежде всего попавшая в руки так называемых олигархов), - результат махинаций, нанесших неисчислимый урон обществу и государству;

- опасение, что в сложившихся условиях не приходится рассчитывать на создание (или хотя бы частичное восстановление) в стране такой системы социальных амортизаторов, которая позволит каждому члену общества надаеяться на то, что компенсацией за его позитивный трудовой вклад в общее дело будут гарантии приемлемых условий существования на всех этапах жизни;

- понимание того, что шансы простого гражданина на вертикальную социальную мобильность, несмотря на все его усилия, при нынешних обстоятельствах минимальны и сейчас, в ситуации глубокого экономического кризиса, речь может идти лишь о примитивном выживании;

- представление, что в обществе, в основе которого лежит совокупность правонарушений, право не может считаться регулятором взаимоотношений между гражданами и поэтому с ним можно не считаться.

Растущее озлобление по отношению к действительным или мнимым виновникам ситуации, воспринимающейся в лучшем случае как неблагополучная, реализуется в различных формах. Одна из них, как уже отмечалось, основана на представлении, что во всех бедах, свалившихся на большинство граждан России, виновны воры и взяточники, засевшие во властных структурах. Отсюда широкая - и вполне обоснованная - поддержка идеи их «всеобщей чистки». Другая форма, не столь распространенная, но тем не менее все более заметная, замешена на ксенофобских

предрассудках, питаемых, как и во многих странах Запада, массовым притоком иммигрантов из стран с более низким уровнем жизни.

Специфическую форму сублимации социального недовольства образует все более заметная враждебность населения российской «глубинки» к столичным мегаполисам, и прежде всего к Москве. Почву, на которой произрастает эта враждебность, образуют, с одной стороны, все более заметный разрыв в условиях существования провинциального и столичного населения, а с другой - усиление унитарных настроений в федеральных структурах власти, нашедшее проявление в постоянных попытках урезать права и компетенции субъектов Федерации. Отсюда утвердившееся в российской «глубинке» представление, что относительное благополучие столичных жителей основано не на том, что в столицах сосредоточены главные центры производства и финансов, но прежде всего на том, что Москва и в какой-то степени Питер «обирают» остальную Россию, «жируют» за ее счет.

На этой основе формируется протестный потенциал. Надлежит учитывать, что само по себе недовольство властью не рождает общественной активности. Первоначально наступает индивидуальное отчуждение от политики. Потом начинает нарастать социальное раздражение, сопровождаемое унынием и предчувствием близящейся катастрофы, которые, в свою очередь, подталкивают к уходу от реальности (массовое пьянство, наркомания и т.д.).

Соответственно, возрастает уровень криминализации населения. При этом нередко происходит замещение объекта недовольства. Социальное раздражение сублимируется в повышенную агрессивность, направленную на искусственно сконструированного «врага». И только затем прорезывается всеобщая откровенная враждебность власти, способная вылиться в более или менее осознанные проявления протеста. Однако до тех пор, пока власть не переходит границы, за которыми терпеть уже физически невозможно, основная масса граждан - вне зависимости от ее отношения к правящим политическим силам - не выйдет за пределы конституционного поля. Исторический опыт, зафиксированный в общественном сознании, сформировал у населения России стойкое убеждение, что такие действия не принесут решения назревших проблем, а лишь ухудшат условия существования.

При глубоком недоверии институтам власти, традиционном отчужденно-пассивном отношении к политике и высоком уровне социального недовольства в обществе накопился большой потенциал скрытой гражданской активности, которая пока не находит адекватного выхода. Поэтому небольшие колебания социально-экономической или политической ситуации могут мгновенно преобразить политическую и гражданскую отстраненность в активизм, в том числе в самых острых формах. Если это про-

изойдет, то крайне важно - прежде всего для судеб самой России, - чтобы этот активизм реализовался по каналам гражданского общества, а не перехлестнул их.

Особенно сильна такая опасность в условиях, когда из-за несостоятельности власти кредит доверия к ней исчерпан. Население становится особенно восприимчивым к примитивным объяснениям событий, предельно простым способам решения проблем. Упрощая, можно сказать, что на высоком уровне кризисного развития общественное сознание как бы жаждет быть обманутым и поэтому охотно открывается любому ловкому политикану.

Первоочередной задачей в связи с этим следует считать преодоление опасной отчужденности между гражданами и властью. Оно возможно лишь в том случае, когда обществу будет представлено убедительное свидетельство готовности верхов кардинально изменить проводимый ранее курс. Таким свидетельством, насколько можно судить на основании опыта других стран, являются институциональные изменения, открывающие большие, чем прежде, возможности влияния общества на политические решения, и радикальные кадровые перемены, предполагающие выдвижение на видные государственные позиции деятелей, обладающих безусловным общественным авторитетом.

Первостепенное значение имеют и внешние атрибуты поведения верхушки правящей элиты. Ее образ жизни и структура потребления должны демонстрировать то крайне важное для общественного сознания обстоятельство, что представители высших эшелонов власти не считают себя небожителями, возвышающимися над обществом и призванными «владеть и править», но осознают свою роль чиновников, наделенных определенными функциями и несущих ответственность перед гражданами за исполнение своего служебного долга.

А.Н. Медушевский, журнал «Российская история»: Я буду говорить о взаимодействии общества и политической власти, установлении обратных связей между ними в реализации Основного закона. Актуализация этой темы связана с формированием в России явления конституционного параллелизма: фактического существования двух конституций, одна из которых зафиксирована в тексте Основного закона, принятого в 1993 г., другая - представляет собой систему неформального (реального) функционирования политической системы, властных институтов и их взаимоотношений с обществом. Этот феномен не является исключительно российским: повсюду в мире существует определенный разрыв между конституцией как общественным идеалом и так называемой «рабочей конституцией», которая в концентрированном виде отражает механизм политического режима, практику судов, ситуационные условия дея-

тельности политических партий, общественных организаций и гражданского общества в целом. Однако соотношение между формальной и реальной конституциями может быть совершенно различным.

Представим эти различия в виде трех моделей: формальная и реальная конституции могут дополнять друг друга (ситуация функционирующей демократии); находиться в конфликте между собой (ситуация нестабильных демократий); наконец, вступать в непримиримое противоречие (авторитарные режимы). Постсоветская ситуация вполне может быть отнесена ко второй модели: результатом конституционной революции 1993 г. стало принятие либеральной Конституции РФ 1993 г., которая опережала развитие политической системы и была принята в известном смысле «на вырост». Она фиксировала институты, которых просто не было в реальности (как, например, частная собственность). Внутреннее противоречие между установленными нормами позитивного права и политической практикой, носившей квазиконституционный характер, было неизбежно для общества переходного периода.

Очевидно, что это противоречие может быть разрешено двумя способами: подтягиванием социальной реальности до уровня конституционных норм (и тогда формируется первая модель) или пересмотром Конституции под старую реальность. Тогда возникает параконституционализм, при котором либеральные положения Конституции становятся все более декларативными, все менее соответствуют политической практике, а со временем просто устраняются из Основного закона. Демократический переходный период при таком развитии событий (как показывает опыт многих развивающихся стран) заканчивается установлением авторитарного режима. Эта тенденция в России последнего десятилетия, очевидно, набирает силу, что актуализирует механизм обратных связей: если гражданское общество и властвующая элита признают факт эрозии демократических ценностей и считают его опасным, они должны пойти на диалог и найти адекватное институциональное и политическое решение проблемы.

В связи с вышеизложенным возникает вопрос: является ли Конституция общественным договором между обществом и государственной властью, содержание которого может быть обсуждаемо? Действительно, исторически идея конституционализма вытекает из теории, объяснявшей возникновение гражданского общества и государства заключением договора между индивидами или обществом и властью. Несмотря на метафизический характер теории (т.е. ее неподтвержденность историческими фактами), она оказала превалирующее влияние на становление конституционных систем. Конституции являлись письменной фиксацией общественного договора; в их структуры вводился важнейший элемент договора -декларации прав человека и гражданина.

В современной политической лексике «общественный договор» -это, скорее, метафора, обозначающая наличие определенного консенсуса в обществе. Как правило, она указывает на достижение согласия между политическими партиями, общественными организациями и властными группами по определенным, стратегически приоритетным направлениям развития или вопросам интерпретации конституции. Не случайно актуализация этой терминологии приходится на эпохи демократического перехода в странах Южной Европы 1970-х годов или Восточной Европы 1990-х, когда основные приоритеты вырабатывались с учетом мнения власти и оппозиции («Пакты Монклоа» и принятие Конституции 1978 г. в Испании или «круглые столы» в некоторых странах Восточной Европы периода «бархатных революций»). Понятие «общественного договора» становится значимым в концепции консоциативной демократии, предполагающей поиск приемлемых демократических решений в расколотом обществе путем диалога элит (Канада, Южная Африка и т.д.).

В России договорная модель разрешения острых социальных конфликтов никогда не была востребована. Это подтверждает историческая судьба институтов согласования конфликтных интересов - Демократического совещания, Предпарламента и Директории 1917 г., Учредительного собрания в 1918 г. Не сложилась договорная модель и в момент политического кризиса конца ХХ в. Об этом свидетельствует процесс принятия Конституции России 1993 г. и судьба институтов поиска социального консенсуса: проекта договоров о согласии общественных и политических сил, Демократического совещания, Гражданского форума и др.

