Виртуальная реальность и проблемы реализации наглядности Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

НАУКА, ОБРАЗОВАНИЕ, ТЕХНОЛОГИИ_

Актуальные проблемы образования

Джуринский А.Н. Реформы российского образования: сравнительно-исторический аспект.................................................. 7

Воровщиков С.Г. Специфика учебно-познавательной деятельности

как разновидности учения школьников...................................16

Содержание и технологии образования

Фролова С.Л. Практика создания модели специалиста как образа

профессионального идеала............................................28

Леонова О.А. Профессиональное становление современного педагога:

роль педагогической практики .........................................36

Гетьманенко Н.И. Коммуникативная компетенция педагога

в интеркультурном аспекте............................................43

Ковалев В.И., Никитушкин В.Г., Ерофеев М.Б. Взаимодействие

субьектов образовательной деятельности в вузе: традиция и новация........52

Калекин А.А. Общеинженерная компетенция учителя технологии профильной школы с индустриально-технологическим направлением........56

Салаватова С.С. Подготовка студентов к реализации нац. компонента при обучении математике в школе на основе развитие

исследовательской деятельности (на примере педагогической практики)......63

Рослякова Н.И. Непрерывное образование в условиях рыночной экономики . .71 Гладышев А.Н. К вопросу о совершенствовании процесса обучения

студентов вуза по заочной форме.......................................77

Хотунцев ЮЛ., Бахтеева Л.А. Дизайнерский компонент содержания технологического образования школьников как фактор развития

познавательного интереса к курсу «Технология»..........................81

Седых В.В. Формообразование в процессе воплощения

художественного замысла (на примере лепки керамических изделий)........88

Кабалоев Н.К. Фундаментализация содержания подготовки школьников

в области информационных и коммуникационных технологий (ИКТ)..........93

Гладик В.А. Современные подходы к определению содержания

гражданской компетентности учащихся.................................101

ФИЛОСОФИЯ И ИСТОРИЯ ОБРАЗОВАНИЯ_

Кучер Е.Н. Активные методы обучения: философско-методологический

анализ.............................................................108

Буянова Н.Б. Становление и развитие методики профессионального

обучения хоровых дирижеров в дореволюционной России.................116

Корсунов В.И. История диверсификации высшей школы США.............124

ЯЗЫК И ОБРАЗОВАНИЕ_

Евтушенко О.В. Согласие, понимание, единство: национальные и личные ценности через историю слов.................................137

Ключникова О.А. Жанровое разнообразие РЯ-текстов,

ориентированных на размещение в сети интернет (сфера образования).....145

ПСИХОЛОГИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ_

Гуслякова Н.И. Педагогическая установка как базовый механизм

развития профессионального сознания студентов-педагогов...............149

Бабич Е.О. Критерии эффективности социально-педагогического сопровождения воспитания в учреждениях начального

профессионального образования......................................158

Радынова О.П. Выявление и развитие музыкальной одаренности детей

дошкольного возраста...............................................163

Абрамова Н.В. О содержании и структуре дидактической системы

знаний о музыке для детей старшего дошкольного возраста...............169

Безбородова Л.А., Безбородова М.А. Основные аспекты

психомоторики дошкольников и младших школьников.....................174

Кузьменко Г.А. Теоретико-методологические аспекты исследования процесса развития интеллектуальных способностей подростков в спортивной деятельности.............................................181

Чернов А.Е. Виртуальная реальность и проблемы реализации наглядности . .189 ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ

Физико-математические науки

Караева А.А., Гончарук Г.П., Серенко О.А. Деформационные свойства и механизм разрушения композитов на основе полиэтилена и эластичного наполнителя...........................................199

Исторические науки

194 Королев А.С. О роли варяжских князей в образовании Древнерусского

государства........................................................206

Никонов О.А. Юго-Восточный Каспий в политической стратегии

Российской империи в первой половине XIX века.........................214

Виноградов М.А Дворянство Московской губернии и проект реформы

крестьянского самоуправления конца XIX века...........................223

Серегин А.В. Программы политических организаций русской монархической эмиграции в Европе в 1920-30-х гг. по реставрации

монархии в России..................................................228

Луцишин А.В. К вопросу об использовании материалов следственных

дел политических процессов 20-30-х гг. в качестве исторических источников 234

Хронова И.А. К вопросу о возникновении кризисных тенденций в развитии российского сельского хозяйства в 1970-е - начале 1980-х

годов (на материалах Кубани).........................................243

Философские науки

Кириленко Г.Г. Мировоззрение, жизненный мир, повседневность..........250

Даниелян Н.В. Свобода личности и рациональность......................258

Счастливцева Е.А. Проблема феноменов сознания в философии

Б. Яковенко........................................................267

Степанищев С.А. Философия диалога и «этический рационализм» Э. Левинаса (историко-философский анализ)............................276

Молодов Е.А. Формальный и неформальный языки в философской концепции Ойгена Розенштока-Хюсси..................................281

Волкова Е.Г. К вопросу о научно-методическом контексте

трудов В.Я. Проппа..................................................285

Филологические науки

Николина Н.А. Прием монтажа в современной драме.....................290

Швелидзе Н.Б. К вопросу о лексической вариантности

фразеологических единиц со значением поведения лица..................296

Иконникова В.А. Влияние теории права на развитие особенностей

англоязычных юридических терминосистем.............................302

Дубовая Е.В. Эпические речения в психолингвистическом измирении.......308

Бражников ИЛ. Живые и мертвые. Эсхатологические мотивы и мифопоэтика повести

В. Распутина «Прощание с Матёрой»...................................317

Перзеке А.Б. Поэтика катастрофы в поэме А.С. Пушкина

«Медный всадник»..................................................323

Психологические науки

Обухов А.С.,Чурилова Е.Е. Современные подходы к исследованию

личности через нарративные тексты....................................331

Козлова А.В. Исследование восприятия времени в контексте

жизненной активности человека.......................................344

Погодин И.А. Психологические характеристики личности в

адаптационном процессе.............................................357

Искусствоведение

Ампилова А.А. Супрематизм и иконопись: к проблеме формы и

содержания в изобразительном искусстве начала XX века.................370

Назарова Г.А. Житийные циклы митрополита Киевского и Всея Руси Алексия. Проблемы изучения..........................................375

Сведения об авторах.............................................380

SCIENCE, EDUCATION, TECHNOLOGY

Problems of Education

Dzhurinsky A.N. Reform of a Russian education: comparative-historical aspect..........7

Vorovschikov S.G. Specificity of learning and informative activity as a version of the teaching of schoolchildren..................................................................................16

Contents and technologies of education

Frolova S.L. Practice of the model specialist as a way of professional ideal .............28

Leonova O.A. Professional formation of the modern teacher: a student teaching

practice role...................................................................................................................36

Getmanenko N.I. Teacher communicative competence in cross-cultural aspect........43

Kovalev V.I., Nikityshkin V.G., Erofeev M.B. Interaction of subjects of educational

activity in high school: tradition and an innovation........................................................52

Kalekin А.А. General-engineering competence of the teacher of technology

of profiled school with industrial-technological bias.......................................................56

Salavatova S.S. Preparation of students for realisation of a national component in Mathematics teaching at school on the basis of development of research activity

(as a student teaching practice example)......................................................................63

Roslyakova N.I. Continuous formation in the conditions of market economics...........71

Gladyshev A.N. On improvement of the process of teaching high school students

on the basis of correspondence form...........................................................................77

^otuntsev J.L., Bakhteeva L.A. Design component of the content of technological preparation of schoolboys as the factor of development

of informative interest in the course «Technology».......................................................81

Sedykh V.V. Forming in implementation of artistic intention

(as an example of ceramics modeling)..........................................................................88

196 Kabaloev N.K. Fundamentalization of training contents for schoolchildren

in the field of Information and Communication Technology (ICT).................................93

Gladik V.A. Modern approaches to definition of the maintenance

of civil competence of pupils.......................................................................................101

PHILOSOPHY AND HISTORY OF EDUCATIONAL

Kucher B.N. Active learning: philosophical and methodological analysis..................108

Bouyanova N.B. Formation and development of the system of vocational

training for choral conductors in pre-revolutionary Russia..........................................116

Korsunov V.I. History of diversification in US higher education.................................124

LANGUAGE AND EDUCATION

Evtushenko O.V. Harmony, understanding, unity: national and personal values

through the history of words.......................................................................................137

Kluchnikova O.A. Variety of the PR-wording styles oriented onto Internet installation (educational field)......................................................................................145

PSYCHOLOGY AND EDUCATION_

Guslyakova N.I. Pedagogical installation as the base mechanism of development

of professional consciousness of students-teachers...................................................149

Babich Е.О. The social support efficiency criteria in educational institutions

of the initial professional training.................................................................................158

Radynova O.P. Recognizing and developing children musical endowment.............163

Abramova N.V. On the content and structure of the didactic system of knowledge

about music for senior school children........................................................................169

Bezborodova L.A., Bezborodova M.A. The main aspects of psychomotility

of preschool and primary school children .................................................................174

Kuzmenko G.А. Theoretical and methhodological research aspects

of intellectual capabilities development process of teenagers in sports activity..........181

Chernov A.E. Virtual reality and problems of realization a principle of visibility........189

FUNDAMENTAL SCIENCE TO HIGHER EDUCATION INSTITUTIONS_

Physics and Mathematics

Karaeva A.A., Goncharuk G.P., Serenko O.A. Deformation properties of composites on based polyethylene and rubber filler...............................................199

History

Korolev А.С. On the role of Varangian princes in the formation

of the Old Russian State.............................................................................................206

Nikonov O.A. Southeast Caspian sea in political strategy of the Russian

empire in the first half of XIX century.......................................................................214

Vinogradov M.A. Nobility of the Moscow province and the project

of reform of country self-management at the end of XIX Century............................223

Seregin A.V. Programs of political organizations of Russian monarchists

emigration in Europe in 1920-30-th about the restoration of monarchy in Russia.....228

Lutsishin A.V. To the question about the use of materials of investigatory affairs of political processes of the 20th-30th (of the XX century) as historical sources.....234

Khronova I^. To the question on occurrence of crisis tendencies

in development of the Russian agriculture in 1970-th - the beginning

of 1980th years (on materials of Kuban).....................................................................243

Philosophy

Kirilenko G.G. World outlook, life word, everyday life................................................250

Danielyan N.V. Personal freedom and rationality.......................................................256

Schastlivtseva E.A. Problem of phenomena of consciousness

in B. Yakovenko's philosophy.....................................................................................267

Stepanischev С.А. Philosophy of dialogue and «Ethical rationalism»

by E. Llevinas (the history-philosophical analysis)......................................................276

Molodov YeFormal and informal languages in the philosophical

concept by O. Rosenstock-Huessy...........................................................................281

Volkova Е.G. To the question of scientific-methodological context

of V.Ya. Propp's works................................................................................................265

Philology

Nikolina N.A. Installation reception in modern drama ...............................................290

Shvelidze N.B. Lexical version in verbal phraseology with meaning

of person behavior.......................................................................................................296

Ikonnikova V.A. The influence of legal theory on the development

of the peculiarities typical of anglo-american legal terminological systems................302

Dubovaya E.V. Epic set phrases in psycholinguistic measurement..........................308

Brazhnikov I.L. Alive and Dead. Eschatological motives and mythopoetic

of story by V. Rasputin "Farewell to Matyora".............................................................317

Perzece A.B. The poetics of catastrophe in A. S. Pushkin's Poem

"Bronze Horseman".....................................................................................................323

Psychology

Obukhov A.S., Churiliva E.E. Modern approaches to the research of personality

through narratives........................................................................................................331

Kozlova A.V. The analysis of time perception in the context of a person's living

activity..........................................................................................................................344

Pogodin I.A. Psychological characteristic of the person in adaptable process........367

Arts

Ampilova A.A. Suprematism and Iconography. About problem of form

and matter in fine arts of the beginning XX century....................................................370

Nazarova G.A. Hagiographic cycles of Metropolitan Alexy of Kiev and All Russia investigation challenges...............................................................................................375

Information about the authors..........................................................................380

198

ДЕФОРМАЦИОННЫЕ СВОЙСТВА И МЕХАНИЗМ РАЗРУШЕНИЯ КОМПОЗИТОВ НА ОСНОВЕ ПОЛИЭТИЛЕНА И ЭЛАСТИЧНОГО НАПОЛНИТЕЛЯ

А.А. Караева, Г.П. Гончарук, О.А. Серенко

Аннотация. Исследованы деформационные свойства и механизм разрушения дисперсно-наполненных композитов на основе полиэтилена и частиц резины. Установлено, что использование наполнителя с размером частиц меньше критического диаметра не является достаточным условием для предотвращения образования опалных дефектов при растяжении материалов. Ромбовидные дефекты при этом формируются при деформации образца, превышающей деформацию в шейке. Показано, что с ростом степени наполнения деформация в области формирования ромбовидной поры уменьшается.

Ключевые слова: критическое раскрытие трещины, магистральная трещина, размер частиц наполнителя, степень вытяжки в шейке.

Summary. Deformation properties and fracture mechanism of composites on based polyethylene and rubber filler ware investigation. It was found that the using particles with smaller size then critical diameter is not the sufficiency condition for the prevention of form afraid defects at strain materials. Diamond-shaped voids are formed at the deformation more the neck composite deformation.

Keywords: main crack, critical crack tip opening, filler particle size, extend of draw strain.

199

Использование наполнителей в составе полимерных материалов позволяет направленно изменять их свойства и создавать новые композиты с комплексом необходимых эксплуатационных характеристик. Однако улучшение одного параметра зачастую сопряжено с ухудшением другого. Например, повышение ударопрочнос-ти некоторых полимеров (полипропилен, полистирол и т.д.) при введении каучука сопровождается снижением модуля упругости, а его повыше-

ние при использовании минеральных наполнителей зачастую сопровождается ухудшением деформационных свойств материалов.

В общем случае деформационное поведение дисперсно-наполненных композитов определяется свойствами матричного полимера и наполнителя, адгезией между ними, концентрацией и размером частиц наполнителя. В композитах на основе пластичных полимеров, деформирующихся с образованием шейки (рис. 1), по мере

и

200

: Образование шейки

Рис. 1. Схема образования области локального сужения (шейки) при растяжении пластичного полимера. Степень вытяжки материала в шейке (d/d0) существенно превышает степень вытяжки образца (L/L0)

роста степени наполнения характер растяжения изменяется.

В зависимости от свойств матрицы осуществляется или переход от деформирования с образованием и ростом шейки к однородному пластичному растяжению (пластично-пластичный переход) [1] или переход к хрупкому разрыву (пластично-хрупкий переход) [2]. Крупные частицы наполнителя способны нивелировать влияние матричного полимера на деформационное поведение композита и инициировать его раннее разрушение при низких значениях деформации

[3, 4].

Влияние размера частиц наполнителя на деформационно-прочностные свойства композитов обычно связывают с уровнем локальных перенапряжений, возникающих в матрице вблизи частиц [5, 6].

Авторы работ [3, 4] показали, что разрушение материалов с крупными частицами обусловлено образованием на них опасных дефектов — ромбовидных пор (рис. 2). Ромбовидный дефект

сильно вытянут вдоль оси растяжения. Его стороны изогнуты, угол раскрытия в полюсе равен 25°—30°, а в экваторе — 1200— 1600 [4]. При дальнейшем растяжении сформировавшаяся ромбовидная пора растет в трех направлениях, а именно: вдоль, поперек оси растяжения образца и по его толщине. По сути, ромбовидные поры являются микротрещинами, развитие которых приводит к разрушению материала.

В работе [4] получено уравнение, позволяющее оценить критический размер частицы наполнителя Dc, инициирующей появление опасного дефекта в области шейки:

0,= ^ с X-

(1)

Рис. 2. Ромбовидная пора, образовавшаяся в области шейки композита на основе полиэтилена низкого давления и частиц резины на основе этиленпропилендиенового каучука [4]

Здесь бс — критическое раскрытие трещины в ненапол-ненном полимере (рис. 3), X — степень вытяжки полимера в шейке. Если размер частиц меньше критического, в области шейки будут образовываться только овальные поры [1, 3]. Следовательно, частицу наполнителя можно определить как «крупную», если ее размер близок или превышает значение D .

с

Цель работы — исследование деформационных свойств и механизма разрушения композитов на основе термопластичного полимера и частиц резины размером меньше критического.

Для приготовления композитов использовали полиэтилен высокого давления марки 15803-070 (ПЭ). В качестве наполнителей применяли порошки резин, полученные при упруго-деформационном измельчении изношенных автомобильных шин или резино-технических изделий1. Первый тип наполнителя — это частицы резины на основе изопренового каучука (СКИ) [8]; второй — на основе этиленпропилендиенового каучука (СКЭПТ). В работах [9, 10] было показано, что частицы СКЭПТ характеризуются хорошей адгезией к ПЭ и

1 Разработка материалов, в состав которых входят измельченные отходы резины, - это одно из перспективных направлений решения сложной экологической проблемы утилизации и рационального использования полимерных отходов.

Рис. 3. Схема поведения трещины при растяжении полимера. Стрелки указывают направление растяжения образца. бс — это величина раскрытия трещины, при котором видоизменяется геометрия ее кончика от округлой к клинообразной форме, и начинается рост трещины поперек оси растяжения образца

способны деформироваться вместе с матричным полимером. Частицы на основе СКИ, наоборот, имеют низкую адгезию к ПЭ и отслаиваются от него в ходе растяжения.

Порошки резин предварительно просеивали на установке СИИТ-2, работающей в полуавтоматическом режиме, с использованием сита с размером ячеек 600 мкм. Критический размер частицы Dc, при котором в области шейки материала на основе ПЭ использованной марки будет формироваться ромбовидная пора, равен 610 мкм [3]. В настоящей работе использовали наполнители на основе СКЭПТ или СКИ с размером частицы менее 600 мкм, т.е. меньше критического размера.

Условия смешения ПЭ с частицами резины, а также условия прессования пластин из полученных композиций приведены в работе [9]. Концентрацию наполнителя изменяли от 2 до 70 мас.% (1.7 — 66 об.%). Механические испытания композитов проводили на универсальной испытательной машине Autograph AGS — 10 kNG фирмы «Shimadzu» при скорости растяжения 20 мм/мин. Образцы представляли собой двусторонние лопатки с раз-

201

мером рабочей части 5х35 мм. Поверхность деформированных образцов изучали с помощью оптического микроскопа МБС-9, снабженного видеокамерой.

На рис. 4 приведены кривые растяжения композитов на основе ПЭ с различным содержанием частиц резины на основе СКЭПТ. Исходный полимер деформируется с образованием слабовыраженной шейки; после ее распространения на всю рабочую часть образца он деформируется однородно (кривая 1). При введении небольшого количества наполнителя (8 об. %) вид диаграммы растяжения материала не меняется. Его разрыв также происходит после распространения шейки, на стадии однородного растяжения (кривая 2). На кривой растяжения ПЭ, содержащего 17 об.% частиц резины, пик текучести, соответствующий образованию шейки, вырождается в плато (кривая 3). При дальнейшем увеличении концентрации наполнителя композиты деформируются однородно, т.е. напряжение

202

400

Деформация, %

Рис. 4. Кривые растяжения композитов на основе ПЭ и частиц резины на основе СКЭПТ. Концентрация наполнителя 0 (1), 8 (2), 17 (3) и 56 об.% (4)

в них монотонно возрастает по мере роста деформации (кривая 4).

Аналогичное видоизменение диаграмм растяжения при увеличении концентрации наполнителя наблюдается и для систем ПЭ — СКИ.

Можно заключить, что в материалах на основе ПЭ и частиц резины с ростом степени наполнения осуществляется пластично-пластичный переход. При введении в полимер менее 17 об.% частиц наполнителя как на основе СКЭПТ, так и на основе СКИ композиты деформируются с образованием шейки, при дальнейшем увеличении концентрации — однородно пластично.

Концентрационные зависимости относительного удлинения при разрыве £с композитов на основе ПЭ от содержания частиц резины приведены на рис. 5. Во всей области составов значения £с для материалов, содержащих частицы СКЭПТ (кривая 1), больше по сравнению с ПЭ с частицами на основе СКИ (кривая 2). Вид зависимостей £с -Уг этих систем различен.

Для композитов с частицами на основе СКИ (с низкой адгезией к матрице) деформация при разрыве монотонно уменьшается с ростом содержания наполнителя (кривая 2), причем при Угв>40 об.% она практически совпадает с деформацией, при которой частицы резины отслаиваются от матричного полимера (е=

а р

р

о ф

е

Д

Растяжение с образованием и ростом шейки

%

• 2

Однородное растяжение

- О _

О н-1

о.: о.4 о.е

Концентрация наполнителя, Vf об. доли

Рис. 5. Концентрационные зависимости деформации при разрыве композитов на основе ПЭ-2, наполненного частицами резины на основе СКЭПТ (1) и СКИ (2). Штриховыми линиями отмечены деформации разрыва частиц СКЭПТ и отслоения частиц на основе СКИ

60-70%, штриховая линия) [9, 11]. При наполнении ПЭ частицами СКЭПТ (с хорошей адгезией к матрице) значение £с этих материалов сначала уменьшается (до У£<17 об.%), а затем остается постоянным и равным ~ 220%, что близко к деформации раз-

Рис. 6. Ромбовидная пора и вид разрушенных образцов ПЭ, содержащих 2 (а, б), 13 об.% (в) частиц на основе СКИ и 45 об.% частиц СКЭПТ (г)

рыва частиц наполнителя [9, 11].

Согласно результатам микроскопического исследования, разрушение композитов как с частицами СКЭПТ, так и с частицами на основе СКИ, вне зависимости от концентрации наполнителей, вызвано образованием и поперечным ростом ромбовидных пор (рис. 6).

Следует отметить, что при Уг< 17 об.% ромбовидные поры формируются на стадии однородного растяжения композитов, после распространения шейки на всю рабочую часть образца. При микроскопическом анализе поверхностей разрушенных образцов этих составов было обнаружено

4 / 2009

203

204

не более двух-трех пор вида ромба. Тем не менее, поперечный рост одной из них или их слияние инициируют разрыв образцов в целом.

Опираясь на данные микроскопических исследований и результаты, представленные в работах [9, 11], можно заключить, что более низкие значения относительного удлинения при разрыве композиции ПЭ — СКИ (низкие значения адгезии наполнителя-матрицы) обусловлены тем, что образование ромбовидных пор в них происходит после отслоения частиц. Более высокая деформируемость материалов с частицами СКЭПТ (с высокой адгезией к матрице) обеспечивается образованием ромбовидных пор только после разрыва частиц наполнителя.

Известно, что с увеличением концентрации наполнителя деформация при разрыве наполненных полимеров уменьшается, что связано как со снижением доли матричного полимера в составе материала [12], так и с образованием ромбовидных пор, способствующих раннему их разрушению [3]. Исследованные в данной работе композиты на основе ПЭ и частиц резины с размером меньше критического диаметра ф _ 600 мкм, Dc = 610 мкм) вне зависимости от типа и содержания наполнителя разрушались из-за образования и поперечного роста ромбовидных пор.

Для определения деформации £,, при которой образуются ромбовидные поры, выражение (1) можно представить в виде [3]:

Согласно (2), существует некоторая критическая деформация ^ вблизи частицы наполнителя любого размера, при которой образуется ромбовидная пора. Величина ^ зависит от критического раскрытия трещины ненаполненного полимера бс и размера частицы D. Значение бс является характеристическим параметром полимера [13]. Согласно уравнению (2), величина ^ для частиц определенного размера D не будет зависеть от концентрации наполнителя.

Полученные в настоящей работе результаты свидетельствуют об обратном: концентрация частиц оказывает влияние на деформацию формирования ромбовидной поры, значение ^ уменьшается с ростом степени наполнения. Возможной причиной этого эффекта является взаимное влияние микродефектов при образовании и росте магистральной трещины, что соответствует теоретическим расчетам [5, 6]. Перекрывание полей напряжений вокруг частиц при увеличении их содержания способствует более быстрому преобразованию поры в трещину или ромбовидный дефект, рост которого приводит к разрыву материала.

ВЫВОДЫ

Введение в полимер частиц с размером меньше критического диаметра не является достаточным условием для предотвращения образования ромбовидных пор при растяжении материала. Опасные дефекты формируются при деформации, превышающей деформацию в шейке.

£ = —-£v D

(2)

ЛИТЕРАТУРА

1. Серенко О.А., Гончарук Г.П., Баженов С.Л. Пластично-пластичный переход в дисперсно-наполненных композитах на

основе термопластичных полимеров // Высокомолек. соед. А. — 2006. — Т. 48. № 6. — С. 956-969.

2. Bazhenov S.L., Li J.X., Hiltner A., Baer E. Ductility of filled polymers // J. Appl. Polym. Sci. — 1994. — V.52. — № 2. — P. 243-254.

3. Серенко О.А., Баженов С.Л., Насруллаев И.Н., Берлин Ал.Ал. Влияние размера частиц на форму образующихся дефектов в дисперсно наполненном композите // Высокомолек. соед. А, 2005. — Т.47. — № 1. — С. 64-72.

4. Баженов С.Л., Серенко О.А., Дубникова И.Л., Берлин Ал.Ал. Критерий появления ромбовидных (diamond) пор в дисперсно-наполненных полимерах // Докл. РАН. — 2003. — Т. 393. — № 3. — С. 336-340.

5. Веттегрень В.И., Башкараев А.Я., Суслов М.А. Влияние формы частиц наполнителя на прочность полимерного композита // ЖТФ. — 2007. — Т. 77. — вып. 6. — С. 135-138.

6. Лурье А.И. Теория упругости. — М.: Наука, 1970.

7. Ландау Л.Д., Лившиц ЕМ. Теоретическая физика: Т. VII. Теория упругости, 2001.

8. Серенко О.А., Гончарук Г.П., Кнунянц М.И., Крючков А.Н. Течение высокона-полненных композиций термопластичный полимер-дисперсный эластичный наполнитель // Высокомолек. соед. А. — 1998. — Т. 40. - № 7. — С. 1186-1190.

9. Серенко О.А., Караева А.А., Гончарук Г.П., Задеренко Т.В., Баженов С.Л. Особенности разрушения композитов на основе полиэтилена и эластичных час-

тиц // ЖТФ. - 2009. - Т. 79. - № 6.

- С. 92-97.

10. Титов Д.Л., Першин С.А., Кнунянц М.И., Крючков А.Н. Деформационное поведение композиционного материала на основе полиэтилена низкой плотности и порошков вулканизованных резин // Высокомолек. соед. А. — 1994.

- Т. 36. - № 8. - С. 1353-1358.

11. Караева А.А., Серенко О.А., Гончарук Г.П., Баженов С.Л. Новый механизм разрушения дисперсно-наполненного полимерного композита / / Доклады АН.

- 2008. - Т. 423. - № 1. - С. 76-79.

12. Нильсен Л. Механические свойства полимеров и полимерных композиций.

- М.: Химия, 1978.

13. Пестриков В.М., МорозовЕ.М. Механика разрушения твердых тел. - СПб: Профессия, 2002. ■

Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, номер проекта 08-03-00633-а

205

Исследования деформационного поведения дисперсно-наполненных композитов на основе пластичных полимеров в течение ряда лет проводились в совместных работах МПГУ и ИСПМ им. Н.С. Ениколопова РАН и послужили основой трех выпускных работ студентов и двух диссертаций аспирантов факультета физики и информационных технологий МПГУ. Результаты использовались также при чтении учебного курса для магистрантов по дисциплине «Физическое материаловедение. Материалы современной техники».

О РОЛИ ВАРЯЖСКИХ КНЯЗЕЙ В ОБРАЗОВАНИИ ДРЕВНЕРУССКОГО ГОСУДАРСТВА

А.С. Королев

Аннотация. Статья посвящена проблеме образования Древнерусского государства. Подчинение славянских союзов племен Киеву произошло не в результате похода, совершенного войском под предводительством Олега. Это был процесс, растянувшийся более чем на столетие и происходивший в интересах и силами полянруси, центром которых был Киев. Во времена Олега, Игоря, Ольги и Святослава Киевскую Русь нельзя считать государством.

Ключевые слова: Варяги, Рюрик, Олег, древляне, вятичи, поляне, Киевская Русь, летописный рассказ, объединение славянских племен.

Summary. The article is devoted to a problem of formation of the Old Russian State. The submission of the slavic unions of tribes to Kiev happened in fact not as a result of the campaign made by an army under the leadership of Oleg. It was the process continued more than a century that was in the interests and forces of the polyan-rusi people where Kiev was the centre. At the time of Oleg, Igor, Olga and Svyatoslav it was impossible to consider the Kiev Russia as the State.

Keywords: Varangians, Ryurik,, Oleg, Drevlyane, Vyatichi, Polyane, Kievan Russia, the annalistic story, association of Slavic tribes.

206 Л

етописное «Сказание о призвании варягов» уже несколько веков является предметом научной дискуссии, разделяя ученых на меньшинство, не верящее в его достоверность, и большинство, готовое принять его на веру, хотя и с известными оговорками. Одно время было популярно, признавая наличие в «Сказании» исторических реалий, отказывать в существовании братьям Рюрика Синеусу и Трувору. Н.Т. Беляев и ГВ. Вернадский считали, что имена младших братьев не следует интерпретировать как личные. Это, скорее, эпитеты («81^]о1г» у скандинавов значит «победоносный», а «ТЬга'И'аг» — «заслуживающий доверия» или «верный») [1, 244-245; 2, 342].

Б.А. Рыбаков возводил имена братьев к оборотам «sine use» и «tru war», т.е. «своими родичами» и «верной дружиной», c которыми и пришел на Русь Рюрик. Появление их в летописном тексте было, по мнению исследователя, следствием недоразумения: «В летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев» [23, 298]. По этому поводу Е.А. Мельникова заметила, что «подобного текста существовать не могло в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX-X вв. письменность, руническое письмо, по са-

мому своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формульные эпитафии на мемориальных стелах — основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом. Лишь в Х1-Х11 вв. сфера употребления рунического письма расширяется и оно начинает широко использоваться в быту для различных целей, в основном в переписке. Но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов» [13, 157]. Исследовательница видит в «Синеусе» и «Труворе» личные имена, широко распространенные в Скандинавии: «Это могли быть имена действительных братьев Рюрика: из рунических надписей и саг мы знаем, что нередко в викингских походах участвовало несколько родичей: братьев, двоюродных братьев и т.д. Это могли быть и имена членов дружины Рюрика, которые по закону эпической концентрации персонажей и под влиянием фольклорного мотива были переосмыслены как его братья» [13, 149]. Любопытно, что, отвергая существование текста «скандинавского сказания» о Рюрике, Е.А. Мельникова, в то же время считает «историческим ядром» «Сказания о призвании варягов» «ряд» — соглашение между местной знатью и пришлым предводителем викинг-ского отряда», «вокруг обстоятельств заключения «ряда» складывалась «сага о Рюрике», повествование о деяниях удачливого вождя, обосновавшегося в новых землях» [13, 149]. Вряд ли это справедливо. Заключение ряда между населением города и героем также принадлежит к числу фольклорных мотивов, а не является переложением

текста какого-то договора. Так, например, происходит в былинах об Илье Муромце, в которых он спасает город (Чернигов или какой-нибудь другой) от врага (татар или, реже, литовцев), после чего горожане предлагают ему власть над ними. В ПВЛ варяжских князей приглашают, чтобы те «владели» и «судили по праву», а в былинах спасенный богатырем город зовет его быть правителем (воеводой, князем, или даже королем) и «суды судить да ряды рядить» (или «суды судить все правильно») [24, 166-167; 17, 248-252].

Летописный рассказ, бесспорно, нуждается в уточнениях. Известно, что Белоозера, куда в середине IX в. был, якобы, приглашен на княжение Сине-ус, еще не существовало. Археологически город прослеживается только со второй половины X в. [5, 65-68]. Да и в Новгороде (где, согласно ПВЛ в составе Московско-Академической и Троицкой летописей, сел на княжение Рюрик [16, 404]) проводившиеся в разных районах раскопки не выявили культурных напластований IX в. Даже в первой половине X в. на месте Новгорода — не один город, а «три поселка родовой аристократии, разделенные пустопорожними пространствами». Лишь в середине века произошло преобразование, как выразился В.Л. Янин, «рыхлой догородской структуры в город» [30, 27-28]. Правда, согласно ПВЛ в составе Ипатьевской летописи, Рюрик садится на княжение сначала в Ладоге и лишь позднее основывает Новгород. Это сообщение весьма любопытно, так как по данным археологии где-то в середине IX в. Ладога сгорела, охваченная пожаром. В историографии делались попытки связать ладожскую катастрофу с междоусобными племенными войнами, предшествовавшими призва-

207

208

нию варягов местными племенами [6, 48-51]. Но даже, несмотря на вероятность появления в Ладоге некого Рюрика, его связь с правившей позднее в Киеве династией «Рюриковичей» представляется маловероятной. В историографии неоднократно указывалось, что «варяжская легенда» была внесена в летописи достаточно поздно — в начале XII в., а еще в XI в. «Рюриковичи» не считались на Руси потомками Рюрика [12, 42-52]. Искусственное соединение «Рюриковичей» с Рюриком подтверждается и совершенным отсутствием среди княжеских имен «Рюриковичей» до середины XI в. имени «Рюрик». О нем просто ничего не знали или не придавали особого значения этому эпизоду из истории Ладоги.

Не менее показательно и стремление летописца привязать Игоря к Рюрику при помощи натяжек в возрасте наших героев. Согласно ПВЛ, явно немолодой Рюрик, умирая в 6387 (879) г., оставил малолетнего Игоря, а спустя еще 66 лет погиб и Игорь, оставив также малолетнего сына Святослава. И дело здесь даже не в возрасте Святослава (в момент смерти отца он был значительно взрослее) [22, 92-96; 9, 146150], а в том, что, по мысли летописца, погибший Игорь был нестарым человеком, ведущим активную жизнь, пускающимся на авантюры, вроде походов на греков и древлян. Неслучайно и желание летописца «растянуть» на десятилетия рассказ об Игоре, который вполне можно уместить в несколько лет. Некоторые исследователи, проанализировав историю княжения Игоря, даже считают возможным указывать более близкое к моменту его смерти время вступления этого князя на престол, ограничивая период правления Игоря в Киеве несколькими годами [3, 94, 96].

Явно не старушкой, в представлении летописцев, была и супруга Игоря — Ольга. ПВЛ сообщает о браке Игоря и Ольги под 6411 (903) г. Значит, к 945 г. ей должно было быть около 60 лет. Непонятно, как могли древляне предлагать престарелой Ольге выйти замуж за своего князя Мала? Как смогла Ольга, согласно летописи, еще лет через десять понравиться византийскому императору? А.Л. Шле-цер относил это известие летописи к разряду «сказок» [28, 373-375]. Вполне разделяя это мнение, предлагаю обратить внимание на то, что, описывая Ольгу в момент крещения, летописец представлял ее себе женщиной молодой, энергичной. Не меньше энергии Ольга проявила и во время подавления восстания древлян. Кроме того, летописец не мог считать женщину 60 лет матерью малолетнего ребенка. Все противоречия можно разрешить, лишь признав, что и Игорь, и Ольга к 40-м гг. X в. были людьми не старыми, а их свадьба состоялась гораздо позднее 903 г. Но признать это летописцы не могли, т.к. тогда была бы разрушена связь Игоря с Рюриком, связь, которой и не было на самом деле.