Причинами сворачивания деятельности институтов согласования интересов являются общая слабость и аморфность гражданского общества, неартикулированность партийной системы, а также правовой нигилизм населения и элит. Для того чтобы Конституция действительно стала «общественным договором», необходимо заставить работать институты примирения конфликтов в рамках правового поля, преодолеть ценностный раскол в обществе в отношении конституционных норм, выработать общепринятые стандарты демократического участия, т.е. фактически радикально изменить всю политическую культуру нашего общества.

В какой мере российское гражданское общество готово к решению этих проблем? Когда мы говорим о гражданском обществе, необходимо выделить три основных параметра: степень его организованности, уровень осознания его представителями своей политической идентичности, возможности коммуникации с государственными институтами и элитами. По первому параметру можно констатировать определенный позитивный сдвиг, особенно если учитывать полное подавление гражданского общества в советский период.

Когда мы говорим о слабости гражданского общества, то имеем в виду не только количественно выраженные параметры, но и ценностные ориентиры, далекие от принятия демократических стандартов. Принципиальный показатель - негативная оценка значительной частью общества преобразований 90-х годов ХХ в. Конечно, это в значительной степени реакция на экономические трудности и утрату имперского могущества. Однако в целом такая оценка совершенно игнорирует факт политического раскрепощения - приобретение обществом в результате уничтожения однопартийной диктатуры фундаментальных прав и свобод. Это очень напоминает оценку бывшими крепостными Великой реформы Александра II. Массы, политически деградировавшие в советский период, не могут смириться с отсутствием жесткой руки. Как показывают социологические опросы, более 50% населения считают сталинизм позитивным явлением русской истории (что, впрочем, не в последнюю очередь является отражением приоритетов современной информационной политики). Поэтому не вызывает удивления факт общественного раскола в отношении действующей Конституции.

В обществе есть силы, которые хотели бы реставрации прежней системы - вплоть до восстановления номинального советского конституционализма. Мнимые «друзья народа» научились использовать демократические нормы для пропаганды недемократических порядков. Продолжается поиск «особого», отличного от мирового пути России к демократии. Суррогатные институты квазипредставительства называют парламентаризмом «особого рода», совершая элементарную подмену понятий.

Таким образом, готовность гражданского общества к полноценному политическому участию есть не результат, но процесс: она формируется по мере осознания им своей социальной идентичности, способности оппонировать антилиберальным тенденциям и развития каналов коммуникации, позволяющих определять условия «общественного договора», т.е. характер социального консенсуса. В России, однако, всегда побеждает идея отложенного консенсуса, который принимается не как категорический, а скорее как гипотетический императив (т.е. сама возможность его установления сопровождается известными оговорками).

Чем определяется возможность политического участия гражданского общества? Стратификация гражданского общества по такому критерию, как политическое участие, наиболее информативна для выявления общего вектора его развития. Исследователи говорят о существовании ряда социальных слоев и групп: собственно гражданского общества (как наиболее широкого понятия) и далее, по степени сужения объема - политического класса, правящего класса и властвующей элиты. Все эти слои в неодинаковой степени вовлечены в политику.

Население в России традиционно было вне политики. Она являлась уделом незначительной части общества. Сейчас в России политика делается на уровне элит при некотором участии политического класса. Гражданское общество отсутствует в схеме. Но это - очень узкие рамки. Даже если обеспечить систему обратных связей в таком узком пространстве, она будет иметь ограниченный характер. Однако любая политика, тем более в условиях кризиса, предполагает поиск социальной опоры. Эта задача не так проста, как может показаться на первый взгляд, поскольку она не сводится исключительно к раздаче привилегий или технологическому манипулированию социальными группами. Стержень этой политики - в отыскании основы консенсуса: тех ценностных ориентиров, которые способны обеспечить стабильность и предсказуемость политического процесса. Задача состоит в том, чтобы активизировать все компоненты широкого гражданского общества. Это предполагает либерализацию политического режима.

В отношениях общества и государственной власти в современной России вновь проступает патерналистская составляющая (что все чаще рассматривается как долгожданное возвращение к историческим «истокам»). Каналы коммуникации между гражданским обществом и политической властью хорошо известны: это всеобщие выборы на многопартийной основе, эффективный парламентаризм, развитая структура активных неправительственных организаций (НПО), независимые и профессиональные судьи, пользующиеся доверием общества, активные СМИ, доводящие до общества реальную информацию о политическом процессе и дающие его критический анализ (в современном обществе именно пресса обеспечивает необходимые каналы коммуникации и систему обратных связей).

Если эти институты по тем или иным причинам перестают работать, возникает потребность в их имитационном воспроизведении. В эту конструкцию вполне вписываются слабый парламентаризм и такие в сущности суррогатные институты, как Общественная палата (ставшая механизмом селекции общественных инициатив), общественные приемные (выражающие традиционную патерналистскую легитимность), а также напоминающая монархические традиции практика встреч главы государства с представителями «цензовой» демократической общественности (показательно, что у нас обсуждается лишь вопрос о том, насколько регулярными будут эти встречи, но не сам формат диалога).

Концепция «управляемой демократии», возможно, дающая определенный мобилизационный эффект в краткосрочной перспективе, в длительной перспективе ведет к сужению каналов обратной связи и в конечном счете к стагнации. Как показывает опыт брежневизма, стагнирующие режимы при внешней крепости оказываются чрезвычайно непрочны в ситуации кризиса. Напротив, режимы, сохраняющие конкурентную полити-

ческую среду, при внешней непрочности оказываются более стабильными и гибкими по отношению к внешним вызовам.

Можно ли выделить какие-то системные особенности отношений общества и государства в России, в принципе исключающие демократический и конституционный векторы развития? Нет. Следует говорить об исторических особенностях российской политической системы и связанных с ними культурных стереотипах, но нельзя делать на этой основе вывод о принципиальной невозможности либерального конституционного проекта в России. Сам факт воспроизводства авторитарного режима на разных стадиях исторического процесса служит для некоторых публицистов почвеннического направления неопровержимым доказательством того, что в России сложилась особая система власти, которая не поддается реформированию и отторгает конституционализм, так сказать, на системном уровне. Одни сожалеют об этом, другие, напротив, приветствуют, усматривая в этом феномене выражение «самобытности» российской государственности, которую не следует перекраивать по западным лекалам. Сравнительная типология политических режимов, однако, позволяет найти вполне убедительные аргументы против этого вывода. То, что признается главной исторической «особенностью» российской системы власти, выступает таковой лишь при сравнении с развитыми западными формами конституционализма.

Следует подчеркнуть, что конституционализм - самостоятельный элемент политической модернизации. Более того, основной элемент такой модернизации в Новейшее время. Можно даже сказать, что это наиболее рациональная технология построения современного демократического государства. Поэтому всегда существует выбор: принимать эту технологию или нет. Сравнение двух немецких государств - Западной и Восточной Германии, двух китайских государств - КНР и Тайваня, двух корейских государств - Северного и Южного - хорошо иллюстрирует этот вывод. При сходных экономических, социальных и религиозных исторических традициях осознанный выбор технологии построения государства приводит к диаметрально противоположным результатам и в конечном счете оказывает эффективное обратное воздействие на экономический и социальный строй.

Выбор вектора развития совершенно свободен, здесь нет никакой фатальности (если, конечно, элиминировать фактор внешнего воздействия на ситуацию выбора). В известной формуле Гегеля следует подчеркнуть вторую ее часть: «Все разумное - действительно». Поэтому выбор между демократией и авторитаризмом в России имеет вполне прагматический характер.

История, конечно, многое объясняет и без нее нельзя понять современную российскую ситуацию, но из этого не следует, что она всегда

служит хорошим ориентиром на будущее. Не нужно механистически объяснять недостатки современной политической системы и тем более стратегию развития ее пороками в прошлом. Есть в истории такое наследие, от которого лучше отказаться и не переносить в будущее. Для общества поэтому чрезвычайно важна критика исторического опыта, понимание того, от какого наследия мы отказываемся и почему.

В истории России уже предпринимались попытки радикального переустройства политической системы. В связи с этим возникает вопрос: в какой мере исторический опыт российского конституционализма информативен для решения современных проблем? Прежде всего, нужно опровергнуть два крайних суждения: об органической невосприимчивости России к конституционным ограничениям власти, с одной стороны, и противоположное утверждение - о том, что в России конституционализм существовал всегда, но имел особую природу, отличную от западных его форм, -с другой. Первое утверждение опровергается тем фактом, что в России существовала длительная история дебатов об ограничении монархической власти, восходящая к конфликтам боярской аристократии с государями еще в период формирования централизованного государства. Следует также помнить о традиции конституционных проектов: они регулярно создавались оппозицией в Новое время начиная с XVIII в. (первый оформленный проект - Кондиции Верховного тайного совета 1730 г.). Наиболее разработанными документами такого рода стали проекты русского либерализма, подготовленные Конституционно-демократической партией в канун революции 1905 г. и заложившие основу трансформации абсолютизма в дуалистическую монархию.

Второе утверждение - в России всегда был конституционализм, но «особого рода», основанный на соборности и симфонии общества и власти, вечевых традициях, общинных институтах, земских соборах, так называемом правительственном конституционализме, - также не соответствует действительности. Здесь очевидна логическая подмена понятий: в традиционных институтах (как и в институтах номинального конституционализма советского периода, представлявших их испорченную копию) речь шла не о подлинном ограничении политической власти со стороны общества, но лишь о попытках легитимации власти путем совета с «землей». Сторонникам этой позиции следует напомнить римскую формулу: «An nescis longas regibus esse manus» («Разве ты не знаешь, что у царей длинные руки?»).

Конечно, проблема России заключается в том, что реальный переход к конституционному строю начал осуществляться очень поздно, в начале ХХ в., с большим опозданием по сравнению с другими государствами Европы и даже Азии (например, Конституция Мэйдзи в Японии) и очень быстро был остановлен большевистским режимом однопартийной диктату-

ры, принципы которого оставались неизменны до 90-х годов ХХ в. Поэтому на протяжении большей части истории Нового и Новейшего времени у нас не было даже тех эфемерных форм конституционализма, которые существовали, например, в странах Южной Европы и Латинской Америки.

В условиях абсолютного преобладания государственного начала над обществом и крайней слабости последнего решение проблем политического переустройства всегда было неустойчиво и напоминало колебания маятника: от анархии до авторитаризма в разных формах - монархического абсолютизма, советского однопартийного режима с культом личности или, наконец, сверхпрезидентского режима, вызывающего ассоциации с цезаристско-бонапартистской традицией.

Как можно объяснить эту негативную динамику, почему периоды движения к конституционализму сменяются возвратными движениями? Историческая динамика российского конституционализма представляет собой специфический вариант цикличности. Я предлагаю теорию конституционных циклов, которая, по аналогии с теорией экономических циклов Кондратьева, раскрывает механизм конституционных изменений как смену трех основных фаз: отказ от прежней конституции (деконституциона-лизация), принятие новой (конституционализация) и трансформация последней под влиянием социальной реальности (реконституционализация). Это, в свою очередь, связано со сменой социально-психологического состояния общества.

В России выделяются три больших цикла конституционализма: про-токонституционализм начала XVII в., конституционные циклы начала и конца ХХ столетия. Их отправной точкой является конституционная революция (радикальный отказ от предшествующего Основного закона), высшая фаза представлена принятием новой конституции, а завершение связано с трудным процессом согласования Основного закона с социальной реальностью. На этой третьей фазе в России исторически всегда доминировала та или иная форма авторитаризма.

Следуя этой логике, мы должны признать, что современный период должен быть определен как заключительная фаза третьего цикла, начатого конституционной революцией конца ХХ в. Как и в ходе предшествующих циклов, мы становимся свидетелями трудного поиска соотношения новых конституционных норм (отчасти заимствованных извне, отчасти соответствующих предшествующим либеральным традициям) и меняющейся социальной реальности.

Так возникает феномен конституционного параллелизма, который вновь ставит нас перед дилеммой демократии и авторитаризма, выбора вектора будущего развития политической системы. Именно на этой фазе закладывается основа той политической системы, которая может просуществовать достаточно долго. Вопрос заключается в том, удастся ли на

этот раз преодолеть традиционный выбор в пользу авторитаризма или он вновь окажется доминирующим и цикл получит привычное завершение.

А.Н. Аринин, журнал «Политическое образование»: Остановлюсь подробнее на взаимоотношении власти и общества в России в 1990-2009 гг. При характеристике политической культуры России следует, на мой взгляд, исходить из двух положений.

Во-первых, политическая культура постоянно развивается и меняется: это не застывшая социальная плазма, а живое творчество граждан, реализующих свой свободный выбор и отвечающих за него. Цель такого творчества - совершенствование человека и общества, что есть объективный закон общественного развития. Этот закон в принципе исключает возможность существования замкнутых, неизменяющихся систем власти и политических культур при общности глобальных условий жизни народов мира и универсальности вызовов человечеству.

Во-вторых, в информационную эпоху процесс изменения политической культуры идет гораздо стремительнее, чем раньше. Информация, передача знаний стали сейчас фундаментальным источником развития общества. Это мотивирует людей активнее участвовать в жизни своего государства, энергичнее защищать собственные права и свободы. Люди получили возможность выбирать варианты решения тех или иных проблем. Их участие в жизни государства заключается в активном гражданском контроле над деятельностью власти. Информационная эпоха, таким образом, стимулирует общество устанавливать обратную связь с государственной властью с целью повышения ее эффективности.

Исходя из этого и следует характеризовать отношения власти и общества в России в 1990-2009 гг. За эти годы Россия прошла условно два этапа преобразований. Первый этап (с июня 1990 г., момента принятия Декларации о государственном суверенитете России, по август 1998 г.) характеризуется, с одной стороны, демонтажем плановой экономической и советской политической систем, а с другой - формированием новых экономических, политических и общественных отношений. Все эти годы государственная власть из-за безответственности, повсеместного нарушения закона и масштабной коррупции была неэффективна. Как следствие, процесс преобразований в стране осуществлялся с огромными ошибками, массовыми нарушениями прав и свобод человека, что тяжело отразилось на состоянии дел в экономике и социальной сфере. Вместе с тем россияне достойно прошли этот труднейший этап жизни страны. Главной движущей силой развития России является российский народ. Когда в начале 90-х годов в стране рухнули планово-распределительная экономика, социалистические общественные отношения и политика государственного патер-

нализма, россияне оказались в условиях свободного выбора в решении своей судьбы.

Поэтому не могу согласиться с утверждением Юрия Сергеевича Пи-воварова о том, что власть в России имеет «неполитический характер», «она носила и носит сейчас характер непонятный, метафизический», что власть «не порождена обществом, а придана ему извне и управляет им на дистанции». Эти рассуждения, на мой взгляд, не имеют объективной основы и носят предвзятый характер. В то же время следует признать, что из-за нарушения избирательных прав граждан, отсутствия широких слоев среднего класса выборы в регионах и на местном уровне во многом не отвечали демократическим нормам.

На мой взгляд, нельзя также согласиться и с точкой зрения, согласно которой в России «власть не договорная, в отличие от европейской, - ей просто не с кем договариваться», так как она является «моносубъектом русской истории». Вспомним отечественную историю. Еще со времен Древней Руси существовал институт договора между князем и народом. С помощью института веча - народного собрания как верховного органа власти городов-государств второй половины XI - начала XIII в. - народ влиял на ход политической жизни. Конечно, договорной характер власти на Руси был подорван монгольским завоеванием. Однако вплоть до конца XV в. в Новгородской и Псковской республиках вече оставалось главным гарантом договорного института власти.

Пятивековая традиция народных собраний в Киевской и Новгородской Руси в Московском государстве в XVI в. преобразовалась в Земской собор. Н.И. Костомаров по этому поводу писал, что в Ш-КУ вв. существовали «вече по одиночке, но никто не додумался до великой мысли образовать одно вече всех русских земель - вече веч». Земской собор решал достаточно широкий круг вопросов - устанавливал законы (соборы 1550, 1649 гг.), решал вопросы войны и мира (соборы 1566, 1632, 1634 гг.), санкционировал реформы и новые налоги (соборы 1549 и 1649 гг.), наконец, избирал нового царя (соборы 1584, 1598, 1613 гг.).

Договорные отношения сохранились между правящим классом - боярством - и московскими государями. В.О. Ключевский, непревзойденный до сих пор знаток московских элит, указывает: «Среди титулованного боярства XVI века утверждается взгляд на свое правительственное значение не как на пожалование московского государя, а как на свое наследственное право, доставшееся им от предков независимо от этого государя». Боярство смотрело «на себя как на собрание общепризнанных властителей Русской земли, а на Москву как на сборный пункт, откуда они по-прежнему будут править Русской землей, только не по частям и не в одиночку, а совместно... и всей землей в совокупности. Значит, в новом московском боярстве предание власти, шедшее из удельных веков, не прерва-

лось, а только преобразовалось». Добавим к этому, что и старые нетитулованные московские бояре были, по мнению Ключевского, «вольными слугами князя по договору». Совершенно непонятно, каким образом могла в такой стране установиться «не договорная, моносубъектная власть».

Если говорить о современной политической культуре России, то здесь тем более нет оснований рассуждать о том, что власть у нас не договорная, ибо ей не с кем договариваться. Вне всякого сомнения, без доверия и поддержки власти в 1990-1993 гг. российским обществом реформы были бы невозможны. В декабре 1993 г. на всенародном референдуме за новую Конституцию России проголосовало свыше 57% российских граждан. Таким образом, Конституция стала специальной договоренностью между государством, с одной стороны, и гражданами - с другой.

Неверно, на мой взгляд, рассуждать и о том, что российское общество не меняет своего отношения к власти. Так, на грубые ошибки в проведении реформ в 1992-1993 гг. и на расстрел парламента россияне ответили протестным голосованием в Государственную думу в декабре 1993 г., отдав свои голоса ЛДПР. Обнищание большинства россиян в результате радикальных реформ заставило их проголосовать на выборах в Государственную думу в 1995 г. за КПРФ, а на выборах Президента России в 1996 г. едва не победил Г.Зюганов.

Общество выбирало власть на федеральном, региональном и местном уровнях, строго реагируя на нарушения общественного договора. Вместе с тем общество оказалось не в состоянии заставить власть (федеральную, региональную и местную) добросовестно исполнять закон, соблюдать права и свободы человека, компетентно управлять финансовыми и материальными ресурсами, качественно и своевременно оказывать публичные услуги людям. Безусловно, Россия могла бы развиваться интенсивнее, если бы ей не препятствовали беззаконие, безответственность, некомпетентность и коррупция власти, которые во многом были обусловлены непрозрачностью ее деятельности и, следовательно, отсутствием эффективного гражданского контроля над ней.

Второй этап преобразований в России (с сентября 1998 г. по август 2008 г.) характеризовался в первую очередь восстановлением российской государственности, усилением роли государственной власти в регулировании экономики, что обусловило ее подъем. Он был связан также с формированием устойчивой, дееспособной политической системы, возвращением России на мировую арену как сильного государства, с которым считаются и которое может постоять за себя, пробуждением самосознания российского народа и ощущения самоценности России.