Сомнения в происхождении Игоря от Рюрика заставили некоторых историков заняться поисками более «реального» родоначальника «Рюриковичей». Так, В.Л. Комарович высказал предположение, что таковым в Х-Х! вв. считался Вещий Олег. Действительно, следует обратить внимание на то, что в летописях на «месте родоначальника», приведшего «Рюриковичей» в Киев, стоит Олег [16 , 90-97]. Версия этого автора очень интересна, однако вряд ли Олег был родоначальником киевской династии. Ни одна из летописей не

считает Олега отцом Игоря, хотя это было бы вполне логично и не требовало введения в летопись Рюрика. Проблема взаимоотношений Олега и Игоря по сей день волнует историков. С одной стороны, в летописях Олег представлен защитником прав «Рюриковичей» на киевский престол, убившим «незаконных» князей Аскольда и Дира. Правда, сам Олег занимает Киев, не будучи «Рюриковичем». Выбросить сообщение о нем из летописного текста сводчики не могли. Пришлось примириться с его присутствием на страницах летописи и как-нибудь объяснить факт правления Олега в Киеве, по возможности не ставя под сомнение монополию Рюриковичей на власть. Разные летописцы, опираясь на свои традиции, выходили из этого сложного положения по-разному. По версии ПВЛ, Олег — князь, родственник Рюрика, отца Игоря. Олег объединил под своей властью восточнославянские племена, совершил удачный поход на греков и умер в 6420 (912) г. По другой версии летописцев, которая наиболее ярко проявилась в Новгородской первой летописи младшего извода, Олег — второе лицо в государстве после великого князя Игоря, его советник, опекун, но не князь, а воевода. В захвате Киева не Олег, а именно Игорь играет ведущую роль [18, 107-108]. Тенденциозность летописцев настолько ярко проявляется в этом сообщении летописей, что историки давно не сомневаются в том, что Олег занимал положение князя.

Однако даже если летописцы и запутались в биографии Олега, они вышли из положения, создав версию, которая способствовала возвышению Рюриковичей. Некоторые книжники, произведениями которых пользовался Ян Длугош (XV в.), вообще не стали

упоминать Олега [29, 226]. Вместо него на страницах этих летописей действует один Игорь. Другие поздние летописцы решили сделать Олега одним из Рюриковичей, превратив его в племянника Рюрика [19 , 349, 20, 176; 21, 36] или его шурина и дядю Игоря [25, 110,117, 363, 372]. Любопытно то, что, признавая Олега родственником Рюрика, далеко не все летописцы считали его князем. В любом случае родоначальником Рюриковичей он ими не признавался.

В историографии неоднократно отмечался легендарный характер повествования летописей о захвате Олегом Киева, его походе на Царьград, смерти от коня. Мотив захвата города спрятанными в засаде и одетыми в купеческое платье воинами принадлежит к наиболее распространенным в мировом фольклоре, он встречается в памятниках древней и средневековой египетской, греческой, римской, иранской, арабской, германской, итальянской и других западноевропейских литератур [24, 176-177; 11, 62-63]. (Правда, из этого не следует, что пришлый князь Олег не мог захватить Киев, убив местных князей.) Распространены в мировом фольклоре и образы корабля, поставленного на колеса и щита, прибитого на воротах города[24, 179-183]. Весь красочный рассказ летописи о походе Олега на Царьград оказывается составленным из устных преданий. В соответствии с требованиями жанра не указываются причины войны — в подобного рода произведениях единственная побудительная причина — удаль богатырская. Византийские источники ничего не знают о походе Олега на Царьград, и хотя их информация о Руси IX — начала X в. крайне скудна, ромеи не могли не заметить осады

209

210

своей столицы русами в 907 г. В ПВЛ имеются два договора (907 и 911 гг.), заключенные при Олеге русами с греками. Не углубляясь в вопрос о том, сколько же договоров заключил Олег с греками, мы можем признать, что договоры лишь подтверждают факт существования в начале X в. князя с таким именем, заключившего соглашение с Византией. Но из договоров не следует, что перед их заключением происходила война, тем более такая важная, какой представлена она в летописном рассказе. В этих договорах, напротив, мы встречаем известие о бывшей много лет любви между христианами и Русью. Можно допустить только, что перед тем было какое-то недоразумение, может быть и военное столкновение (но не поход на Константинополь, о котором бы было тогда сообщение в византийских источниках), приукрашенное затем народной фантазией. Мотив сбывающегося, несмотря на все предосторожности, предсказания о смерти от того или иного животного, также не редкость в фольклоре [10, 63]. Более всего сходства обнаруживается у летописного рассказа о смерти Олега с исландской сагой о норвежце Орвар-Одде. Одни ученые считают, что сага заимствовала этот мотив из русской летописи, другие придерживаются прямо противоположного мнения. Некоторые ученые даже прямо отождествляли Олега с Оддом [24, 185-190]. Обнаруженный в архиве договор (или договоры) Олега с греками, имел дату составления, и это позволило летописцу собрать и отнести к этому времени все предания об Олеге (или нескольких Олегах? [9, 41, 55-58, 118119, 166-172]), ходившие в народе.

Легендарна и история триумфального похода Олега по землям славянс-

ких племен. О времени возникновения Новгорода, княжение над которым передал Рюрик Олегу, и откуда, следовательно, Олег в 6390 (882) г. начал свое движение к Киеву, уже говорилось выше. Правда, само название «Новгород» — «Новый город» предполагает существование некоего «Старого города» (Ладоги?), из которого жители переселились на «новое» место. Может быть из этого «Старгорода» и выступил в экспедицию Олег? Но летописец выдвигал на роль начального пункта движения Олега именно Новгород, возникший более чем на полвека позже. Отсюда вывод: или летописец не знал, откуда появился Олег, и вывел его из Новгорода, или извратил события по каким-то другим причинам. Сомнителен не только пункт отправления, но и весь путь этого вождя с севера на юг. Рассказ ПВЛ, скорее, отражает представления летописца о том, как «должно было бы происходить» завоевание славянских племен, а не то, как оно «происходило на самом деле»: «Прежде всего у него поставлено подчинение кривичей, так как кривичи находились на дороге между Новгородом и Киевом, а потому оно отнесено ко времени ранее покорения Киева, и так как Олегу путь лежал на юг, то, подчиняя на этом пути народы, ему естественно нужно было вместо себя кого-нибудь оставить, и он в Смоленске и Лю-бече, по летописному сказанию, оставляет своих мужей. По покорении Киева Олег подчиняет древлян, потом северян, потом радимичей, и у нашего летописца отводится на каждый народ по одному году... Эта правильная последовательность во времени отзывается искусственностью и сочиненностью. Летописец слыхал от народа о факте покорения тех и других, одних

за другими, и расставил их год за год после киевского переворота, а потом уже наставил пустых годов, не зная чем их наполнить» [10, 45].

В своем повествовании летописец исходит из информации о том, как строились отношения Киева с тем или иным племенем позднее. Например, с древлянами Олег воюет и покоряет их, накладывая на них «тяжкую» дань. Вполне понятно, что именно так, по мнению киевского летописца, должен был поступить по отношению к древлянам, давним врагам полян, киевский герой. Ведь, согласно летописям, было время, когда древляне «притесняли» полян. Другие соседи — северяне — не были столь ненавистны полянам, поэтому и завоевание их «проходило» менее болезненно, и отделались они легкой данью. Радимичи же вообще добровольно соглашаются платить Олегу ту дань, какую платили хазарам. Любопытно, что столь уверенно и детально описывая движение Олега на юг, древнерусский книжник в точности не знал, какие именно племена были завоеваны князем. Как впрочем, он не знал и того, какие племена находились в зависимости от Киева к середине Х в. Так, в летописи среди племен, попавших в зависимость от Киева, не упомянуты дреговичи. Следовательно, они, по мнению летописца, еще не были покорены Киевом. А между тем, Константин Багрянородный применительно к середине X в., называет «другувитов» в числе данников русов [8, 51]. Несовпадение данных Константина Багрянородного, современника событий, и ПВЛ свидетельствует о «трафаретности» летописного списка покоренных Олегом племен. Применяя «трафарет», летописец вносил в список те племена, которые вовсе не были подчинены Ки-

еву, например вятичей, а те, которые реально зависели от русов, оставлял в числе независимых, так как они не вписывались в представления летописца о ходе завоевания славян русами. На возможность существования подобного «трафарета» указывал еще А.А. Шахматов, обративший внимание на то, что «сообщение о покорении Радимичей составлено по образцу сообщения о покорении Вятичей» Святославом [27, 58].

Итак, результаты анализа летописного рассказа о завоевании Олегом славянских племен заставляют нас усомниться в том, что он отражает реально происходившие события. Завоевание славян заняло не два-три года, а не один десяток лет и проходило постепенно, с большим разрывом во времени между первым наложением дани и полным подчинением завоевателям. Древляне, которых по летописи подчинил еще Олег, продолжали сопротивляться и киевскому князю Игорю, и княгине Ольге. При этом, уплачивая дань Киеву, эти соседи полян до 40-х г. X в. во внутренних делах сохраняли полное самоуправление. Древлянами продолжали управлять их собственные князья, а один из них, Мал, даже сватался к киевской княгине Ольге, вдове Игоря, убитого по решению (вечевому?) все тех же древлян. То, что Мал был не единственным князем древлян, следует из слов древлян, обращенных к Ольге: «Посланы Дерьвьска земля, рькуще сице: мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю» [16, 27]. Здесь древляне противопоставляют своих князей не вообще русским князьям, а только Игорю, показывая тем самым, что эти древлянские кня-

211

212

зья-устроители, современники Игоря и Ольги. Чуть позже, во втором посольстве к Ольге участвовали «лучшие мужья, иже дерьжаху Деревьску землю» [16, 28].

Некоторую независимость от Киева сохраняло и самое большое из летописных племен — кривичи, состоявшее из трех локальных групп - псковской, смоленской и полоцкой. В Полоцке особая княжеская династия просуществовала вплоть до времен Владимира Святого (конец X в.). Радимичи, которые, согласно ПВЛ, подчинились Олегу в 6393 (885) г. и добровольно начали давать дань, согласно все той же ПВЛ, воевали спустя сто лет еще с Владимиром Святым. Еще с одним славянским племенем — хорватами — Владимир Святой воевал в 6500 (992) г., между тем как ПВЛ называет хорватов в числе племен, подчиненных Киеву уже при Олеге. Ярким примером того, насколько длительным был процесс подчинения славян власти Киева, служит история борьбы киевских князей с вятичами. ПВЛ, используя все тот же «трафаретный» список племен, сообщает об участии вятичей в походе Олега на греков. Однако, как бы «забыв» об этом, чуть ниже рассказывает о новом подчинении вятичей, уже при Святославе. Еще позднее, Владимир Святой дважды воюет с вятичами. Т.Н. Никольская, посвятившая вятичам специальное исследование, обратила внимание на то, «что летописи не называют ни одного города в земле вятичей ни в этом столетии, ни в первых трех четвертях XI в. Показательно, что в течение всего XI в. из Киева в Ростово-Суздальскую землю и Муром ездили кружным путем, через Смоленск и верховья Волги. Очевидно, нужно было миновать землю вятичей.

Переезд из Мурома в Киев через вяти-ческую территорию был одним из подвигов былинного Ильи Муромца. Владимир Мономах в своем «Поучении», относящемся к концу XI в., говорит о походе через землю вятичей, также как об особом подвиге. Он не сообщает ни о покорении вятичей, ни об обложении их данью. Управлялись они в это время независимыми племенными вождями. Двое из них, Ходота с сыном, названы в «Поучении» Владимира Мономаха» [14, 4].

Тенденциозность летописного рассказа о завоевании Олегом славян позволила некоторым историкам даже предположить, что Олег был или местным киевским князем [4, 57], или он пришел в Киев не с севера, а с юга и был князем Тмутараканской Руси [15, 73-83]. По мнению этих исследователей, объединение славянских племен началось не с севера, а с юга. С последним положением, скорее всего, можно согласиться. Растянувшееся более чем на столетие покорение славянских племен Киеву происходило не в интересах одного какого-то князя а прежде всего в интересах этого города, центра полян-руси, силами которых оно и шло [9, 46-49]. Не следует считать ни Рюрика, ни Олега, ни какого бы то ни было другого варяжского князя, «создателем» («основателем») Древнерусского государства. Процесс подчинения славянских союзов племен полянскому Киеву начался задолго до Олега, но даже во времена Игоря, Ольги и Святослава Киевскую Русь (в т.н. «широком смысле») нельзя считать государством. На ее территории сохранялось племенное деление, не существовало никаких учреждений, которых бы не знало родоплеменное общество, в походы с русскими князь-

ями отправлялось ополчение из зависимых от Киева союзов племен, а сбор полянами-русью дани с подвластных племен, описанный Константином Багрянородным, нельзя считать государственным налогом. Пожалуй, можно согласиться с И.Я. Фрояновым, относящим складывание государства на территории, населенной подчиненными Киеву племенами восточных славян, к концу X — началу XI в. [26, 78-84].

ЛИТЕРАТУРА

1. Беляев Н.Т. Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи // Сборник статей по археологии и византиноведению, издаваемый институтом им. Н.П. Кондакова. — Прага, 1929. — Т.3.

2. Вернадский Г.В. Древняя Русь. — Тверь; М.,1996.

3. Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X века. — М.; Иерусалим, 1997.

4. Данилевич В.Е. Очерк истории Полоцкой земли до конца XIV столетия. — Киев, 1896.

5. Захаров С.Д. Древнерусский город Бе-лоозеро. — М., 2004.

6. Кирпичников А.Н. Ладога и Ладожская земля VШ-XШ вв. // Историко-архео-логическое изучение Древней Руси: Итоги и основные проблемы (Славянорусские древности; Вып.1). — Л., 1988.

7. Комарович В.Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI—XШ вв. // Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. — М.; Л., 1960. — Т. 16.

8. Константин Багрянородный. Об управлении империей. — М., 1991.

9. Королев А.С. История междукняжеских отношений на Руси в 40-е — 70-е годы X века. — М., 2000.

10. Костомаров Н.И. Раскол: Исторические монографии и исследования. — М., 1994.

11. Котляр Н.Ф. Древняя Русь и Киев в летописных преданиях и легендах. -Киев, 1986.

12. Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. - М., 1967.

13. Мельникова Е.А. Рюрик, Синеус и Тру-вор в древнерусской историографической традиции // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. -М., 2000.

14. Никольская Т.Н. Земля вятичей: К истории населения бассейна верхней и средней Оки в IX-XIII вв. - М., 1981.

15. Пархоменко В.А. У истоков русской государственности. - Л., 1924.

16. Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод и комментарии Д.С. Лихачева. - СПб., 1996.

17. Пропп В.Я. Русский героический эпос. -М., 1999.

18. ПСРЛ. - М., 2000. - Т. 3.

19. ПСРЛ. - СПб., 1911. - Т. 22. Ч. 1.

20. ПСРЛ. - М.; Л., 1962. - Т. 27.

21. ПСРЛ. - М., 1968. - Т. 31.

22. Рапов О.М. Когда родился Великий Киевский князь Святослав Игоревич / / Вестник МГУ. Сер. 8: История. - 1993. - № 4.

23. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. - М., 1993.

24. Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв. (материалы и исследования). - М., 1978.

25. Татищев В.Н. История Российская. -М.; Л., 1962. - Т. 1.

26. Фроянов ИЯ. К истории зарождения Русского государства // Из истории Византии и византиноведения. - Л., 1991.

27. Шахматов А.А. Введение в курс истории русского языка. - Пг., 1916. - Ч. 1.

28. Шецер А..Л. Нестор. - СПб., 1819. - Т. 3.

29. Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I-VI): Текст, перевод, комментарий. - М., 2004.

30. Янин В.Л. Очерки истории средневекового Новгорода. - М., 2008.■

ЮГО-ВОСТОЧНЫЙ КАСПИЙ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ СТРАТЕГИИ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX века

О.А. Никонов

Аннотация. Статья посвящена процессу формирования одного из приоритетных направлений внешней политики Российской империи на Среднем Востоке. Автор считает, что укрепление влияния империи в акватории Астрабадского залива Каспийского моря, стало следствием стремления императорской власти и дипломатического корпуса России создать плацдарм для дальнейшей экономической и политической экспансии в Средней Азии, а также как инструмент давления на шахские власти Ирана.

214

Ключевые слова: внешняя торговля, Астрабад, Туркманчайский договор, Иран, Российская империя, Азиатский комитет, туркмены-иомуды.

Summary. Article is devoted to the process of formation of one of priority directions of the foreign policy of the Russian empire on the Middle East. The author considers that strengthening of influence of the empire in water area of the Astrabadsky gulf of Caspian sea, was a consequence of aspiration of the imperial power and a diplomatic corps of Russia to create base for further economic and political expansion in Central Asia, and also it was a pressure tool on shah^s authorities of Iran.

Keywords: foreign trade, Astrabad, Treaty of Turkmanchay, Iran, Russian empire, Asiatic committee, Turkmen-Iomuds.

В

строительстве межгосударственных отношений Российской империи со странами Среднего Востока первая половина XIX века занимает ключевое место. Именно в этот период правительственные круги и дипломаты империи смогли определить стратегические цели внешней политики, выработать методы для их достижения и приступить к реализации собственных проектов, направленных на утверждение гегемонии империи в регионе.

Одной из приоритетных целей внешней политики, безусловно, являлось установление господства России

в юго-восточной части Каспийского моря. Исторические связи Астрабада с сопредельными территориями туркменских степей, Хивинского и Бухарского ханств, Герата, обуславливали наличие стойкого интереса в правительственных кругах к торговым и транзитным возможностям этой иранской провинции. Кроме того, укрепление в Астрабаде позволяло российским купцам надеяться на получение доступа к товарам внутренних рынков Ирана: ширазскому табаку и вину, иездскому шелку, пуховым шалям Кер-мана и т.п. Торговые маршруты между этими центрами были удобными для

караванной торговли. Путь от Астра-бада до Иезда занимал всего 12 дней, а до Шираза — 24 дня. Отсюда еще за 2 недели можно было добраться до морского порта в Персидском заливе — Бендер-Бушира, через который идут «во все места Персии, вывозимые из Индии разные товары»[1].

Воплотить в жизнь собственные устремления стало возможным после двух русско-персидских войн (18041813, 1826-1828 гг.), закрепивших на договорной основе преимущественное право империи владеть военно-морскими силами на Каспийском море (П. VIII). Свободное судоходство открыло российским коммерсантам и дипломатам доступ в бассейн Астра-бадского залива и в очередной раз обратило внимание имперских властей на значимость данного региона.

Выгодность укрепления империи в юго-восточном Каспии подчеркивалась отечественными путешественниками, посещавшими Астрабад в научных или служебных целях. В 1835 г. в залив была направлена вторая экспедиция Г. Карелина. По возвращении на родину он опубликовал отчет о проделанной работе: «Записка о торговле и промышленности восточных берегов Каспийского моря». Отмечая богатство края и его выгодное стратегическое положение для успешного продвижения вглубь Азии, Карелин писал: «Астрабадский залив с окрест-ною страною есть место, которое в высочайшей степени может осуществить самые блестящие надежды. По выгодному своему положению он есть коммерческое солнце Каспия, из которого истекают торговые лучи в богатейшие государства Западной Азии» [2, 28]. Экспедиция показала, что для успешного освоения региона России

необходимо строительство опорного пункта для защиты российских коммерсантов и рыбопромышленников, и рекомендовала для этого остров Ашур-Аде.

Сведения и рекомендации Карелина о перспективах освоения Астра-бадского залива были подвергнуты анализу на заседании Азиатского Комитета, созданного при императоре. Члены комитета пришли к выводу, что благоприятное географическое положение Астрабада позволяет организовать российскую торговлю по маршруту Астрабад — Мешхед — Афганистан и Астрабад — Среднеазиатские ханства. Залогом успешного решения этой задачи должен был стать, по мнению Комитета, переход промыслов и побережья залива в собственность российских подданных [3]. Эта цель (захват недвижимой собственности на персидском берегу) определила конкретные шаги, предпринятые правительством. Инициатором мероприятий стал министр финансов Е.Ф. Канкрин.

К середине 30-х гг. сложились условия для реализации намеченного плана. Дело в том, что после заключения Туркманчайского мира, стремясь восстановить былой престиж, шахские власти стали все более откровенно выказывать свои претензии на сюзеренитет Ирана в отношении прикаспийских владений туркмен. В 1836 г. после очередного потока жалоб персидского двора на развитие русско-туркменских связей, российский МИД провел хитрую комбинацию с использованием местных племен. Спор разразился между астраханским рыбопромышленником Герасимовым и подданным Персии, гостем Астраханского персидского двора Багиро-

215

216

вым. Предметом спора стало право на разработку рыбных промыслов, полученное Герасимовым от туркменских ханов. По рекомендации министерства, глава российской миссии в Тегеране И.О. Симонич огласил позицию России в вопросе принадлежности туркменских земель. Он заявил, что императорское правительство решило признать как шахские земли все владения, лежащие от реки Атрек до реки Гурген. Соответствующую инструкцию 25 июля 1837 г. получил начальник Астраханского порта контрадмирал Геллинг. Аналогичную инструкцию с рекомендацией — считать туркменские земли достоянием Ирана — направили астраханским гражданским властям. В ней приказывалось довести до сведения всех местных купцов: «чтобы никто не осмеливался входить в сношение с туркменами по рыболовству, не испросив на то предварительного позволения от астрабад-ского правителя» [4].

Подобный шаг верховных властей вызвал недоумение в астраханских деловых кругах. Помимо прямых убытков, которые нес Герасимов от разрыва контракта — а это почти 500 тыс. руб. — создавался негативный прецедент для прочих отечественных предпринимателей. Договор был заключен со старшиной Кият-беком и одобрен всем его родом. В Астрахани не сомневались, что договор с независимым туркменским родом не может быть пересмотрен в связи с претензиями аст-рабадского наместника. Чтобы избежать ненужных имущественных тяжб, Герасимов предлагал разделить промыслы на части и оставить за собой только часть берега севернее реки Ат-рек от Белого бугра (Ак-куфе) до входа в Астрабадский залив, то есть отодви-

нуть границу промысла на 18 верст от персидских вод [5]. Однако МИД России отвергло это предложение. Интересы Герасимова были принесены в жертву государственным планам по укреплению русского влияния в регионе Астрабадского залива.

Реакцию туркменских старшин на претензии шахских чинов было не сложно предугадать. Набеги на персидские поселения и рыбные промыслы стали повседневной реальностью. Для борьбы с пиратством наместник Астрабада и Мазандерана Ардашир-мирза обратился к императору Николаю I с просьбой прислать в район залива два русских военных крейсера. Хотя в манифесте, озвученном в связи с формированием Каспийской эскадры, обозначена достойная цель — «содействовать персианам в усмирении подданных сей державы» [6], понятно, что появление русских кораблей в акватории юго-восточного Каспия было воплощением главного замысла Российской империи.

Любопытной представляется хронология событий. Во-первых, еще в феврале 1836 г. Азиатский комитет распорядился направить для защиты русских ватаг, занимающихся рыбным промыслом у туркменских берегов нерегулярные казачьи части. Первые вооруженные лодки весной 1837 г. появились в устье реки Эмбы. Затем, под охрану взяли и прочие рыбные промыслы. Характерно, что одна из целей отряда состояла в защите российских подданных от увода в плен [7]. Этот предлог при ближайшем рассмотрении оказывается не бесспорным. Так в аналитической справке 1869 г., подготовленной Особым комитетом по делам Каспийского моря при Азиатском департаменте отмечалось, что

«туркмены не только бояться русских, но и уважают их... Вообще же не было примера, чтобы туркменами произведено было нападение на одиночных казаков перевозящих почту. хотя ему (курьеру) приходится проехать от 40 до 50 верст именно по той местности, которая более других служит театром взаимных вероломных засад между туркменами и персиянами (от Аст-рабада до Гязского берега О.Н.)» [8]. С учетом успешно развивавшихся коммерческих отношений России с туркменскими племенами, повод для появления вооруженной охраны представляется несколько надуманным.

Во-вторых, той же весной 1837 г. был проведен очередной рейд вдоль каспийского побережья Ирана с целью поиска и уничтожения кораблей, имеющих пушечное вооружение. Такая мера к кораблям применялась очень редко. Еще в 1832 г. для ревизии Астраханской губернии была создана специальная правительственная комиссия, во главе с сенатором Лавровым. Комиссия отмечала, что в Астрахани установилась порочная практика строительства на местной верфи судов для зарегистрированных в астраханских купеческих книгах персиян. Проверка показала, что эти астраханские купцы являются приказчиками крупных оптовиков, постоянно проживающих в Иране. Таким путем суда становились собственностью персов, а в силу их величины и качества легко могли быть переделаны в военные суда (шкоуты). Подобная махинация была раскрыта русскими властями в 1827 г. Суда тогда конфисковали и вернули на родину [9]. В 1832 г., опираясь на выводы комиссии, А.С. Ханыков предлагал конфисковать все суда этого класса, прина-

длежащие купцам астраханского персидского двора. Однако это предложение было отвергнуто МИД, под предлогом их навигации под российским флагом [10].

В новых обстоятельствах правительство России оказалось более суровым. Уничтожив корабли, российские власти лишили персиян последней возможности решить проблему морских разбоев собственными силами. Более того, МИД империи в начале июня отдал распоряжение Послу И.О. Симоничу довести до сведений шаха требование императора о неукоснительном соблюдении условий договора, касающихся российских преимуществ в отношении морского строительства и мореходства. Наконец, в конце июня Николай I признал туркменские земли собственностью шаха, и уже в первой половине июля в Астрабадский залив были направлены военно-морские силы империи.

Создание опорного военного пункта у персидских берегов создавало условия для расширения политического влияния империи на весь регион. Это становится особенно очевидным из правительственных инструкций, данных непосредственно командующим кораблей. Первым в Астрабадский залив прибыл бриг «АРАКС» под командой капитан-лейтенанта Фофонова. В дальнейшем число судов было доведено до трех. В инструкции особо подчеркивалась задача — защищать наших рыбопромышленников, а не карать туркменских налетчиков. В донесениях Фофонов по этому поводу отмечал, что пассивное поведение корабля было воспринято местным населением как своеобразное поощрение их разбойной деятельности. Он писал: «Приписывая милосердное снисхож-

217

218

дение российского правительства, туркмены продолжали производить насилия в виду нашего брига» [11].

Еще более откровенно высказался вице-канцлер в инструкции от 30 декабря 1841 г. новому командиру флотилии капитану 1-го ранга Путятину. Очерчивая круг задач, стоящих перед империей, К.В. Нессельроде особо подчеркивал необходимость укрепления отношений с туркменскими племенами. Он писал: «Мы старались, однако же, не отнимать вовсе у туркмен надежды на покровительство, ибо выгоды нашей торговли, стремящейся к открытию себе город Астрабад и окрестности, прибыльного сбыта отечественных произведений, указывают на необходимость, чтобы прибрежные жители состояли под нравственным влиянием России» [12].

«Нравственное влияние» на деле выливалось в сдержанные реакции флота на события, разворачивающиеся в пограничных областях. В секретных статьях инструкции Путятину рекомендовали не вмешиваться в территориальные споры [13]. Поскольку астрабадский наместник не обладал в регионе ни действенным управленческим аппаратом, ни достаточной боеспособной армией для решительного утверждения своей власти над туркменами, МИД считал возможным и дальше уклоняться от реальной помощи персам в этом вопросе. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что из Тегерана пришли тревожные сведения о намерении персидского правительства организовать военный поход в туркменские степи. Канцлер по этому поводу писал командиру эскадры: «Считаю необходимым предварить Вас, что трактаты наши отнюдь не обязывают нас

содействовать подобному предприятию» [14].

Попытки шахского правительства собственными силами решить проблему туркменских набегов провалились при активном участии русских дипломатов в Тегеране. Так в конце 1841 г. персидское правительство заявило о своем намерении организовать на острове Челекен специальный пограничный пост. Поскольку северная оконечность острова прикрывала вход в Красноводский залив, владеть которым империя собиралась единолично, предложение, сделанное первым визирем, было «естественно отклонено» [15].

Одновременно с появлением русских кораблей в Астрабадском заливе, правительство приступило к строительству нового укрепленного пункта на восточном берегу Каспийского моря. По итогам морской экспедиции 1838 г. было определено место крепости в урочище Кызыл Тепе напротив залива Кайдакы [16].

Усиление военного присутствия в непосредственной близи от персидских границ, позволили России приступить к реализации замыслов, направленных на укрепление экономических преимуществ в Центральной Азии. В 1838 г. с предложением создать специальный Торговый дом для коммерческих операций в Астрабаде и на сопредельных рынках Средней Азии выступил Канкрин. На первый взгляд ничего необычного в организации торговой конторы не было. Однако, при внимательном рассмотрении оказывается, что задачи, стоявшие перед Торговым домом, далеко выходили за рамки простого коммерческого предприятия. Во-первых, правительство здесь участвовало как негласный

учредитель, для чего из казны выделялось 200 тыс. руб. [17]. Во-вторых, купцы подбирались исключительно русской нации из числа доверенных людей Москвы. В-третьих, в своих действиях Дом должен был руководствоваться инструкциями правительства. В одной из таких инструкций указывалась конкретная задача организации: получение на откуп от шахского двора рыбных промыслов в Аст-рабадском заливе и у туркменских берегов, с тем, чтобы иметь право строить склады на персидских землях. По замыслам официальных властей, Торговый дом должен был стать ширмой для правительства, стремящегося получить в недвижимую собственность острова Челекен и Огурчинский [18]. Помимо выгодного местоположения, на последнем были обнаружены запасы нефти. Однако в этот период вновь обострились отношения с Хивой, и от реализации данного проекта пришлось отказаться.

Вместо Торгового дома, пионером в освоении астрабадского рынка выступил частный предприниматель Г.Е. Еривандов, получивший доверие и поддержку со стороны императорских властей. В правительстве высказывались опасения за благоприятный исход затеваемого дела. По мнению отдельных чиновников МИДа, появление российского представителя в Астрабаде могло быть воспринято как начало политической, а не экономической экспансии, что грозило новой войной с шахом. К.В. Нессельроде запросил у Посла А.О. Дюгамеля обстоятельный доклад о состоянии дел внутри Ирана и о настроениях в обществе. Любопытно замечание императора, ознакомившегося с докладом: «Этим

пугаться нечего. Персия в таком положении, что должна согласиться на все что нам нужно» [19].

В соответствии с пожеланием Николая I, Дюгамеля обязали добиваться особых условий для приема торговой экспедиции. Несмотря на активное противодействие англичан, пугавших шаха российской угрозой, Дюгамелю удалось добиться опубликования специального шахского фирмана. Указ не только разрешал торговать на персидском рынке, но и предписывал местным властям оказывать экспедиции покровительство и защиту от местных поборов и притеснений [20]. Фирман был торжественно обнародован на главной площади города Астрабад. Появление российского купца в городе было встречено местным населением настороженно. Как впоследствии отмечал Еривандов, местные жители «не видели никогда в здешнем краю торговли с русскими», были «недоверчивы к тому, что я был коммерческий человек, и по разнесшимся каким-то нелепым слухам, почитали меня за шпиона»[21]. Тем не менее, первый торговый опыт оказался успешным. Еривандову удалось продать отечественных товаров на сумму 56926 руб. и закупить местных товаров и сырья на 72485 руб. ассигнациями.

Вторая экспедиция прибыла в Аст-рабад в декабре 1841 г. и оказалась еще более удачной. Партия казенного железа на сумму 40634 руб. и мануфактурные изделия на сумму 131492 руб. были проданы на местном рынке. Общая прибыль от продаж российских изделий составила 188917 руб. [22].

Свершившийся товарообмен дал повод российской Миссии в Тегеране настаивать на правовом обеспечении русской торговли. Процесс этот не-

219

220

сколько затянулся, и русское консульство было открыто только в 1845 г. Хотя русское консульство в Астрабаде первоначально было крошечным — сам консул и переводчик-секретарь, на содержание которых выделялось всего 1500 руб. в год, его появление стало важной вехой укрепления российского влияния в провинции [23].

Успешная деятельность экспедиции Еривандова позволила российской империи приступить к организации постоянно действующего торгового представительства в Астрабаде. Летом 1845 г. сформированный из предпринимателей Александрова, Москвы и Вязников торговый дом приступил к своей работе. В качестве негласного учредителя в торговом предприятии выступило правительство России. В течение 1846—48 гг., в орбиту коммерческих интересов Дома помимо Астрабада вошли соседние рынки: Мазандеран, Хорасан, Арде-биль, Гилян и Тегеран. При поддержке хорасанского губернатора Самсон-хана удалось наладить поставки пробных партий российских товаров в Афганистан [24].

В 1846 г., расширяя коммерческие связи империи с прикаспийскими провинциями Ирана, была открыта пароходная линия, соединившая российский и иранский берег. Суда отправлялись по маршруту Астрахань — Порт Петровский — Баку — о. Сары (близ г. Ленкорань) — Астрабад. В дальнейшем в маршрут были заложены еще две пароходные стоянки — Дербент и Энзе-ли. К началу Крымской войны судами российского пароходства осуществлялось ежегодно по 13 рейсов с пассажирами и грузами [25].

Укрепление в Астрабадской провинции позволило расширить россий-

ские связи с сопредельными территориями, прежде всего с туркменскими землями, населенными иомудами. В местечке Нузерабад на туркменском берегу было устроено торжище для снабжения их хлебом. Взамен поставок из России туркменские старшины брали на себя обязательство оказывать покровительство российским коммерсантам, отправлявшимся вглубь степей. Тесные отношения, сложившиеся между иомудами и российскими консулами и коммерсантами нередко становились поводом для русско-иранских межправительственных разногласий. Так, в январе 1843 г. первый визирь Хаджа Мирза Агаси в беседе с Послом империи А.И. Медемомом выразил свою озабоченность неформальными отношениями, сложившимися у России с туркменскими старшинами. Поводом для недовольства шахских властей стал факт поддержки русскими властями наиболее одиозных (в глазах персидской администрации) туркменских лидеров — борцов с персидской политикой в Закаспийском крае. Дело касалось выдачи одного из наиболее непримиримых противников персидским поползновениям на суверенитет туркмен — старшины Якши Магомеда [26].

Однако удовлетворить претензии шахского правительства России было сложно, поскольку Якши Магомед был родным братом самого ценного и последовательного союзника имперской политики в туркменских степях — иомудского старшины Кадыр-хана. Из довольно щекотливой ситуации российские дипломаты вышли виртуозно. Во-первых, МИД России посоветовал Медему на все требования о выдаче Якши Магомеда ссылаться на факт, что разбойные действия Якши

затронули интересы не только Персии, но и России, а потому степень вины и меру наказания будет определять имперский суд. Во-вторых, Якши Магомеда, до этого момента, проживающего под надзором полицейских властей Баку, спешно переселили в Тифлис, где у персидских властей было меньше возможностей узнать о его дальнейшей судьбе. Жизнь «вынужденного эмигранта» была далека от арестантской, так как по распоряжению Нессельроде, тот имел право «пользоваться достаточным содержанием от нашего правительства» [27].

Напротив, Россия в одностороннем порядке приняла решение об организации на острове Ашур-Аде постоянного крейсерства военных кораблей Каспийской флотилии. В секретной инструкции Главного Морского штаба капитану Путятину, назначенному начальником ашурадинского крейсерства, указывались основные задачи боевой части. Во-первых, крейсерство создавалось «для водворения строгого полицейского надзора в Каспийском море и удовлетворения неоднократного домогательства, имевшего повод жаловаться на постановление VIII ст. Туркманчайского трактата» [28]. Этот пункт не мог не раздражать как центральные, так и провинциальные власти Ирана. Во-вторых, Путятину рекомендовали пресекать «хищничества туркмен, безнаказанно производящих грабежи в персидских владениях и простирающих нередко дерзость на наших промышленников» (курсив автора) [29]. По смыслу инструкции следовало, что наказанию подлежали именно «имеющие дерзость» нападать на русских купцов туркмены, а не все подряд бандиты прибрежной полосы. Наиболее откровенно о целях органи-

зации морской стоянки спустя 20 лет высказался граф В. Бобринский: «положить конец фантастическим притязаниям Персии на острова Каспийского моря» [30].

Появление военно-морской базы и укрепление связей России с туркменскими племенами обеспокоили официальный Тегеран. По словам современника, британского дипломата Р. Г. Уотсона, шаха больше страшило усиление России, «чем любое количество туркменских набегов» [2, 396].