Все это стало возможным благодаря поддержке российским обществом курса президента страны В. Путина на защиту национальных интересов России: обеспечение ее конституционного и территориального един-

ства, усиление регулирующей роли государства в экономике, отстранение олигархов от власти, повышение жизненного уровня россиян. По сути, это был новый общественный договор, ориентированный на восстановительно-стабилизационные процессы.

Сегодня финансово-экономический кризис объективно требует от российского правящего класса создать необходимые условия для неукоснительного исполнения закона, формирования компетентной власти, мотивации к производительному труду, проявлению деловой энергии и инициативы. По существу, сегодня страна стоит перед третьим этапом преобразований - этапом модернизации России.

И.И. Глебова, ИНИОН РАН: Уважаемые коллеги, пожалуйста, вопросы к выступавшим докладчикам.

Ю.С. Пивоваров: У меня вопрос к Кириллу Георгиевичу Холодков-скому. Вы говорили очень важные вещи об эволюции политической культуры - например, о том, что в ХХ в. произошли падение патриархального коллективизма и становление атомизированного индивидуализма. Какие еще важные, на Ваш взгляд, изменения можно отметить?

К.Г. Холодковский: Затрудняюсь дать исчерпывающий ответ. Я думаю, что традиционная политическая культура утратила внутреннее единство и стала многообразной в своих проявлениях. Может быть, это связано с усложнившейся структурой общества: сейчас почти исчезла деревня и большую роль играет город. А город - это нечто более многообразное. Политическая культура играет сейчас разными своими ипостасями гораздо больше, чем это было в начале прошлого века.

ер Б.И. Коваль, журнал «Политическое образование»: Когда Вы гово-• рили о массовом восприятии демократии (усвоена на вербальном уровне, принята более образованным слоем), Вы не характеризовали связь демократии со справедливостью. Ведь справедливость - это основа демократии. И в глубине народа сохраняется неизбывная и неудовлетворенная тяга к справедливости.

К.Г. Холодковский: Справедливость каждая группа, каждый социальный слой понимает по-своему. У нас нет той культуры «обтачивания» этого понятия, которая исторически сложилась на Западе. Когда-то социальная справедливость появилась в значении «равенство положения». Потом оно было практически отвергнуто. У нас этого не произошло.

| И.И. Глебова: Позвольте мне добавить. Когда у наших граждан сей-• час спрашивают: «Что происходит в российской политике?» - большинство отвечает, что строится демократия. Раньше все терялись, когда им задавали вопрос: «А что вы понимаете под демократией?» Теперь знают: это сосредоточение власти в руках президента, государственный контроль над экономикой, СМИ и т.д. - при сохранении потребительских свобод и независимости частной жизни. Видимо, и понятие «справедливость» должно быть расшифровано «сверху». «Верхи» явно заинтересованы в переинтерпретации понятия - ведь основная часть населения исторически ориентирована на распределительную модель. В соответствии с ней справедливы не гарантированное законом равенство прав и социальная защищенность неимущих, а материально-имущественное поравнение, приведение большинства к некоему «срединному» эталону. Кстати, такая доминирующая установка плохо согласуется с демократической идеей. Точнее, свидетельствует о «первобытном демократизме» массового сознания.

И.С. Семененко, ИМЭМО РАН: Юрий Сергеевич Пивоваров говорил о сложной природе русской власти, о наличии в ней репрессивно-подавляющей и революционно-реформистской компоненты. Власть выглядит у него как двуликий Янус. Кирилл Георгиевич Холодковский несколько иначе поставил вопрос, но, мне кажется, речь шла об одном и том же. Он говорил об элите господства и об элите, которая ориентирована на развитие, но оттеснена с лидирующих позиций. Можно ли выявить факторы, которые актуализируют реформистскую природу власти или выведут на ведущие позиции элиту развития? Каковы перспективы России в этом отношении?

К.Г. Холодковский: Вопрос этот прогностический; мы не можем точно знать, как все произойдет и произойдет ли вообще. Если пофантазировать, можно сказать, что для реализации этого сценария необходим целый ряд условий. Первое: такое изменение объективной ситуации, которое заставит власть искать какие-то новые методы взамен тех, что уже не срабатывают. Второе условие - на этой почве возникнут раскол и внутренняя борьба «наверху», причем «элита развития» и часть господствующего класса, озабоченная собственным выживанием, должны будут опереться на какие-то социальные силы. Наверное, в первую очередь на активное меньшинство, потому что на пассивное большинство в такой ситуации еще никому опереться не удавалось. Будет так или нет, очень сложно сказать. Возможен и тот вариант событий, о котором здесь уже говорилось, - выдвижение на первый план погромных качеств толпы.

И.И. Глебова: Вопрос был задан не только Кириллу Георгиевичу Холодковскому, но и Юрию Сергеевичу Пи-воварову. Поэтому было бы интересно послушать и Ваш ответ.

Ю.С. Пивоваров: Действительно, это, так сказать, прогностический вопрос. Его можно свести к другому: способна наша культура меняться или нет? Преобразовалась ли наша культура за последние сто лет? Да, совершенно: стала урбанистической - и все изменилось. Впервые в истории основная масса людей живет не в природном ритме, а в условиях городской цивилизации, предполагающей всеобщую образованность и пр. Здесь присутствует профессор В.П. Булдаков, описавший в своей «Красной смуте» революцию в деревенской стране. И когда мы обсуждали наши перспективы, я подумал: если бы ему пришлось описать революцию в урбанистической России, походила бы она на Красную смуту? Возможен ли ужас деревенской революции в городской России? Конечно, за сто лет все абсолютно изменилось. И не следует недооценивать того объема демократии и прав, которые мы получили за последние годы. Тем не менее повторение этого ужаса возможно. Чтобы все произошло по-другому, должен измениться человек. А он почему-то не меняется или меняется, но не кардинально.

К вопросу о демократии. По данным опроса Левада-центра 12 декабря 2005 г., 55% населения уверены в том, что глава государства и суверенитет - это одно и то же. Большинство граждан считает также, что Конституция - это плод труда лично президента. Совершенно сказочные, мифологические представления у людей по поводу власти. Другая сторона проблемы - сама власть: и реформы, и репрессии она проводит исключительно для укрепления самой себя. Крепостное право было отменено против воли дворян, которые бесконечно плакали о своих крестьянах. Царь сказал - освобождайте, и силой бюрократии освободили. Александр II сделал это, потому что понимал: в противном случае произойдет взрыв. Конституция 1906 г. была принята, когда стало очевидно, что только репрессиями революцию не подавить. И линия С.Ю. Витте победила не потому, что он хотел ограничения самодержавия (он был монархист), а потому, что понял - взорвут.

Проблема нашей власти - не в том, что в ней нет реформистской силы. Когда надо, она станет реформистской, когда надо - репрессивной, чтобы самосохраниться. И только когда общество изменится так, что власть будет его следствием (а не наоборот), тогда и она переменится. Однако парадоксальным образом российское общество не хочет меняться.

Я это утверждаю не только как исследователь, но и как администратор, который одиннадцать лет руководит институтом: люди не хотят са-

моуправляться, быть свободными гражданами в свободной стране. Как бы ты их к этому ни понуждал, - не хотят. Они готовы играть роль подданных. Причем, если не будешь их к тому понуждать, скажут: значит ты -слабый администратор. Это была проблема М.С. Горбачева и многих других: слабак, раз даешь свободу, а не бьешь по зубам.

И.И. Глебова: Есть еще вопросы, коллеги?

А.Н. Аринин: У меня вопрос к Андрею Николаевичу Медушевско-му: охарактеризуйте подробнее явление конституционного параллелизма в России.

А.Н. Медушевский: Параконституционализм распространен во многих политических режимах современного мира - в том числе и в России. Это явление в известной мере отражает трудности соотнесения нормы и реальности трансформирующихся обществ.

Явление конституционного параллелизма было теоретически осмыслено в немецкой правовой литературе при анализе крушения Веймарской республики. В нем отразилось постепенное расхождение между текстом действующей Конституции (Веймарская конституция 1918 г. была одной из лучших для своего времени) и политическим процессом в расколотом обществе. Трансформация политического режима в направлении авторитаризма шла постепенно, причем без отмены Конституции: путем внесения поправок в нее, развития указного права, а главное - выведением из сферы конституционного регулирования значительных социальных областей и образованием внеконституционных институтов.

Не буду останавливаться на специфически юридических аспектах проблемы, но подчеркну: эта технология представляет собой фактическую переоценку конституционных норм, их селекцию с позиций политической реальности. Как и всякая технология, она является ценностно нейтральной и может использоваться для достижения прямо противоположных целей -как демократизации режима (например, трансформации политической системы франкизма в направлении парламентской монархии), так и усиления его авторитарных тенденций (например, в ряде государств постсоветского региона и во многих развивающихся странах). В последнем случае ее проявлением становится такое «согласование» конституции с реальностью, которое существенно меняет содержательное наполнение основных норм без их формального текстуального изменения: развитие правового регулирования федеративных отношений в направлении централизации; ограничение механизма разделения властей путем введения неконституционных институтов, которые наделяются по существу конституционными функциями; ограничение независимости судебной власти и рас-

ширение сферы административного усмотрения, а также делегированных полномочий администрации; изменения избирательной системы, направленные на предоставление преимуществ одной партии, которая доминирует в парламенте, создание особого статуса для ее политического лидера.