Персидское правительство попыталось вернуть остров Ашур-Аде под свою юрисдикцию. Хаджа Мирза Ага-си распространил среди дипломатического корпуса, аккредитованного при шахском дворе байку об исторической принадлежности острова Ирану. Якобы, когда-то на острове стояла таможня, которая взимала 10%-ную пошлину с товаров, откуда и пошло название острова («ашур» — десять). Русская миссия предложила свой вариант «исторического» прошлого острова. Якобы во времена С.Разина на необитаемом (и никому не принадлежащем, естественно) острове было построено русское поселение, куда после лихих набегов возвращался боевой атаман. Российский историк Г. Мельгунов, впоследствии исследовал остров, но не нашел доказательств ни одной из версий. Он предположил, что Хаджа Мирза Агаси выбрал название из арабского словаря, более-менее соответствующее придуманной истории, «потому что персидского не нашлось, туркменского же он не желал» [31, 128]. Однако домыслы и исторические сплетни не могли стать поводом для вмешательства иностранных дипломатов, и остров остался за Россией.

221

Таким образом, реализация планов императора Николая I и Азиатского департамента МИДа в деле продвижения на Восток позволила России закрепиться в юго-восточной акватории Каспия. Создание надежного плацдарма в Астрабадском заливе открыло перспективы дальнейшей политической и экономической экспансии, основными объектами которой становились среднеазиатские ханства и прикаспийские провинции Персии.

ЛИТЕРАТУРА.

1. Архив Внешней Политики Российской Империи (далее АВПРИ). Ф. 144. Оп. 488. Д. 1783. Л. 20.

2. АбдуллаевЮ.Н. Астрабад и русско-иранские отношения (вторая половина XIX — начало XXв.). — Ташкент, 1975.

3. АВПРИ. Ф. 144. Оп.488. Д.383. Л. 15об.

4. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 168. Л. 9, 52.

5. Там же. Л. 9об.

6. Там же. Л. 51.

7. Там же. Ф. 161. И. Оп. 22. Д. 162. Л. 185.

8. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 20.

9. Там же. Ф. 161. П-3. Оп. 34. Д. 8. 1831. Л. 92.

222

10. Там же. Л. 94об.

11. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 168.Л. 120121.

12. Там же. Л. 117об. -118об.

13. Там же. Л. 133.

14. Там же. Л. 134.

15. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 17.

16. Там же. Ф. 161/4. Оп. 729/2. Д.189. Л.1.

17. Там же. Л. 77.

18. Там же. Л. 78об.

19. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 1783. Л. 3

20. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 188. Л. 63об.

21. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 193. Л. 75об.

22. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 188. Л. 81-81об.

23. Там же. Л. 101.

24. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 317. Л. 22.

25. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 457. Л. 2-55; Д. 351. Л. 14-14об.

26. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 259. Л.28.

27. Там же. Л. 29.

28. Там же. Л. 9.

29. Там же. Л. 9 об.

30. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 17об.

31. Мельгунов Г. О южном береге Каспийского моря. Замечания Г. Мельгунова // Приложение к III т. Записок Императорской Академии Наук. № 5. — СПб., 1863. ■

ДВОРЯНСТВО МОСКОВСКОЙ ГУБЕРНИИ И ПРОЕКТ РЕФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОГО САМОУПРАВЛЕНИЯ КОНЦА XIX века

М.А. Виноградов

Аннотация. В статье исследуется процесс создания и содержание проекта реформы крестьянского самоуправления, выработанного дворянством Московской губернии в конце XIX в.

Ключевые слова: дворянство, крестьянское самоуправление, конец XIX века, Московская губерния, реформа, сельские сходы, должностные лица.

Summary. In the article Michael Vinogradov investigates the process of creation and the maintenance of the project of reform of the peasant self-government developed by nobility of the Moscow province in the end of a XIX-th century.

Keywords: Nobility, peasant self-government, the XIX-th century end, the Moscow province, reform, rural descents, officials.

На рубеже XIX-XX вв. царское правительство, активизировавшее свою деятельность в разработке и реализации плана аграрных преобразований, оказалось перед необходимостью коренного пересмотра крестьянского законодательства. Модернизации подлежали все стороны жизни земледельцев, в т.ч. и самоуправление тружеников села, являвшееся институтом, формировавшимся веками.

К циркуляру министерства внутренних дел № 29 от 7 июня 1894 г. был приложен перечень вопросов, связанных с пересмотром крестьянского законодательства. 66 вопросов были распределены на 8 групп («сельское и волостное управление», «прием новых членов и увольнение из общества», «семейные разделы», «опеки», «общественное призрение», «мирские сборы и капиталы», «землепользование», «нотариальная часть в селени-

ях»). При этом акцентировалось внимание на первой группе, состоящей из 25 вопросов.

Местные власти обязаны были приступить к изучению этого списка и предоставить в министерство ответы на предложенные вопросы. Московский губернатор А.Г. Булыгин, получив министерское задание, отказался от личного выполнения «сложной и обширной» работы «при массе других дел» и усомнился в целесообразности созыва особого губернского совещания [1, 4-5]. С инициативой разработки проекта выступили некоторые предводители дворянства. Власти Московской губернии смогли приступить к данной работе только летом 1896 г.. 4 июня 1896 г. Московский губернатор направил перечень вопросов всем предводителям дворянства для обсуждения и передачи своих соображений. При этом указывалось,

223

224

что каждый предводитель дворянства лично, по своему усмотрению, определяет круг лиц, допущенных до обсуждения крестьянского законодательства. К работе, например, могли привлекаться земские начальники. Весь состав комиссий (совещаний), таким образом, был полностью дворянским и включал в себя только «надежных» лиц высшего сословия. Специальные заключения были подготовлены только 7 уездными совещаниями и переданы в министерство.

Губернский предводитель дворянства, князь П.Н. Трубецкой, высказал пожелание о дополнительном обсуждении вопроса в рамках особого губернского совещания с участием всех предводителей дворянства. А.Г. Булы-гин озвучил перед министерством инициативу П.Н. Трубецкого и получил положительный ответ. Губернское совещание нашло оптимальный вариант для обсуждения министерских вопросов, разделив их между 10 членами. 6 групп вопросов подлежали рассмотрению отдельных членов совещания, а две группы были поручены двум членам каждая. Последние группы касались наиболее ответственных вопросов: крестьянского самоуправления и землепользования. Вопросы самоуправления были предложены Богородскому и Рузскому уездным предводителям дворянства (В.В. Мусину-Пушкину и П.Д. Долгорукову) [1, 5]. На начальной стадии работы Мусин-Пушкин отказался от нее. На его место были приглашены Верейский и Дмитровский предводители (А.К. Шлиппе и Г.И. Кристи) [1, 6 об.-7]. Расширение круга ответственных за разработку ответов в рамках проблемы крестьянского самоуправления не принесло ожидаемых результатов.

К концу 1897 г. только Г.И. Кристи представил «законченный труд» по вопросам крестьянского самоуправления. Его доклад был заслушан на совещании 29 ноября 1897 г., возражений не вызвал и в ближайшее время предстал в печатной варианте для ознакомления [1, 14 об.].

Таким образом, в конце XIX в. дворянство Московской губернии по распоряжению правительства приступило к разработке проекта реформирования крестьянского самоуправления. Результатом этой работы стали материалы, присланные в Москву из 8 уездов. Они выражают общую позицию дворянства губернии на реальное положение и перспективы развития сельского и волостного управления.

Проблема крестьянского самоуправления рассматривалась как в рамках деятельности сходов (сельских и волостных), так и выборных должностных лиц крестьянского общественного самоуправления.

Рассматривая вопрос о численном составе сельских обществ, выяснилось, что многие из них малочисленны и требуют укрупнения. Крупные же общества подлежали разделу на более мелкие. По поводу оптимального состава сельских обществ единства во мнениях совещаний не было. Бронницкое рекомендовало утвердить цифру в 25 домохозяев, Серпуховское — 50, а Дмитровское, представленное мнением Г.И. Кристи, сторонника слияния общества и прихода, настаивало на 250 [2, 63, 95].

Изменение состава участников сельских сходов — характерная черта эволюции крестьянского самоуправления на рубеже XIX-XX вв. Совещания должны были выработать единое мнение об участии подростков в де-

ятельности сходов, но и по данной проблеме не пришли к общему выводу. Кристи допускал к участию в деятельности схода крестьян в возрасте от 21 года (в крайних случаях с 18 лет) [2, 63]. Рузское совещание утвердило возрастной ценз в 16 лет [2, 96]. Что касается участия женщин в решении общественных проблем, то все совещания, за исключением Дмитровского, выразились по этому вопросу весьма благоприятно. Это участие признавалось единогласно желательным, т.к. «открывалась бы возможность к составлению более беспристрастных приговоров, на которые мирская выпивка не имела бы такое сильное влияние» [2, 96]. Кристи, выражая позицию дмитровского дворянства, полагал, что участие в сходах женщин является показателем апатии крестьян к общественным делам, а самому этому участию приписывал дурное влияние, т.к. оно не подкреплялось достаточной опытностью и знаниями [2, 64].

В деятельность сельских сходов губернское дворянство планировало внести принципиально важное изменение. Оно заключалось в создании так называемого схода выборных. Такие сходы по крестьянскому законодательству были определены только для волостного уровня, на сельском сходе собирались все крестьяне-домохозяева. По мнению дворян, выборные представители (один от пяти дворов) должны были составлять «обновленный» сельский сход. Причиной такого резкого поворота в деятельности крестьянского самоуправления являлось упорядочение последнего. Это новшество было одобрено всеми совещаниями, кроме Рузского [2, 96 об.]. При этом общие сходы сохранялись.

Отвечая на вопросы правительственного списка, дворяне губернии особенно пристально остановились на вопросе замещения должностных лиц. Клинское совещание посчитало, «что назначение сельского старосты от правительства представлялось бы более соответственным» [2, 98]. Можайское, при сохранении выборного начала, предлагает дворянскому сословию самостоятельно определять конечный результат выборов. Так, «сельский староста назначается земским начальником из двух кандидатур, избираемых сельским сходом», а «волостной старшина назначается уездным съездом, по представлению земского начальника из числа трех кандидатов, избираемых на волостном сходе» [2, 98]. Власть утвержденного дворянами старшины предполагалось расширить (взысканием штрафа до 3 рублей или арестом до 6 дней) [2, 98]. Г.И. Кристи указал в своих ответах, что в случае, если крестьяне повторно изберут неутвержденных дворянством должностных лиц, то в силу вступает назначение «сверху» [2, 66]. Дмитровский предводитель дворянства, продолжая свои размышления, высказался так: «полезно было бы ввести еще такой порядок, чтобы лиц, прослуживших вполне исправно первое трехлетие в должности старшины и сельского старосты, освобождать по усмотрению земского начальника от баллотировки на следующее трехлетие, а утверждать их без выборов в той же должности» [2, 66 об.]. Понятно, что «исправность» такой службы определялась не крестьянами, а самими дворянами. Серпуховское совещание посчитало «полезным предоставить земским начальникам право назначения волостных старшин и сель-

225

226

ских старост по своему усмотрению, в случаях избрания на эти должности несоответствующих лиц» [2, 98 об.].

Таким образом, дворяне Московской губернии, контролируя сельское и волостное общественное самоуправление, на рубеже XIX-XX вв. включились в работу по пересмотру крестьянского законодательства. Материалы, предоставленные ими для обсуждения и министерства, проникнуты идеей изменения жизни крестьян к лучшему. Но сословные интересы и чувство патернализма также находят отражение в этих свидетельствах. В области крестьянского самоуправления ущемлялись два фундаментальных принципа. Община, олицетворяющая равенство своих членов, издавна являлась самоуправляющимся организмом, выделяющая из своей среды руководителя и посредника в сложных отношениях с дворянской надстройкой и государственной властью. Во мнениях дворянских совещаний Московской губернии конца XIX в. удалось обнаружить вмешательство в механизм крестьянского самоуправления посредством изменения состава сельского схода и посягательство на выборное начало в формировании штата должностных лиц.

Важно отметить, что крестьянство губернии располагало неофициальной информацией о данной дискуссии, связанной с ущемлением их самоуправления. Помощник начальника Московского губернского жандармского управления в Клинском и Волоколамском уездах в своем политическом обзоре за 1901 г. отмечал, что крестьяне «говорят еще и о том, что Правительство намеревается вернуть крестьян к крепостному праву, для чего де и хочет волостных старшин назначать из дворян, как об этом уже

писали будто бы в газетах, и что этот вопрос рассматривается теперь в Министерстве; при этом разговоры эти, по-видимому, ведутся не в одной только Московской губернии, но и в других губерниях» [3, 60 об.]. Обеспокоенный поступившей информацией, начальник МГЖУ в своем итоговом политическом обзоре губернии полностью воспроизвел ее для ознакомления вышестоящим инстанциям [3, 109].

Слухи, распространявшиеся в крестьянской среде, являлись искаженным представлением о реальных процессах того времени, но, несмотря на это, усиливали недовольство деревни правительством и его мероприятиями, что нашло отражение в судьбоносных событиях 1905 г.

Все апелляционные инстанции уездного и губернского уровня, которые одновременно осуществляли и руководство крестьянством, состояли из чиновников, происходивших из дворянского сословия. Усиление дворян в этих органах было порождением политики «контрреформ» Александра III, но оценивать его однозначно негативно было бы неверно. Действительно, дворяне, потерявшие абсолютное господство в деревне после 1861 г., пытались вернуть себе максимум утраченных полномочий. В конце XIX в. уездное и губернское дворянство, участвующее в управлении крестьянами, приступило к разработке проекта реформы местного самоуправления. Высказывались идеи об изменении состава сельского схода и ограничении процедуры выборов крестьянских должностных лиц. Эти факты свидетельствуют об определенных предубеждениях и скептическом отношении части дворянства к крес-

тьянскому самоуправлению. Но проект так и не был реализован, встретив противодействие другой части дворянства на уровне губернии и всей империи в целом.

Представители дворянства, осуществлявшие контроль за крестьянским самоуправлением, не обладали возможностями для его притеснения в уездах и губернии. Более правомерно, на наш взгляд, говорить об определенном покровительстве и опеке. Отмена крестьянских приговоров практиковалась как средство ограничения произвола внутри самого крестьянского общества. Наказанию и удалению подлежали лишь те должностные лица крестьянского самоуправления, которые скомпрометировали себя неблаговидными поступками. Деятельность дворянских учреждений была строго регламентирована законодательством и сводила к минимуму вероятность произвола в отношении крестьянского общественного управления.

Не следует забывать о том, что сельское общество и волость как местные ячейки входили в состав многоуровневой системы управления крестьянами империи, поскольку институ-

ты местного самоуправления не могли существовать вне властной вертикали, «сами по себе». Самоуправление развивалось в крестьянской среде, будучи включенным в четкую и эффективную систему государственного управления. Первенство в ней дворян было совершенно закономерным и определялось их происхождением, более высоким образовательным уровнем и качеством принятых решений. Обнаруженные в ходе исследования отдельные черты произвола в деятельности дворянских учреждений следует отнести к разряду исключений. Часть ошибок, допущенных ими, не носила намеренного характера. Во многих случаях земские начальники, уездные съезды и губернское присутствие защищали крестьян от произвола общины и должностных лиц крестьянского самоуправления.

ЛИТЕРАТУРА

1. ЦИАМ (Центральный исторический архив г. Москвы). Ф. 62. Оп. 4. Д. 32.

2. ЦИАМ. Ф. 62. Оп. 1. Д. 6836.

3. ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 58. Оп. 1. Д. 227 114. ■

ПРОГРАММЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ РУССКОЙ МОНАРХИЧЕСКОЙ ЭМИГРАЦИИ В ЕВРОПЕ В 1920-30-х гг. ПО РЕСТАВРАЦИИ МОНАРХИИ В РОССИИ

А.В. Серегин

228

Аннотация. В статье представлены идеологические взгляды представителей русской монархической эмиграции в Европе 1920-30-х гг. по проблеме реставрации монархии в России. Основными центрами монархической эмиграции стали Высший Монархический Совет под председательством Н.Е. Маркова, Конституционно-монархический Союз под руководством Е.А. Ефимовского и движение сторонников великого князя Кирилла Владимировича (монархисты-легитимисты). В программе конституционных монархистов преследуется цель продолжения дореволюционной политики правительства П.А. Столыпина (1906-11 гг.), Высший Монархический Совет стремился использовать тактику дореволюционного Союза Русского Народа, в движении легитимистов бъл совершен серьезный сдвиг, связанный с признанием идеологии «нацииональ-ной революции», что, естественно, идеологически сближало движение с итальянским фашизмом и германским нацизмом. Все движения отличались резкой критикой идеологии как социализма, так и либерализма. В результате представители русской монархической эмиграции не сумели выработать жизнеспособной монархической идеологии, характерной для современных европейских «социал-демократических» или либеральных монархий (Бельгия, Голландия, Испания, Дания, Швеция и Норвегия).

Ключевые слова: эмиграция, Высший Монархический Совет, Конституционно-монархический Союз, движение монархистов-легитимистов, Союз Русского Народа, идеология, «национальная революция», реставрация, социализм, либерализм.

Summary. In this article present ideological views by representatives of Russian monarchist emigration in Europe in 1920-30 about problem of restoration monarchist regime in Russia. Basis centers of monarchist emigration were Supreme Monarchist Council with N.E. Markov as a chairman, Constitutional-Monarchist Union under authority of E.A. Efimovsky and the movement of Great Prince Kirill Vladimirovich supporters (monarchistlegitimist movement). The aim of constitutional-monarchist movement was a continuation of policy by tsar's government of P.A. Stolypin (1906-11), Supreme Monarchist Council tried to continue the tactics of pre-revolutionary Union of Russian Peoples, in the monarchist-legitimist movement was advance in side of «national revolution» ideology witch connected this movement with Italian fascism and German nazism. All of Russian monarchist movement resigned socialism and liberalism. As result of it representatives of Russian monarchist emigration cannot be able to create vital monarchist ideology characterized to modern, European «social-democrat» and liberal monarchy (Belgium, Holland, Spain, Denmark, Sweden, Norway).

Keywords: emigration, Supreme Monarchist Council, Constitutional- Monarchist Union, monarchist-legitimist movement, Union of Russian Peoples, ideology, «national revolution», restoration, socialism, liberalism.

Современные реалии общественной жизни России дают пример резкого возрастания значения политических партий и движений, их влияния на общественную жизнь страны. В этой связи серьезную роль в анализе происходящих событий, прогнозировании возможных результатов тех или иных политических решений играет изучение исторического опыта, в частности опыта российской политической эмиграции в Европе 1920-30-х гг.

Монархическая эмиграция явилась существенной составной частью русской эмиграции, наиболее ярко отразившая идею необходимости реставрации политической системы, сложившейся в Российской Империи до Февральской революции 1917 г. Однако опыт Гражданской войны в России заставил оказавшихся в эмиграции лидеров монархизма пересмотреть и частично модернизировать дореволюционные идейные установки. При этом политические руководители стремились опереться на опыт консервативных и авторитарных режимов Европы, оформившихся к середине 1920-х гг. В пропагандистской сводке Русского Легитимно-Монархического Совета [1] в мае 1924 г. определялись идеологические задачи, присущие всем партийно-монархическим направлениям русской эмиграции: «... на долю эмиграции падают обязанности накопления и выяснения различных вопросов идеологического характера и самоподготовка к работе восстановления России в связи с новыми течениями мысли и пересмотром установленных ранее как незыблемых

идей (парламентаризм, социализм и

др.)» [2].

С другой стороны, русские монархисты в изгнании стремились преломить опыт европейских стран через призму собственных идеологических установок, опиравшихся на традиционную для них политическую триаду — «Православие. Самодержавие. Народность». В период 1920-30-х гг. в русской монархической эмиграции шел медленный процесс идеологического симбиоза, заторможенного общими консервативными идеологемами русского монархизма.

Монархическую эмиграцию, раздробившуюся после Съезда в баварском Рейхенгалле (проходил в Германии с 29 мая по 7 июня 1921 г.) на враждующие группировки, объединяла, тем не менее, общая вера в то, что монархия принесет благо для России.

Основной докладчик на Рейхен-галльском Съезде А.М. Масленников [3] в докладе «Об идеологии Российской Императорской Власти» однозначно высказался за реставрацию Дома Романовых, отметив, что в будущей России не будет места для политической реакции и «средостения» [4]: «Да, реставрация исконной исторически сложившейся власти в России, ответим мы, но это — не синоним реакции, это для России единственный путь эволюции. Реакцию Россия переживает в неслыханном, чудовищном виде.

Четыре года лихолетья испепелили все средостения.

. единение будет осуществляться путем привлечения Монархом народных представителей, избранных ши-

229

230

рокими слоями населения, к участию в законодательстве, к утверждению государственного бюджета и к контролю над действиями исполнительной власти. Носители исполнительной власти — министры не будут заслонять Монарха от народа...» [5].

По итогам работы съезда, Е.А. Ефи-мовский [6] отметил связь Российской монархии с глубинными пластами народной психологии: «Это форма правления соответствует вековой психологии и бытовому укладу русского крестьянина. А этих крестьян 85% всего населения России» [7].

К концу 1922 г. среди сторонников Дома Романовых выделились 3 политические группировки, которые в равной степени претендовали на «наследие Рейхенгалля»: Высший Монархический Совет (ВМС) в Берлине под председательством Н.Е. Маркова II, Конституционно-Монархический Союз (КМС) [8], движение монархистов-легитимистов [9], признававшее династические права на престол великого князя Кирилла Владимировича.

Основной целью руководства ВМС стало стремление к реализации излюбленной мечты монархистов — создание в изгнании путем тщательного отбора единомышленников своеобразного законосовещательного «монархического» совета, который бы политически контролировал принимаемые в «освобожденной» России новым монархом решения.

Тем не менее, идеологическая работа внутри ВМС велась. В ноябре 1926 г. в обращении к своим региональным организациям руководство ВМС определило свою программу реставрации монархии в России: «А. Незыблемость канонического Собор-

ного Строя православной Церкви. Отвержение принципа отделения церкви от государства. В Православном Государстве Православная церковь не только не отделима, но наоборот духовно главенствует.

Б. Монарх — Самодержец из Дома Романовых, всенародно призванный на царство.голос Народа выявляется через совещательные выборные учреждения. Отсутствие в законодательстве сословных и классовых преимуществ.

Широкое земское самоуправление. Казачье самоуправление. Местные культурные и бытовые автономии. Децентрализация Государственного Управления.

В. Законное закрепление земли за крестьянством с уплатой Государством справедливого выкупа прежним владельцам.

Г. Незыблемость всех видов права собственности.

Д. Обязательное народное образование и воспитание в духе Веры, Царя и России.

Е. Отказ от мести, расправы и взысканий за революционные деяния и правонарушения. Невменение в вину службы власти СССР, кроме особо преступных видов и случаев.

Ж. Организация правильной системы самообороны Русского Народа от иудо-масонского угнетения.окон-чательное решение вопроса о дальнейшем пребывании в России иудейского племени предоставить народному голосованию (плебисциту).

З. Основание новой денежной системы, основанной не столько на золоте, сколько на реальных богатствах России. [10]. Система широкого непосредственного кредита артелям мелких производителей» [11].

Конституционно-монархическое движение открыто проявилось только в эмиграции. Основой программы, разработанной к марту 1924 г. было возобновление курса, проводимого в России правительством П.А. Столыпина (19061911). Социальная и политическая программа КМС предусматривала поддержку земельного закона П.А. Столыпина от 9 ноября 1906 г., развитие системы местного самоуправления, национальную автономию, поддержку права частной собственности, поддержание государством консенсуса между трудом и капиталом. Традиционным пунктом программ всех монархистов явилась защита Соборного устройства церкви и патриаршества [12, 133-135].

Манифест великого князя Кирилла Владимировича от 31 августа 1924 г., в котором он объявил себя Императором в изгнании, при внешней гротескности, открыл поле для притока многочисленных проектов от «законопослушных» изгнанников, приходивших в Канцелярию ЕИВ.

Политические проекты легитимистского движения условно можно разделить на 2 группы — проекты, разработанные политиками старшего поколения в созданном в ноябре 1924 г. «Совещании по вопросам устроения Императорской России» под руководством великого князя Андрея Владимировича. К январю 1925 г. «Совещание» разработало проект, в котором отрицались «узко-реставраторские стремления», признавалась необходимость сохранения в грядущей монархии земской советской системы через волостную ячейку до Всероссийского Совета, при этом выборная система у легитимистов трактовалась по примеру корпоративно-профсоюзной системы итальянского фашизма [13].

Итогом работы «Совещания» стала программа 1926 г., разработанная под руководством графа В.А. Бобринско-го [14] «Что нужно знать в Советской России о восстановлении законной монархии», в которой будущая Россия определялась как «Советская Монархия» [15].

В 1927 в Оповещении № 31 в 1927 был опубликован проект П. Н. Крупен-ского [16], предусматривавший пост «диктатора» при государе на переходный периода и бюрократизацию местных органов власти через наместников и генерал-губернаторов. «Советская» система предусматривала практику проведения Всероссийских Съездов [17].

Проекты «Совещания», состоящего в основном из бывших сановников Российской Империи (сенаторы, члены Государственного Совета) подвергались резкой критике со стороны «низовой эмиграции», выдвигавшей наиболее радикальные «народные» проекты. Во главе оппозиции внутри движения легитимистов оказался Союз Русских Государевых Людей (СРГЛ) во главе с полковником Г.И. Дементьевым. В листовке СРГЛ проект П.Н. Крупенского подвергся резкой критике за «бюрократизацию» и попытку создания нового «средостения» [18].

В противовес решениям «Совещания» выдвигались радикальные профашистские проекты, отрицавшие права бюрократии и старого дворянства на власть. Наиболее полно этот проект отразился в докладе великому князю Кириллу Владимировичу поручика Кошары (Королевство СХС [19]), номинально возглавлявшего [20] профашистский «Железный Союз Долга и Чести». В проекте организации союза в июле 1926 г. была выдвинута ради-

231

232

кальная антисемитская программа и предпринята попытка радикального создания «нового типа» русского чело-века[21]. Этот расистский проект явился предтечей проникновения в часть русской монархической эмиграции идей германского нацизма, государственно оформившегося с января 1933 г.

Однако, большим успехом у монархической эмиграции, безусловно, пользовались идеи итальянского фашизма. Поход на Рим (октябрь 1922) Бенито Муссолини вдохновил русскую монархическую эмиграцию. Дань уважения фашизму отдали практически все монархические организации. Но при этом они испытывали инстинктивное неприятие термина «национальная революция» [22], который использовался авторитарными вождями для обозначения собственного прихода к власти.

Тем не менее, поддержал фашизм и идеолог КМС профессор С.С. Оль-денбург. В июне 1922 г. он писал П.Б. Струве: «Деятельность фашистов является огромным благотворным фактором — каковы бы ни были отдельные проявления. Это «революция» только по приемам, — вроде того, как Вы писали, что и русское белое движение должно было стать революционным по методам [23]; — так вот фашисты не вполне устраивают своей а-монархич-ностью [24]» [25, 129].

Однако самую явную поддержку итальянский фашизм получил со стороны Н.Е. Маркова II, соотнесшего практику дореволюционной деятельности Союза Русского Народа с фашизмом: «Построенный на тех же основаниях, на которых семнадцать лет спустя построился итальянский фашизм, Союз русского народа.сыграл круп-

ную историческую роль» [26, 145]. При этом он упрекал царское правительство в неадекватной оценке ситуации в дореволюционный период: «Если бы тогдашнее правительство доросло до понимания того, что впоследствии понял в Италии Муссолини» [26, 150].

Фашизм и нацизм в исторической перспективе потерпели крушение. Русская монархическая эмиграция 192030-х гг. ориентировалась именно на эти идеологические формы, искусственно замкнувшись в неприятии идеологии социализма и демократии. Ее эволюция в сторону авторитаристской идеологии фашизма была логичной и вполне закономерной. Оторванность от реалий советской действительности не позволила ей выработать адекватную идеологическую платформу, привлекательную для большинства населения России. Деятели эмиграции не смогли правильно оценить силу репрессивного аппарата в СССР, направленности идеологической обработки населения, которая была выдержана в основном в антифашистском и антимонархическом духе. Русская монархическая эмиграция так и не сумела выработать идеологии «социал-демократической» или либеральной монархии, на которой базируются некоторые монархии современной Европы (Бельгия, Голландия, Испания, Дания, Швеция и Норвегия).

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Союз объединял сторонников великого князя Кирилла Владимировича.

2. Сводка основных положений Русского Легитимно-Монархического Союза о тактике пропаганды. 1 мая 1924 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.11.

3. Масленников А.М. — присяжный поверенный из Самары, до революции

имел у монархистов репутацию «красного адвоката», депутат IV Государственной Думы (кадет), после Февральской революции 1917 г. перешел на монархические позиции, в эмиграции в Германии — член Высшего Монархического Совета в 1921-26 гг.

4. Средостение — общий термин для монархистов, обозначающий чиновную бюрократию, интеллигенцию и депутатов, которые ограничивают прямое общение царя с народом, тем самым, мешая доступу народного мнения к царю и создавая революционную ситуацию.

5. Ауфбау №2/3 ГАРФ ф.5853 Оп.1 Д.5.

6. Ефимовский Е.А. — присяжный поверенный, до Февральской революции 1917 г. — кадет. В эмиграции — в 1922-23 гг. — председатель ЦК Конституционно-монархического Союза, с 1923 г. — сторонник великого князя Кирилла Владимировича.

7. Ауфбау №2/3 ГАРФ ф.5853 Оп.1 Д.5.

8. Председатели ЦК КМС: 1922-23 гг. — Е.А. Ефимовский, 1923-24 гг. — бывший царский посол в Австро-Венгрии Н.Н. Шебеко, с 1924 г. — депутат IV Государственной Думы, октябрист Е.П. Ковалевский.

9. 8 августа 1922 г. великий князь Кирилл Владимирович подписал Манифест о принятии на себя обязанностей Блюстителя престола в изгнании, 31 августа 1924 г. объявил себя Императором в изгнании.

10. Пункт из дореволюционной программы Союза Русского Народа, направленный против финансовой реформы С.Ю. Витте. Монархисты настаивали на описи всего государственного имущества и выпуске соответствующего количества «кредитных билетов», обеспеченных этим имуществом (см. пример «ваучерной» приватизации в России начала 1990-х гг.).

11. Высший Монархический Совет. Представителям ВМС, Председателям Советов Русского Монархического Объединения эмиграции. 23 ноября 1926 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

12. Программа КМС см.: Политическая история русской эмиграции. 1920-1940-гг. — М., 1999.

13. Выписка из журнала Особого присутствия в г. Ницце Совещания по вопросам устроения Императорской России. Заседание от 28 января 1925 г. под председательством в. к. Андрея Владимировича. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

14. Бобринский В.А. — граф, депутат П-ГУ Государственной думы, националист, с 1915 г. — координатор Прогрессивного блока, в эмиграции — докладчик Канцелярии ЕИВ по делам представителей.

15. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

16. Крупенский П.Н. — депутат III-IV Государственной думы, националист, в эмиграции служил посредником между легитимистами и ВМС через своего брата А.Н. Крупенского (председатель ВМС с 1926 г.).

17. Крупенский П.Н. О государственном управлении России после падения большевиков и водворения законной монархической власти. — ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

18. Ответ г. Крупенскому. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

19. Название Югославии до 1929 г.

20. Фактически во главе «Союза» стоял поэт, антисемит и националист С.С. Бехтеев. 233

21. Поручик Кошара. Доклад по организации «Железного Союза Долга и Чести» Июль 1926 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.4.

22. Термин «национальная революция» (защита «национальных», а не «классовых» интересов) вводился в противовес социалистической революции в Советской России.

23. Концепция «революционной контрреволюции» П.Б. Струве.

24. С.С. Ольденбург в 1922 г. сомневался в желании Муссолини сохранить монархию в Италии.

25. Политическая история русской эмиграции.

26. Марков Н.Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. — М.: Москва, 2002. ■

К ВОПРОСУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ МАТЕРИАЛОВ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ 20-30-х гг. В КАЧЕСТВЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ

А.В. Луцишин

Аннотация. Важная задача сегодня - изучение угроз сталинизму со стороны различных политических сил. Предметом статьи является попытка прояснить вопрос о степени допустимости использования архивных материалов следственных дел ОГПУ-НКВД рубежа 20-30-х гг. ХХ века в качестве полноценных исторических источников. Историк вправе добросовестно использовать архивно-следственные материалы ОГПУ-НКВД. Следует по-разному относиться к текстам протоколов допросов образца 1937-1938 гг. и материалам 20-х - начала 30-х гг., например, дела Трудовой крестьянской партии. Они являются важными историческими источниками и при беспристрастном их анализе позволяют существенно изменить исторические оценки и подходы по целому ряду сюжетов социально-экономической и общественно-политической истории сталинской эпохи.

Ключевые слова: сталинизм, Трудовая Крестьянская партия, протоколы допросов, материалы следственных дел, политические репрессии.

234

Summary. An actual problem today - studying the threats to the stalinism from outside various political forces. The subject of the article is an attempt to answer a question about the degree of an admissibility of the use archival materials of investigatory affairs OGPU-NKVD of the 20th-30th (of the XX century) as high-grade historical sources. The historian has the right to use honestly the archival investigatory materials OGPU-NKVD. It is necessary to concern the texts of the interrogations' reports of the 1937-1938 and the materials of the 20th and the beginning of the 30th differently, for example, the Labour peasants party 's affairs. They are important historical sources and at their impartial analysis allow to change essentially historical estimations and approaches on the variety of plots of social, economic and political history of Stalin's epoch.

Keywords: the stalinism, the Labour Peasants party, the reports of the interrogations, the materials of the investigatory affairs, the political reprisals.

Перипетии социально-политичес- ческого игрока на ристалище «средне-кой борьбы и процессы экономи- вековья ХХ века», по-прежнему остают-ческого развития, имевшие место в Со- ся в центре внимания специалистов и ветском государстве и обществе в 20- рядовых любителей истории. Свиде-30-е гг. прошлого века, равно как и лич- тельство тому — многочисленные но-ность И.В. Сталина, главного полити- вейшие работы отечественных и зару-

бежных историков и публицистов, обрушившие на сознание обывателя, студента и школьника многообразие концепций, гипотез и версий становления и укрепления сталинизма [1]. Примечательно, что после десятилетий господства известной идеологической доктрины, нетерпимой к иным взглядам в освещении сложнейших и многообразных сюжетов новейшей отечественной истории, после вакханалии псевдодемократического, предельно политически ангажированного и зачастую поверхностно-деструктивного подхода, с легкостью менявшего оценки тех или иных фактов, личностей, процессов с плюса на минус и наоборот, приходит время более тщательного, источникоемкого и вдумчивого анализа эпохи, сколь героической, столь и трагически-жестокой.

Современные работы при всем разнообразии схожи в одном — они все дальше отходят от представлений о сущности сталинизма как порождения па-раноико-деспотического характера Вождя и описания сталинских репрессий как процесса безостановочного раскручивания маховика репрессий безотносительно как внутриполитической, так и внешнеполитической ситуации в стране. Очевидно, что период 20—30 гг. в действительности был временем острейшего политического противоборства. Оно протекало не только внутри большевистской партии. В нем в той или иной мере принимали участие самые различные силы, группировавшиеся как вокруг остававшихся в СССР полулегальных и нелегальных общественно-политических организаций разной степени оформленности, так и вокруг эмигрантских центров и союзов. Сталинскому руководству постоянно приходилось отвечать на вызовы времени и общества. Так, Д. Ширер применил для

характеристики сталинской власти термин «осажденное государство» [2, 113]. А Р. Маннинг писал о сталинской власти: «Мы видим правительство в основе своей более человечное, более зависимое от событий, находящихся вне его контроля (как, например, неурожаи), и более уязвимое от превратностей общественного мнения, чем кто-либо из нас мог до того себе представить»[3, 61].

На этой почве отдельные отечественные историки, к примеру И.В. Павлова, полагают, что западные историки-ревизионисты (Ш. Фицпатрик, Дж. Гетти, Х. Куромия, Р. Мэннинг и др.) отстаивают тезис о слабости сталинской власти, объективно оказываясь ее апологетами [4, 113]. Нам же представляется целесообразным перенести дискуссию с вопроса о силе и слабости сталинской власти (как ввиду относительности данных эпитетов, так и из-за ее эволюции) в плоскость изучения более или менее реальных угроз для укрепления сталинизма со стороны различных социальных слоев и оппозиционных партийных и внепартийных групп и организаций. Решающим фактором, позволяющим прийти к более-менее взвешенным и обоснованным оценкам на основе подлинно научного анализа, на наш взгляд, является расширение источниковой базы исследований, посвященных социально-политической и народно-хозяйственной ситуации в СССР 20-30-х гг. В этой связи перед исследователями в полный рост встает проблема корректного использования архивных материалов следственных дел ВЧК— ОГПУ-НКВД.

Предметом настоящей статьи является попытка прояснить вопрос о степени допустимости использования архивных материалов следственных дел ОГПУ-НКВД рубежа 20-30-х гг. ХХ века

235

236

в качестве полноценных исторических источников.

Та же И.В. Павлова, с одной стороны, упрекает западных историков в «излишней доверчивости... к официальным документам сталинской эпохи», а с другой, утверждает: «обнаруживается парадоксальный факт, что наиболее фальсифицированными документами сталинского времени оказались самые недоступные из них — материалы архивно-следственных дел, сосредоточенные в архивах КГБ», подчеркивая «фундаментальное значение нравственного императива в историческом анализе идеократии»[5, 8, 15]. Аналогичной позиции придерживался В.В. Поликарпов. Материалы допросов ВЧК-ОГПУ-НКВД, в сравнении с аналогичными документами предыдущих эпох, по его мнению, «источник принципиально иного качества: в нем фиксируются не тенденциозно препарированные показания и свидетельства, а полностью сфабрикованные — в соответствии с заранее выработанным сценарием — измышления: тенденция не лежит на поверхности. Такие документы заговорят всерьез тогда, когда окажется доступным для исследования не только конечный результат костоломной работы, но и задачи, поставленные авторами инсценировки, когда архивы ОГПУ-НКВД откроются для нормальной исследовательской деятельности, не исключая материалов оперативного планирования, внутренней переписки, денежной отчетности и т. д.»[6, 14]. Бесспорно, открытие для исследователей подобных материалов архивов ОГПУ-НКВД позволят уточнить и выкристаллизовать выводы и оценки, но значит ли это, что нельзя приблизиться к исторической истине, используя, например, материалы допросов подследственных по делам

20-30-х гг.? Может ли добросовестный историк оперировать «заведомо сфабрикованными следственными «делами», по которым выносились бессудные приговоры ни в чем не повинным людям, принуждаемым незаконными средствами к самооговору»[7, 363]?

Рассмотрим некоторые аргументы противников привлечения протоколов допросов и подобных документов в качестве исторического источника. Обычно, отмечая общие черты таких политических процессов конца 20-х — начала 30-х гг., как дело правоведов, Шахтинское дело, дело Промышленной партии, Академическое дело, дело Трудовой крестьянской партии (ТКП), указывают, что объекты преследования — крупные и авторитетные представители беспартийной интеллигенции — работали в советских государственных учреждениях и, как правило, стремились интегрироваться в систему. Заметим лишь, что люди, оказавшиеся в застенках ОГПУ-НКВД, не являлись членами ВКП(б), т.е. действительно были беспартийными, но не были исключительно людьми науки, далекими от политики, так как, за редким исключением, имели довольно богатый опыт политической деятельности, в основном, антигосударственной, да и антибольшевистской. Достаточно вспомнить перипетии судеб профессоров-аграрников Н.Д. Кондратьева и А.В. Чаянова. Априори исключать возможность наличия реальной политической игры с их стороны, только потому, что они были видными учеными и сотрудниками советских государственных и хозяйственных органов не следует.

Серьезнее следующий аргумент: «следственные дела проводились с вопиющими нарушениями элементарных процессуальных норм». Б.В. Ананьич и

В.М. Панеях, анализируя Академическое дело, отмечают различные формы психологического и физического воздействия (ночные допросы, допросы не под протоколы, их составление «задним числом» и т.п.), но ссылаются при этом на А. Борщаговского, изучавшего дело Еврейского антифашистского комитета [8, 338]. Думается, нет нужды лишний раз говорить о систематических нарушениях даже советской социалистической законности при подготовке и проведении политических процессов этой поры, не говоря уже об актуальной теме прав и свобод человека. Однако вопрос о мерах и степени морального и, в особенности, физического воздействия на подследственных требует, на наш взгляд, дополнительного изучения. Нет и не может быть полной убежденности в том, что дела второй половины 30-х— начала 50-х гг. и вышеуказанные дела проводились абсолютно идентичными методами, как по причине заметных кадровых изменений в органах государственной безопасности в годы «ежовщи-ны» и «бериевщины», так и в силу неуклонно растущих со временем возможностей Сталина и его политического окружения напрямую влиять на деятельность ОГПУ-НКВД. Очевидно, что не стоит ставить знак равенства, и даже тождества, между судами над лидерами внутрипартийной оппозиции 1936-1938 гг. и, к примеру, делом ЦК Трудовой крестьянской партий, как нельзя закрывать глаза на различия между политическими делами начала 30-х гг. и, допустим, судебным процессом 1922 г. над членами ЦК ПСР. К слову, в своей монографии К.Н. Морозов не раз обращался к текстологическому анализу протоколов допросов обвиняемых, отнюдь не считая, что они, дескать, целиком фальсифицированы [9].

Немалую роль в анализе материалов следственных дел играет личность следователя, зловещего соавтора текста протокола. Как справедливо писал Ю.М. Лотман: «Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан. События предстают в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика. Факт для него не исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста вытекающую реальность, из рассказа о событии — собы-тие»[10, 301-302]. При работе с показаниями подследственных следует иметь в виду, что авторов текста здесь, как минимум, два — допрашиваемый и следователь. Поэтому существенным является учет таких факторов, как опыт следователя, его верность генеральной линии партии, его общий интеллектуальный и образовательный уровень, позволяющие или, наоборот, препятствующие «работать на уровне» с теми обвиняемыми, которые, безусловно, входили в российскую, а порой и мировую интеллектуальную элиту. Вспомним, в этой связи, небезызвестного Я.С. Агранова (Сорензона), прошедшего путь от особоуполномоченного особотдела ВЧК в мае 1919 г. до первого заместителя наркома внутренних дел СССР в 1934 — апреле 1937 гг. Несмотря на образование в четыре класса и эсеровское прошлое, Я. Агранов сыграл видную роль в деле подготовки открытых и закрытых (как по делу ЦК ТКП) политических процессов. Оставаясь палачом, он в большей степени являлся следователем-интеллектуалом, чем топорным «вышибалой» нужных показаний. Н.С. Хрущев отмечал: «Яков Агранов — замечательный человек, твердый чекист. Честный спокойный умный человек. Мне он очень нравился. Это действительно был сле-

237

238

дователь! Он и голоса не повышал при разговорах, а не то чтобы применять пытки. Арестовали и его и тоже казнили» [11, 68].

Таким образом, очевидно, что имеет смысл по-разному относиться к текстам протоколов допросов образца 19371938 гг. и тем материалам, которые обнаружены в делах 20-х — начала 30-х гг., в частности, дела ЦК ТКП. Вообще, стоит согласиться с Б.В. Ананьичем и В.М. Панеях, делающими акцент на большое количество фальсификаций в архивных материалах ОГПУ-НКВД но, тем не менее, признающими: «Это не может быть основанием для отказа от публикации следственных «дел» подобного рода. Не следовать слепо логике их организаторов и исполнителей, а возможно точно установить цели и методы фабрикации следственных материалов, степень их полноты, предысторию самого «дела», границы допустимого его использования — в этом и состоит научный и нравственный долг издателей» [12, 348]. Можно привести немало примеров корректного, с нашей точки зрения, использования архивных материалов следственных дел ВЧК — ОГПУ-НКВД. К примеру, И.Н. Кузнецов, исследуя судьбу замечательного крестьянского поэта Н.А. Клюева, приводит отрывок из протокола его допроса в ОГПУ от 15 февраля 1934 г., в котором сквозь шелуху коммунистических ярлыков и эпитетов, явно добавленных оперуполномоченным, прорывается живое слово поэта: «Практически все мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью» или «Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире. Более отчетли-

во и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломоро-Балтийском канале, в котором я говорю: То Беломорский смерть-канал, его Акимушка копал, с Ветлуги Пров да тетка Фек-ла»[13, 190-191].

К.Н. Морозов активно привлекает материалы предварительного следствия по делу ЦК партии эсеров 1922 г. для анализа противоборства осужденных лидеров социалистов-революционеров и организаторов процесса по этому делу и приходит к выводу: «Вопрос об искусственности обвинительного материала сложен и неоднозначен. Большинство фактов, которые вменялись в вину эсерам, были не вымышленными, а просто крайне тенденциозно интерпретированными. Вместе с тем некоторые из них, представлявшие большевистские обвинения, по-видимому, были не просто тенденциозно изложены, но и прямо сфальсифицированы»[14, 186]. И в отношении процессов рубежа 20-30-х гг. появляются схожие оценки. В этой связи стоит обратить внимание на работы Э.М. Щагина, А.В. Шубина, А.А. Куре-нышева и др. [15].

К оценке достоверности того или иного источника сталинского периода следует подходить сугубо конкретно и избирательно. В каком, допустим, документе изложены подлинные идейно-политические воззрения А. В. Чаянова, якобы безосновательно обвиненного в принадлежности к деятельности Трудовой крестьянской партии? Во введенном в научный оборот Э.М. Щагиным письме к Е.Д. Кусковой, датируемом летом 1923 г., А.В. Чаянов пишет: «Надо твердо и определенно разделить Россию и СССР.. Если мы этого не сделаем, то будем выброшены и останемся навсегда в стороне от России... Нужна объективность, при которой препятствия совет-

ской власти росту народного хозяйства выявятся еще ярче, что мы и должны делать, доколе будем иметь возможность»[16, 694]. Эта переписка содержит множество других суждений, мягко говоря, выходящих за рамки поддержки Советского режима. А в начале 1930 г., чувствуя шаткость своего положения, А. Чаянов говорил: «Вообще я совершенно разделяю мысль, некогда высказанную Жоресом, о том, что революцию можно или целиком отвергнуть или принять также целиком такой, как она есть. С февраля 1918 года я связал свою жизнь с революционной реконструкцией нашего страны и, тщательно припоминая день за днем все прошедшие годы, полагаю, что ни у кого нет, и не может быть, оснований для того, чтобы отнять у меня звание советского работника безо всяких кавычек»[17, 119]. Думается, А.В. Чаянов несколько лукавил, причем по вполне понятным соображениям. Поэтому необходимо критически относиться к любым высказываниям фигурантов следственных дел, поскольку они находились в условиях несвободы, не только будучи в заключении. Словом, историку не стоит пренебрегать таким ценнейшим пластом источников, как архивно-следственные материалы ОГПУ-НКВД, не забывая обо всех трудностях, связанных с получением допуска к ним, их анализом, интерпретацией и публикацией. Не в последнюю очередь это касается дел конца 20-х — начала 30-х гг.

Показательным примером не очень пристального внимания исследователей к делу ЦК ТКП или процессу Союзного бюро меньшевиков является, к примеру, тот факт, что в монографии Й. Баберовски «Красный террор. История сталинизма» нет ни слова об этих существенных этапах развертывания сталинских репрессий. Дональд Рейфилд

в своей монографии «Сталин и его подручные», указав, что «Сталин понял, что Кондратьев не захочет «оплевать себя» и еще раз передумал» передавать дело в открытый суд», назвал Н.Д. Кондратьева «автором спорной, но до сих пор не опровергнутой теории о зависимости экономических подъемов и спадов от циклов солнечной активности», допуская очевидную путаницу[18, 184]. Отметим, что вопросу существования внутри страны (факт реальности зарубежной ТКП С.С. Маслова вряд ли может быть оспорен) Трудовой крестьянской партии уже посвящен ряд публикаций, однако темных пятен в этой политической коллизии много больше, чем ясности. Без обращения к детальному анализу, прежде всего, материалов следственного дела ЦК ТКП и сопоставления их с внешними источниками разрешить эту проблему крайне затруднительно. Тем более что никаких иных свидетельств существования ТКП, кроме показаний обвиняемых по этому делу, насколько можно судить по обвинительному заключению, следствие не представило. Только анализ показаний Н.Д. Кондратьева, А.В. Чаянова, Л.Н. Юровского, А.Н. Челинцева, Н.П. Макарова и др. представляет интерес для выявления среди диктовок следователей пласта ценной информации о реальных связях ученых-экономистов, их настроениях и практических шагах в условиях свертывания нэпа. Доступным и для исследования являются, помимо опубликованных протоколов допросов Н.Д. Кондратьева, А.В. Чаянова [19], показания восемнадцати обвиняемых из брошюры «Материалы по делу контрреволюционной «Трудовой крестьянской партии» и группировки Суханова-Громана (из материалов следственного производства ОГПУ)» [20], перечень всех допросов

239

240

Н.Д. Кондратьева с очень краткой их аннотацией, обращения лидера ТКП на имя следователей ОГПУ Я. Агранова, А. Славатинского, А. Соловьева [21]. В перечне протоколов допросов ученого упоминаются 35 данных им показаний в период с 27 июля 1930 г. до 16 марта 1931 г. [22]. Мы же имели возможность ознакомиться лишь с 18 из них, в основном датируемых июнем — сентябрем 1930 г. Примечательно, что в обвинительном заключении цитаты только из двух протоколов: от 29 июня 1930 г. и от 25 января 1931 г. [23], что косвенно подтверждает: показания обвиняемого в основной массе не укладывались в жесткую и примитивную схему контрреволюционной вредительской деятельности. Т.е. их содержание в большей степени отражало подлинные взгляды, намерения и действия идеологов крепких крестьянских хозяев. Показания большинства обвиняемых написаны непосредственно ими, о чем свидетельствуют особенности манеры и стиля. Примечательно, что последние протоколы допросов Кондратьева подписаны рядовыми следователями: Ольховским, Сидоровым, Фильченко, а ранние показания — Аграновым. Вероятно, доводка деталей уже не требовала вмешательства крупных фигур Секретного отдела ОГПУ. Допрашиваемые собственноручно редактировали текст, что подтверждается значительным количеством вставок и дописок, а также наличием прямых просьб об этом, обращенных, к примеру, Н.Д. Кондратьевым к А. Славатинскому [24]. В ряде протоколов допросов Кондратьева лишь один, от 13 августа 1930 г., написан не его рукой, а подпись лидера ТКП не похожа на подписи под другими протоколами [25]. Текст писал и не Я. Агранов — его подпись сделана другими чернилами. Вопрос о степени прессинга

со стороны работников ОГПУ остается открытым. То, что показания передают оттенки мнений допрашиваемых, некоторое несовпадение их позиций по ряду вопросов, подтверждает гипотезу, что материалы допросов не были целиком и полностью подготовлены следствием и навязаны экономистам-аграриям, а явились отражением их взглядов на конкретные факты и процессы.

В поддержку доводов о реальности ТКП и самоценности текстов протоколов допросов ее «лидеров» можно привести интереснейшие исследования Т.Н. Осташко и В.И. Бакулина [26]. В противовес позиции М.Л. Галас, писавшей: «Об отсутствии такой партии говорит и тот факт, что репрессивная кампания в отношении «периферийных членов ТКП» не получила развития. Следствие проводилось только «по делу ЦК ТКП» [27, 106], эти авторы на местном материале убедительно доказывают, что и в Западно-Сибирском крае и в Нижнем Новгороде следствие шло, но не укладывалось в схему, навязываемую центральным аппаратом госбезопасности. Причина — ограниченность уступок следствию со стороны допрашиваемых. Как видно из фрагментов допросов директора Западно-Сибирской опытной станции профессора С.С. Марковского и краевого агронома профессора И.И. Осипова, согласно версии следствия возглавлявших краевой филиал ЦК ТКП, обвиняемые так и не представили работникам ОГПУ материалы, выходящие за рамки изложения собственных взглядов, безусловно, не совпадающих с тогдашней генеральной линией партии на ускоренную коллективизацию и раскулачивание. Степень фальсификации текста допросов в данном случае представляется нам незначительной. В их показаниях речь

шла об их стремлении содействовать сравнительно безболезненной эволюции политической системы в сторону буржуазно-демократической республики: «Через посредство правых мы рассчитывали на форсированное осуществление ряда уступок. Нарождение фракций внутри партии или вне ее (раскол) неизбежно вели к ее колоссальному ослаблению ВКП(б) — как партии, правящей в СССР. Самый государственный переворот должен был быть осуществлен следующим путем: советский аппарат все более оказывается в руках тех или иных групп интеллигенции или крестьянства, объединенных платформой ТКП» [28, 168-171]. Примечательно, что уже в октябре 1931 г. ряд осужденных, в том числе С.С. Марковский и И.И. Осипов, были освобождены из-под стражи постановлением Коллегии ОГПУ, и наказание им (десять лет лагерей) было заменено условным. В. Баку-лин считает, что показания подследственных достаточно логичны, не содержат явных противоречий, комментарии и итоговые следователей аргументированы и не производят впечатления «высосанных из пальца». У него нет обоснованных оснований утверждать, что показания подследственных «выбиты» насильственным путем. Но что особенно важно, поведение и рассуждения как привлеченных к следствию лиц, так и допрашивающих их сотрудников правоохранительных органов, вполне естественно вписываются в контекст исторической эпохи, в полной мере соответствуя логике той политической борьбы, которая на рубеже 1920-1930-х гг. в различных формах, не всегда открыто, но от этого не менее ожесточенно, кипела в недрах советского общества. На сегодняшний день развитие исторического знания позволяет отказаться от квали-

фикации ТКП как «нелепой чекистской выдумки»[29, 194].

Таким образом, архивно-следственные материалы ОГПУ — НКВД по делам 20-30-х гг., в частности по делу Трудовой крестьянской партии, являются важными историческими источниками и при добросовестном беспристрастном их анализе позволяют существенно изменить исторические оценки и подходы по целому ряду сюжетов социально-экономической и общественно-политической истории сталинской эпохи.

ЛИТЕРАТУРА

1. Такер Роберт. Сталин: история и личность. — М., 2006; Хаустов В.Н.; Самуэль-сон Л. Сталин, НКВД и репрессии 19361938 гг. — М., 2009; Кип Дж; Литвин А.Л. Эпоха Иосифа Сталина в России: современная историография. — М., 2009; Мар тиросян А.Б. Сталин и репрессии 1920-х — 1930-х гг.— М., 2008; Емельянов Ю.В. 10 мифов о Сталине. — М., 2009; Прудникова Е.А; Колпакгди А.И. Двойной заговор: тайны сталинских репрессий. — М., 2009; Медведев P.A.; Медведев Ж.А. Неизвестный Сталин. — М., 2007; Леве Хайнц-Дитрих. Сталин — М., 2009; Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм: соци- 241 альная история Советской России в 30-е годы: город. — М., 2008; Жуков ЮН. Иной Сталин: политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. — М., 2008 и др.

2. Цит. по ст.: Павлова И.В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. // Отечественная история. — 1998. — № 5.

3. Маннинг Р. Бельский район, 1937. — Смоленск, 1998.

4. Павлова И.В. Указ. соч.

5. Павлова И.В. Понимание сталинской эпохи и позиция историка // Вопросы истории. — 2002. — № 10.

6. Поликарпов В.В Вступ. статья к публикации // Вопросы истории. — 1998. — № 11-12.

7. Ананьич Б.В., Панеях В.М. Академическое дело как исторический источник // Ис-

242

торические записки. Памяти академика Ковальченко. — 1999. — Вып. 2.

8. Там же. С. 338.

9. Мсрозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства. — М., 2005.

10. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров.

— М., 1996.

11. Хрущев Н.С. Воспоминания: избранные фрагменты // Никита Хрущев; сост. А. Шевеленко. — М., 2007.

12. Ананьич Б.В., Панеях В.М. Указ соч.

13. КузнецовИ.Н. Засекреченные трагедии советской истории. — Ростов н/Д, 2008.

14. Морозов К.Н. Указ соч.

15. Щагин Э.М. Альтернативы «революции сверху» в советской деревне конца 20-х годов: суждения и реальность // Власть и общество России. ХХ век. — М. -Тамбов. Он же. Противоборство власти и оппозиции по вопросам социалистической реконструкции деревни // Российское государство и общество. ХХ век. — М., 1999. Он же. Политическая оппозиция в СССР при переходе к модернизации народного хозяйства в конце 1920-х гг. / / Историческая наука и образование на рубеже веков. — М., 2004 . Он же. Власть и ее политические конкуренты в СССР на рубеже 20-30-гг.: мифы и реальность // Состояние и проблемы развития гуманитарной науки в Центральном регионе России. Труды 3-й региональной научно-практической конференции. — Калуга, 2001. Шубин А.В. Вожди и заговорщики. — М., 2004; Он же. Великая депрессия и будущее России. — М., 2009; Куренышев А.А. Трудовая крестьянская партия в контексте политической и идеологической борьбы в СССР в 1920-е

— 1930-е годы // Забелинские чтения.

— 2004. Исторический музей — энциклопедия отечественной истории и культуры. — М., 2005.

16. Щагин Э.М. Уникальные документы нэповского времени // Щагин Э.М. Очер-

ки истории России, ее историографии и источниковедения: (конец XIX — середина XX вв.). — М., 2008.

17. Цит. по кн.: Данилов В.П. Русская революция в судьбе А.В. Чаянова / / Крес-тьяноведение. Теория. История. Современность. — М., 1996.

18. Баберовски Йорг. Красный террор: история сталинизма. — М., 2007; Рейфилд Дональд. Сталин и его подручные. — М., 2008.

19. Кондратьев Н.Д. Особое мнение. Избранные произведения в 2-х книгах. — М., 1993. Кн. Чаянов В.А., Петриков А.В. А.В. Чаянов в следствии ОГПУ по делу Трудовой Крестьянской партии (1930 — 1932 гг.) //Альманах «Сельский мир». Март 1998. — М., 1998.

20. РЦХИДНИ. Ф.17. Оп. 71 Д. 30

21. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77

22. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77. В личном фонде А.В. Чаянова РГАЭ хранятся материалы из ЦА ФСБ РФ, Д. Р-33480. гл. 2 — 5.

23. ЦА ФСБ РФ, Д. Р-33480, Л. 30, 34, 38, 47, 49, 50, 53, 57.

24. РГАЭ. Ф.769. Оп.1. Д. 24. Л.1.

25. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77. Л.2.

26. Осташко Т.Н. Отношения интеллигенции и власти в ходе реализации аграрной политики советского государства (1920-е — начало 1930-х гг.) // Сибирская провинция и центр: культурное взаимодействие в ХХ веке. — Новосибирск, 1997. Бакулин В.И. Нижегородская краевая организация ТКП: история возникновения и гибели // Листая истории страницы: Вятский край и вся Россия в XX веке: сборник научных статей. — Киров, 2006.

27. Галас М..Л. Разгром аграрно — экономической оппозиции в начале 1930-х годов: дело ЦК Трудовой крестьянской партии: (по материалам следствия) // Отечественная история. — 2002. — № 5.

28. Осташко Т.Н. Указ. соч.

29. Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. — Париж, 1980. ■

К ВОПРОСУ О ВОЗНИКНОВЕНИИ КРИЗИСНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ В РАЗВИТИИ РОССИЙСКОГО СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА В 1970-е - НАЧАЛЕ 1980-х гг. (НА МАТЕРИАЛАХ КУБАНИ)

И.А. Хронова

Аннотация. В статье рассмотрены основные черты эволюции аграрного сектора экономики Краснодарского края в 1970-е - начале 1980-х годов, показаны изменения в развитии хозяйственного механизма, укреплении материально-технической базы, выявлены основные нерешенные проблемы модернизации.

Ключевые слова: аграрная политика, сельское хозяйство, российская деревня.

Summary. The article describes the main features of the evolution of the agricultural sector of the Krasnodar Territory in the 1970's - early 1980's, shows the changes in the development of the economic mechanism and strengthening material-technical base, identified the major unsolved problems of modernization.

Keywords: farm policy, agriculture, Russia's village.

Общая оценка советской аграрной политики 60-80-х гг. позволяет исследователям утверждать, что уже в начале 70-х гг. в полной мере закрепилась весьма отчетливо проявившаяся еще в предшествующие годы тенденция отступления от решений мартовского пленума 1965 г. в вопросах расширения хозяйственной самостоятельности колхозов и совхозов. Курс мартовского пленума, направленный на совершенствование экономических отношений в сельском хозяйстве, развитие товарно-денежных отношений во многом оказался свернутым. Явственно обозначился курс на усиление административного вмешательства в дела хозяйств, ограничение их самостоятельности в решении перспективных и оперативных вопросов. Попытка расширения само-

стоятельности колхозов и совхозов в рамках сохранения директивного государственного планирования не увенчалась успехом. Никакой хозяйственной самостоятельности хозяйства так и не получили. Реального механизма товарно-денежных отношений не сложилось. Директива победила. Хозяйственная реформа в сельском хозяйстве на рубеже 60-70-х гг. фактически закончилась.

Подобная направленность в развитии хозяйственного механизма не могла не сказаться на реализации курса на укрепление материально-технической базы сельского хозяйства. В целом, за годы девятой пятилетки материально-техническая база сельского хозяйства несколько окрепла. Однако этот рост был весьма умеренным. Так, в 19711975 гг. селу было поставлено 1667,4

243

244

тыс. тракторов, 448.7 тыс. зерноуборочных комбайнов, 1101,8 тыс. грузовых автомобилей и много другой сельскохозяйственной техники. Однако парк тракторов за указанные годы увеличился всего на 357 тыс. шт., зерноуборочных комбайнов — на 57 тыс. шт., грузовых автомобилей — на 260 тыс. шт. [1, 383-389]. Само по себе укрепление материально-технической базы отвечало потребностям развития сельского хозяйства страны и соответствовало тенденциям развития сельского хозяйства передовых стран. Однако провозглашение данного курса приоритетным не было оправданным в условиях, когда на деле не было обеспечено функционирование рыночных механизмов в аграрной экономике. Это означало, что развитие материально-технической базы происходило на основе прежнего административного хозяйственного механизма, неэффективность которого в вопросах индустриализации сельского хозяйства показала предшествующая практика. В итоге, рост капвложений без соответствующего механизма их освоения обернулся на практике небывалым расточительством материальных и финансовых ресурсов.

Укрепление материально-технической базы сельского хозяйства должно было привести к увеличению темпов роста сельскохозяйственного производства. На практике же этого не произошло. Конечно, хотя и медленно, но производство валовой продукции в сельском хозяйстве росло. Однако и абсолютный, и относительный прирост валовой продукции в 1971-1975 гг. был ниже, чем в 1966-1970 гг. Следовательно, рост капиталовложений в сельское хозяйство, укрепление его материально-технической базы сопровождалось падением темпов развития сельского

хозяйства. Это парадокс, но лишь кажущийся. Причины снижения динамизма в развитии сельского хозяйства становятся понятными, если учесть, что уже с конца 60-х гг. началось отступление от курса на расширение экономических методов хозяйствования, самостоятельности колхозов и совхозов. Падение темпов развития сельского хозяйства с начала 70-х гг. стало, таким образом, результатом антирыночного, антиреформаторского дрейфа аграрной политики.

Данная тенденция в полной мере была закреплена на долгие годы. За период 1970-1980 гг. в сельское хозяйство страны были направле ны значительные капиталовложения, что привело к укреплению его материально-технической базы, а именно: существенно улучшилась техническая оснащенность, качественно обновился состав машинно-тракторного парка, повысился уровень механизации работ в растениеводстве и животноводстве. Возросла производительность труда в колхозах и совхозах. Ускоренное развитие получили химизация и мелиорация земель. Поставка сельскому хозяйству минеральных удобрений за 15 лет возросла в 3 раза, а площади орошаемых и осушенных земель увеличилась в 1,7 раза [2, 6].

Все это привело к увеличению производства всех видов сельскохозяйственной продукции. Однако огромные капиталовложения в сельское хозяйство использовались крайне неэффективно, и поэтому рост продукции не мог полностью обеспечить потребности населения в продовольствии.

Из пятилетки в пятилетку снижались темпы роста валовой продукции сельского хозяйства во всех регионах страны. Так, в Ростовской области в

8-й пятилетке они составили 20%, в

9-й — более 15%, в 10-й — 5%. В целом по области в 10-й пятилетке в сравнении с предыдущей уменьшилось среднегодовое производство мяса, шерсти и подсолнечника. Краснодарский край также не выполнил государственные планы на 10-ю пятилетку по сахарной свекле, подсолнечнику, плодам ягод и ряду других продуктов. В конце 70-х гг. наметилось сокращение производства валовой продукции сельского хозяйства в стране в целом, что свидетельствовало о наступлении кризиса сельскохозяйственного производства.

Это во многом было связано с усилением неэквивалентного обмена между промышленностью и сельским хозяйством. Например, за предыдущие 15 лет цена 1 т. комбикормов повысилась более чем на 63%. Цена единицы мощности трактора с набором сельскохозяйственных машин возросла на 83%, единицы внесенных минеральных удобрений — в 1,6 раза, стоимость строительства одного скотоместа для крупного рогатого скота — в 2,3 раза, а для свиней — в 4,5 раза и т.п. [3, 28]. Неоправданно быстро росли тарифы на производственные услуги, что привело к изъятию из сельского хозяйства значительной части чистого продукта. Так, за указанный период общий объем производственных услуг, оказанных колхозам и совхозам предприятиями Госкомсельхозтехники (без торговли), увеличился в 4 раза, а масса прибыли, полученная ими, — в 7,6 раза.

Резкое удорожание промышленной продукции негативно отражалось на экономическом и финансовом состоянии колхозов и совхозов. Так, в хозяйствах Краснодарского края из-за высокой себестоимости производимой продукции закупочные цены не возмещали

затраты на ее производство, поэтому 187 колхозов и совхозов края закончили хозяйственную деятельность 1981 г. с убытком в сумме 131 млн руб. [5].

Одна из главных причин, тормозивших развитие сельского хозяйства, наряду с усилением неэквивалентного обмена, состояла в недостатке экономических стимулов в хозяйственной деятельности сельхозпредприятий. В условиях, когда централизованно задавались объемы и структура производства, цены и каналы реализации продукции, даже прибыль не являлась стимулом и критерием эффективности работы хозяйств. В такой ситуации основными рычагами воздействия на руководителей сельхозпредприятий оставались партийная и хозяйственная дисциплина, раздача наград и наказаний.

Серьезные изъяны были и в планировании сельского хозяйства. Очень часто не учитывалась реальная ситуация, существовавшая в колхозах и совхозах при составлении планов, что заведомо обрекало хозяйства на их невыполнение. Так, например, в течение 70-х гг. в Выселковском районе Краснодарского края не выполнялись планы по производству и продаже сельскохозяйственной продукции. В этот период в районе было образовано несколько специализированных хозяйств, что потребовало корректировки посевных площадей. В результате этого в остальных сельхозпредприятиях района произошло перенасыщение зерновых и технических культур, что привело к нарушению их чередования в структуре севооборота и тем самым резко снизило урожайность сельхозкультур. С 8-й по 10-ю пятилетки поголовье животных в районе увеличилось на 80%, а площади под кормовыми культурами уменьшились, что создавало серьезные

245

246

проблемы для развития этой отрасли сельхозпроизводства [6]. Аналогичная ситуация прослеживалась и в других районах края, да и страны в целом. Это позволяет автору сделать вывод, что вся система планирования сельскохозяйственного производства основывалась не на учете реального положения дел в сельском хозяйстве, а на желании планирующих органов ставить перед сельскими тружениками явно невыполнимые задачи, исходя из ложно понимаемых интересов общества и государства.

Одним из важных факторов, сдерживающих развитие аграрного сектора, была структура управления сельским хозяйством, сформировавшаяся в 70-е гг.

Главным органом, отвечающим за состояние сельскохозяйственного производства в стране, было Министерство сельского хозяйства. На краевом и областном уровнях руководство данной отраслью осуществляли производственные управления сельского хозяйства крайисполкомов и облисполкомов и отраслевые тресты совхозов. По мере развития научно-технического прогресса, углубления специализации, концентрации сельскохозяйственного производства, межхозяйственного кооперирования и агропромышленной интеграции, наряду с территориальным, получает распространение и отраслевой принцип управления. Были созданы специализированные организации по обслуживанию сельскохозяйственного производства (Союзсельхозтехника, Министерство мелиорации и водного хозяйства СССР, Министерство сельского строительства СССР и межколхозные строительные организации, Министерство машиностроения СССР для животноводства и кормопроизводства, Сельхозэнерго и др.).

Главной задачей, которую были призваны решать специализированные организации в АПК, являлось обслуживание колхозов и совхозов, обеспечение их необходимой техникой и ее сервисное обслуживание. Так, Госком-сельхозтехника, имеющая ремонтные заводы, снабженческие и торговые организации, должна была обеспечивать поставку сельхозмашин и их ремонт и тем самым избавить колхозы и совхозы от содержания своей ремонтной базы. Однако на практике интересы партнеров часто не совпадали, что вызывало немало нареканий со стороны хозяйств. Об этом свидетельствует анализ материалов и документов, собранных в областных и краевых архивах Северного Кавказа. Так, в письме Абинского райкома КПСС Краснодарского края в крайком отмечалось, что интересы этих ведомств во многом расходятся с потребностями колхозов и совхозов. Например, план «Сельхозтехники» предусматривал провести как можно больше капитальных ремонтов техники, больше продать запасных частей, а хозяйства были заинтересованы в сокращении своих затрат. В результате только в 1980 г., по годовым отчетам колхозов района, затраты на ремонт и обслуживание тракторного парка возросли с 879,3 тыс. руб. по плану до 1187,1 тыс. руб., что сказалось на росте себестоимости продукции.

Важным фактором, затруднявшим работу «Сельхозтехники», была ее оторванность от заводов-изготовителей сельхозтехники. Предприятия, производящие сельхозмашины, слабо реагировали на запросы хозяйств по устранению неисправностей техники, находящейся на гарантийном ремонте, и не несли никакой ответственности за технику, снятую с гарантии. В результа-

те «Сельхозтехника» крайне трудно решала вопросы по обеспечению хозяйств остродефицитными запасными частями. В то же время затраты по устранению неисправностей гарантийной техники составляли 0,8-0,9% от ее основной стоимости, насчитывавшей в среднем по району более 30 тыс. руб., что также ложилось на бюджеты хозяйств [7].

О низком уровне выполнения договорных обязательств свидетельствуют письма руководителей хозяйств в партийные органы, в которых отмечалось, что отношения колхозов и обслуживающих предприятий регулируются договорами, не гарантирующими своевременность их выполнения. Поэтому каждый из них превращается в просьбу, которую можно и не выполнить, и ответственности за невыполнение никто не несет. Противоречивость планирования также вела к тому, что технологические процессы, ради которых создавались обслуживающие сельскохозяйственные предприятия, становились для руководителей этих предприятий второстепенными. Они набирали объемы работ там, где их легче выполнить. Создаваемый дефицит транспорта, материалов, запасных частей порождал уменьшение объемов работ и другие нарушения. В то же время руководители хозяйств 4050% своего рабочего времени теряли на поиски машин, материалов и т.д. [8].

С созданием новых организационных форм хозяйствования возник ряд сложностей в управлении сельским хозяйством. Оно оказалось рассредоточенным по многочисленным ведомствам, стало громоздким и многоступенчатым. В деятельности обслуживающих организаций начали преобладать узковедомственные интересы, отсутствовала необходимая материальная

заинтересованность и ответственность за конечные результаты сельскохозяйственного производства. Создание различных управленческих организаций, расположенных в краевых, областных и районных центрах, вызвало большой отток высококвалифицированных кадров из хозяйств, тем самым значительно ослабив основное производственное звено в сельском хозяйстве — колхозы и совхозы.