Очевидно, что Россия не застрахована от такого процесса. Жесткость ельцинской конституции не стала препятствием для проведения в последнее десятилетие существенных корректировок политической системы. Они касались ряда значимых направлений конституционного регулирования: федерализм (формирование федеральных округов и введение института полномочных представителей); отмена выборности губернаторов (мера, оспаривавшаяся как отступление от федерализма и приведшая к пересмотру Конституционным судом своей предшествующей правовой позиции); парламентаризм (изменения системы выборов в Государственную думу и троекратные изменения порядка формирования Совета Федерации); создание новых политических институтов (Общественная палата и Государственный совет); принятие нового законодательства о политических партиях (результатом стало их сокращение от почти 200 в 90-е годы до семи в настоящее время); введение нового порядка регистрации и отчетности НПО, приведшее к их значительному сокращению; неоднозначные преобразования судебной системы, ограничившие, по мнению критиков, степень независимости судей; регулирование режима функционирования СМИ и др.

Все эти изменения, существенно ограничившие масштаб либеральной интерпретации Конституции, формально выступали как ее прагматическая корректировка и были осуществлены без изменения Конституции или, во всяком случае, были признаны Конституционным судом не противоречащими Основному закону. Критики, напротив, оспаривали их конституционность и указывали на формирование параллельной политико-правовой реальности. Таким образом, полагали они, возможен переход к модели имперского президентства, где все рычаги власти сосредоточиваются в руках узкой правящей группы и даже одного лица.

Дополнительные аргументы в споре связаны с темой глобального экономического кризиса. Констатировав «кризис правового государства и кризис доверия», В.Д. Зорькин, например, счел необходимым выступить в защиту «элементов авторитаризма, присутствующих в управлении страной» (Конституционная симфония // Коммерсант. 2009. 9 апр.). Сославшись на ситуацию Веймарской республики, он фактически привел в защиту своей позиции аргументы К. Шмидта о необходимости выбора между хаосом и политическим порядком. Однако та «великая симфония» в отношениях общества и государства, к которой он призывал, может привести к реставрации прежних порядков, отвергнутых в ходе конституционной революции. Тогда конституционный цикл завершится установлением авто-

ритарного режима. Опыт предшествующих мировых кризисов и связанных с ними крушений парламентаризма в Европе и России заставляет настороженно отнестись к таким рекомендациям. Кризисы часто становились оправданием политических решений, шедших вразрез с развитием правовой системы.

Пхон Ким, аспирант (Южная Корея): У меня вопросы к Александру Николаевичу Аринину. Почему Вы так оптимистичны? Вы считаете, что в российской власти все изменилось? Она стала более справедливой? Как Вы знаете, в любом крепком государстве интеллигенция находится в центре власти, но я не видел интеллигенцию у власти в России. И неужели при Путине и Медведеве существуют крепкие отношения между властью и обществом? Считаете ли Вы, что государство укрепляется, особенно в сфере безопасности? И наконец, «скончалась» ли государственная идея? Я не вижу ее сейчас.

А.Н. Аринин: Первый вопрос: почему я так оптимистичен? Потому что, с одной стороны, высоко оцениваю пройденный Россией с начала 1990-х годов путь преобразований. А с другой - считаю, что созидательный потенциал российских граждан в значительной мере из-за нарушений закона еще остается не раскрытым. Поэтому Россия имеет достаточно большие резервы для осуществления необходимых преобразований.

За последние 20 лет в России были заложены основы рыночной экономики, правового, демократического государства, среднего класса -главной силы гражданского общества. На такой путь многим странам понадобилось 200, 300, а некоторым и больше лет. Напомню: в Соединенных Штатах Америки граждане стали напрямую выбирать Сенат лишь через 130 лет после первых парламентских выборов. Женщины в США были наделены избирательными правами только в 1918-1919 гг., или более чем через 140 лет после первых выборов. А люди с черным цветом кожи, или, как сейчас принято говорить, афроамериканцы, получили право голоса только во второй половине ХХ в. (более чем через 190 лет). Таким образом, в процессе формирования правящего класса и контроля над его деятельностью участвовал далеко не весь американский народ. Тем не менее никто не сомневается, что в США все это время была демократия.

Теперь об отношениях российского общества и власти. В начале 1990-х годов благодаря тому, что россияне поддержали курс на реформы, у нас не случилось гражданской войны. Что касается отношений общества и власти в 2000-е годы, то здесь российские граждане, исходя из национальных интересов страны, поддержали курс В. Путина. В настоящее время перед нашей страной стоят новые задачи, которые предстоит решать просвещенной части правящего класса. Просвещенной определенная часть

правящего класса называется не потому, что в нее входит интеллигенция, а потому, что она ориентируется на цели модернизации. По всем социологическим опросам, модернизационную политику российские граждане поддерживают.

Наконец, последний вопрос: есть ли в России государственная идея? Да, есть, и она сформулирована в Конституции России: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина - обязанность государства».

| И.И. Глебова: Предлагаю, коллеги, перейти к обсуждению. И поль-• зуясь правом ведущего, сначала дам слово себе. Это реплика на последнее выступление. Была такая профессия в советские времена: навевать сон золотой. Однако трудно быть адвокатом демократических перемен, конституционной, правовой идеи в современной России. При всех случившихся в ней изменениях. Еще во второй половине 90-х стало ясно, что демократический, правовой тренд не стал определяющим для нашей страны. Утверждать обратное можно, - понять реальное положение дел таким образом нельзя. Кстати, о конституционизме: если Конституция не стала нормой социальных отношений (а она не стала такой нормой), - значит россияне не договорились с государством о правилах социальной «игры». Во всяком случае, на правовой, законной, легальной основе. А государство - с гражданами. Не состоялся общественный договор. Кто еще хотел бы высказаться?

В.П. Булдаков, ИРИ РАН: Я не готовился специально, поэтому то, что я скажу, будет экспромт. Во-первых, хотелось бы выразить глубокое удовлетворение тем, как сформулирована тема семинара - «Власть и российская политическая культура». Мы ведь ухитряемся, анализируя политическую культуру, говорить только о власти и не соотносить ее с социальной средой. Это такая особенность политической культуры: мы должны оставаться самыми лучшими. Тогда непонятно, почему у самых лучших воспроизводится именно такая власть, со всеми ее периодическими вертикалями и смутами. Мне думается, что, прежде чем рассуждать о власти, стоило бы поговорить о нас самих: о россиянине как культурно-историческом типе (или типах, что правильнее), его архетипах, стереотипах и т.д.

Мы ведь считаем себя особенными: остальной мир нам не указ; что немцу - смерть, нам - здорово. Это всем известно. Но в чем она, это осо-бость? Прежде всего в том, что мы живем не в обществе, а в государстве. Мы убеждены, что принадлежим государству. Государство, как и водка, у нас метафизическая величина. Вот такие странные параллели.

Сегодня в основном говорили о том, что все у нас меняется и все мы стали совсем другими. А вот перед семинаром сидели мы, три известных автора: один занимается Смутным временем, другой - революциями, третий - сталинским террором. И в один голос сказали: да ничего не меняется. Человек один и тот же, просто закинут в разные эпохи.

Что происходило с нами в ХХ в.? Бывшая крестьянская страна в результате урбанизации переселилась в город и перенесла туда все общинные стереотипы. Говорят, русский человек - коллективист. Но он таким становился только тогда, когда ему противостояли помещик или государство. А без этого поедом ел другого - в этом смысле он, скорее, антиколлективист.

Ведь это государство запихивало его в общину, понимая ее как фискальную организацию. Как рассуждал крестьянин, когда беседовал с помещиком? Земля - Божья, мы - Ваши, и Вы, помещик, - тоже наши, мы связаны. Из таких идей рождаются соответствующие представления о государстве (точнее, о власти, хотя власть и государство у нас, в принципе, неразличимы) как о какой-то метафизической величине. Мы вообще с трудом различаем реальное, воображаемое и символичное - у нас все перемешано.

В заключение несколько слов о водке и об аналогиях. Когда иностранцы спрашивают, что это за напиток - водка, я отвечаю: ваш самогон растет «снизу», а водка «спускается» сверху и разбавляется. И политическая система у нас такая же - сверху спускается при всеобщем одобрении. Бывают, правда, времена, когда начинается какая-то неурядица, революция, смута. Тогда вместо водки появляется самогон в самых различных видах: Южный Урал - это кислушка, Северный Урал - это кумышка, юг России - это кишмишевка и т.д. Вообще же идеал русской водки, если вспомнить Похлебкина, таков: ни цвета, ни запаха, хорошо бы пилась, чтобы все были довольны. И - извините за такие метафоры, но дискуссия провоцирует - такова же идеальная русская власть: без цвета, без запаха -были бы все довольны.

И заканчивая свой экспромт, хочу сказать: пока реальное, воображаемое и символическое не будут разъединены, у нас сохранится традиционная конструкция власти. Она будет принимать самые лучшие решения и законы, но сама же не станет их выполнять. И мы тоже не станем, хотя будем до поры до времени довольны.

Н.Ю. Лапина, ИНИОН РАН: Сегодня неоднократно звучала мысль: человек в России не меняется. Я отстаиваю совершенно другую позицию. На самом деле человек за последние 15-20 лет очень сильно изменился. Возможно, это не столь очевидно из-за действия ряда тенденций, которые затушевывают и подавляют трансформационные процессы.

С 1991 г. я занимаюсь российским предпринимательством, поэтому из историка в какой-то мере превратилась в социолога. Могу сказать, что в чрезвычайно сложные 1990-е годы у нас появилось совершенно новое явление - средний и малый бизнес. Он ассоциируется с коррупцией, теневыми сделками, но то был невероятный всплеск человеческой энергии, там действовали очень талантливые, яркие люди. Крах произошел не по их вине: 1998 г. экономически уничтожил первую волну среднего и малого бизнеса, потом укрепившиеся бюрократия и бюрократическая власть полностью ликвидировали это явление. Теперь «наверху» говорят о необходимости его возрождения, что выглядит вполне цинично.

В последние годы я занималась также региональными исследованиями, которые показывают: в 1990-е годы в регионах сложилась политически конкурентная среда, появились сильные правозащитные организации, формировалось гражданское общество. Таким образом, «снизу» прорастали новые общественно-политические явления. Речь идет не о метафизике, а о том, что мне приходилось наблюдать и описывать. В 2000-е годы «вертикаль власти» победила политически конкурентную среду в российских регионах. При этом наши исследования показывают, что сама вертикаль, не опирающаяся на общество, вовсе не так сильна, как кажется из Москвы.

Ю.С. Пивоваров: Я сейчас занимаюсь эпохой С.Ю. Витте и могу

повторить все, что говорила Наталья Юрьевна Лапина, про 90-е годы XIX столетия. Прекрасное время: развивается малый и средний бизнес, возникли первые партии, скоро появятся профсоюзы, зарождаются основы демократии. Россия - на мощном подъеме. Кстати, и кризис был в 1898 г. А потом пришло государство и руками С.Ю. Витте устроило монополию и особый капитализм. Когда В.И. Ленин писал про империализм как высшую стадию капитализма, он реагировал на происходившее в России. Возникли мощнейшие монополии, бюрократия взяла экономическую власть в свои руки, отняв ее у предпринимателей. Многое из того, что мы наблюдали в 1990-е годы, уже было сто лет назад.

@ М.В. Ильин, МГИМО(У) МИД РФ: Мне очень понравилась идея Владимира Прохоровича <Булдакова>: ничего не получится, пока действительное и воображаемое не будут разнесены по своим местам. Оттолкнусь от этой мысли. В начале своего выступления Кирилл Георгиевич Холодковский вспомнил Ю. Андропова (его известную фразу о незнании политическим руководством своего народа) и подчеркнул, что за последние 20 лет мы многое узнали. Здесь, пожалуй, соглашусь: проведена масса эмпирических исследований, многие из нас в них участвовали. Но штука в том, что это маленькие кусочки, мозаика, которую никто не удосужился

соединить в целую картину. Поэтому, на мой взгляд, мы мало продвинулись в понимании нашего общества. И дело не только в господствующем недоверии к великим теориям. Как только мы начинаем обсуждать что-то, выходящее за рамки эмпирического материала, - перестаем разделять реальное и воображаемое, подчиняемся идеологическим мотивациям.

Вот, сегодня много замечательных людей высказалось, но ничего так и не прояснено - все говорят про политическую культуру вообще, про Россию вообще, про демократию вообще. Только в рамках этого «вообще» можно утверждать, что демократия у нас принята вербально. Я, например, не могу понять, что это значит - кем принята, какая демократия? Демократий много, они разные, базируются на различных идеях. Кем-то демократия принята вербально, а другими вербально же отвергнута. Как показывают эмпирические мозаичные исследования, ситуация гораздо сложнее.

И сегодня в ходе дискуссии мы постоянно приходили к тому, что все не так просто, находили кучу противоречий и т.д. Но при этом по-прежнему пытаемся сказать, что российский человек не меняется - или меняется, демократия принята - или отвергнута. Здесь мы скатываемся к той ситуации, которую фиксировал Андропов. Приходится признать: ситуация оказалась непреодоленной. Мы повторяем одни и те же клише, разве что немного модифицированные. Меня это очень беспокоит.

Я не разделяю оптимизма Александра Николаевича Аринина в отношении многих вещей, но мне симпатично, что он призывает исходить не из предвзятых оценок, а из позиции непредрешенца: давайте посмотрим, что происходит во власти (какие там страсти, конфликты), и попробуем с этим разобраться, а уже потом перейдем к другому. Если исходить из классического представления о политической культуре как системе ориен-таций на политическое действие, то можно уподобить ее языку. И тогда реально мыслима следующая ситуация: в рамках русского языка существуют диалекты, индивидуальные особенности и т.д.

Бывают и такие типичные ситуации, как диглоссия, которой можно найти «аналоги» на уровне политической культуры: у нас всегда были и остаются верхи со своими языком и политическими ориентациями и простой народ. Сейчас появились более сложные, чем прежде, деления - «баре» и «просто-народье». Может быть, следует говорить уже не о диглоссии, а о полиглоссии, но основополагающее социальное расщепление сохраняется. Поэтому, говоря о политической культуре вообще, т.е. игнорируя социальные разделения, мы сами себя загоняем в тупиковые ситуации.

Есть такой термин - «двусмысленная эластичность». С его помощью можно объяснить, как реальное, воображаемое и идеальное перетекают у нас одно в другое. Однако существует и другая возможность, продемонстрированная модернизирующейся Европой: жить в условиях антиномии, т.е. признавая наличие двух взаимоисключающих правил, постоянно ис-

кать способы их примирения. Нам этого не хватает. Тем не менее и наш человек меняется. Я это вижу по молодежи. Появилась масса людей, которые уже способны мыслить в кантовских определенностях. И, что еще лучше, действовать. Действие опережает мышление, что в данном случае не опасно.

В связи с этим вспоминается высказывание Роберта Даля из книги «Демократия и ее критики»: не надо сравнивать идеальные апельсины с настоящими яблоками. Поймите меня правильно, я не против обсуждения идеальных апельсинов, т.е. метафизических философских конструкций. Сам любитель таких занятий. Но очень трудно от масштабных, вечных, воспроизводящихся сквозь исторические эпохи конструкций перейти к сиюминутным вопросам.

Мы забываем, что есть еще настоящие яблоки, т.е. совершенно разные представления о демократии и справедливости, различные способы их отстаивания. Люди борются за справедливость, а потом думают о методах борьбы. Это нормально: пока что-то не сделаешь, не приблизишь к себе, не станешь размышлять об этом. Вот, что такое политика? Мне это объяснил в мои юные годы один комсомольский работник: заниматься политикой - значит, решать вопросы. Если они решаются, что-то делается, - цель достигнута.

А политическим сообщество становится тогда, когда решение вопросов перестает зависеть от одного человека, харизматического лидера, от текущей ситуации и появляются институты, к которым постоянно апеллируют. В заключение хотел бы вспомнить У. Черчилля, говорившего: демократия - самая худшая форма правления. Конечно, ведь она демонстрирует, что мы делаем плохо. Чтобы ее улучшить, нам самим нужно исправляться.

| Н.Ю. Лапина: Мне кажется, большая теория не может появиться,

если неизвестны политические практики. Сейчас время изучения политической реальности. Момент, чтобы продвигаться дальше в теоретическом отношении, еще не наступил.

Б.И. Коваль: Несколько слов о перспективах политической теории.

Я исхожу из самого широкого понимания политической культуры как феномена историко-цивилизационного характера. Такой взгляд требует решительного обновления устоявшихся методов политологического анализа. Сложность не в том, чтобы взять да и отказаться от традиционных приемов (этого, конечно, не стоит делать), важно научиться более свободно и творчески подходить к новой действительности. Примеры смелого новаторского подхода, на мой взгляд, у нас есть. Можно, скажем, вспомнить разработки Г. Сатарова о проблеме социального хаоса,

М. Ильина - о политическом времени, Е. Шестопал - о массовом сознании, А. Галкина - об инновациях социального развития, В. Пастухова - о государственности, Ю. Пивоварова - о русской политической культуре, Ю. Васильчука - о «человеческом капитале» и др.

Однако все новации насквозь рациональны, малоэмоциональны и в целом имморальны, т.е. отстранены от экзистенциальных нравственных ценностей. Поэтому я задумался о выработке более эластичных морально-политических характеристик - не политологических, а именно морально-политических. Речь идет фактически о развитии этической политологии. Эта задача, на мой взгляд, сейчас приобретает особую актуальность.

| Б.С. Орлов, ИНИОН РАН: Хотелось бы дополнить. При анализе политической культуры одним из главных факторов, на мой взгляд, является взаимовлияние властей и соответствующей культурно-духовно-интеллектуальной среды. Это взаимовлияние происходит по-разному в различные исторические эпохи и в разных странах. Тем не менее оно постоянно существует. Если оно прекращается, власти вообще утрачивают какую-либо легитимность, превращаются в кучку узурпаторов.

И.С. Семененко: Мне представляется, что мы собрались, чтобы обменяться опытом. Я предполагала обогатить свои знания на тему: каков сегодня субъект нашего развития; существуют ли возможности для перехода в инновационную парадигму развития или мы останемся в циклической парадигме?

Я, как и Н.Ю. Лапина, в 1990-е годы занималась исследованиями российского бизнеса. И совершенно согласна с тем, что тогда нашел выход большой потенциал энергии, который накопился на низовом уровне. Он сохранился и сейчас. Но вот какой парадокс. Между социально значимой творческой деятельностью, направленной на развитие страны, своего региона, и реальными механизмами использования этого потенциала существует разрыв, и он не преодолевается.