О серьезных проблемах, существовавших в системе управления сельским хозяйством, свидетельствует анализ писем, направленных местными партийными и хозяйственными органами Краснодарского края в крайком КПСС. В одном из них отмечается, что аппарат краевого производственного управления сельского хозяйства чрезмерно раздут. В район поступает большое количество текущих бумаг. Так, за 1980 г. и 8 месяцев 1981 г. районному управлению сельского хозяйства поступило 1642 радиограммы, 3462 письма и распоряжения вышестоящих организаций, 122 жалобы и письма трудящихся, итого — 5226 различных документов. В штате управления сельского хозяйства 19 специалистов занимаются ответами на эти документы. Соответственно, перекладывается эта работа и на специалистов хозяйств [9].

Одной из важных причин кризисного состояния сельского хозяйства было неэффективное использование земельных ресурсов. В 70-е гг. государство направило значительные средства на развитие мелиорации. К примеру, на Северном Кавказе был осуществлен пуск второй очереди Большого Ставропольского канала, построен Николаевский гидроузел на реке Дон, завершено строительство Краснодарского водохранилища.

247

На Кубани большая часть орошаемых земель использовалась для производства риса, посевная площадь под которым в 1982 г. составляла 182,8 тыс. га. Вместе с тем орошаемый гектар давал меньше продукции, чем можно было получить. К началу 80-х гг. ни один район не вышел на проектную урожайность сельскохозяйственных культур на орошении. В 1981 г. сбор зерна кукурузы с гектара составил 36 ц — на 44 ц меньше, чем заложено в проектах. Только 123 ц с гектара, или в 2 раза ниже проектной урожайности, было получено овощей. С орошаемых земель не добиралось большое количество риса, картофеля, кормовых и других культур. Главными причинами этого были: неудовлетворительное состояние оросительных систем, нарушение севооборотов, отсутствие комплекса специализированных машин и механизмов для орошаемого земледелия, недостаточные и несвоевременные поставки средств химической защиты. К 1982 г. более 100 тыс. га действовавших рисовых систем в Краснодарском крае требовали коренной реконструкции

248 [ю].

Огромное Краснодарское водохранилище, с площадью зеркала 440 км, длиной 46 км и шириной 9,5 км, позволяло значительно увеличить производство риса и других сельскохозяйственных культур на Кубани. Однако в ходе строительства забыли о не менее важных целях водохранилища — предотвращение паводков (в зону затопления попадало 700 тыс. га), создание гидроэлектро станции на плотине.

Во второй половине 70-х гг. в сельском хозяйстве получили развитие процессы межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции. Этот курс был направлен на дальней-

шее обобществление производства и труда и слияние государственной и колхозно-кооперативной собственности. В мае 1976 г. ЦК КПСС принял постановление «О дальнейшем развитии специализации и концентрации сельскохозяйственного производства на базе межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции». В нем отмечалось, что эти процессы открывают надежный путь рационального использования земли, труда, техники, других факторов интенсификации, ускорения на этой основе роста продукции и повышения эффективности сельскохозяйственного производства. Ставилась задача более эффективного использования капитальных вложений, всех материально-технических ресурсов, выделяемых сельскому хозяйству, недопущения каких-либо фактов бесхозяйственности, значительного усиления работы по их выявлению, активному включению в производство всех ресурсов.

Государство вложило огромные средства в формирование производственных фондов этих предприятий. Из общего числа межхозяйственных предприятий и организаций в 1980 г. 18% были заняты производством сельскохозяйственной продукции, 27% составляли межхозяйственные строительные организации и только 2,2% специализировались на производстве продукции растениеводства [4, 87].

Однако в ходе специализации и кооперации в сельскохозяйственном производстве проявились и негативные моменты. В ряде хозяйств были неоправданно упразднены мелкие свиноводческие и птицеводческие фермы, что оказалось в корне ошибочным решением. И хотя на крупных комплек-

сах привесы скота были выше, чем в хозяйствах, однако главным недостатком такой кооперации была экономическая невыгодность участия в ней хозяйств-партнеров.

О неравноправном сотрудничестве между межхозами и хозяйствами сообщали в Краснодарский крайком КПСС из Усть-Лабинского района. На созданный в районе комплекс на 12 тыс. голов для получения говядины хозяйства-пайщики поставляли телок 20-дневного возраста. Но такое сотрудничество было для хозяйств невыгодно из-за разных цен на молодняк КРС, в результате чего хозяйства теряли 820900 тыс. руб. в год. О неэффективном использовании животноводческих комплексов свидетельствовал тот факт, что из 72 комплексов и межхозяйственных предприятий в Ростовской области на проектную мощность вышли только 28%. Они обеспечивались кормами на 69-70% к полной потребности. А серьезные ошибки в проектировании строительства требовали коренной реконструкции уже построенных зданий, что еще больше увеличивало затраты.

Таким образом, в начале 80-х гг. было ясно, что без заинтересованности всех участников в развитии процессов специализации и кооперации большого эффекта достичь нельзя. Значительные государственные и колхозные средства были потрачены неэффективно и не дали серьезной прибавки продукции сельского хозяйства, что, в конечном итоге, снижало фондоотдачу и повышало себестоимость продукции. В результате к началу 80-х гг. производство продукции животноводства в стране было убыточным.

В целом, очевидно, что система управления сельскохозяйственным про-

изводством, сложившаяся в этот период, не могла сбалансировать интересы отраслей, входящих в АПК, а приводила к тому, что отраслевые хозрасчетные цели и интересы преобладали над общими интересами и не способствовали созданию условий для эффективной работы непосредственных производителей сельхозпродукции.

Следовательно, системауправления сельским хозяйством к началу 1980-х гг. не была нацелена на эффективное функционирование АПК и на достижение высоких конечных результатов. Бюрократические методы руководства, мелочная опека колхозов и совхозов, жесткая регламентация хозяйственной деятельности ограничивали самостоятельность и инициативу сель ских тружеников, порождали иждивенческие настроения.

ЛИТЕРАТУРА

1. Народное хозяйство СССР в 1980 г. — М., 1981.

2. Продовольственная программа СССР на период до 1990 г. и меры по ее реализации: Материалы майского Пленума ЦК КПСС 1982 г. — М., 1984. 249

3. Развитие аграрных отношений на современном этапе. — М., 1983.

4. АПК — семидесятые годы // Экономика сельского хозяйства. — 1987. — № 9.

5. Советская Кубань. — 1982. — 17 июля.

6. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 24.

Д. 449. — Л.Л. 35- 37.

7. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л.Л. 4-6.

8. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л. 54.

9. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л. 17.

10. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 26.

Д. 394. — Л. 57.

11. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 397. — Л. 33. ■

МИРОВОЗЗРЕНИЕ, ЖИЗНЕННЫЙ МИР, ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

Г.Г. Кириленко

Аннотация. Понятие мировоззрения, по мнению автора,, - последний бастион классической рациональности. В противоположность мировоззренческому редукционизму, рассматривающему духовную жизнь индивида как иерархически построенную систему принципов, норм, правил, автор считает наиболее адекватным инструментом исследования индивидуального сознания понятие жизненного мира. Проблемы, связанные с введением понятия жизненного мира в философский обиход, обусловлены смешением исследования «жизни извне» как выражением социокультурного подхода и исследования «жизни изнутри» как феноменологии состояний индивидуального сознания.

Ключевые слова: мировоззрение, жизненный мир, жизнь, мгновенная мифология, повседневность.

250

Summаry. According to the author, the category of world outlook is the last bastion of the classic rationality. In contrast with reduction outlook which considers the spiritual life of an individual as a hierarchically built system of principles, norms and rules the author regards the category of life world as the most adequate tool of the exploration of individual consciousness. The problems related to the introduction of the category of life world into philosophical use are due to confusion of the exploration of"life from outside" as formulation of social and cultural approach and the exploration of"life from inside" as phenomenology of the individual consciousness conditions.

Keywords: world outlook, life word, life, instantaneous mythology, everyday life.

Мировоззрение всегда было излюбленным понятием, используемым для характеристики различных форм духовного освоения мира в отечественной философской традиции. Теоретическая позиция определяла практику воспитания и образования: «формирование мировоззрения» долгие годы было основной задачей образовательных учреждений. Появление многочисленных, близких по смыслу, но не тождественных мировоззрению понятий: «картина мира», «исследова-

тельская программа», «образ мира», «модель мира», «менталитет», «концепт», «самосознание», не только требует работы по уточнению смысловых оттенков этих понятий, но и решения более сложной задачи: выявления причин такого «умножения сущностей».

Попытку представителей «философии жизни» заменить понятие мировоззрения понятием жизненного чувства нельзя признать последовательной. Хотя Дильтей и говорил о жизненных корнях мировоззрения, все же человек

живущий оказывался у него человеком созерцающим, разгадывающим «загадку жизни»; от эмоционально окрашенного, интеллектуально невнятного жизненного настроения (пессимистического или оптимистического) человек поднимается к построению все более стройной системы взглядов, которая возникает в результате «закономерной последовательной работы нашего сознания» [1, 221]. Между «жизненным отношением» и последовательной работой сознания — познавательным отношением — нет принципиальной разницы. Содержание первичного жизненного импульса лишь развертывается в мировоззрении.

Современные исследователи стараются уйти от рассмотрения мировоззрения как чисто «головной» конструкции. Рассматривается вертикальная структура мировоззрения — по степени артикули-рованности, по соотношению в нем рационального и эмоционального моментов; горизонтальная — по характеру основополагающего принципа (натурализм, антропологизм, космоцентризм и т.п.) или по включенности в ту или иную форму культуры (религиозное, художественно-эстетическое, научное). В свою очередь, мировоззрение рассматривается как единство миропонимания, самосознания и самоопределения человека в мире. В обстоятельной статье «Мировоззрение» И.И. Жбанковой в «Новейшем философском словаре» утверждается: «Для взрослого психически нормального человека система мировоззрения выступает внутренним законом его жизни...» В процессе взросления индивида происходит постепенная плавная рационализация его «навыков, сноровки, умений», которая завершается систематизацией сложившихся ранее ориентаций [2, 425].

Исходя из рационалистической модели мировоззрения, пусть и «приправленной» историзмом, данные понятия фиксируют различия в степени концен-трированности на различных сторонах отношения человека к миру (на субъекте, объекте или способах его деятельности). Мировоззренческий редукционизм есть важнейшая черта классического типа рациональности. Многочисленные классификации типов мировоззрений молчаливо предполагают сведение эстетических, нравственных, религиозных оценок, принципов, предписаний к рациональному построению. Другой особенностью оперирования понятием мировоззрения является признание принципиальной однородности индивидуального мировоззрения и мировоззрения как формы самосознания культуры. Многочисленные индивидуальные вариации мировоззрения предполагают все же возможность выявления некоей общей системы взглядов на мир и место в нем человека. Здесь возможны два варианта соотношения общего и частного в мировоззрении: либо своего рода «дедуктивизм» — допущение, что частные взгляды лишь «проявление» общего; либо «ин-дуктивизм» — предположение, что общее мировоззрение вырабатывается как результат обобщения и рационализации многочисленных индивидуальных вариаций. Наконец, третьей особенностью мировоззренческого редукционизма является представление о выстроенности по иерархическому принципу самого внутреннего мира индивида, где мировоззрению естественным образом отводится роль теоретической вершины. Наконец, понятие мировоззрения как теоретического ядра личности неизбежно реанимирует принцип интроспекционизма. Интрос-

251

252

пекционизм не есть просто возможность самонаблюдения. Интроспекцио-низм предполагает непосредственное раскрытие сущности наблюдаемого объекта — «Я». Такое возможно только при условии тождественности структур наблюдаемого и наблюдателя: идея познает самое себя, мировоззрение обнаруживает в человеке только мировоззрение как набор общих принципов. Есть ли альтернатива такому тотальному мировоззренческому теоретизму?

Обращение к исследованиям в области культурной антропологии, психологии, даже к образам индивидуального сознания в современной интеллектуальной прозе позволяет увидеть достаточно серьезное расхождение между представлениями о судьбе, времени, смерти, творчестве, зафиксированными в философских представлениях, и между оценками, образами, возникающими в индивидуальном сознании. В сознании теоретика ценности выстраиваются в строгую иерархию, противоречие рассматривается как источник развития, линейное время — необходимое условие прогресса, способность к выбору, риск, самотрансценди-рование, способность пренебречь своим эмпирическим существованием есть величайшее человеческое достоинство. Для сознания эмпирического, сознания «человека живущего» время превращается в кошмар, противоречие — свидетельство человеческой ограниченности и бессилия; ценности не ложатся покорно по полочкам, человек отнюдь не стремится к самотрансцендированию, а обеими руками держится за свое маленькое «Я». Отношение к миру «изнутри», с позиций индивидуального сознания и «извне», с позиций мировоззрения как теоретической модели до конца совместить невозможно. Косвенным

образом эта разнонаправленность и фиксируется в процессе множащихся «мировоззренческих» понятий.

Попытка преодолеть рационалистическую модель мировоззрения, в которой интроспекционизм парадоксальным образом пытается ужиться с принципом историзма, требует более внимательного отношения к понятию жизненного мира. Широко распространено нестрогое, интуитивно ясное понимание жизненного мира как определенного типа мироощущения либо как непосредственного социального окружения. Понятие жизненного мира часто используется для характеристики быта, обычаев определенной эпохи (например, «жизненный мир русского крестьянина»). Иногда использование данного понятия связано с попыткой представить отъединенность индивида от его окружения («неповторимый жизненный мир»). Все чаще понятие мира, жизненного мира используется для характеристики творческого кредо художника, проецируемого на событийную ткань произведения (например, «мир героев Достоевского»). Однако исследователи, прекрасно понимая трудности, с которыми сталкивается каждый, рискнувший использовать данное понятие, все же не отказываются от него. Очевидно, сама нестрогость, полисемантичность этого понятия, на-груженность обыденными смыслами позволяют использовать его в качестве инструмента для освоения некоей особой реальности. В многочисленных феноменологических исследованиях жизненный мир чаще всего отождествляется с повседневностью как миром «естественной установки» с ее направленностью на другое. Повседневность иногда рассматривают как сферу циркулирования «неспециализированного» знания.

Но «неспециализированное» в данном случае скорее обозначает не некомпетентность, приземленность, бытовизм, но момент устойчивости, повторяемости в любой деятельности — и в деятельности ученого, и человека искусства, и политика.

Повседневность интенциональна, она предполагает субъект-объектную структурированность любого вида деятельности Состояние повседневности, как показывают феноменологические исследования, предполагает уверенность в схожести ожиданий, оценок «других». «Надежность» повседневности определяется уверенностями в существовании внешнего мира, в повторяемости и обычности набора ситуаций, с которыми сталкиваются люди, в разделенности моих уверенностей с другими.

Вместе с тем, повседневность при всей своей рутинности, привычности, повторяемости, очевидности не предполагает «обязанностей» субъекта перед культурными ценностями, не предполагает строгого структурирования «Я». Поле повседневности не бесструктурно, но в то же время структурировано чисто ситуативно. «Я» полно скрытых смыслов и до конца не раскрываемо. Мир — это бесконечный мир возможностей, там «все возможно».

Все эти особенности «состояния повседневности» таковы, что не позволяют говорить о каком-то целостном «мировоззрении», хотя и предполагают первичную расчлененность «Я» и его окружения, очерчивают круг уве-ренностей, стимулирующих и оправдывающих принимаемые человеком решения. Причем эти особенности вполне доступны самонаблюдению, воплощены во множестве «афоризмов житейской мудрости».

Можно предположить наличие в человеческом сознании какой-то иной, скрытой от рационализирующей интроспекции структуры, инициирующей этот набор уверенностей. Откуда появляется уверенность в существовании «внешнего», на чем основывается убеждение в собственной неповторимости и одновременно — неразрывной связи с окружающими нас людьми? Откуда берется наша вера в возможность взаимопонимания, в общность интересов; почему человек удивительно «забывчив», ситуативен и часто не замечает видимых противоречий в собственном поведении? Повседневное сознание «наивно», категорично и вместе с тем гибко. Мировоззренческие конструкции изгоняют противоречивость, незавершенность, бессистемность повседневности, предлагая ту или иную законченную, логически непротиворечивую интерпретацию; они превращают «правила» повседневности в непреложные законы. Но установить однозначную связь между незавершенными диспозициями повседневности и законченными мировоззренческими конструкциями, дело безнадежное. Основатель так называемой этнометодологии Г Гар-финкель писал, что человек не может терпеть неупорядоченности, бессмысленности окружающего мира [3, 153]. Однако связь между содержанием этих упорядочивающих мировоззренческих структур и собственно структурой повседневности в этой теории не прослеживается. Феноменологическая теория ограничивается констатацией «структуры повседневности».

Путь психологизма — это путь поиска для каждого отдельного случая, каждой конкретной интерпретации неких «личных» мотивов. Такую ситуацию описал Леви-Строс в своем труде

253

254

«Структурная антропология» в главе «Колдун и его магия» [4, 153]. Индейцы племени зуньи при обнаружении хаоти-зирующих их мир явлений, создают новую объяснительную систему.

П. Рикер осмыслил проблему противоречивых диспозиций, содержащихся в индивидуальном сознании, на примере неудачи психоанализа. Фактически Фрейд констатировал наличие «смешанного» дискурса в индивидуальном сознании, где один уровень не сводим к другому, («энергетический» дискурс, дискурс желания и дискурс смысловой), однако сам он рассматривал эти разнородные образования как модификации одного и того же смыслового содержания. Фрейду, считает Ри-кер, так и не удалось осуществить переход от энергетического уровня «Оно» к рациональному дискурсу, осуществляемому «Я» и закрепленному в системе ценностей сверх-Я. Сублимация лишь говорит о переходе с одного уровня на другой, но не позволяет раскрыть смысловое содержание этого перехода [5, 224]. С точки зрения Рикера, фрейдовская концепция показывает неизбежную неудачу интроспекционизма как тотальной рационализации внутреннего мира. «Раненое когито» обречено после Фрейда осознавать свою беспомощность. Современный теоретический разум неспособен к синтезу, окруженный со всех сторон, смертельно раненый Фрейдом и Марксом [6, 78]. Рационально-рефлексивное мышление лишь осознает целостность «Я» как иллюзорный объект и отсылает к миру за пределами сознания как субстанциональной основе своих представлений. Но данная схема «одномерна», она предполагает строгую иерархичность представлений и не допускает иных схем сознания, утратившего свою автономность.

Понятие жизненного мира в данном случае теряет смысл, человеческий опыт утрачивает свою непрерывность, подвергаясь внешним деформациям. Человек живет не в собственном «мире»; в известной степени все поведение человека, вся его душевная сфера, все интеллектуальные построения — «симптом» иного. Человеческое сознание включено в бесконечный процесс опосредования: ему обязательно что-то предшествует, но и оно лишь основание для последующего.

Возможно ли представить иную, не иерархизированную модель индивидуального сознания, в то же время далекую и от «монистического» упрощения? До сих пор такого рода процедуры, как проекция, смещение, сгущение представлялись как увертки самосознания перед силой собственных желаний, которые необходимо «изобличить». Но что, если сама деятельность самосознающего субъекта предполагает некий иной, недоступный рационализирующей деятельности план «мгновенной мифологии», не закрепленной в надличностной форме [7], не поддающейся таким изобличениям? Такая модель жизненного мира «недиалектична» в смысле отсутствия в ней обязательных понятийных посредников, упорядочивающих и унифицирующих в некоем «мировоззрении» достаточно разнородные образования. Повседневное сознание с его видимой субъект-объектной структурированностью, стабильностью, «оглядкой на другого» невозможно синтезировать с мгновенным мифом с его хаотичностью, неинтенци-ональностью, личностным характером в рационально артикулированный мировоззренческий синтез. Повседневность — это «примирение» с собственной ограниченностью, это принятие

данного. Мгновенный миф, напротив, это решение жизненной задачи как реализация неограниченной воли к тождеству, это преодоление конечности. Эти две формы самоудостоверения личности не переходят друг в друга, но содержат в себе возможность сосуществования, которое, собственно, и можно назвать жизненным миром личности. Вместе с тем, недоговоренность повседневности, «легковерность», тяготение к необычному, чудесному, готовность поменять «правила» и есть предпосылка вхождения мгновенной мифологии в нашу жизнь и одновременно — укрывания ее от разума.

Одновременно повседневность, понимаемая как момент устойчивости любого вида человеческой деятельности, задает и формы реализации мгновенной мифологии в мире, подчиненном ритмам труда, познания, подвига и молитвы, в мире культурных образцов. Мгновенный миф «связан» повседневностью, жизненная задача изначально модифицирована сообразно субъект-объектной структуре человеческой деятельности. «Материал», на котором мгновенный миф решает жизненную задачу, уже обработан культурой. У мгновенной мифологии нет языка, но культура предоставляет целый арсенал образов, понятий, переживаний, которыми по-своему распоряжается повседневность. Повседневность, «запасая» культурные образы, делает их символической оболочкой мгновенной мифологии. Симбиоз повседневности и мгновенного мифа делает возможной ситуацию, когда миф присваивает и поглощает культуру.

С точки зрения предлагаемой концепции жизненного мира, мгновенный миф, хотя и находится за пределами ин-тенциональной структуры человечес-

кой деятельности, все же по-своему синтезирует элементы мира, уже культурно обработанного, стремится преодолеть структуры, созданные миром интенци-ональным, решает жизненную задачу, модифицированную повседневностью.

Вне существующих культурных форм мгновенный миф существовать не может. Но эти культурные феномены обладают своей логикой, своим осознанием. Их смысловая сила, проработанность такова, что первозданная магия прикосновения-вхождения в культурный мир камуфлируется, модифицируется. Символическое отношение моей связи с определенным культурным объектом может выражаться в лучшем случае в отношении присвоения-поглощения, в образе «моего». Однако предмет культуры подчиняет себе его потенциального владельца, и он может стать простой иллюстрацией к понятию, образу. «Мое», чувство собственности трансформируется в неопределенное ощущение близости. Логика предметов культуры придает несвойственную жизненному миру цельность, «обосновывает» его, опираясь на принципы систематичности, общезначимости, знаковой оформленности, а не на символическую логику мифа.

Жизненный мир, таким образом, — это и не рациональное мировоззренческое построение, и не мимолетность некоего жизненного настроения, и не повседневность с ее рутинностью, повторяемостью, привычной согласованностью действий. Это особая форма решения основной «жизненной задачи», которое осуществляется в конкретных условиях «оповседневнивания» любого вида человеческой деятельности и осуществляется символическим способом.

Повседневность — это аспект устойчивости и одновременно готовнос-

255

256

ти ко всему. Жизненное переживание — это, напротив, неприятие того, что невозможно с точки зрения «жизни». Рациональным способом соединить это чувство своего рода онтологического «смирения» и жизненной непокорности в рационально-мировоззренческом синтезе невозможно. Однако в синтезе символическом, где беличье колесо повседневности может знаменовать вечность, собственная ограниченность и самотождественность — цельность и несокрушимость Я, бездеятельность и бесплодные мечтания — неизбежность достижения цели, конформизм — гибкость творца — все возможно. Жизненный мир питается ситуациями, которые создает повседневность, но собственно символический механизм «разрешения» «неразрешимого» запускается с помощью технологий мгновенного мифа.

Сразу оговоримся, что каждый жизненный мир — это полноценное духовное образование, не окруженное заранее некоей аурой отрицательности или положительности, и не располагающееся на невидимой шкале оценок. Рассматривая жизненный мир как форму модифицированного культурой — через повседневность — решения основной жизненной задачи — задачи ускользания от небытия, очевидно, можно выделить как минимум три модификации жизненного мира, представляющих собой основные возможные вариации преодоления дуализма «Я» - «не-Я», три смысловые модели, с помощью которых человек пытается «заклясть смерть» в условиях уже существующих и обработанных культурой форм деятельности.

В одном случае человек преодолевает этот разрыв как бы «одним прыжком», в одно мгновение восстанавливая

постоянно нарушаемое тождество «Я» и «не-Я». Средства этого преодоления не замечаются, они не важны, они могут быть любыми. Мир рассыпан, разобран на части, это совокупность отдельных мыслей, предметов, действий, состояний — «вещей». «Не-Я» дано нам с помощью процедуры «овещнения», реификации. Способ жизни в этом мире непрерывного «дления» — безостановочное поглощение «вещей» как отождествление «Я» и «не-Я». В другом случае человек строит свой жизненный мир в ситуации признания существования дистанции между «Я» сегодняшним и будущим желаемым единством. Образ будущей вечной гармонии присутствует в несовершенном настоящем, жизнь рассматривается как «вечная отсрочка», настоящее как бы «растягивается», включая в себя это ожидаемое и уже «теоретически реализованное» будущее. Поскольку это ожидаемое уже как бы «есть», то его нужно только воспроизвести, ему нужно подражать, его можно купить, вымолить или обменять, перенести в жизнь. Носителем такого настроения может быть и верующий, и политик, и художник. Для моделирования этого смыслообразования нужны «мировоззрения», которые опосредуют решение жизненной задачи, описывая отсроченное настоящее. Воплощением такого жизненного мира, «мира цели» будет не целеустремленный, деятельный человек, но, вопреки привычному смыслу, сцепленному со словом «цель», скорее мечтатель Обломов, прожектер Манилов, уже выстроивший в своем сознании прекрасное далекое, которое для него почти рядом. Напротив, человек, посвятивший всю жизнь борьбе, труду может быть носителем первого мира, жизнь для него несовместима с реализованной целью. Во втором мире

формой ожидаемого мира тождества «Я» и «не-Я» будет объективация, способом реализации отождествления — подражанш. Следует отметить, что использование термина «объективация» в данном случае не имеет того антропологически-отрицательного оттенка, который придавал ему Н. Бердяев (отчужденность объекта от субъекта, поглощенность индивидуального безлично-общим, господство внешней детерминации, подавление свободы, приспособление к среднему человеку) [8, 63]. Наконец, жизненная задача решается и в ситуации осознания предельной удаленности конечного человеческого существования от мира в его цельности и непрерывности. Не процедура непосредственного отождествления и не путь преодоления различий путем подражания идеальной модели, а жизнь в условиях разрыва, невозможности его преодоления, утраты. На этом этапе роль рефлексивного компонента жизненного мира заключается не в конструировании «проекций» наших желаний, но в осознании существования иного, невозможности какого-либо рационального способа его достижения и одновременно — безостановочности попыток, что ведет к актуализации внимания к мыс-леобразам Бытия, ценности, Абсолюта. Не подражание и не поглощение, а постоянная «игра в угадайку», провоцирование Абсолюта, состояние «может быть», осознание невозможности желаемого и героизм абсурда. Это может быть мир религиозного человека, но и абсолютного атеиста, святого и злодея. Механизм символизации здесь — игра, превращение, стороны символического отношения открыто обратимы. Человек вступает в отношения с миром в его недостижимой целостности и одновременно индивидуализированности.

Ницше представил этот мир в образе сверхчеловеческого, мира открытого отрицания конечного, рутинного, рабски подражательного. Этот мир предполагает ясное осознание трагической противоречивости мира всеобщего, репрезентированного культурными образами, и уникальностью и свободой «Я». Способ представленностиэтого иного — персонификация.

Исследование духовной жизни индивида бесперспективно сводить к простому дедуцированию из теоретически оформленных мировоззренческих построений. Можно пойти по другому пути: рассматривать сознание как некую площадку, поле «встречи» разнородных конструкций, разных типов активности, незавершенных диспозиций повседневности, «мировоззрений», мифосимволических построений, особым образом взаимодействующих в пространстве жизненного мира.

ЛИТЕРАТУРА

1. Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах

// Культурология. ХХ век. Антология. 257 — М., 1995.

2. Жбанкова И.И. Мировоззрение // Новейший философский словарь. — Минск, 1999.

3. Garfinkel H. Studies in ethnometology. — Englewood Cliffs. Prentis-Hall. 1967.

4. Леви-Строс Л. Структурная антропология. — М., 1983.

5. Рикер П. Конфликт интерпретаций. — М.,1995.

6. Рикер П. Герменевтика и психоанализ. Религия и вера. — М., 1996.

7. Кириленко Г.Г. Мгновенная мифология как технология жизни // Вестник МГУ, серия «Философия». — 2007. — № 2.

8. Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики. — Париж: YMCA-PRESS, 1947. ■

258

СВОБОДА ЛИЧНОСТИ И РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Д_Н.В. Даниелян

Аннотация. В данной статье выявляется связь между свободой и рациональностью; на примере различных видов деятельности человека показывается, что рациональная деятельность всегда несвободна и что свобода «идет впереди» рациональности, а рациональность постоянно «настигает» ее, превращая свободную деятельность одного в рациональную деятельность для всех. Анализируется также роль «открытой» рациональности в качестве посредника в достижении личностью свободы. Построенная теоретическая модель рассматривается на примере информационного общества.

Ключевые слова: личность, свобода, рациональная деятельность, «открытая» рациональность, информационное общество, научно-технический прогресс.

Summary. The author considers the connection between freedom and rationality in this article. It is proved that any rational activity is always not free on the example of different types of human activity It's also shown that freedom always goes in advance the rationality and the rationality constantly reaches it transformingindividual free activity into universal one. The article also develops the thesis that the "open" rationality plays an intermediary part for reaching individual freedom. The constructed model is considered on the example of informational community.

Keywords: personality, freedom, rational activity, "open" rationality, informational community, scientific and technological progress.

Ни одна философская проблема, твие внутреннего или внешнего наверное, не обладала столь принуждения. большим социальным и политичес- Для личности обладание свободой

ким звучанием в истории общества, — это исторический, социальный и как проблема свободы. Особенно ост- нравственный императив, критерий

ро она ощущается в современную эпо- ее индивидуальности и уровня разви-

ху, когда все возрастающая масса лю- тия общества. Произвольное ограни-

дей втянута в борьбу за ее практичес- чение свободы личности, жесткая рег-

кое достижение. ламентация ее сознания и поведения, «Свобода» — одна из основных низведение человека до роли просто-

философских категорий, характе- го «винтика» в социальных и техноло-

ризующих сущность человека и его гических системах наносит ущерб как существование, состоящие в возмож- личности, так и обществу. В конечном ности личности мыслить и поступать счете, именно благодаря свободе лич-

в соответствии со своими представ- ности общество приобретает способ-

лениями и желаниями, а не вследс- ность не просто приспосабливаться к

наличным естественным и социальным обстоятельствам окружающей действительности, но и преобразовывать их в соответствии со своими целями. Конечно, нет и не может быть какой-то абстрактной, тем более абсолютной свободы человека ни от природы, ни от общества, но вместе с тем конкретным материальным носителем свободы, ее субъектом всегда является личность, а соответственно и те общности, в которые она включена — нации, классы, государства.

Б. Спиноза сформулировал следующее определение свободы: «Свободной называется такая вещь, которая существует по одной только необходимости своей собственной природы и определяется к действию только сама собой. Необходимой же или, лучше сказать, принужденной называется такая, которая чем-либо иным определяется к существованию и действию по известному и определенному образу» [1, 362]. Из этого общего представления о свободе можно получить определение свободной деятельности: деятельность свободна, если она детерминирована только волей и желаниями действующего субъекта; и наоборот, если деятельность не зависит от воли и желания субъекта, она несвободна. Свобода появляется вместе с возможностью выбора, которая иногда отождествляется со свободой вообще. «Свобода личности — это сознательная и ответственная деятельность, основанная на познанной необходимости и желанном выборе» [2, 17]. Отсюда следует, что чем шире возможности выбора, тем больше свободы, «мера выбора — это мера свободы выбирающего» [3, 95].

Существуют три важнейших элемента деятельности: ситуация (усло-

вия), в которой человек действует, цель и средства ее достижения. Если все эти элементы детерминированы природной необходимостью или социальным принуждением, то деятельность будет, безусловно, несвободной. Возможность выбирать те или иные средства, ставить разные цели, выбирать условия деятельности делает ее все более свободной. В сущности, говоря о свободе, человек несвободный чаще всего имеет в виду именно возможность выбора, и если у него появляется такая возможность, он считает себя свободным. Чем же так ценна свобода, почему она так привлекательна? Дело в том, что деятельность выполняет две основные функции: она преобразует окружающий мир и служит удовлетворению человеческих потребностей; вместе с тем деятельность выражает особенности действующего субъекта, раскрывает его ценности и идеалы, его представления о мире, вкусы и склонности. Вторая функция деятельности порой оказывается гораздо более важной, чем первая. Человек действует не только потому, что ему нужно удовлетворять свои потребности, но также и потому, что только в действии он может выразить, раскрыть особенности своей личности, реализовать себя как некую уникальную сущность Вселенной. Стремление к свободе — это и есть стремление к самовыражению, к самореализации, ибо только свободная деятельность позволяет субъекту выразить свои сущностные черты. Вынужденная, несвободная активность никак не может служить средством самовыражения личности. Чем шире возможности выбора, тем шире свобода самовыражения субъекта деятельности.

259

260

И все-таки как ни ценна свобода выбора, ее приобретение — лишь первая ступень свободы. Такая свобода по самой сути своей всегда ограничена: ведь человек всегда выбирает из того, что ему предлагают, и не может при этом выйти за рамки существующего набора возможностей. Вторая, высшая ступень свободы — это свобода созидания, возможность не только выбирать из того, что предлагает нам общество или природа, но и способность творить новые возможности. Если максимальная свобода выбора состоит в выборе не только средств, но и целей и даже условий деятельности, то свобода творчества означает возможность создавать новые средства, ставить новые цели, творить небывалые ранее условия в соответствии только со своими собственными желаниями и вкусами. Деятельность, свободная в этом смысле, ограничена только особенностями действующего субъекта и выполняет лишь одну функцию — служит средством его самовыражения.

Теперь следует показать связь между свободой и рациональностью. Рациональной является такая деятельность, которая организована в соответствии с правилами, нормами, стандартами рациональности. Стандарты рациональности опираются на знание вещей и явлений и аккумулируют в себе опыт прошлой, успешной деятельности. Между условиями, целями и средствами деятельности существует определенная объективная взаимосвязь: условия детерминируют цели, которые, в свою очередь, определяют средства их достижения. Нормы рациональности в обобщенном виде отображают эту взаимосвязь, и когда человек попадает в данные условия и хочет рационально достигнуть

цели, то он вынужден действовать в соответствии с нормами рациональности, то есть в соответствии с объективной связью вещей. Даже если имеется некоторый выбор в средствах и действиях, логика и знание предпишут ему наиболее рациональный путь к цели. Рациональная деятельность совершенно не зависит от воли и желания действующего субъекта, она определяется внешними по отношению к субъекту нормами, за которыми скрывается все та же природная необходимость. Поэтому рациональная деятельность не предоставляет никаких возможностей для самовыражения субъекта: все рационально действующие люди будут действовать одинаково, не внося в деятельность ничего личного, своеобразного. Это означает, что рациональная деятельность несвободна.

Человек в своей деятельности заведомо ограничен существующими естественными и социальными условиями, закономерными связями вещей и явлений, ресурсами своих собственных физических и духовных сил, взаимоотношениями с другими людьми. Но чем лучше человек познает природные и социальные условия жизни, тем эффективнее, то есть рациональнее будет его деятельность. Здесь следует отметить, что отождествление свободной деятельности с эффективной деятельностью, следующей закону и необходимости, возможно только при условии, что человек представляется как исключительно рациональное существо, которое в своих действиях опирается лишь на разум и ни на что более. Б. Спиноза полагал, например, что аффекты делают человека несвободным, и называл свободным лишь того, «кто руководствуется

одним только разумом» [1, 576]. Если задана цель и известен наиболее рациональный путь ее достижения, то «разумный» человек, отбросив жалость, сострадание и прочие «аффекты», с беспощадной последовательностью механизма пройдет этот путь.

Если бы человек был такой логической машиной, то свобода была бы действительно пропорциональна его знаниям: чем больше человек знает, чем лучше рассуждает, тем более рациональной и успешной будет его деятельность. Однако, как правило, люди повинуются голосу страсти или нравственного чувства гораздо чаще, нежели голосу разума. Поэтому даже в тех случаях, когда человеку известен быстрый и эффективный путь достижения цели, он далеко не всегда следует этим путем. И в этом — один из признаков его свободы. Отождествление свободы с познанием и следованием необходимости приводит к отождествлению личности с логической машиной и к фактическому отрицанию ее свободы. Действительно, если обратить внимание на примеры рациональной деятельности, встречаемые в жизни, то можно легко заметить, что чем более деятельность рациональна, тем меньше в ней свободы. Образцом рациональной организации труда может служить заводской конвейер. Время, за которое рабочий должен осуществить предписанные операции, их последовательность, его собственные движения — все расписано наиболее экономичным, эффективным, рациональным образом. Но если рациональная деятельность несвободна, то свободная деятельность всегда нерациональна. Действительно, при рациональной оценке деятельности она соотносится с некоторыми стандартами

и нормами рациональности. Когда деятельность совершается в соответствии со стандартами рациональности, то поскольку она подчинена только этим стандартам, она несвободна. Если же деятельность свободна, то это неизбежно выразится в нарушении каких-то норм рациональности. Следовательно, такая деятельность будет признана нерациональной.

Выше было показано, что рациональная деятельность может быть совершенно несвободной. Лишь с появлением возможности выбора появляется свобода. Но может ли личностный выбор быть свободным и одновременно рациональным? Очень важно подчеркнуть, что этого не может быть никогда. Во-первых, на выбор обычно влияют не только соображения разума и логики, но и нравственные принципы, и обычные человеческие сострадания, жалость, лень и тому подобное. Подчиняясь чувству, а не разуму, человек отходит от требований рациональности, то есть предпочитает действовать нерационально, но зато более подходящим для себя образом, реализуя тем самым свою свободу. Во-вторых, даже если человек свободно избирает рациональный путь достижения цели, то с того момента, как выбор сделан, он уже несвободен. Таким образом, если выбор свободен, то он нерационален; если же он рационален, то он означает отказ от свободы.

И уж совсем очевидна несовместимость рациональности и свободы в случае творчества, то есть как раз в том случае, когда свобода достигает своей высшей ступени. Согласно определению, свободна та деятельность, которая совершается только благодаря воле и желанию субъекта, а не в

261

262

силу внешнего принуждения или предписания. В свободной деятельности всегда присутствует элемент новизны — в постановке ли целей или в создании необычных средств. И поскольку отклонение от норм рациональности оценивается как нерациональность, постольку свободная деятельность, ставящая необычные цели или созидающая новые средства, всегда будет оцениваться как нерациональная. Конечно, отход от стандартов рациональности в большинстве случаев приводит к поражению, к тому, что цель оказывается не достигнутой. Свободная деятельность часто оказывается безуспешной. И это вполне понятно, ведь нарушая нормы рациональности, человек часто действует вопреки истине, логике и объективной необходимости, сокрушающей его. Однако, несмотря на связанный с ней риск, именно свободная деятельность оказывается необходимым условием существования личности и прогресса общества.

В самом деле, следование стандартам рациональности есть следование некоторым образцам, созданным другими людьми, прошедшим апробацию и закрепившимся в обществе благодаря своей эффективности. Это — повторение неоднократно пройденного пути. Следование рекомендациям разума — это полное доверие к ранее полученному знанию, это принятие прошлых представлений о мире. Однако, заимствуя прошлые знания и повторяя пройденные пути, субъект становится неотличим от массы тех, кто уже прошел эти пути и использовал эти знания. Таким образом, рациональная деятельность безлична, и сотни, тысячи, миллионы людей, действующих рационально, неотличимы один от

другого и ничего не вносят в деятельность индивидуального. Но ведь личность не может существовать без самореализации, без самовыражения. Если признать, что одно из высших, если не высшее, предназначение человека состоит в том, чтобы реализовать себя в этом мире как личность, как единственную во Вселенной, неповторимую сущность, то это можно сделать только в свободной деятельности, то есть в деятельности нерациональной. Свободная деятельность — способ существования личности. Свободная деятельность необходима не только для отдельной личности, но и для человеческого общества в целом. Конечно, общество всегда стремится рационализировать жизнь своих членов, ввести ее в рамки целесообразных и разумных норм и стандартов. Общественное мнение и государство осуждают и даже карают покушение на эти стандарты. Поэтому люди, пытающиеся действовать свободно и, следовательно, ставящие необычные цели или использующие необычные средства для их достижения, сталкиваются не только с сокрушительной силой естественной необходимости, но и с силой социального осуждения и принуждения.

Свобода всегда идет впереди рациональности, но рациональность постоянно ее настигает, превращая свободную деятельность одного в рациональную деятельность для всех. Так совершается прогресс. Ясно, что для этого развития свободная деятельность необходима: без нее общество было бы вынуждено вращаться по замкнутому кругу, повторяя и воспроизводя прошлые достижения. Но и рациональность кажется столь же необходимой, ибо служит опорой для свободной деятельности.

Обращаясь к проблеме рациональности, следует заметить, что в самом общем виде рациональность понимается как постоянная апелляция к доводам рассудка и разума и максимальное исключение эмоций, страстей, личных мнений при принятии решений, касающихся судьбы познавательных утверждений. Следует также принимать во внимание многообразие форм рациональности. «Исходным... может здесь стать различение закрытой и открытой рациональности» [4, 94]. В познавательной деятельности закрытая рациональность проявляется в утверждении определенной концептуальной позиции, в ее разработке и распространении. На практике же она оказывается связанной с целесообразностью практической деятельности, с ее направленностью на определенный зафиксированный конечный результат. Открытая рациональность предполагает способность выхода за пределы фиксированной готовой системы исходных познавательных координат, за рамки жестких конструкций, ограниченных заданными начальными смыслами, предпосылками, концепциями. Таким образом, открытая рациональность отличается от закрытой нацеленностью на развитие познавательных возможностей человека, расширение горизонтов познания им реальности. Или по-другому — эти два типа рациональности можно охарактеризовать как «рассудочную рациональность, жестко следующую нормам, правилам, критериям, определениям, и разумную рациональность, подвергающую критическому анализу основания всех правил, критериев и определений, с тем, чтобы ...двигаться дальше — создавать новые поня-

тия, определения, нормы и критерии» [5, 76].

Критерием формирования свободного человека, «контролирующего и проблематизирующего свои позиции по отношению к объемлющему его миру, который всегда превышает возможности "конечного" его освоения» [6, 26], является ценностная установка, лежащая в основе идеи открытой рациональности, которая предполагает перманентное развитие познавательных возможностей человека, горизонтов постижения им реальности. Напряженность творческих усилий сознания, направленного на неограниченное постижение человеком объемлющего его мира, связанного «с максимальной открытостью перед этим миром в критической рефлексии по отношению к любым фиксированным "конечным" позициям мировосприятия» [6, 23], и составляет сущность данного подхода.

Критика здесь состоит в осознании границ достигнутого, свобода — в их преодолении. Взаимодействие и взаимопроникновение открытой рациональности и свободы обнаруживаются в оплоте рационального — науке. В своем историческом развитии она проявляет себя как свободная деятельность: постоянно преодолевая достигнутый уровень познания, пересматривает его критерии, нормы и методы. Притязания рационального как разумного на автономию изначально преобладали в науке. Можно даже сказать, что нередко именно люди науки являли своим поведением образцы свободного человека. «Стремление к свободе выражается в науке как любовь к истине, а независимость разума зиждется на вере в истину» [7, 325]. Истина и свобода как две фундаментальные че-

263

264

ловеческие ценности образуют, таким образом, неразрывное единство: свобода реализуется благодаря разуму, а разум может продвигаться к истине, только будучи свободным. Однако, как отмечал К. Ясперс, «абсолютная истина, а тем самым и полная свобода никогда не достигается. Истина вместе со свободой находится в пути» [8, 161].

Следовательно, критическая позиция является неотъемлемой характеристикой и необходимым условием как рационального подхода, так и свободы. Свобода внешняя измеряется не тем, что может сделать личность, но тем, что могут сделать с этой личностью, то есть степенью зависимости человека от внешних обстоятельств и подвластности им. Роль критики ограничивается задачами достижения негативной свободы как «свободы от чего-либо», или внешней свободы. Человеческая же свобода предполагает возможность и, что не менее важно, способность рационального выбора. Это прежде всего выбор между образом действий, обоснованных разумом, ориентированным на истину, или же эмоциональными пристрастиями, инстинктами, предубеждениями. Открытая рациональность играет роль посредника в деле достижения свободы, наполняющего волевые или иные стремления светом истины.

Рациональность в форме критического разума прежде всего обеспечивает внешнюю негативную свободу. Позитивный смысл свободе придает соединение открытой рациональности с нравственностью, то есть расширение критико-рефлексивной деятельности до включения в ее сферу нравственных целей и идеалов. Позитивная свобода — это способность делать

свой выбор в согласии с голосом разума и совести, то есть на основании рационального выбора и ответственности. Выбор является антиподом необходимости как внешней детерминации.

Обращаясь к проблемам современного человека, данную теоретическую модель можно рассмотреть на примере становления информационного общества. Происходящая в настоящее время информационно-компьютерная революция подготавливает базу для глубоких социальных изменений. Они охватывают все этажи общественной целостности — социальное устройство, хозяйственную жизнь и труд, области политики и образования. Существенно меняется и духовно-культурная сфера общества. Информационная технология становится мощным генератором и резким усилителем культурных сдвигов и инноваций. Она вызывает противоречие и неоднозначные процессы. Электронные средства связи индивидуального пользования, телевидение и особенно глобальные компьютерные сети позволяют получать необходимую информацию практически из любого места земного шара, что значительно расширяет свободу человека, его независимость от местоположения и свободу выбора самой информации. Два противоположных процесса в культуре: массификация и демассификация, вза-имопереплетаясь, вызывают немало непредсказуемых коллизий и неожиданных возможностей. В целом они выводят культуру на иной качественный уровень.

М. Бубер одним из первых подчеркнул факт фундаментальной укорененности отчуждения в жизни современной цивилизации: «Человек отныне

не может совладать с миром, который есть создание его рук. Этот мир сильнее своего творца, он обособился от него и встал к нему в отношение элементарной независимости» [9, 193]. По мнению Бубера, такая отчужденность проявляется в трех областях: в области техники, хозяйственной деятельности и политической практики. «Отчуждение коснулось всех плодов человеческого "Я", начиная с познания (науки) и кончая верой (религией) и искусством» [10, 173].

Отчуждению способствует атоми-зация личности, манипулируемость поведением человека. Стремясь преодолеть неуверенность, человек становится членом того или иного сообщества, по возможности влиятельного и сильного коллектива, корпорации, партии, объединения, движения. Это дает ему не только возможность реализовать себя, но, что не менее важно и значимо, раствориться в этом сообществе, перестать мыслить индивидуально и начать мыслить и действовать так, чтобы "понравиться" тысячам и даже миллионам. Тем самым человек массовизируется, перестает быть индивидуальностью, отказывается от права мыслить самостоятельно.

В качестве выхода может быть предложена концепция устойчивого развития, совмещающая использование рационального подхода к экосистеме и свободную личность. В настоящее время устойчивое развитие [11] толкуется как безотлагательная необходимость защиты окружающей среды путем сокращения потребления в мире, в особенности, невозобновля-емых ресурсов. Культура, искусство, религия как носители нравственного императива должны занять приличествующее им место в решении экологи-

ческих вопросов человечества. Мало добиться того, чтобы человек знал, как правильно поступить в тех или иных обстоятельствах, надо, чтобы он не смог в силу воспитания, убеждений поступить иначе. И если люди хотят сохранить себя, свою природу, свой род, все накопление культуры, то есть собственно весь человеческий мир, им не только необходимо знать все современные научные теории, но и научиться воспринимать те символы красоты, которые есть в окружающем нас мире или созданы человеком. Только при таком синтезе у человечества есть шанс сохранить жизнь. Таким образом, речь идет об определенной выше открытой рациональности, которая является способом сохранения свободы личности в данной ситуации.

В качестве вывода отметим, что в условиях развертывающегося научно-технического прогресса человечество сталкивается с конкретно-историческим воплощением исторической необходимости в виде реально существующих условий жизни, социальных и экономических отношений, наличных материально-технических средств. Люди не вольны в выборе объективных условий своей деятельности; более того, сами эти условия во многом определяют их круг интересов, стремлений, чаяний. Однако личность, несомненно, обладает значительной свободой в определении своей деятельности, поскольку в каждый данный исторический момент существует не одна, а несколько вполне реальных возможностей развития. Человек более или менее свободен в выборе средств для достижения поставленных перед собой целей. При этом результаты научно-технического прогресса расширяют возможности чело-

265

вечества, увеличивая количество путей для достижения конкретной цели. Несомненно, научно-техническое развитие как рациональная деятельность внесло много позитивного в расширение свободы человека. Следует признать, что в ходе научно-технического прогресса появляется новая рациональность, которая «рождается из объединения альтернативных форм видения мира» [12, 180], то есть происходит синергетическое объединение различных способов видения при наличии свободы выбора личностью с дальнейшим их «разворачиванием».

ЛИТЕРАТУРА

1. Спиноза Б. Избранные произведения. — М.: Госполитиздат, 1957. — Т. 1.

2. Логанов И.И. Свобода личности. — М.: Мысль, 1980.

3. Новиков К.А. Свобода воли и марксистский детерминизм. — М.: Политиздат, 1981.

4. Швырев В.С. Рациональность как ценность культуры / / Вопросы философии. — 1992. — № 6. — С. 91-105.

5. Микешина Л.А.. Философия науки: Учебное пособие. — М.: Издательский дом Международного университета в Москве, 2006.

6. Швырев В. С. О понятиях «открытой» и «закрытой» рациональности (рациональность в спектре ее возможностей) // Рациональность на перепутье. В 2-х книгах. — Кн. 1. — М.: РОССПЭН, 1999.

7. Черткова Е.Л. Свобода и рациональность / / Рациональность на перепутье. В 2-х книгах. — Кн. 1. — М.: РОС-СПЭН, 1999. .

8. Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М.: Политиздат, 1991.

9. Бубер М. Два образа веры. — М.: АСТ, 1999.

10. Делокаров К.Х.. Философия и человек в век глобальных проблем. — М.: Изд-во РАГС, 1998.

11. см.: Урсул А.Д. Переход России к устойчивому развитию. — М.: Издательский дом «Ноосфера», 1998; Лось В.А., Урсул А.Д. Устойчивое развитие. — М.: Агар, 2000.

12. Режабек Е.Я. В поисках рациональности. — М.: Академический проект, 2007. ■

266

ПРОБЛЕМА ФЕНОМЕНОВ СОЗНАНИЯ В ФИЛОСОФИИ Б. ЯКОВЕНКО

Е.А. Счастливцева

Аннотация. В статье раскрывается проблема феноменов сознания в философии Б. Яковенко (1884-1949). По мнению автора, Б. Яковенко исходил из кантовского понимания феноменов и находился под влиянием «традиционной» философии, согласно которой предметы даны нам не как истина, а как «мнение» (ощущение и т п.). Такой взгляд на проблему познания способствовал развитию феноменологических сюжетов, связанных с мотивацией и объективацией интенционального акта материей.

Ключевые слова: Б. Яковенко, феноменология, представление, вещь, созерцание.

Summary. The article deals with the problem of phenomens of consciousness, as it has been regarded by Russian philosopher B. Jakovenko (1884-1949). According to author, B. Jakovenko proceeded from the cantian understanding of phenomen and was under the influence of«traditional» philosophy According to «traditional» philosophy object is given to us not as a truth, but as a "opinion" ("sensation" and etc.). B. Jakovenko discovered fine lines of Husserl's phenomenological motivation and objectivity of intentional acts by substance.

Keywords: B. Jakovenko, phenomenology, imaging, object, contemplation.

Б Яковенко одним из первых • написал о феноменологии Гуссерля [1], тем не менее его идеи не лишены некоторых черт традиционной философии. Позже мы покажем, в каком именно пункте относительно феноменологии сомневался Б. Яко-венко и какие последствия это имело для интерпретации феноменологии в России. Но что мы понимаем в данном случае под традиционной философией?

Проблему «традиционной» и «новой» философии очень ясно обозначил Н.О. Лосский в работе «Типы мировоззрений. Введение в метафизику» [2]. По мнению Лосского,

идущего вслед за Кантом, феномены существуют лишь в опыте человека и составляют «кажущийся», или «мнимый», мир, т. е. собственно мир «представлений» человека. Подлинное бытие вещи (истина) остается ноуменом, т. е. «трансцендентным» человеческому сознанию, и потому оно абсолютно непознаваемо. Свойства и строение этого бытия могут быть только предметом веры, а не знания. «Метафизика, согласно определению Канта, есть учение о трансцендентном сознанию бытии, т.е. учение о вещах в себе, о подлинном мире, о том, как он существует независимо от сознания. Из приве-

267

268

денных положений его гносеологии следует, что как наука метафизика невозможна, но она возможна как система убеждений, основанных на вере» [2, 6]. Это «кажущееся» (или «мнимое») бытие стало предметом внимания в философии Б. Яковенко, не давая ему научного размаха и возможности преодоления традиционализма на природу познания.

По мнению Н.О. Лосского, преодолеть проблему «мнимого» бытия сумел имманентизм, который представляет собой новый взгляд на природу вещи вообще и мира как целого организма. Имманентизм Шуппе позволяет «протяженное дерево» наделить чертами телесности и определять эту телесность в качестве содержания восприятия, а не ощущения телесности этого дерева. Традиционная философия, то есть докантовс-кая, считала, что мы воспринимаем только наши ощущения предметов, а потому эти ощущения и составляют содержание нашего восприятия. Шуппе полагал иначе: мы воспринимаем сами вещи во всей телесности, и эта телесность не есть наши ощущения. Нам является сама вещь во всей своей телесной значимости. И это был совершенно новый подход к познанию. Так, собственно, рождалась онтология. Мир дан мне не как «представление», как нечто «кажущееся», а как нечто реальное до болезненной истинности, потому что все имманентно всему, все содержит в себе все, бытие содержит в себе сознание; сознанию же бытие в силу этого дано непосредственно [3, 8]. Я сам могу познать подлинность бытия. Но это уже другой вопрос. Так, традиционная философия не признает одни только ощущения,

тогда как кантовская считает феномены представлениями, а новая философия — имманентизм — признает реальность не только ощущений, но главным образом предметов.

Б. Яковенко исходил из представленности феноменов нашему сознанию, в чем нам и видится его несогласие с феноменологией Гуссерля. Б. Яковенко тщательно анализирует работу Гуссерля, использует некоторые работы других философов. В целом, его анализ представляет немалый историко-философский интерес, не говоря уже о том, какое значение она может иметь для исследования восприятия феноменологии в России.

Б. Яковенко выделяет у Гуссерля следующие моменты. Во-первых, невозможность признания логики частью психологии. Такое признание приводит к смешению двух совершенно разных сфер познания. Логическое познание не подразумевает никаких фактов, оно идеально, теоретично, его природа априорна, не индуктивна, оно совершается непосредственным усмотрением (напр., закон тождества) [1, 85]. Интуитивный акт, как и мысленный, может обладать также логическим обоснованием. [1, 86]. Логическое познание не эмпирично, не индуктивно и не ограниченно простой вероятностью. Однако сами логические законы «не через интуицию, а через аподиктическую очевидность» получают обоснование и оправдание. Это место в феноменологии весьма трудно для понимания. С одной стороны, Гуссерль опирается на интуицию, а с другой стороны, — на аподиктическую очевидность, которая есть атрибут всеобщих и необходи-

мых связей. Вероятнее всего то, что с интуитивными актами мы имеем дело, когда говорим о субъективном восприятии, которое еще не создает никаких логических законов. В то же время оно не индуктивно, и уж во всяком случае, не индуктивно аподиктическое идеальное познание, которое и приводит к логической обоснованности. Как соотносится субъективное восприятие с аподиктической идеальной очевидностью — это дело корреляции. «Истина относится к очевидности подобно тому, как бытие индивидуального относится к адекватному его восприятию». «Истина есть идея, отдельный случай которой сказывается в очевидном суждении, как актуальное переживание» [1, 89].

Во-вторых, смешение логики и психологии приводит к индуктивной логике Милля. Однако недопустимо считать, что логические законы есть обобщения из опыта, как полагал Милль, например, закон противоречия, который он считал «одним из наиболее ранних и естественных обобщений из опыта». В этом пункте феноменология, как ее понял Яко-венко, явно не согласуется с индуктивной логикой английского философа и ставит вопрос принципиально таким образом, что логические законы не должны напрямую вытекать из опыта. Если понимать логические законы в том смысле, как их понимали Милль и Зигварт, то получится чистый параллелизм суждений. Например, Зигварт утверждал, что априорность положений имеет лишь тот смысл, что и в них мы сознаем постоянную и обязательную функцию нашего мышления, что всякая логическая необходимость в конеч-

ном счете подразумевает наличного мыслящего субъекта; что, например, закон противоречия может стать психической силой; и что у существа, одаренного идеальным умом, нормативный принцип будет в то же время и естественным законом. Другими словами, то, что в действительности выступает как идеальная логическая связь, в человеке преобразуется в некий закон психической жизни, поэтому здесь речь идет именно о параллелизме «логического» и «психического». Гуссерль, таким образом, «набрасывает» программу будущей чистой логики [1, 93-95]. Здесь он и разворачивает свою «науку наук». Под наукой Гуссерль подразумевает объективную или идеальную связь истинных положений, являющихся необходимым коррелятом связи самих вещей. Таким образом, очевидно, что коррелятивность — это не параллелизм «логического» и «психического», а соотношение идеальных связей с действительностью. Ясно, что речь идет «о тех априорных условиях познания, которые могут быть рассматриваемы и исследуемы независимо от всякого отношения к мыслящему субъекту и идее субъективности вообще» [1, 96]. Такая априорная наука, как чистая логика, ставит себе три методологические задачи. Во-первых, установить все те «примитивные понятия», которые обусловливают возможность объективной связи познания и слагаются в идею теоретического единства, то есть «все простейшие и первейшие категории смысла». Логическое исследование задается целью вскрыть логическое происхождение этих категорий как-то: понятия предмета, содержания, единства, множес-

269

270

тва, числа, отношения, связи и т. п. Во-вторых, установить те законы, которые имеют свое основание в указанных категориях. В-третьих, установить априорные существенные формы теорий, к которым ведут эти законы. Яковенко делает вывод, что цель построения возможной теории является завершающей для чистой логики и отчасти находит свое осуществление в лице так называемой «формальной математики» или «учения о множествах» (комплексах) [1, 100-101]. Таким образом, он полагает, что чистая логика — это и есть формальная логика. В то же время, по мнению Яковенко, чистая логика «не заключает в себе установления идеальных условий опытной науки вообще, то есть условий возможности объективного единства индивидуальных истин». Можно сказать, что Б. Яковенко считал, что нужно найти особые условия опытного познания вообще, поскольку, видимо, полагал, что познание начинается с опыта, а формальная логика не дает объяснения априорным категориям с точки зрения их опытного постижения.

Б. Яковенко полагает, что феноменология имеет дело с описанием чистых логических переживаний, которые как чистые переживания не связаны психическим объяснением. Она представляет собой описательную психологию, то есть «научное старание передать данное так, как оно дается, и затем только явственнее отметить те различия, которые в нем непосредственно содержатся». Для того чтобы описать очевидную данность, надо просто видеть то, что перед тобой находится. Здесь Б. Яко-венко начинает интерпретировать проблему описания в феноменоло-

гии по-своему. Он полагает, что когда мы что-то видим, то мы при этом себе это «что-то» мним. Мы мним, когда высказываемся, и эти высказывания образуют одно из частных мнений. Более того, посредством феноменологии чистая логика и теория знания могут достигнуть «принципиальной беспредпосылочности». «Она <феномнеология> стремится не объяснить познание, событие во времени, в психологическом или психофизическом смысле, а выявить идею познания со стороны его конститутивных элементов или законов; не проследить реальные связи сосуществования и последовательности, а уразуметь идеальный смысл специфических связей, в которых выражается объективность познания; она хочет ясность и отчетливость чистым формам и законам познания. » [1, 105-106]. Словом, она должна быть критическим анализом понятий, найденных описательным путем, и тогда она будет беспредпосылочной.

В психической сфере, как полагал Яковенко, нет никакого различия между явлением и бытием. Стало быть, прямым методом всякого познания является созерцание сущности, диаметрально противоположное восприятию, которое постигает свой предмет как нечто существующее. И вот «чистая феноменология, как наука.. , может быть только исследованием сущности, а не исследованием существования; какое бы ни было «самонаблюдение» и всякое суждение, основывающееся на таком «опыте», лежит за ее пределами».

Яковенко остается в рамках традиционной философии, полагая, что в субъективном восприятии мы имеем дело с «мнением», а не истиной,

и в этом «мнении» и выражена «чисто логическая природа познания», согласно Гуссерлю. Яковенко считает, что смыслы, будучи взяты как «общие предметы», не даны непосредственно в познавательных переживаниях, а именно в тех, которые являют собою «мнимое». Следовательно, по мнению Яковенко, нужна какая-то особая «мнящая интенция». И осуществить ее в состоянии только такой рефлективный акт, который является нормальным составным элементом всякого логического мышления, знаменует собою настоящее отвлечение логически-идеального от всего реально-существующего. Яковенко, на наш взгляд, полагает, что смысл должен познаваться логическим мышлением, а не интуицией. Равным образом нельзя объяснить образования общих понятий и — тем более — самого общего, самих идей, самих родов установлением общих имен по законам ассоциаций, то есть из опыта. Ибо ассоциативная общность знака — это «общность психологической функции», и она не относится к интенциональному содержанию самих логических переживаний [1, 111-112]. Таким образом, Яковенко не отождествляет психическое с логическим, полагая, что в феноменологии последнее осуществляется в созерцании.

Нужно раз и навсегда помнить, переводит Гуссерля Яковенко, что акт «мнения» общего (а равно и само общее) принципиально отличен от акта созерцания, на котором он, тем не менее, держится. Созерцание есть акт индивидуального «мнения», «мнящего» индивидуальные предметы. И потому «созерцать — значит, именно не мыслить». По отношению

к мышлению, то есть «мнению» общего, созерцание может играть лишь роль чувственно осуществляющего смысл акта, иллюстрации, наглядного подтверждения, экземплифика-ции. Мыслительный акт обладает по отношению к созерцанию полнейшей первичностью и самостоятельностью, выявляя «общие предметы», только фактологически, но не логически (существенно) опирающиеся на чувственно-созерцательный акт [1, 118-119]. Таким образом, Яковен-ко полагал, что смысл достигается созерцанием общего.

Согласно Гуссерлю, характерной чертой логического мышления является лишь такой акт абстракции, или идеирующий акт, в котором «общее» присутствует с очевидностью, то есть не только «задумано», но и исполнено [1, 120]. Перевод Яковен-ко можно рассматривать как один из вариантов восприятия феноменологии Гуссерля в России. Приведу цитату: «В акте абстракции, который для своего свершения не требует непременно обозначения, данным для нас является само общее: мы мыслим его себе не чисто обозначительным путем, как в случае простого уразумения смысла общих имен, а схватываем его, созерцательно овладеваем им. И говорить здесь о созерцании или, точнее о восприятии общего, поэтому позволительно. Идеация есть, значит, акт созерцательной мысли, акт подлинного сущностного постижения. И только в ней открывается познанию чисто-логическое, как таковое, в своих элементах-истинах и ими управляющих законах» [1, 120-121].

В теории познания существует несколько ясно сформулированных объяснений феномена сознания.

271

272

Во-первых, под сознанием часто разумеют феноменологическое единство личных переживаний. То, что составляет интенцию сознания, при этом элиминируется. В состав сознания входят лишь сами переживания, как таковые, например, только сами восприятия дерева, а не то, что «мнят», воспринимая дерево, и не смысл утверждения: вот дерево [1, 122].

Во-вторых, некоторые философы, например, Наторп, толкуют сознание как «чистую апперцепцию» или «чистое Я». Но при феноменологическом анализе «Я» сводится к «комплексу реальных переживаний». В психическом состоянии мы видим эмпирически-феноменологическую природу внешнего предмета, поэтому, с точки зрения феноменологии, нужно такое «чистое» сознание, чтобы оно, с одной стороны, было, действительно, чистым, а с другой стороны, чтобы оно «не парило бы над множественностью переживаний», а было бы связано с субъектом. Это противоречие, по сути, Гуссерль стремился элиминировать при помощи своего метода.

В-третьих, психология Брентано определяет сферу сознания как сферу интенциональных переживаний как сферу психических актов. Ин-тенциональные переживания составляют его ядро и внутреннюю характеристику. Поэтому сознание есть реальная совокупность актов, «и все иные характеристики получают свое значение в сознании только в связи с этой интенциональной активностью» [1, 122-124].

Теперь выясним, как интенцио-нальность сочетается с «мнимостью» в субъективном переживании. Пред-

ставим себе, что мы «переживаем» какой-либо предмет. Это значит, что предмет и наше переживание должны быть реальными, то есть переживаться «здесь и сейчас», а не где-то в отдаленном будущем или прошлом. В интенциональном переживании «нечто может быть интенционально «мнимо»; и это — идеальный его момент; оно не содержится реально в переживании (а равно не может быть реально и вне его)». Как «мнимое» оно реально не существует, а только «мнится». И, как полагает Яковенко, в этом феноменологическая особенность интенционального переживания, в котором обязательным моментом должен быть «мнимый» элемент. В этом мы находим момент критики феноменологии Б. Яковенко. Другой момент критики связан с отношением интенции и самого воспринимаемого предмета, то есть процесса восприятия и воспринимаемой вещи. Яковенко считает, что когда мы находимся, «живем» в каком-либо акте, то о сознании или «Я» как центре всех актов, нет никакого права упоминать, так как наше сознание всецело перемещается в эту реальную направленность на предмет, а «Я» не присутствует непосредственно при переживании, оно уже представляет собой предмет. Поэтому, если рассматривать сознание с этой стороны, то «направленность», «интенция», «мнение» лишены всякого смысла. «Мысль о деятельности должна быть оставлена». «Не как психические деятельности определяем мы акты, а как интенциональные переживания» [1, 126]. Так, кажется, Яковенко понял Гуссерля.

Не все, входящее в психический состав сознания, с точки зрения Яко-

венко, отличается «активностью» и «интенциональностью». Речь идет об ощущениях. Интенция на предмет, полагает Гуссерль, лишена всякой «осмысленности», всякого «мнения». В ней «ощущаемое» есть не что иное, как само ощущение. Оно обнаруживается всегда в самой тесной связи с объективирующем его актом восприятия, благодаря которому и само превращается в акт. Поэтому, как считает Яковенко, ощущению, как и переживанию, все же всегда соответствует нечто ощущаемое как «мнимое». Так, ощущение цвета при восприятии и ощущении цвета воспринимаемого предмета — феноменологически совершенно различные моменты. То же самое следует сказать и о так называемых «чувствительных ощущениях» (чувство удовольствия, боли и пр.). Они тоже лишены интенционального характера, чисто субъективны, но никогда не существуют в сознании изолированно, получая всегда объективное истолкование от вырастающих на них, как на психическом материале, актов [1, 127].

Яковенко полагает, что так или иначе интенциональное содержание создает «мнимый» предмет. Интенция, по его мнению, акт единичного восприятия, объективирующийся материей, являет все же определенного рода «представление». У Гуссерля это «мнимое» в ходе объективирующего акта должно превратиться в истинное положение. «Прямой смысл всякого познавательного акта лежит в акте «адэквации», познавательного равенства, между тем, как предмет мысленно представляется, и тем, как он непосредственно (чувственно) дан». Акт адеквации может

быть статическим и динамическим (если он осуществляется постепенно). Адеквация имеет всевозможные степени, начиная от полного созерцательного ощущения мысленной интенции, когда предмет целиком оказывается наличным в познании, и кончая полным неосуществлением адеквации, когда между мысленно «мнимым» и созерцательно «данным» не оказывается ничего общего и познание признается ложным тогда, то есть неосуществившимся [1, 132-133]. Если сознание достигает адеквации, то мы имеем дело уже с интуитивным содержанием, большим или меньшим выявлением самого предмета. Данное чувственно служит при этом не только опорой мысленного акта, более или менее совершенным ощущением мысленно съинтенционированной предметности. Яковенко считает, что предмет реален и чувственно осязаем, и без этого нет познания. И не важно, что предмет является нам через сознание, через мыслительный акт, предмет только как мыслимый акт. Отсюда ясно, что «каждый конкретно полный объективирующий акт имеет три составляющих момента: качество, материю и представительствующее содержание» [1, 134]. Таким образом, Яковенко подходит к одному из основных моментов феноменологии. Мы говорили о проблеме: как соединить субъективное восприятие и объективное познание. Три указанных момента в феноменологии Гуссерля составляют в своей совокупности познавательную сущность объективирующего акта: субъективное восприятие становится объективным познанием благодаря объективирующему акту, идущему от

273

274

предмета, предмет объективирует субъективное восприятие.

Действительно, Яковенко указывает, что степень осуществления мысленной интенции объективирующего акта зависит от качества интуитивной «полноты» самой объективации, то есть от того, до какой степени совершенна наличность предмета в познающем его акте. Этим устанавливается внутренний смысл очевидности и истина. Здесь мышление совпадает с созерцанием (мыслимого с созерцательно-данным) и требует, по всей вероятности, расширения понятия созерцания. Так, например, понятие бытия не может быть реально познано актами обыкновенного восприятия, ибо бытие, как таковое, не есть что-либо реальное. В равной мере — и сознание тождества. Между тем более или менее адекватное познание таких отвлеченных предметов не подлежит никакому сомнению. Общие, категориального характера предметы познаются категориальным идеальным, общеродовым созерцанием. Это подтверждается самым простым чувственным восприятием, в котором нетрудно обнаружить общие, ка-

тегориального характера моменты. К тому же подтверждением служит отвлеченное познание хотя бы целого ряда математических областей, не имеющих даже и самого отдаленного соприкосновения со сферой чувственного восприятия. Все предметы чистой логики подлинно идеальны, сверхчувственны; они суть «чисто-логические предметы», категории или формы, законы взаимоотношений между категориями и формами и теории, вырастающие из них на основании этих законов. Вполне понятно, что чувственная абстракция не в состоянии их познать. Для этого необходима сверхчувственная, идеи-рующая или категориальная абстракция. Она и есть сверхчувственное идеальное созерцание, которое функционирует в теоретическом мышлении [1, 136-138].

Таким образом, Б. Яковенко приходит к следующим выводам. Во-первых, он полагает, что понятие логического совпадает с понятием идеального, и в этом феноменология Гуссерля напоминает спиритуализм, который усматривает особую сферу бытия — бытие идеальное, которое не входит в сферу чувственности и

1 «Во-первых, феноменология не является чистым описанием, как того хочет Гуссерль. Чистое описание вообще, nonsense, ибо всякий акт познания, по словам самого Гуссерля, имеет определенную тенденцию (интенцию) и заключает в себе категориальные формы. Так что чисто описательный акт, если бы даже такой вообще был возможен, своим чисто-описательным характером реализовал бы, собственно говоря, уже некоторую предвзятость тенденции и тем обнаруживал свою неописательную в действительности природу. Чистое описание может быть рассматриваемо лишь как один из видов теории, или как несовершенное состояние теории. Феноменология Гуссерля стоит под целым рядом определенных категорий психического бытия, оперирует определенным методом образования понятий и представляет собою примерную теоретическую науку. Кроме того, она предполагает еще наличность психического бытия, как такового. Обосновать логику на такой дисциплине, значит предпосылать ее весьма сложный аппарат теоретических положений. Во-вторых, феноменологическое исследование Гуссерля имеет еще одну предпосылку внешнего характера: оно, таким образом, заранее направлено, чтобы послужить выявлению чисто логических значи-мостей, чтобы уяснить идею познания со стороны его конститутивных элементов или законов. Между тем это — та самая предвзятость, за которую Гуссерль вполне справедливо обвинил эмпириокритицизм» [1, 142].