Это один из парадоксов российской политической культуры. Я сошлюсь на вывод исследования, о котором упоминал Кирилл Георгиевич Холодковский: в наиболее развитых странах субъект инноваций вписан в социальную, институциональную, экономическую и политическую системы, поэтому макросоциальные факторы играют самостоятельную роль во всех трансформационных процессах. В России эта роль, несомненно, слабее; решающим фактором модернизации оказывается индивид, который обладает способностями и волей к инновационной активности.

Тогда главные для нас вопросы: почему не происходит встреча индивида с соответствующими институтами; почему потенциал развития сосредоточивается исключительно на личностном уровне, а государство

его игнорирует? Следующий вопрос: как стимулировать инновационное поведение в России, каковы должны быть основные параметры участия государства (не подавляющего, а поддерживающего) и кто является субъектом развития на индивидуальном уровне?

Мне представляется, что именно слабость ресурсов «надындивидуальной» адаптации человека сдерживает потенциал развития. Люди хорошо адаптируются в частной сфере, но структурирование сообществ (даже интеллектуальных), налаживание межгрупповых связей происходят очень вяло. Сошлюсь на опыт учительского сообщества, которое я знаю: оно не создало концепцию школьного воспитания, поэтому государство формулирует и «спускает» свою. Профессиональное сообщество воспримет ее, скорее всего, негативно, и вряд ли общество в целом получит здесь хороший результат.

Необходимо налаживать механизмы обратной связи между государством и самоорганизующимися группами (они есть, хотя слабо организованы). Кроме того, очень важно для России структурирование активности на уровне территорий. Только на этом пути возможно превращение со временем нашей подданнической культуры в гражданскую.

И последнее. Формулируя вопрос об идентичности как ресурсе развития, я затруднялась в ее определении. Национальная? Но понятие нации у нас очень расплывчато. Государственная? Но она предполагает ориентацию только на государство. Определение «гражданская» явно не соответствует реальности. Я предлагаю говорить о национально-государственной идентичности, хотя и это полностью не исчерпывает содержания. В Европе, кстати, активнейшим образом идет дискуссия о проблемах идентичности, необходимой в рамках парадигмы развития. У нас такая дискуссия тоже идет, но на уровне «верхов», государственных программ. Она не стала пока публичной. А это необходимо для становления гражданской идентичности.

| Ю.С. Пивоваров: К вопросу об идентичности. В свое время в • ИНИОНе работал профессор Н.Н. Разумович, который сказал гениальную вещь: советские люди - это субъективные материалисты. Это удивительно точно: субъективный материализм пронизывает у нас все. Я думаю, что наша идентичность - субъективно-материалистическая.

В.П. Булдаков: У меня - короткая реплика по вопросу о том, изменились мы или нет. Конечно, мы меняемся. Проблема в другом. Изменились ли мы по отношению к власти - вот вопрос вопросов в контексте нашей дискуссии. Я думаю, что не изменились, к сожалению.

В дополнение к уже сказанному я бы определил нашу власть как власть-симулянт: она и сама воздвигает потемкинские деревни, и для нас

их строит. Мы привыкли и считаем это нормальным. Конечно, пока нам все это не надоест.

Власть двулика. Петр I, например, ассоциируется прежде всего с Медным всадником, образом империи. В связи с этим хочу привести такую историю. Когда Петр был в Англии, он попросил объяснить, что такое килевание. Это наказание: матросов протаскивали под днищем судна. Петр захотел посмотреть, но ему сказали, что так в королевстве уже не наказывают. И тогда московский царь предложил для опыта кого-нибудь из своих. На что ему ответили: вы находитесь в Англии, и те, кого вы привезли, - под защитой английских законов.

Наша власть многолика: она и варвар, и просветитель, и революционер, и консерватор в одном лице. Ее мы терпим, с ней уживаемся - и в этом смысле до сих пор не изменились.

И.И. Глебова: Михаил Васильевич Ильин призывал нас уйти от аб-

стракций (перестать болтать?) и встать на здоровую эмпирическую почву. Давайте сделаем это.

Действительно, как стимулируется и реализуется участнический потенциал российского общества? Сегодня много говорили о том, что он есть, - вот только никак не проявится. Для демократического участия, появления политического субъекта должны быть, как минимум, два условия: наличие в обществе солидаристского потенциала и социального доверия. Я приведу данные Левада-центра, последовательно с конца 1980-х годов проводящего сканирование советско-постсоветского мира1. Когда задается вопрос о доверии, 83% наших сограждан говорят: доверять никому нельзя. Меньше всего, кстати, доверяют институтам - и особенно новым, демократическим: две трети общества не верят действующей политической системе. Около 90% граждан считают, что не в состоянии влиять на дела, которые выходят за пределы их ближайшего круга. Кроме того, они не готовы за что-то или кого-то, кроме себя, отвечать и ни на что не рассчитывают.

Эти неполитические ориентации решающим образом влияют на состояние политической культуры. Собственно, они достались нам от советского мира. Но там политическая активность (и ее симуляция) была условием самореализации. В освобожденном от принуждения «сверху» постсоветском социуме не стало общих целей, идей, идеалов - все победили задачи индивидуального обустройства (или «субъективный материализм», как сказал Ю.С. Пивоваров). Здесь политика не нужна, а демократия понимается как социально-экономические свободы.

1 См.: Адаптация к репрессивному государству: Фоторобот российского обывателя // Новая газета. - М., 2008. - 3 апр.

Кирилл Георгиевич Холодковский говорил об атомизированном индивидуализме. Я, продолжая его мысль, сказала бы о победе в нашем социуме стихийного анархического индивидуализма и даже о явлении «па-рохиала нового типа» (среднеобразованного и среднеобеспеченного горожанина, молодого и среднего возраста). У нас анархические индивидуалисты явились вместо граждан. Они замкнулись в семейном, дружеском, профессиональном кругу, занялись исключительно своими частными проблемами. Вот ответ на вопрос - куда исчез активный человек 90-х? Сюда, в приватную сферу, и ушла его активность. Речь идет о сознательном отчуждении от общественной сферы, от политики и нежелании обсуждать и решать перспективные общественные задачи. Как реакция на повседневную жизнь, бюрократическую агрессию возникают сообщества самозащиты. Еще формируются сетевые (виртуальные) коллективы, и сейчас многие поют им восторженные песни. Но они не выходят за рамки виртуального пространства, «замещенной» активности.

Все это не дает оснований говорить об обществе, т.е. коммуникативной системе, основанной на солидарности, чувстве сопричастности, общих ценностях и интересах. Мы имеем дело со слабоинтегрированной социальной средой, в которой возникают в основном «черные» и «серые» сетевые связи, а также реактивные сообщества самозащиты, распадающиеся по мере решения вызвавшей их появление проблемы.

Ощущение воображаемого национально-государственного единства, -а оно есть и очень сильное - поддерживается коллективными символами: великого прошлого, великодержавия, «особости» народной власти и героического народа, православной духовности. Приверженность им имеет декларативный и декоративный характер, не требует каких-то действий в их поддержку, но возвращает чувство национальной полноценности. За этими символами скрываются советские ценности; нынешняя символическая политика работает на их воспроизводство. Вообще, постсоветский человек (и из массы, и из «элит») в мировоззренческом отношении и в социальной практике недалеко ушел от советского.

Это, кстати, в полной мере относится к «нашей надежде» - молодым. Конечно, они живут в новом мире, где есть свобода и выбор. Это много. Но кроме этого мира и их самих им ничего не интересно. Молодые не просто забывают прошлое, но не нуждаются в его критической проработке. Опыт свободы для них в основном ограничен свободным потребительством. Среди прочего потребляется и «свободный мир»: контакты с западной культурой вовсе не нацелены на «научение» демократии. Запад их учит, как стать более изощренным потребителем. Практицизм гонит молодых во власть, государственные структуры, большой бизнес; они понимают, что «хорошая жизнь» - там. Ограничение политических, граж-

данских свобод при хорошей жизни их вполне устроит. Об этом говорят социологические исследования.

Если тезисно, т.е. очень общо, характеризовать нашу ситуацию, я выделила бы следующее. Не успев освоить гражданское участие на практике, не дав реально-участнической основы нашей политике, мы бросились в виртуальщину. Сейчас наш человек между собой и обществом помещает технический посредник: компьютер, а чаще - телевизор. Реальные проблемы, социальная жизнь подменяются виртуальными. Очень удобно -никакой ответственности, активности; весь участнический потенциал перерабатывается, рассеивается в виртуальной среде. Это первое.

Второе. Политики, ученые постоянно предлагают государству повернуться лицом к людям. А оно к ним лицом и обращено, совсем его не скрывает. В этом - своеобразие современной власти: она открыта, откровенна и рассчитывает на понимание своих граждан. Правильно, кстати, делает. В известном исследовании образов власти, выполненном под руководством Е.Б. Шестопал, есть сведения о восприятии нашими людьми (бывшего) мэра Москвы Ю.М. Лужкова: шустрый, для людей что-то делает и себя не забывает. Оценка вполне доброжелательная, понимающая: ведь любой, получи он такие возможности, повел бы себя также. Это круговая порука, полное взаимопонимание власти и народонаселения - при их полнейшей отчужденности.

Теперь о том, что касается потенциала развития. Он вырастает из соответствующего опыта. А наш опыт - весь «сзади», как говорил М. Жванецкий, и весь он негативный. Если в 1990-2000-е и появился позитивный, то это опыт потребительский. Наш исторический и актуальный опыт ориентирует на пассивное приспособление к сложившимся условиям существования. Все пытаются их обжить, найти в них лазейки, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь. Выходы если и находятся, то на неправовых путях.