постигается теоретически (мысленно). Во-вторых, конкретное описание не может быть «чистым». Феноменология Гуссерля может быть не чем иным как «чистой» психологией сознания. А может быть — это возвращение к психологизму? В-третьих, обоснование чистой логики в феноменологии не удовлетворяет требованию ее непредвзятости и беспредпосылочности. Достаточно привести выдержку из текста1 [23].

С нашей точки зрения, Б. Яко-венко оказывается в недоумении по поводу того, как можно проводить исследование психического путем беспристрастного анализа его состава и прийти при этом к выявлению чего-либо логического? Яковенко говорит, что у Гуссерля отсутствует какая-либо связь между логическим и психическим. Здесь Яковенко затронул очень важную проблему, которую в дальнейшем будет обсуждать русская философия. Это проблема корреляции, то есть особого рода отношения между материей и сознанием, т. е. «параллельная» связь, но без признаков параллелизма. Яковенко, как мы полагаем, видит проблему сосуществования факта внешнего предмета с внутренним переживанием. По его мнению, они несопоставимы, ведь предмет не только «мнит-

ся», но и дан в сверхчувственном созерцании. Однако, на наш взгляд, он есть нечто большее, чем «голая» форма, он есть некоторая «осущест-вленность», некоторая «заполненность», то есть своеобразная идеальная «вещь». И чистая логика должна иметь в виду идеально-материальную сторону своего предмета, так же, как и его узко-формальный аспект.

Таким образом, Б. Яковенко, анализируя феноменологию Гуссерля, находился под влиянием «традиционной» философии, которая не признавала внутренней связности бытия и мышления. Тем не менее, Б. Яковенко указал на существующую в феноменологии Гуссерля проблему мотивации в интенциональном акте, которая остается актуальной для современных исследований в области философской феноменологии.

ЛИТЕРАТУРА

1. Яковенко Б.В. Философия Эдмунда Гус-

серля / / Новые идеи в философии. III. Теория познания. I. — СПб., 1913.

2. Лосский Н.О. Чувственная, интеллекту-

альная и мистическая интуиция. — М., 275 1999.

3. Лосский Н.О. Имманентная философия

Шуппе // Новые идеи в философии. III. Теория познания. I. — СПб., 1913.■

ФИЛОСОФИЯ ДИАЛОГА И «ЭТИЧЕСКИЙ РАЦИОНАЛИЗМ» Э. ЛЕВИНАСА (ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ)

С.А. Степанищев

Аннотация. Статья посвящена концептуализации рациональности в философии франко-еврейского философа Эмманюэля Левинаса. В его философии («этическом рационализме») рациональность рассматривается исключительно как воплощенная, персонифицированная, человеческая рациональность. В таком контексте рациональное рассматривается как конституированное этической ситуацией, предшествующей любой онтологии.

Ключевые слова: этический рационализм, трансцендентальная феноменология, фундаментальная онтология, философия диалога, закон, власть, этический монотеизм.

Summary. The article devoted to conceptualization of rationality in philosophy of French-Jewish philosopher Emmanuel Levinas. In his philosophy called "ethical rationalism" rationality considers only as incarnated, embodied and personified human rationality. In so context rationality considers as constituted by ethical situation which is the precedent for every kind of ontology.

Keywords: ethical rationalism, transcendental fenomenology, fundamental ontology, philosophy of dialog, law, power, ethical monotheism.

276

Тема рациональности — одна из остро обсуждаемых ныне философских проблем. Наиболее глубоко и основательно и в мировой, и в отечественной философско-мето-дологической литературе представлена «траектория» ее развития в контексте философии науки: от позитивизма, через неопозитивизм к постпозитивизму (от Конта, Милля, Спенсера через «критический рационализм» Поппера к Куну, Лакатосу, Фейерабенду и др.). Вместе с тем становится очевидной ограниченность обсуждения проблемы рациональности только в рамках одной истори-

ческой «траектории», ведь сегодня не только внутри философии науки, но и в более широком философском контексте (философской антропологии, философии культуры и религии, социальной эпистемологии, философии гуманитарного знания и др.) ставится вопрос о социальных и культурных аспектах рациональности. Эти — «пограничные» по своей сути — области методологии нуждаются сегодня и в методологическом, и в историко-философском рассмотрении.

Одна из таких «пограничных» областей — «философия диалога»

(М. Бубер, Ф. Розенцвейг, Ф. Эбнер, Э. Розеншток-Хюсси), которая ознаменовала в контексте европейской философии «этический» поворот в мышлении. Мышление рассматривается философами-диалогистами как «воплощенное», человеческое, как сознание человека, находящегося (принципиально, всегда, всю жизнь) в этической ситуации — ситуации встречи лицом к лицу с другими людьми. Встреча двух людей для фи-лософов-диалогистов — онтологический минимум, но она может не состояться, если будут нарушены необходимые для ее существования этические ограничения. Этика ставится философами-диалогистами на первое место в ряду философских дисциплин, поскольку они полагают, что философия в первую очередь должна задаваться вопросом не о бытии как таковом или слушать его «зов», но взывать человека к социальной справедливости. Философы диалога пытаются произвести коренную переориентацию философского интереса с бытия как предельно общего основания чего бы то ни было, просвечивающего сквозь многообразную игру феноменов, на другого, находящегося рядом человека, жизнь которого не может быть для меня безразличной. Недоверие филосо-фов-диалогистов к абстрактным мыслительным конструкциям, не имеющим отношения к конкретному, живому человеку, во многом предвосхитили постструктуралистскую концептуализацию западной культуры.

Философия диалога немыслима вне контекста европейской философии, является ее законным продолжением и проблематизацией. Вместе с тем «до конца» понять философию

диалога можно только в контексте экзистенциального опыта, носителями которого оказались философы-диалогисты. В радикальной форме опыт «бытия другим» многими фило-софами-диалогистами был пережит как опыт Холокоста, Катастрофы европейского еврейства. Философская рефлексия, выросшая на основе подобного опыта, обусловила появление оригинальных идей и концепций, имеющих серьезное значение для последующего развития европейской философской мысли.

Сам лексикон философии диалога может внушить недоверие человеку, привыкшему к классическому языку европейской светской философии. Дело в том, что многие свои идеи философы-диалогисты черпают, по их собственным неоднократным признаниям, в еврейской религиозной традиции (понимаемой, впрочем, в духе кантианской религии в пределах только разума и когеновского «этического монотеизма» — «религии разума из источников иудаизма»). В концептуальном словаре философов-диа-логистов такие концепты, как «Бог», «Откровение», «Другой», «Ты», «Спасение», «святость», «заповедь», «Высь», «Оно», фактически, «демифологизируются», приобретают философские смыслы при погружении в экзистенциалистскую проблематику. Еврейская религия рассматривается в диалогической философии не как догма или истина в последней инстанции, а как традиция, сама явившаяся результатом осмысления сложной экзистенциальной ситуации (разрушение второго Храма, отсутствие собственного государства, диаспора), ситуации, в которой может родиться «религия разума».

277

В рамках философии диалога особый интерес представляет философская концепция «этического рационализма» Левинаса, находящаяся на пересечении трансцендентальной феноменологии Гуссерля и фундаментальной онтологии Хайдеггера. Левинас обращается к Гуссерлю и Хайдеггеру для того, чтобы выявить историко-философские истоки и прояснить свой собственный разворот к этической проблематике рациональности (способы ее актуализации, пути рецепции и методологический потенциал).

Для «этического рационализма» Левинаса общее, универсальное является следствием частного, абсолютно уникального, которым является другой человек. Левинас пытается переинтерпретировать сам генезис рационального, выстроить обоснование разума, которое полагало бы последний как нечто, с одной стороны, являющееся следствием «этической трансценденции», т.е. встречи с другим человеком, с дру-„1П гой — служило бы этой встрече и де-278 лало ее возможной.

Он пишет, что его философия «выступает в защиту субъективности, но она рассматривает субъективность не в плане ее сугубо эгоистического протеста против тотальности и не в ее тревоге перед лицом смерти, а как коренящуюся в идее бесконечного» [3, 70]. В некотором смысле, этический рационализм зиждется на антро-пологизации размышлений Декарта об идее Бесконечного. Откуда-то во мне, конечном, ограниченном существе берется идея бесконечности. Идея бесконечного изначально парадоксальна, она неадекватна, это много раз подчеркивает Левинас. ЫеаШт

тут бесконечно превосходит Idea. «В идее же бесконечности мыслится то, что неизменно остается внешним по отношению к мышлению» [3, 69]. Согласно Декарту, такая идея не могла быть порождена человеческим конечным мышлением. Да, говорит Декарт, идея бесконечного — это моя идея, но она вложена в меня самим бесконечным (благим Богом). Левинас говорит, что бесконечное Декарта — это Другой, не только Бог, но и человек. Идея бесконечного — врожденная, т.е. предшествующая осознанному выбору со стороны свободного субъекта, тут для Левинаса она совпадает с заповедью. Но само понимание бесконечного как радикально мне предшествующего, говорит Левинас, осуществляется свободным существом, сталкивающимся с Бесконечным, т.е. с радикально иным, другим человеком. Другой, говорит Левинас, загадочным образом приходит из прошлого, никогда не бывшего моим прошлым (т.к. мое прошлое — это представление, пребывающее в настоящем).

Левинас считает последними, принципиальными основаниями человеческого бытия основания этические. Для него сама человеческая свобода предопределена необходимыми нравственными основаниями. Нечто вменено человеку до свободы и права. Левинас полемизируют с новоевропейским пониманием человека как могущего, имеющего право, самодержца внутри своей собственной жизни. С одной стороны, достоинство человека и вообще возможность быть человеком определяется принципиальной, спонтанной свободой. С другой, этой свободе нечто необходимо предшествует.

Это предшествующее свободе нечто Левинас называет заповедью, или этикой (говорящей о Другом), непреодолимо предшествующей любой онтологии (говорящей о Едином). Левинас пишет: «Раскрытию бытия вообще — в качестве основы познания и смысла существования — предшествует отношение с выражающим себя сущим: плану онтологии предшествует этический план» [3, 205].

Разум, по определению свободный, говорит Левинас, имеет дело с универсальным. Но что такое универсальное? Первое универсальное, предшествующее универсальному науки, это, в понимании Левинаса, моральный закон, этическая заповедь, запрещающая убивать и призывающая к справедливости. Человек в философии Левинаса возможен только как предстоящий, или находящийся во «встрече» с другим человеком. Общее, универсальное, согласно Левинасу, появляется тогда, когда человек находится в нескольких встречах одновременно, с несколькими ближними.

Другой для Левинаса — это, в первую очередь, другой в третьем лице, Он или Она, тот другой, который не имеет никакого отношения ко мне и к моей жизни, кто проходит мимо на улице, сидит за соседним столиком, любой другой, не обязательно являющийся представителем той же социальной страты, расы, половой ориентации, любой ближний, по отношению к которому может быть исполнена этическая заповедь, тот, за кого я уже ответственен, даже ничего не зная о его существовании. Ле-винас говорил, что ближний — тот, кто приблизился, а не тот, кого я приблизил к себе.

Он понимает под этикой отношение с Другим (человеком и Богом), радикально подчиняющее себе отношение с Тем Же Самым, или с Единым, или онтологию. Иначе, согласно Левинасу, и быть не может. Ни в коем случае, считает он, нельзя подчинять отношение с сущим отношению с бытием этого сущего. Онтология должна быть подчинена этике, потому что иначе мы будем иметь ситуацию бесчеловечную, определяемую силой или властью, подчиняющей, в конце концов, самого сильного или властвующего, ситуацию, в которой безличный факт существования владеет существующим. «Находясь во власти, существование владеет» [2, 27], — пишет он. Не этика является забвением бытия, наоборот, онтология является преступным забвением Другого. Комментирующий Левинаса Деррида пишет, что «мысль о бытии сущего обладает не только логической бедностью трюизма, но и ускользает от своего убожества только для инспекции и убийства Другого. Эта преступная самоочевидность бросает этику под сапог онтологии» [1, 699] . Только подчинив онтологию, или отношение с бытием, этике, отношению с Другим, т.е. подчинив себя Другому, начав любить ближнего, можно воистину стать человеком, свободным и ответственным за собственные поступки существом, т.е. освободиться от принуждающей власти существования.

Для Левинаса началом субъективности является встреча с Ликом Другого, приостанавливающая «наивное право моей власти, победительную спонтанность живого, "наступательную силу"» [3, 301]. Парадокс этой

279

280

встречи состоит в том, что Я, сознающее себя, сознает себя как бы уже пропустившим эту встречу, как бы забывшим ее обстоятельства. Будто бы Я всегда опаздывает, просыпается всегда уже после встречи. Осознающее себя или, что в общем-то для Ле-винаса то же самое, предстоящее Другому, Я не выбирает, подчиняться или не подчиняться моральному требованию, у него нет времени на выбор между «да» и «нет». Когда я вижу беззащитные глаза другого человека, я принимаю заповедь «Не убий!», беззащитные глаза Другого, говорит Левинас, это абсолютное сопротивление, требование и приказ, которому я просто не могу не подчиниться. С точки зрения Левинаса, анализируя самого себя, Я находит себя уже принявшим заповедь, т.е. не способным ее не исполнять, оставаясь человеком.

Но Других много. И я, конкретный человек, для того, чтобы ощущать себя в полном смысле человеком, должен, согласно Левинасу, нести ответственность за всех других. Он часто вспоминает слова Достоевского о том, что мы все ответствен-

ны за всех, и я — больше других. Множественность встреч с другими и этическая необходимость предполагают всеобщее, на основании которого можно сравнивать этичность поступков других (ведь один другой может причинить зло другому другому), делать выбор. Таким образом, рациональность, конституирующая человеческий мир, предстает у Леви-наса как предопределенная и укорененная в этической ситуации встречи с другими людьми. Другой рациональности, рациональности без человека, согласно Левинасу, вообще не существует.

ЛИТЕРАТУРА

1. Деррида Ж. Насилие и метафизика // Левинас Э. Избранное: Трудная свобода. — М., 2004.

2. Левинас Э. От существования к существующему // Левинас Э. Избранное: Тотальность и бесконечное. — М.-СПб., 2000.

3. Левинас Э. Тотальность и бесконечное // Левинас Э. Избранное: Тотальность и бесконечное. — М.-СПб., 2000.

4. Франк С.Л. Непостижимое / / Франк С.Л. Сочинения. — М., 1990. Щ

ФОРМАЛЬНЫЙ И НЕФОРМАЛЬНЫЙ ЯЗЫКИ В ФИЛОСОФСКОЙ КОНЦЕПЦИИ ОЙГЕНА РОЗЕНШТОКА-ХЮССИ

Е.А. Молодов

Аннотация. Статья посвящена философской концепции языка немецко-американского мыслителя О. Розенштока-Хюсси. Резко полемизируя с естественно-научным, в особенности с биологизирующим подходом к языку, О. Розеншток-Хюсси стремится показать, что язык в подлинном смысле слова есть достижение социальности человеческой речи. Эта социальность предполагает как минимум двух участников разговора, или диалога: говорящего и слушающего, изменяемого этой речью.

Ключевые слова: О. Розеншток-Хюси, философия языка, формальный язык, неформальный язык, диалог, философия диалога, «диалогические мыслители».

Summary. The article examines the concept of language as seen by German-American thinker О. Rosenstock-Huessy. A fierce opponent to biologizing approaches to language, О. Rosenstock-Huessy attempts to show that language in the genuine sense of the word constitutes a social achievement of human speech. The social nature of language pre-supposes at least two interlocutors or participants to a dialogue, the speaking one and the listening one who is being transformed by the spoken word.

Keywords: O. Rosenstock-Huessy, philosophy of language, formal language, informal language, dialogue, philosophy of dialogue, «dialogic thinkers».

281

Ойген Розеншток-Хюсси (18881973) — выдающийся немецко-американский мыслитель ХХ в., чья оригинальная философия языка пока еще не стала предметом специального исследования. Современник М. Хайдеггера и М. Бубера, Л. Витгенштейна и М.М. Бахтина (как и других мыслителей «смены парадигмы» в философии ХХ в.), Ойген Розенш-ток-Хюсси на свой особый лад участвовал в так называемом «лингвистическом повороте» минувшего столетия, полемически называя себя, во-первых, «мыслителем» (в отличие от

«философа» и «ученого»), а во-вторых, «христианским мыслителем» (в отличие от современных «язычников» и «идеалистов» в науке и в философии). Задача предлагаемой статьи — проанализировать основания критики О. Розенштоком-Хюсси традиционного, или классического, понимания языка — понимания, которое он считал формальным и которому противопоставил альтернативную концепцию языка, противостоящую как научному, так и религиозному идеализму, в особенности Нового времени.

282

Внешняя, формальная полемика с классической теорией возникновения языка не была целью рассуждений О. Розенштока-Хюсси, а скорее, послужила ему отправной точкой развития его собственной концепции. Вся его критика «грамматиков»1 — это, по сути дела, критика главного их упущения, точнее, недочета, который, по мнению Розенштока-Хюсси, в конечном счете, породил ложные формулировки традиционной философии языка.

Исходный пункт концепции языка Розенштока-Хюсси можно передать следующим образом. Никто из исследователей, по его мнению, прежде не задавался вопросом, кому принадлежит, так сказать, «первое слово» языка? «Кто мог», в смысле «кто имел» право — а не просто возможность — задать и поставить этот вопрос. Речь здесь идет, следовательно, не об исключительно биологической возможности издавать звуки, а о возможности формировать высказывание, т.е. порождать речь и язык.

«Грамматики» видят в языке лишь средство, а именно, средство выражения и передачи информации; но язык, по мнению О. Розенштока-Хюсси, — это не средство только, но нечто большее. Язык — не орудие животного по имени «человек» [18, 89]. Вопрос о происхождении языка в истории философии чаще всего игнорировался — правда, не всегда. Ответ на этот вопрос искали, ссылаясь на «подражание», на нервные рефлексы или тол-

ковали изначальный язык как жестикуляцию всего тела, жестикуляцию, которая затем свелась к движениям голосовых связок; указывали также на крики воюющих групп людей. Но все эти объяснения по мнению Розеншто-ка-Хюсси совершено неприемлемы [18, 89].

Вопрос о «происхождении» языка, по мнению О. Розенштока-Хюсси, — это такой же законный вопрос, как и вопрос о любом другом «происхождении» [7, 526]. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, О. Розеншток-Хюсси пытается выделить и разграничить различные пласты внутри языка. Речь идет именно об уровнях языка2. В работе «Человеческий тип как форма для чеканки, или повседневные истоки языка» Розеншток-Хюсси выделяет два уровня языка, исходя из того, какие функции может выполнять речь. Согласно его концепции, язык может означать две вещи:

• Язык повседневности. Например, метод указания пути к ближайшей остановке или способ успокоить ребенка. Тогда язык способен обойтись жестами и мимикой.

• Формальный язык. Формальный язык создает условия возможности заговорить, традиционно выражаясь, в разных «жанрах речи» [8, 159206], или, как выражается сам Розен-шток-Хюсси: «.стать хором, сочинить стихи, прочитать молитву., окрестить ребенка, написать биографию и похоронить отца» [18, 90].

1 По О. Розенштоку-Хюсси, «грамматики» — это философы, рассматривавшие язык как искусственный конструкт или формальное средство для выражения мысли. В этом смысле «грамматиком» по Розенштоку-Хюсси был в особенности Р. Декарт как основополагающая, парадигматическая философская фигура Нового времени.

2 Такая постановка вопроса отличается от того, как ставил тот же вопрос о языке Л. Витгенштейн. Как нам представляется, речь идет именно об уровнях языка, а не о силовых полях, как это имеет место в «языковых играх» Л. Витгенштейна.

* * *

Логически и исторически формальный язык предшествует неформальному; в свою очередь, формальный язык возникает вместе со звуками животных, но не является их прямым следствием.

О. Розеншток-Хюсси утверждает: «Мы различаем, во-первых, неартику-лированные, предшествующие офор-мленности звуки животных, во-вторых, формальный человеческий язык и, в-третьих, неформальную, неофициальную речь» [18, 91]. Иначе говоря — язык повседневности.

Неформальная речь живет за счет обоих видов языка: языка повседневности (еще не оформившегося) и языка «формального» (т.е. языка уже оформленного человеческим общением). Таким образом, неформальная речь представляет, как ее понимает Розеншток-Хюсси, как бы смесь разных уровней одного и того же языка. Так, Розеншток-Хюс-си подходит к новому пониманию языка, показывая, что определенная разновидность речи существует и у животных, но это всего лишь «сигнальная система». По его мнению, в исследованиях нет особого смысла обращаться к ней, так как она, по сути дела, является до-человеческой формой речи. Другая же разновидность речи — язык в полном смысле слова — существует только у человека, и служит она совершенно иным целям, нежели выкрики животных. «Это должно быть четко понято, поскольку в противном случае человеческая история останется тайной» [18, 91]. В противном случае, по мнению мыслителя, история свелась бы в последовательность: животные — стая — крики — язык — человек, что и происходит в большинстве концеп-

ций, которые подвергает критике О. Розеншток-Хюсси.

Формальный язык, таким образом, был первой формой человеческой речи. Но в поле формального языка очень трудно удержаться, в результате чего язык испытывает разрушающее воздействие речи повседневности до тех пор, пока он не превращается в бесформенный язык, переходящий из крайности в крайность, — язык, в котором слова могут быть заменены жестами и жаргоном. Поэтому, по Розен-штоку-Хюсси, формальный язык не мог возникнуть внутри групп, все стремления которых сводятся к тому, чтобы жить «неформальной» жизнью. В такой среде всякий артикулированный язык деградирует. Но наука, по мнению мыслителя, чаще всего обращается как раз к таким группам и поэтому не может получить никаких значимых результатов, трактуя язык, в сущности, как игру или шутку.

Для Розенштока-Хюсси язык — это нечто большее, чем просто орудие нашего обыденного сознания, не «голый» материал, оформляющий реальность в мышлении. Говорить, по Ро-зенштоку-Хюсси — это значит войти в надприродную (сверхчеловеческую, но не в ницшеанском смысле) область мышления и познания и постоянно оставаться в ней, руководствоваться ею, так как стремление к энтропийному рассеянию всегда остается сильным воздействием на формальный язык и в целом на все, что требует для своего поддержания приложения особых усилий, т.е. на все искусственное.

Исходя из такого деления, Розен-шток-Хюсси делает следующий важный шаг, утверждая, что человеческий язык направлен на то, чего нет в доисторическом языке, т.е. в звуках, изда-

283

ваемых животными. Язык «стремится к превращению слушающего в такое существо, которого не было до того, как к нему обратились» [18, 93\. Ясно, что именно на это не способны животные. В этом смысле человеческий язык, по Pозенштоку-Xюсси, строго формален и грамматически определен. Преследуя цель изменения слушающего, язык только и мог появиться не как орудие, но как язык «рода человеческого».

ЛИТЕРАТУРА

1. A Brief Introduction by James B. Jordan «Eugen Rosenstock-Huessy» http:// www.biblicalhorizons.com/ob/ob025. htm

2. Appreciations of Rosenstock-Huessy http://members.valley.net/~transnat/ erhappr.html

3. Band VIII (1994) Spalten 688-695 Autor: Klaus-Gunther Wesseling http://www. bautz.de/bbkl/r/rosenstock_huessy. shtml

4. Eugen Rosenstock-Huessy (1888 — 1973). The biography. http://members.valley. net/~transnat/erh.html

5. Eugen Rosenstock-Huessy. A Brief 284 Biography http://members.valley.net/

~transnat/erhbio.html

6. Лaндep Анна. Диалектика войны http://exlibris.ng.ru/koncep/2002-04-04/6_war.html

7. Бapm Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М.: Прогресс, Универс, 1994.

8. Бах-шин М..М. Проблемы речевых жанров (1952) // Бахтин М.М. Собр. соч. — М., 1996.

9. Витеншпейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Т. 1. — М., 1994.

10. Бepмaн Дж. Введение к книге «Великие революции. Автобиография западного человека» // Ойген Розеншток-Xюсси Великие революции. Автобио-

графия западного человека. Пер. с англ. — М.: Библейско-Богословский институт св. апостола Андрея, 2002.

11. Монастырская И.А. «Грамматический метод» О. Розенштока-Хюсси как методология гуманитарных наук // Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию профессора Моисея Самойловича Кагана: Материалы международной научной конференции. 18 мая 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium». — Выпуск № 12. — СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001.

12. Гарднер К. Предисловие // О. Розенш-ток-Хюсси. Речь и действительность. — М., 1994.

13. Логико-философский трактат с параллельным философско-семиотическим комментарием // Логос. — 1999. — № 1.

14. Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. — М., 1994.

15. Розеншток-Хюсси О. «Тебя и меня» (Учение или мода) // Философские науки и современность. — 1995. — № 1.

16. Розеншток-Хюсси О. Бог заставляет нас говорить / Сост., пер. с нем. и англ., послесловие и коммент. А.И. Пигале-ва. — М.: Канон+, 1997.

17. Розеншток-Хюсси О. Великие революции. Автобиография западного человека. Пер. с англ. — М.: Библейско-Бо-гословский институт Св. апостола Андрея, 2002.

18. Розеншток-Хюсси О. Избранное: Язык рода человеческого. Пер. с нем. и англ. — М.; СПб.: Университетская книга, 2000.

19. Пигалев А.И. Прерванная игра, или Трудное возвращение в историю // Вопросы философии. — 1997. — № 8.

20. Пигалев А.И. Ойген Розеншток-Хюсси: первое знакомство // Философские науки. — 1994. — № 1-3.

21. Философия, логика, язык / Общ. ред. Д.П. Горского и В.В. Петрова. — М.: Прогресс, 1987. ■

К ВОПРОСУ О НАУЧНО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ ТРУДОВ В.Я. ПРОППА

Е.Г. Волкова

Аннотация. Статья посвящена проблеме методологических оснований концепции фольклора В.Я. Проппа. Рассматриваются истоки и основные особенности его методологии. Раскрывается специфика использования им структурно-типологического и историко-генетического метода. Указывается на возможность применения методологической программы В.Я. Проппа для анализа не только сказочного фольклорного нарратива, но и ряда других феноменов духовной культуры. Отмечается вклад данного исследователя в становление мировой гуманитарной науки XX века, а также влияние его работ на развитие таких направлений философской мысли, как структурализм и постструктурализм.

Ключевые слова: В.Я. Пропп, методология, волшебная фольклорная сказка, архаические мифы, морфология, инвариант, функции, структурно-типологический метод, историко-генетический метод.

Summary. The article is devoted to methodological base ofPropp's folklore conception. The beginnings and the principal peculiarities ofhis methodology are observed. The specific of using him the structural-typological and historical-genetic method is revealed. It is shown that there is a possibility of application of Propp's methodological program for the analysis of not only fairy folklore narrative, but of other phenomena of spiritual culture too. Especially marked Propp's contribution to the formation of humanities of XX century, and the influence of his works on the development of such branches of philosophy as structuralism and poststructuralism.

Keywords: V.Y. Propp, methodology, magic folklore fairy-tale, archaic myths, morphology, invariant, functions, structural-typological method, historical-genetic method.

285

Мифы и легенды народов мира, а также произведения фольклора, несомненно, являются величайшим культурным наследием, интерес к которому не угасает на протяжении многих столетий. Проблема природы мифологических представлений, обнаруживаемых, в частности, в символическом подтексте фольклорных произведений, неоднократно рассматривалась в трудах многих исследователей

в области этнографии и фольклористики. Особое место среди работ, посвященных структуре мифологических текстов и фольклорных нарративов, вопросу взаимосвязи произведений фольклора и мифологических представлений, занимают монографии известного отечественного филолога и этнографа В.Я. Проппа.

Достаточно серьезное влияние на становление его исследовательской

286

позиции оказали работы А.Н. Весе-ловского по сравнительно-исторической поэтике, а также труды Ж. Бедье, касающиеся проблемы обнаружения вариантных и инвариантных элементов в произведениях фольклора. Немаловажное значение для формирования методологии ученого имели исследования представителей русской формальной школы в литературоведении (В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум, В.М. Жирмунский, Ю.Н. Тынянов и др.) [1]. Основополагающим в их подходе к художественному произведению было утверждение, что искусство делает искусством форма, которую, по выражению Б.М. Эйхенбаума, следует считать не тем, что соотнесено с понятием «содержание» (под ним ортодоксальные формалисты, понимали нечто производное от формы, возникающее на основе суммы приемов — способов «делания» художественного произведения), а тем, что определяет специфику искусства, что организует произведение искусства. Таким образом, первостепенное значение придавалось поэтической форме, признавалась возможность ее саморазвития вне зависимости от содержания.

Однако для Проппа исследование формы только ради самой формы не было принципиально важным. Основная идея его монографии «Морфология волшебной сказки», вышедшей в 1928 году, не была связана со взглядами формалистов на литературное произведение как на систему приемов. Да и сам термин «морфология» Пропп взял не у формалистов, называвших свой метод анализа художественного произведения «морфологическим», и, более того, вообще не из области филологии. Как отмечал сам ученый, он

был заимствован у И.-В. Гете, чьи труды в области ботаники и остеологии в целом явились одним из весьма значимых источников методологии В.Я. Проппа.

Необходимо также заметить, что определенное влияние на формирование методологической установки ученого оказала утвердившаяся в отечественной гуманитарной науке к моменту начала им работы над «Историческими корнями волшебной сказки» марксистско-ленинская теория и идеология. Это, в частности, касается принятия Проппом идеи стадиального подхода к изучению феноменов культуры. Однако, если рассматривать его научное наследие в целом, можно обнаружить, что практически все идеи Проппа, а также методология его трудов во многом противоречили официальной идеологической парадигме, что явилось одной из основных причин задержки в рефлексии на исследования ученого в отечественной научной традиции. Лишь «Морфология сказки», как пишет А.Н. Мартынова, не была подвержена идеологическому диктату сталинского режима, будучи продуктом другого времени — времени «относительной свободы и раскованности» [2, 80].

Отмечая тот факт, что о возможности введения в фольклористику понятия «морфология сказки» никто не думал, В.Я. Пропп нисколько не сомневался в том, что в сфере фольклорной сказки рассмотрение форм и установление закономерностей ее структуры возможна та же точность, что и в области морфологии органических образований. Он полагал, что существует нечто, объединяющее область природы и область человечес-

кого творчества, некие общие для них законы, и отмечал возможность изучения этих сфер сходными методами. И хотя, как замечал сам исследователь, он увидел закон на очень скромном участке — на одном из видов народной сказки, раскрытие этого закона может иметь и более широкое значение [3, 134].

Основной целью первой монографии ученого было определение понятия «волшебная фольклорная сказка» через выявление ее жанровой специфики посредством обнаружения в ее структуре постоянных устойчивых элементов (инвариантов), что явилось первым этапом целостного синхронического и диахронического изучения данного нарратива. Указывая на первостепенность синхронического подхода, В.Я. Пропп писал, что, прежде чем обращаться к вопросу о генезисе сказки, необходимо определить, что сказка собой представляет, а, следовательно, изучение структуры всех видов сказки является необходимым предварительным условием ее исторического изучения.

В ходе исследования в структуре волшебной сказки В.Я. Проппом были выделены элементы постоянные и переменные. К числу постоянных, устойчивых элементов исследователем были отнесены функции, (поступки действующих лиц, определенные с точки зрения их значимости для хода действия, независимо от того, кем и когда они выполняются), причем число этих функций ограничено (31), последовательность их всегда одинакова, и именно они образуют основные составные части любой из волшебных фольклорных сказок, которые по своему строению являются однотипными [4, 22-24].

Впоследствии Е.М. Мелетинский сравнивал функции, выделенные Проппом, со своего рода повествовательными синтагмами, следующими друг за другом во времени и образующими линейный синтагматический ряд. Причем появление в структуре сказки одной функции имплицирует появление другой функции. Кроме того, Мелетинским было сделано и еще одно интересное наблюдение: с точки зрения перспектив структурного подхода, исключительное значение имеет открытие В.Я. Проппом бинар-ности большинства функций (недостача — ликвидация недостачи, запрещение — нарушение запрета, борьба — победа и т.д.) [5, 440].

Таким образом, В.Я. Пропп в ходе эмпирического исследования обнаружил в многообразии сказочного материала своего рода единообразие, некий инвариант среди множества вариантов, единую композиционную схему, лежащую в основе всех волшебных сказок, не обладающую реальным независимым существованием, а лишь реализующуюся в повествовании в самых различных формах.

Позиционируя себя как эмпирик, «который, прежде всего, пристально всматривается в факты и изучает их скрупулезно и методически, проверяя свои предпосылки и оглядываясь на каждый шаг рассуждении» [6, 133134], Пропп писал, что если описываются и изучаются ряды фактов и их связи, описание их перерастает в раскрытие феномена, что обладает уже не только частным интересом, но и располагает к философским размышлениям. Исследователь признавался, что подобные размышления были и у него, указывая, что они зашифрованы в эпиграфах к рядам глав его первой

287

288

монографии. И именно эпиграфы из работ Гете, имеющие обобщающий и философский характер, по мнению Проппа, должны были выразить основную идею книги — неразделеннос-ти сферы природы и сферы человеческого творчества.

«Морфология волшебной сказки» стала одним из первых опытов разработки и применения структурных методов в гуманитарных науках. Сам Пропп относительно возможных сфер использования своего метода писал, что последний может оказаться полезным не только для изучения фольклорных нарративных жанров, но и архаических мифов, и даже, в некоторой степени, повествовательных жанров литературы. Как отмечал сам ученый, выводы, вероятнее всего, будут совершенно иные, морфологических систем может оказаться немало, но методы вполне могут быть одинаковы. Однако, он указывал, что данные методы возможны и плодотворны лишь там, где феномен повторяемости обнаруживает себя в серьезных масштабах, как например, в языке, в фольклоре. Но в тех случаях, когда искусство становится областью индивидуального творчества, применение подобных методов даст положительные результаты лишь при условии изучения повторяемости в сочетании с изучением единственности.

После осуществления структурно-типологического анализа сказки Пропп обратился к ее исследованию с диахронической (историко-генети-ческой) позиции. Данной проблеме посвящена его монография «Исторические корни волшебной сказки» (1946), исследование, которое, по замыслу автора, должно было дать исто-рико-генетическое объяснение едино-

образия волшебных сказок. В нем он предпринял попытку изучение генезиса сказки как целого, полагая, что все сюжеты волшебной сказки необходимо изучать в их взаимосвязи, а каждый ее мотив — в его отношении к целому.

В исследовании генезиса волшебной сказки В.Я. Пропп исходил из того, что этот фольклорный нарратив следует сравнивать с исторической действительностью прошлого. Данное понятие ученый трактовал достаточно широко, включая в него социальные институты (формы брака, преемственности власти и др.), обычаи и обряды, мифы, как первобытных доклассовых народов, так и культурных государств древности. А поскольку и миф и обряд есть продукты некоторого первобытного, не знающего абстракций мышления, его формы также должны привлекаться для объяснения генезиса сказки [7, 7-18].

Полагая, что сказку как феномен культуры необходимо рассматривать с позиции ее стадиального изучения, В.Я. Пропп писал, что раскрытие первоначальных форм возможно только при наличии очень большого сравнительного материала по разным народам и ступеням их развития. Располагая материал по стадиям развития народов, понимая под «стадией» степень культуры, определяемую по совокупности признаков материальной, социальной и духовной культуры, можно будет выявить «историческую поэтику»... «Это путь изучения снизу вверх, от старого к новому. Но в нашей науке применяется и обратный путь сверху вниз, т.е. реконструкция ранних «мифологических» основ путем анализа поздних материалов» [8, 25]. Подобного рода изучение, осуществленное еще Н.Я. Марром в области лингвис-

тики, В.Я. Пропп считал принципиально правильным и вполне возможным для фольклора.

В результате исследования ученый пришел к выводу, что общей ис-торико-генетической основой единой структуры волшебной фольклорной сказки являются архаические мифы, сопровождающие обряд инициации.