И последнее. Левада-центр проводил в 2008 г. по заказу фонда «Либеральная миссия» социологическое исследование наших элит. О нем уже говорили Кирилл Георгиевич <Холодковский> и Ирина Станиславовна <Семененко>. Основная масса опрошенных (т.е. около 60-70%) не сомневается, что Россия так или иначе двигается в сторону рынка и демократии, но четких представлений об оптимальном характере этого движения у разных групп респондентов нет. Крайне расплывчаты, неопределенны, слабо проработаны и представления о нынешнем состоянии страны.

Так вот, исследователи делают вывод, - на мой взгляд, вполне обоснованный: несмотря на видимую консолидацию вокруг В.В. Путина, в «элитах» нет согласия ни по поводу будущего, предпочтительных политических целей, ни по поводу настоящего. Во власти, в господствующих группах не вызревают перспективные, социально значимые идеи. Значит,

они не нужны - там решаются свои задачи. Говорить же об «элите развития» можно только до тех пор, пока она оттеснена от господства. Прорвавшись к власти, периферийные элитные группы быстро забывают об общесоциальных задачах и потребностях. В них побеждает «эгоизм правящего сословия», которому сейчас нет ограничений.

Сложилась парадоксальная ситуация: политические элиты лишены субъектности, политических субъектов нет и в обществе. В этом смысле наши власть и общество подобны - им одинаково не нужны изменения, свободы, труд и самоограничение. На этом подобии и держится социальная стабильность. В ее основе - общее стремление сохранить все так, как есть. Российские власть и общество говорят «нет» переменам, изменению существующего порядка вещей. Причем, вовсе не потому, что все так хорошо: накал недовольства несправедливым, социально неэффективным порядком, как показывают опросы, чрезвычайно высок. Удовлетворены очень немногие. По подсчетам социологов, «сообщество выигравших» от перемен - от 6-8 до 11-12% (реже называют цифры до 15-17%) населения. Все остальные в той или иной мере проиграли - в том смысле, что их «запас прочности», потенциал развития крайне ограничены. Здесь действуют две установки: нам и так неплохо; как бы не было хуже.

СЭ А.Н. Аринин: Некоторые Ваши выводы, Ирина Игоревна, являются, С» на мой взгляд, спорными.

Во-первых, не весь опыт развития России негативный. Например, развитие России в 1990-2009-е годы Вы определяете как «пассивное приспособление к сложившимся условиям существования». За этим обобщением нет объективности. Между тем благодаря реформам Россия за это время прошла огромный путь в создании новых экономических, социальных и политических отношений.

Во-вторых, Вы говорите, что «во власти не вызревает перспективных, социально значимых политических идей». Но ведь это не так. В феврале 2008 г. президент страны В. Путин выдвинул стратегию развития России до 2020 г. Ее суть - переход России на инновационный путь развития. В ноябре 2008 г. новый президент страны Д. Медведев в своем первом Послании Федеральному Собранию предложил ряд важных политических инициатив, связанных с совершенствованием демократии в стране. К настоящему времени многие из выдвинутых идей подкреплены необходимыми законами. Конечно, надо вырабатывать больше новых необходимых стране идей. И здесь надо начинать с себя. А наша наука много ли предложила инноваций для модернизации власти, укрепления общества, формирования эффективной экономики?

В-третьих, Вы говорите, что «политическая элита лишена субъект-ности, политических субъектов нет и в обществе». Политическая элита

является политическим субъектом по определению, иначе она не является таковой. Другой вопрос, что у нас правящий класс делится на две части. Меньшая часть - это просвещенный правящий класс. Именно он отстаивает национальные интересы России и поэтому ориентирован на реформы, развивающие и усиливающие страну. Большая часть правящего класса, увы, не защищает национальные интересы России и не желает преобразований. Очевидно, об этой части правящего класса Вы справедливо говорили. На мой взгляд, если данная часть правящего класса не перестроится и не станет проводником необходимых преобразований, то она неизбежно будет вынуждена уйти с политической сцены.

С одной стороны, Вы, Ирина Игоревна, справедливо замечаете, что «власти и обществу одинаково не нужны изменения», у них «общее стремление сохранить все так, как есть». Поэтому «российские власть и общество говорят «нет» переменам». Но с другой стороны, если ничего не делать, не осуществлять необходимых преобразований, то Россия может потерпеть крушение. Реформы в нашей стране, равно как и в других государствах, являются объективной необходимостью. В основе истории, современного и будущего развития человечества лежит мировой закон -процесс его совершенствования. Вот почему перемены неизбежны.

Современный мировой финансово-экономический кризис - это испытание для правящих элит. На Западе из-за нарушений правил честной игры, жадности и мошенничества элиты загнили и не справились с задачами развития. А в России правящая элита по-настоящему не сложилась, так как не ориентировалась на национальные интересы страны, была безответственной, бесчестной и алчной. Место политической элиты сегодня занимает правящий класс, который в лице своей просвещенной части только начинает ее формировать.

Перед формирующейся российской элитой стоит выбор: либо создать благоприятные условия для модернизации страны и тем самым сохранить себя, свою власть, собственность и финансы; либо быть сметенной с политической сцены новым правящим классом, способным осуществить необходимую модернизацию. Поэтому созидательные перемены в России неизбежны. Вопрос только в том, какой правящий класс будет вести за собой общество в осуществлении необходимых преобразований: нынешний или новый, который придет ему на смену.

| И.И. Глебова: Я думаю, Ваш ответ мне в моем ответе не нуждается.

Рисовать такие картины - это отдельный жанр. Он не требует обсуждения.

Ю.С. Пивоваров: Хочу добавить оптимизма, показав, как изменилось наше общество. Помните, 17 октября 1905 г. был царский манифест о свободе? Тут же возникли профсоюзы, политические партии, общественные движения и т.д. 18 лет свободы в современной России ничего не дали - ни профсоюзов, ни партий. В советское время общество изменилось так, что оказалось совершенно неспособным к самоорганизации.

Государство до революции было заинтересовано в людях, в народе. Оно, например, создавало фискальные общины, чтобы дать возможность прокормиться дворянскому классу. Коммунистическое государство нуждалось в солдатах, которые распространяли бы его идеологию «по всему земному шару». Нынешнее государство сбросило с себя все заботы. И хотя в Конституции записано, что у нас социальное государство, это не так. Оно абсолютно асоциально. Мы нашей власти не нужны. Она нуждается в газе, нефти, драгметаллах и группировках людей, которые всем этим занимаются и обслуживают «верхи». Остальное общество «сословию управляющих» неинтересно. Современные социальные программы - чистая риторика: ничего этого нет, всерьез заниматься ими не хотят.

Мне кажется, что в России на рубеже 1980-1990-х годов произошла революция, про которую когда-то говорили марксисты. Но они не предполагали, что какой-то класс в ходе революции станет собственником. Номенклатура, которая была организующим элементом советской политической системы, пожертвовала несущими структурами этой системы и стала собственником. Все эти директора заводов и т.п., бывшие только функцией, стали капиталом-функцией. Так что у нас произошла настоящая революция управляющих: они стали индивидуальными собственниками и получили власть. В России опять появился феномен власти-собственности: у кого власть - у того и собственность. Спор В.В. Путина и М.Б. Ходорковского - это спор о том, кто есть кто в российской истории.

Можно много говорить, но одно очевидно: изменения произошли большие. Что же касается оптимизма или пессимизма, то это метафоры. Мы - исследователи и должны анализировать наличную ситуацию. А она складывается очень опасным образом. При резком понижении уровня эффективности служб безопасности и МВД правоохранительные органы вряд ли смогут справиться с беспорядками, о потенциальной возможности которых здесь говорили.

| А.Н. Аринин: Спасибо, Юрий Сергеевич. Вы правы, когда говорите,

что мы как исследователи должны анализировать «наличную ситуацию», т.е. существующие реалии. А они таковы: сегодня российское общество сильнее, чем оно было в 1990-е годы, а власть компетентнее, чем когда-либо прежде. В то же время российская власть по-прежнему нарушает закон, остается коррумпированной, а также безответственной и как

следствие - неэффективной. В свою очередь, российское общество из-за отсутствия широких слоев среднего класса еще слабо и пока не является надежным гарантом соблюдения прав и свобод человека и гражданина. Поэтому, чтобы России быть конкурентоспособной в современном мире, власть нуждается в модернизации, а общество в укреплении.

Я считаю, что как исследователи мы должны не только объективно анализировать существующие реалии. Наш долг - вырабатывать новые идеи, которые необходимы для совершенствования этих реалий. Надеюсь, что в докладах и в дискуссии они прозвучали.

S3 И.И. Глебова: Очень диалектично, перспективно и оптимистично.

Но это не формат научного исследования, поиска, полемики. В этом отношении мы сегодня, к сожалению, мало продвинулись. А вот российская политическая культура - в том числе благодаря размышлениям, сомнениям и находкам, разговорам (странно трактуемым иногда как научная болтовня) участников нашего семинара - уже не terra incognita политической науки. Ее образ во многом прописан - и именно за последние 20 лет. Это и есть те новые идеи, которые выработала современная российская наука. Наш семинар - я надеюсь - вписан в общий научный ритм, в общую работу критического самопознания. Только опыт такого самопознания может излечить нас от ущербной потребности мерить русскую жизнь меркой шефа жандармов при Николае I генерала Бенкендорфа: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».

Материалы семинара подготовлены к публикации И.И. Глебовой и Е.Ю. Тесловой