Таким образом, В.Я. Пропп не только впервые применил структурно-типологический метод для анализа сказочного нарратива, предпринял изучение генезиса сказки как целого, но и осуществил комплексный подход к исследованию фольклора как феномена духовной культуры. Однако среди зарубежных исследователей, осмысливших научное наследие В.Я. Проппа в целом, как с филологической точки зрения, так и в контексте современной ему историко-культурной обстановки, можно назвать лишь английского филолога-слависта Э.Э. Уорнер. Только «Морфология волшебной сказки» имела определенный резонанс на Западе. Результаты исследования, проведенного в данной работе, сыграли важную роль в становлении мировой гуманитаристики XX в. И, несмотря на то, что сам ученый рассматривал «Морфологию» всего лишь как начальную ступень в изучении волшебной сказки, именно она фактически стала одной из фундаментальных работ, основанных на использовании структурно-типологического метода. И методология этого труда, и сделанные в нем открытия вышли далеко за рамки фольклористики, причем уже в работах самого Проппа (имеется в виду монография «Русские аграрные праздники», вышедшая в свет в 1963 г.). Заложенные в «Морфо-

логии волшебной сказки» идеи лишь спустя почти треть столетия после ее выхода в свет стали предметом широкой научной рефлексии в работах таких исследователей, как P.O. Якобсон, К. Леви-Стросс, Р. Барт, А.Ж. Греймас, У. Эко, А. Дандис, П. Маранда, К. Бре-мон, Ц. Тодоров, Г. Принс, Э. Уорнер, Е.М. Мелетинский, В.В. Иванов, В.Н. Топоров, А.Н. Мартынова и др. Большинство же работ В.Я. Проппа не только не получили должной оценки со стороны западных исследователей, но и остаются, в частности, из-за отсутствия переводов, до сих пор неизвестными мировой гуманитарной науке.

ЛИТЕРАТУРА

1. Уорнер Э.Э. Владимир Яковлевич Пропп и русская фольклористика. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005.

2. Мартынова А.Н. Владимир Яковлевич Пропп: Жизненный путь. Научная деятельность. — СПб.: Дмитрий Була-нин, 2006.

3. Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Фольклор и действительность. — М.: 289 Наука, 1976.

4. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 2003.

5. Мелетинский Е.М. Структурно-типологическое изучение народной сказки // Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки (Собрание трудов В.Я. Проппа.). — М.: Лабиринт, 1998.

6. Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Фольклор и действительность. — М.: Наука, 1976.

7. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 2005.

8. Пропп В.Я. Специфика фольклора // Фольклор и действительность. — М.: Наука, 1976. ■

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ_

ПРИЕМ МОНТАЖА В СОВРЕМЕННОЙ ДРАМЕ

Н.А. Николина

Аннотация. В статье рассматриваются особенности текста современной драмы, обусловленные использованием в ней приема монтажа. Особое внимание уделено преобразованию темпоральной структуры драмы и трансформации ремарок.

Ключевые слова: монтаж, взаимодействие словесного и визуального искусств, дискретность, нелинейность временных отношений, преобразование ремарок.

Summary. In the article features of the text of the modern drama, caused by use of installation reception in it are considered. The special attention is given to the transformation of temporal structures of a drama and transformation of remarks.

Keywords: installation, interaction of verbal and visual arts, step-type behaviour, non-linearity of time relations, transformation of notes.

290

Развитие современной литературы характеризуется усилением взаимовлияния словесного и визуального искусств. Прежде всего, заметно воздействие теле- и киноискусства на структуру художественного текста. По мнению Б.М. Эйхенбаума, кино приобретает особую значимость в культуре и становится лабораторией композиционных приемов именно тогда, когда традиционные литературные формы во многом перестают выполнять эстетическую функцию [5, 367]. «Рубеж ХХ—XXI столетий — эпоха постепенного становления и актуализации новой картины мира... — по интенсивности связей между вербальным и визуальными пластами искусства в некотором смысле напоминает эру модернизма начала прошлого века» [1, 303]. Как и в 20-е гг. ХХ в., широкое распространение в драматургии, прозе и поэзии получает прием монтажа, который определяет нелинейность художественного времени и предполагает исполь-

зование в тексте композиционно-синтаксической техники кадрирования и выделения изображаемого крупным планом. Рассмотрим проявления приема монтажа в современной драме.

Обращение к монтажной композиции, актуализация в тексте драмы планов разной величины отражаются прежде всего в изменении объема и структуры ремарок.

В ХХ в. резко увеличивается общий объем ремарки, которая может превращаться в мини-повествование или развернутое описание. Под воздействием техники монтажа текст ремарки расчленяется на ряд кадров. В ней могут быть представлены дальний, средний и крупный планы изображения. При дальнем плане единая точка зрения охватывает максимально широкое поле видения с множеством мелких объектов; средний план предполагает обозримое количество объектов. Наконец, крупный план выделяет один объект с близкой дистанции, при этом

резко увеличивается масштаб изображения; ср., например, ремарки в пьесе М. Угарова «Зеленые щеки апреля», имеющие в подзаголовке авторское определение жанра — Опера первого дня. Уже первая интродуктивная ремарка характеризуется сменой точек зрения и переключением планов: Апрель. Раннее утро. Ярко светит солнце.

В центре сцены, на холме, — одинокая старая ива. Листья ее то оборачиваются серебром, то вновь плавно переходят в густую зелень. В правой стороне видна деревушка, всего два-три дома. И каменные сараи, где наверху обычно хранится сухое сено, а внизу держат скот.

В левой стороне сцены большое озеро — Цюриххерзее. Вода в нем зеленоватого цвета, в апреле она цветет.

...Нужно добавить, что весь холм сплошь усеян синими цветами песчаной фиалки [выд. Угарова]. Она очень похожа на душистую фиалку, но листья ее узкие и покрыты волосками, а цветы совсем не пахнут. Здесь растет петров-крест, у него толстые мясистые листья красноватого цвета. А великолепные цветы желтого зеленчука — желтые...

В ремарке же, представляющей главного героя, крупным планом выделяется одна деталь его внешности: Он совсем не мальчик. Ему уже двадцать один. Самое главное в нем — это уши!.. Большие, оттопыренные, местами розовые, на них интересно закручены петельки, завитки и восьмерки. Но уши совсем не портят его.

Использование элементов монтажной композиции предполагает отражение в ремарке динамической ситуации наблюдения. Учет точки зрения наблюдателя проявляется в регулярном включении в паратекст предикатов с семантикой зрительного и слухо-

вого восприятия, см., например: В комнате ясно слышен разговор, который происходит в коридоре, его Илья наверняка запомнит на всю жизнь (Я. Пулинкович. Карнавал заветных желаний); Проснуться утром, выйти на улицу и увидеть, что вдруг везде — чисто, нет грязи на дорогах, которая была всю-всю весну. За одну ночь все исчезло... Если посмотреть в окно — напротив дома стадион: поле, трибуны. Слышно, как в микрофон кто-то объявляет результаты... (А. Чичканова. Бабье лето); Слышно, как поворачивается ключ в замке, раздается щелчок, чемодан открывается (А. Богачева. Чемоданное настроение).

Лексические средства восприятия дополняются ранее нехарактерными для ремарок оценочными средствами и средствами выражения предположительности, кажимости, которые адресованы, скорее, читателю пьесы, а не зрителю. Ср., например: Дома глядят пустыми, черными окнами. Впрочем, кажется, в трех избах еще горит какой-то свет (О. Богаев. Марьино поле).

Монтажная композиция дает возможность обращаться к сложным метафорам, создавать при помощи нетрадиционных театральных атрибутов, пластических и цветовых знаков особое художественно-смысловое пространство. Например, ремарка в драме Н. Садур «Памяти Печорина» — В стене, обвитой виноградом, рушится проем. В проеме пламя. В пламени Вера — реализует образную параллель «любовь-огонь (пламя)». Эта метафора затем варьируется в репликах персонажей. Ср.: реплику Веры: О, как быстро сгораем мы...

Монтаж как соположение различных по структуре и содержанию элементов текста выявляет отношения контраста и актуализирует их. Мон-

291

292

тажная композиция ремарки позволяет отразить в паратексте трансформацию пространства и времени. В результате ремарка строится часто как развернутая метафора и цепочка метафор; см., например: Вдруг стены начинают пульсировать. Комната сжимается. Потолок надвигается на Максима. Все становится живым, подвижным. Все дышит. Шепчет. Движется. Пульсирует. Смеется.

Комната становится все меньше и меньше. И вот это уже не комната, а маленькая шкатулка с обитыми черной материей стенками (В. Сигарев. Пластилин).

Итак, обращение к приему монтажа преобразует структуру авторской ремарки, способствует увеличению ее объема, расширению описательных контекстов, меняет ее лексический состав, делает паратекст многофокусным, позволяет включить в него компоненты, воплощение которых на сцене требует дополнительных технических средств или вообще невозможно. Ср., например: Внезапно злой порыв ветра сбивает Сережу с ног.

Сверху, с самых небес, под торжественную песнь опускаются валькирии. Они спрыгивают с восьминогих коней и, смеясь, бегут к озеру (М. Угаров. Зеленые щеки апреля). На краю тропы, бо-сенький, свесив ножки, сидит М.М. Внизу, в бездне, «водяное общество». Все живы, все танцуют, смотрят в телескоп на Эльбрус, принимают ванны... (Н. Садур. Памяти Печорина).

Изменение в структуре ремарки предполагают особый тип адресаьта -это не только возможный зритель, но прежде всего читатель драмы.

Существенное влияние монтажная композиция оказывает и на время драмы.

Сопоставляя временные отношения в спектакле и кинофильме, Ю.Н. Тынянов отмечал: «Время в театре дано в кусках, но движется в прямом направлении. Ни назад, ни в сторону. Поэтому предыстория в драме невозможна (она дается только в слове)... Время в кино текуче; оно отвлекается от определенного места» [2, 320]. Под влиянием кинематографа, прежде всего киномонтажа, характер темпоральных отношений в драме во многом изменился. «Однолинейное в театральной драме до возникновения художественного кинематографа время и на сценических подмостках стало обратимым. Мотивы «настоящее — прошлое — настоящее» стали в определенный период чрезвычайно модными и в современной драме» [3, 52]. Так, уже в пьесе А. Вампилова «Утиная охота» композиция носит ретроспективный характер: действие организуют воспоминания героя, настоящее Зилова сопоставляется с его прошлым и мотивируется им.

Для современной драмы характерна игра разными темпоральными планами. В текстах пьес подчеркивается разновременность эпизодов и усиливается многозначность грамматических форм времени. Например, в драме О. Зверлиной «Под музыку тишины» действуют персонажи «из прошлого». Сигналом их появления служит изменение света. Ср.: Из прошлого вбегает располневшая Анна, растрепанная. С биноклем в руках. Следом — совсем молоденькая Клавдия.

В пьесе К. Драгунской «Знак препинания пробел» чередуются сцены, относящиеся к 1914, 1916-17 г., и сцены, воспроизводящие ситуации современной жизни, при этом в драме широко используются интертекстуальные включения, которые сближают репли-

ки разных персонажей и разные временные планы; см., например:

Белини. ...В полевом госпитале стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови... И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне...

Сережа. Когда-нибудь потом я расскажу вам все... Про полевой госпиталь. Про то, как стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови... И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне...

«Однолинейность времени» в современной драме преодолевается также за счет включения монологов-комментариев, обрамляющих действие и сближающих драматический текст с прозаическим, см., например, пьесу Ю. Муравицкого «Одноклассники», в которой каждой сцене предшествует комментарий, воспроизводящий размышления или воспоминания главного героя. Ср.: Недавно написала одна девушка из моей школы, Оля Смирнова. Она и в школе не была мегавеселой. Такая стандартная маленькая аккуратная отличница с еврейской грустью в глазах. Короче, любительница бардовской песни. Не видел и не слышал ее лет десять даже больше.. ; С Сергеем Мирошниченко мы играли в одной группе. Группа называлась «Вектор». В честь Виктора Цоя. Или опять-таки надо пояснить. Я на басу, а он на ритме. И еще он пел. Я вообще-то тоже пел и, может быть, даже лучше.

Углубляющаяся тенденция к эпиза-ции современной драмы, как видим, парадоксально проявляется в усилении дискретности ее текста. Обращение же к приему монтажа позволяет

снять и пространственные ограничения сценического действия, соотнести диалоги персонажей, находящихся в разных локусах, синхронизировать их действия (см., например, драму О. Погодиной «Глиняная яма»), сопоставить реальное и воображаемое, выделить крупным планом сны героев. Так, в драме Г. Ахметзяновой «Вечная иллюзия» чередуются картины, развивающие действие и определяющие движение времени, и картины, отражающие мечты героини; см., например:

Картина 4

Летний вечер. Догорает закат... Во двор въезжает серебристый мерседес, из него выходит Лиля в длинном вечернем платье, роскошно выглядит, красивая, сияющая, веселая... За спиной слышится шушуканье и восхищение.

Картины и предваряющие их ремарки противопоставлены друг другу. В сценах «из реальности» используется разговорно-бытовая, просторечная и обсценная лексика, в воображаемых героиней картинах отражаются стереотипные представления «красивой» жизни и представлены связанные с ними реалии — символы (серебристый мерседес, вечернее платье, цветы). Контраст лексического состава картин усиливается к финалу драмы. Ср.:

Света. А в голову-то вдарило.

Лиля. Сейчас бы на дискотеку рвануть.

Света (спрыивает со скамейки). Сделаем погромче. (Подаетруку.) Потанцуем медляк.

Картина 20

Большой театр. Сцена. Полумрак. Прожектор высвечивает ярким светом танцующую пару на сцене. Это Лиля и

293

294

ее партнер... Со всех сторон слышны крики: «Браво! Браво!» Взрыв аплодисментов... На сцену летят цветы и вот уже вся сцена усыпана цветами.

В пьесе И. Колосова «Все будет хорошо» прием монтажа используется для выделения снов персонажей. Так, одна из картин драмы носит название «Три сна одной ночи» и объединяет сны Тоси, Фаины Николаевны и Павлика; см., например:

Сон Фаины Николаевны

Мышиное гнездо где-то в подвале. Бетонные стены и теплотрасса вместо потолка. Сыро, темно... Как маленькое солнце, вкатывается мандарин. Вкатывается он не сам, его вкатывает мышь...

Постановка драм, использующих прием монтажа, требует изменения традиционного театрального языка и привлечения современных мультимедийных средств. Характерно, что в настоящее время в спектаклях все чаще применяется экран (впервые в русском театре он был использован в 20-е гг. XX в. Л. Поповой), а интертекстуальные включения в «новой драме» предполагают обращение к записям теле- и кинофильмов. Например, в пьесе И. Васильковой «Сауна» дискретность текста возрастает в результате включения в него фрагментов телесериалов, которые соотносятся с репликами персонажей и обобщают развиваемые в них темы. Показательно, что герои сериалов получают в драме генерализованные номинации Мужчина и Женщина. Банальность их реплик, с одной стороны, отражает шаблонность ситуаций «мыльных опер», с другой — подчеркивает повторяемость конфликтов, определяющих «войну» полов (первоначально

пьеса имела заглавие «Гражданская война»).

Последовательное обращение к приему монтажа в современной «новой драме» обусловлено не только влиянием кинематографа, но и распространением клип-культуры (Э. Тоффлер), предполагающей подачу материала разрозненными фрагментами, короткими «вспышками». «Будучи порождением клип-культуры, дискретность «новой драмы» одновременно укореняет в обществе привычку видеть мир вокруг в форме отдельных кадров» [4, 143]. Использование приема монтажа в современном театре, таким образом, учитывает изменившийся тип адресата. Текст пьесы часто строится как последовательность внешне не связанных друг с другом сцен, как объединение различных «историй». Усиливается фрагментарность драматургического произведения, обусловленная относительной автономностью каждой из его композиционных частей. «Новая драма» все чаще представляет собой серию сцен с разными персонажами, см., например, «Мир молится за меня» Вяч. Дурненкова, «Down way» О. Богаева, «Терроризм» бр. Пресняковых и др. Так, в пьесе К. Степанычевой «Частная жизнь» выделяются три микродрамы («На мостках», «Семейная сцена», «В ожидании гостей»), в каждой из которых действуют свои персонажи. По тому же принципу строится и другая пьеса К. Степанычевой «2 х 2 = 5, или Маленькие комедии». «Разрозненность может проявляться уже в названии -«8 одноактных комедий» К. Костенко» [4, 140]. Нарушение единства действия определяет особую значимость сквозных семантических повторов и одновременно порождает семантичес-

кую неопределенность, характерную и для развития лирики в ХХ-ХХ1 вв.

Использование приема монтажа оказывается значимым и для синтаксиса современной драмы. Если в 20-е гг. ХХ в. влияние «кинематографичнос-ти» проявилось прежде всего в прозе и привело к появлению новых принципов членения прозаического текста и к усилению его дробности, то в настоящее время меняется композиционно-синтаксическая организация драмы. В ее тексте все чаще появляются строфоиды, эффект стоп-кадра создает выделение каждого предложения в позицию, аналогичную строке в стихотворении; предложения, равные абзацу, часто представляют собой номинативные структуры или характеризуются неполнотой или эллиптичностью, что также усиливает дискретность текста. Так, в монодраме Н. Мошиной «Пуля» монолог героини отражает «поток сознания». Каждое предложение в нем выделено как самостоятельная единица. Этот монолог сама героиня уподобляет «тупым фрагментам, не связанным между собой». Цельность текста определяется его образными лейтмотивами — «снег» и «темнота / свет». Ср.:

Сначала была темнота...

Нет, тупо.

Сначала не было света...

Тупо, тупо!..

Была темнота.

И я.

О-бал-деть.

Темнота и я. Мать тьма. Я в темноте. И свет. Да, и свет.

Темнота — потом свет. Итак, все более интенсивное использование приема монтажа в современной драме обусловливает усиление дискретности ее текста, изменения в структуре и функциях ремарок, преобразование темпоральных отношений, трансформацию объемно-прагматического и контекстно-вариативного членения пьесы. Во многом аналогичные процессы происходят и в современной прозе, что свидетельствует об углублении взаимодействия визуального и вербального в культуре конца ХХ — начала XXI в.

ЛИТЕРАТУРА

1. Денисова Г. В поисках культурной доминанты на рубеже веков: заметки о взаимодействии визуальных сред информации и современной русской прозы // Язык как медиатор между знанием и искусством. — М., 2009.

2. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История лите- 295 ратуры. Кино. — М., 1977.

3. Ремез О.Я. Мастерство режиссера: пространство и время спектакля. — М., 1983.

4. Хакимова Д. Дискретность как характерная черта российской «новой драмы» / / Современная драматургия. — 2009. — № 3.

5. Эйхенбаум Б. О литературе. — М., 1987. ■

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта № 08-04-00-322а.

К ВОПРОСУ О ЛЕКСИЧЕСКОЙ ВАРИАНТНОСТИ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ СО ЗНАЧЕНИЕМ ПОВЕДЕНИЯ ЛИЦА

Н.Б. Швелидзе

296

Аннотация. Категория вариантности фразеологизмов обусловлена всей совокупностью форм и значений словесной системы. К пртчинам варьирования фразеологических единиц на лексическом уровне относятся сохранение компонентами ФЕ свойств, присущих слову в свободном употреблении, семантическая членимость ФЕ и автономность ее компонентов, разнообразие лексических и ассоциативных связей между лексемами. Лексическая вариантность компонентов происходит на основе: лексико-семантических парадигм разных видов (синонимов, антонимов, тематической группы слов); регулярных способов семантических взаимодействий (метафоры, метонимии).

Ключевые слова: вариант, фразеологизм, парадигма, семантический... компонент, синонимы, тематический, варьирование, тождество, лексический, лексема.

Summary. The conservation of functions by some components of idioms (these functions appear in a word at large), semantic division of idioms, antonomy of its parts, lexical relations, the range of word-links are referred to the reason of such a version of certain idioms at lexical level. The lexical version is based on: lexical and semantic paradigm, word-topic group, synonyms, antonyms, stylistic paradigm; usual means of semantic relations (metonymy, metaphor).

Keywords: version, idiom, paradigm, component, semantic, topic, lexics.

Значительной части фразеологизмов русского языка присуща вариантность [1, 2, 3, 4]. По утверждению В.П. Жукова, в явлении вариантности обнаруживается противоречие между формой и содержанием фразеологизма — значение фразеологизма имеет тенденцию приобретать разные формы выражения. Общая проблема вариантности связана с целым рядом более частных проблем: устойчивость единицы и одновременная ее способность к различным преобразованиям при сохранении тождества, целостность значения и боль-

шой диапазон семантических отклонений, окаменелость формы, вхождение в парадигматические ряды. Функционирующая фразеологическая единица (ФЕ) обычно представляет собой совокупность разного типа вариантных форм, где переплетаются общеупотребительные и индивидуально-речевые образования, но все они возникают на базе системных отношений в языке и могут быть интерпретированы как результат действия определенных языковых процессов и закономерностей в области варьирования. Процессы варьи-

рования обусловлены психолингвистическими причинами: намерением актуализировать то или иное дополнительное содержание, парадигматическими и синтагматическими связями, иногда даже забвением какого-либо знака.

В реальном функционировании варианты ФЕ обнаруживают отдельные различия семантического, стилистического, лексического, грамматического, фонетического порядка. Однако на определенном уровне абстрактности (при снятии различий) варианты ФЕ отождествимы.

Проблема вариантности обычно исследуется с позиций общей организации идиом. Рассматривая фразеологизм как составную номинацию, представленную сложным знаком, лишенным прямого «вещественного (денотативного) фона» [1, 51], Е.И. Диброва считает, что сигнификат фразеологизма заключается в интерпретации, оценке факта реальности, в которую включаются разные психологические наслоения, эмоциональные оценки, прагматические характеристики. Именно этим объясняется то несоответствие, которое существует при прямом сопоставлении суммы значений слов-компонентов и значения идиом. Семасиологический подход к проблеме знаковой функции идиом позволяет утверждать, что фразеологизмы все время находятся под непрерывным давлением со стороны совокупности форм и значений словесной системы, чем и обусловлена вариантность ФЕ, тождество которых обеспечивается осознанием внутренней формы знака. Таким образом, вариантность — это совокупность динамических состояний фразеологического (составного) знака, выражающаяся в его способности актуализировать то или иное дополнительное содержание (чаще всего прагматически обусловленное) в

результате замены или опущения какого-либо звена (при сохранении и реализации синтагматических или прагматических связей слов-компонентов).

Под вариантами ФЕ понимаются различные репрезентации ФЕ, которые обладают сводимостью к одной и той же модели, опознаваемой и осознаваемой независимо от того, частично или полностью изменен лексический состав выявленного или предполагаемого инварианта, воспринимаемого в качестве эталона.

Изменения ФЕ идут во многих направлениях. Коммуникативная значимость ФЕ, традиции, строгая понятийная соотнесенность в рамках определенной системы, особенности того или иного жанра, обязательность определенного круга стандартных формул, обслуживающих разные сферы, влияние образцов, вошедших в широкое употребление — все это способствует сохранению в языке старых построений, в которых варьирование или отсутствует или предельно ограниченно. С другой стороны, наблюдается взаимодействие фразеологических систем, результатом которого является варьирование. Варьированию могут подвергаться любые языковые характеристики оборотов: фонетическая, словообразовательная, парадигматическая, лексическая, семантическая.

Активная мобильность формы и взаимозаменяемость компонентов — постоянный источник «возобновления» экспрессивности фразеологизмов. Необходимым условием варьирования, актуализации, обновления является тождество языкового знака. Эти два противоположных свойства — различия и тождественность знака — обеспечивают как его функционирование, так и его постоянное развитие. Фразеоло-

297

298

гизм как разновидность языкового знака характеризуется планом содержания и планом выражения. Варьированию, как правило, подвергается план выражения. Тождество фразеологической единицы при ее вариантности обеспечивается стабильностью целостного фразеологического значения. Такое понимание фразеологического тождества и различия вытекает из двух важнейших свойств фразеологизмов — разде-льнооформленности и семантической слитности. Одной из причин формального варьирования компонентов считается раздельнооформленность, при этом возможность замен в лексическом составе фразеологизма обеспечивается цельностью его семантики.

К причинам варьирования фразеологических единиц на лексическом уровне следует отнести сохранение компонентами ФЕ свойств, присущих слову в свободном употреблении, семантическую членимость ФЕ и семантическую автономность ее компонентов, системные связи слов в лексике, наличие разнообразных лексических и ассоциативных связей между лексемами. Лексическими вариантами фразеологизма называют словесные видоизменения, происходящие в рамках одной и той же синтаксической конструкции, которые при этом не вносят каких-либо смысловых оттенков в содержание фразеологизма. Обязательным признаком лексической вариантности принято считать наличие одно общего компонента, а также замену целого компонента. Лексическое варьирование признано собственно фразеологическим варьированием, трансформацией слов, демонстрирующих словность компонентов фразеологизма. Одним из условий лексической вариантности является единство внутренней мотивировки фразеологизма, его обра-

за, скрепляющего лексический состав сочетания и его грамматическую структуру. За пределами такого тождества кончается вариант и начинается синоним. Другим необходимым условием фразеологической вариантности является относительная тождественность синтаксической конструкции, в рамках которой происходят лексические замены. Единство образа и синтаксической конструкции формирует фразеологическую серию, характеризующуюся лексической вариантностью, поэтому замены в вариантах единиц носят строго системный характер. Функционирующие единицы в своем большинстве представляют совокупность разного типа вариантных форм, где переплетаются общеупотребительные и индивидуально-речевые образования, но все они возникают на базе системных отношений в языке и могут быть интерпретированы как закономерные явления в области варьирования. Общим условием вхождения слов в вариантный ряд является их семантическая взаимозависимость, а также связь с содержанием всего фразеологизма. Слияние в одной ФЕ пограничных категорий вполне обычно для несколькословного знака, но совершенно исключено для слова. ФЕ могут синкретизировать в себе категории различия (синонимы) и тождества (варианты). Единица, обладающая лексическим варьированием, является и вариантной, и синонимичной одновременно (висеть /держаться на волоске /на ниточке), что свидетельствует о существовании во фразеологии интегральной зоны, где «нельзя провести демаркационную линию между фразеологическими синонимами и вариантами» [2, 26]. Это будет синкретичная область, где объединяются оба явления. Колебания значения вариантной ФЕ по ее диахронической оси

сближаются с ее синонимическими фразеологизмами, обладающими смысловыми расхождениями по сигнификативной оси. Между некоторыми синонимами-вариантами нет резкой границы — это переходные явления как в области формы, так и в области содержания.

Лексическая вариантность ФЕ в наибольшей степени отражает специфику составного знака: при сохранении его тождества может быть произведена замена целого слова-компонента. Лексическая вариантность (мена) компонентов происходит на основе: 1) лексико-се-мантической организации слов — лекси-ко-семантических парадигм различных видов (синонимов, слов одной тематической группы, антонимов и др.), 2) регулярных способов семантических взаимодействий (метонимии, метафоры).

1. Лексическая вариантность образовалась в результате нейтрализации слов-компонентов:

(А) в синонимической парадигме, где заменяющий компонент — полный синоним заменяемого: виснуть камнем на шею — вешаться на шею, выделывать ногами вензеля / кренделя, городить ахинею / чушь / дичь / чепуху, класть / отложить в долгий ящик, набираться ума / разума, носиться как дурак / дурень с писаной торбой, смотреть / глядеть в зубы, смотреть / глядеть в кусты, смотреть / глядеть сквозь пальцы, смотреть / глядеть со своей колокольни. Женщина, которая виснет на шее, рано или поздно забирается в седло («Литературная газета» 19—25 июня 2002 г.); Конечно, совестливый Войтович камнем висел у него на шее, периодически взбрыкивая и начиная морализовать, рассуждая о нравственности и человеческом долге (А. Маринина. Смерть ради смерти); Это (ыию еще до Адама, // В небесах жил не Бог, а Брама, // И на все он смотрел сквозь пальцы (Н. Гумилев. Сказка); Начальство хоть и не почита-

ло его за дурной язык, за грубые манеры, однако не утесняло особо, сквозь пальцы глядело на то, что зав на совхозной ферме ежегодно выкармливал пару добрых кабанчиков (В. Астафьев. Царь-рыба);

(Б) в синонимической парадигме, где заменяющий компонент синонимичен заменяемому, но несколько отличается от него оттенком значения: выводить на свежую / чистую воду, говорить / цедить сквозь зубы, давить / бить сачка, остаться у разбитого корыта / вернуться к разбитому корыту, сворачивать / сдвигать горы, ходить / смотреть фертом / гоголем / козырем, брать / держать за горло, бросать / запускать камень в огород, бросать / кидать / накладывать тень, видеть в розовом свете / представлять в розовом свете, вставлять / кидать / совать палки в колеса, высовывать / выставлять нос, выходить / вылезать сухим из воды, делать / строить глазки, сидеть / жить на шее, строить / корчить из себя, танцевать / плясать от печки, ходить / вертеться вокруг да около, шевелить / крутануть извилинами.

Различия двух типов синонимической замены незначительны — в частности, потому, что понятие абсолютного синонима относительно. В реальном функционировании различия между вариантными компонентами стираются, ср. видеть / представлять в розовом свете; ср. также: Товарищ собственный корреспондент пишет про нас, освещает нашу работу. А мы, значит, будем ему палки в колеса кидать? (П. Нилин. Жестокость); Вел левую колонну - прямо на Тильзит! - генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе (В. Пикуль. Пером и шпагой); Вот и идет война между уголовным розыском и следствием, и, хотя по логике с преступностью бороться должны, они все время палки в колеса друг другу засаживают (А. Кивинов. Отсутс-

299

300

твие доказательств); (вставлять — «поместить, поставить внутрь чего-то»; кидать — «выпустив из руки, заставить полететь», засаживать — «глубоко погрузить что-либо» (разг.));

(В) в тематической парадигме. Заменяющий компонент не является синонимом заменяемого, но относится к тематически однородной группе лексики. Эта тематическая однородность имеет свою фразеологическую специфику, так как это не простое вхождение в конкретную тематическую группу лексики. В составе ФЕ компонент обладает предельно ограниченной сочетаемостью и предельно обобщенной семантикой. Обобщенный характер фразеологического употребления слова, ослабление номинативных функций лексемы и повышение ее экспрессивных характеристик влекут за собой расширенное понимание тематической однородности при лексических заменах: валять Ваньку / Петрушку, вить / устраивать веревки, глядеть бирюком / букой / волком, заводить волынку / шарманку, кланяться в ноги / пояс,, копаться в чужом / грязном белье, коптить небо / свет, надрывать жилы / пуп,, наступать на ноги / пальцы, петь / нести / тянуть аллилуйю, рвать кишки / пуп / пупок, сжигать мосты / корабли, смазывать пятки / подметки салом, становиться поперек дороги / пути. Тыкать в глаза / нос, навострить лыжи / крылья, накрутить хвост / чуб, открыть / отвесить варежку, прочищать / прополаскивать поддувало / мозги, стоять / прохлаждаться в стороне, тянуть лямку / упряжку. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку - без вдохновения, но исполнительно (В. Пикуль. Фаворит); Осу нулся крепко кавторанг за последний месяц, а упряжку тянет (А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича).

Следует отметить, что в вариантные ФЕ в тематическом ряду могут быть све-

дены в тематический ряд слова, которые в изолированном виде далеки друг от друга по значению: лезть в бутылку / пузырь, поймать синицу / черта за хвост: Если он ошибается, он на ошибке настаивать не станет Из ложной амбиции в бутылку не полезет (В. Кочетов. Секретарь обкома); — А если ту девушку только повстречаю, что нам семафорить, пусть моя Валентина Петровна в пузырь лезет, расцелую (А. Первенцев. Честь смолоду);

(Г) в стилистической парадигме — вариантные ФЕ различаются стилистически: брать за горло / глотку, забивать себе в башку / голову, корчить рожу / харю, лупить глаза / зенки, накладывать руку / лапу, обещать / сулить золотые горы, пачкать / марать руки, распускать горло / глотку, свернуть себе шею / башку, задирать нос / морду, лезть / переть на рожон, строить рожу / гримасу / мину, пялить / пучить глаза / зенки.

-Честное слово, душой возле него отдыхаешь. Намаешься где-нибудь, налаешься, наобещал тебе кто-то золотые горы, а сам вообще не явился - приходишь к нему (М. Жванец-кий. Он — наше чудо) — с нейтральным глагольным элементом; Бургонцы и Театр на Болоте, пользуясь тем, что Мольер временно остался без театра, стали сманивать актеров. Они сулили золотые горы мольеровским комедиантам и утверждали, что его дело кончено и не воскреснет в Пале-Рояле (М. Булгаков. Жизнь господина де Мольера) — с разговорным глагольным элементом;

(Д) в гиперо-гипонимической парадигме: извиваться ужом / змеей, пересчитать кости / ребра, зашибать деньги / копейку, знать цену деньгам / копейке, коптить небо / свет, разбрасывать даром деньги / рубли: Пушкин не считал денег. Маяковский раздавал их друзьям. Есенин выбрасывал пригоршнями. А я был скуп. Только это мне всю жизнь мешало (Н. До-

ризо. Лира и сатира); Постановки опер и балета были грандиозны. Там не считали грошей, тратили широко (Ф. Шаляпин. Воспоминания).

2. Лексическая вариантность возникает на базе семантических связей слов-компонентов при нейтрализации их различительных признаков:

(А) на основе метонимии, ср. мешать / путать карты, вдалбливать в голову / мозги. В это утро особенно ревностно и суетливо вдалбливали им в голову словесность и наставление к стрельбе (А. Куприн. Поединок); Какая нечистая сила вдолбила пртхожанам эту мысль в их куцые мозги, оставалось только гадать (Б. Можаев. Мужики и бабы);

(Б) на основе метафоры: кричать не своим / дурным голосом, накидывать хомут / аркан, попасть в капкан / попасть в тиски. А ты иди. Иди с богом. Ясним всю жизнь света не видела, так он еще и на тебя хомут накидывает. - Старуха проводила дочь до самъхс ворот (И. Акулов. Касьян Остуд-ный); Жаль, на меня не вовремя накинули аркан: // Я б засосал стакан - и в Ватикан. (В. Высоцкий. Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим соседям по камере).

Фразеологические единицы в подавляющем большинстве случаев отличаются замечательными художественно-выразительными достоинствами, придающими нашей речи образность, эмоциональность, лаконичность и выразительность. Именно поэтому фразеология так широко используется мастерами слова — от Пушкина и Крылова до Шолохова, Шукшина и Астафьева.

Изучение фразеологии тесно связано с вопросами культуры и речевого мастерства. Почти все лингвистические дисциплины, изучаемые студентом-фи-

лологом, знакомят его главным образом с нормативной стороной языка: они разъясняют, как правильно произносить и писать слова, как правильно сочетать их в предложении, расставлять знаки препинания. Но фразеология учит, как сделать речь образнее и выразительнее, более сжатой, но более меткой, действенной и доходчивой, как практически повысить мастерство, культуру своей речи. Кроме того, овладение фразеологией — это один из сильнейших факторов развития речи учащихся, у которых подчас речь бедна, невыразительна, трафаретна и засорена.

Изучение вариантности фразеологических единиц должно способствовать разностороннему подходу к рассмотрению вопроса о грамматической форме фразеологизмов, критически относиться к положению о неизменяемости описываемых единиц. Фразеологизмы, способные к активному формоизменению, служат наглядным подтверждением на синхроническом и диахроническом уровне постоянной обновляе-мости формы и значения. Явление вариантности также выявляет пограничные области на всех языковых уровнях, что напрямую связано с нормативным аспектом.

ЛИТЕРАТУРА

1. Диброва Е.И. Вариантность фразеологических единиц в современном русском языке. — Ростов-н/д., 1979.

2. Диброва Е.И. Синкретизм фразеологического знака (разграничение фразеологической синонимии и вариантности) // Фразеологическая номинация. — Рос-тов-н/д., 1989.

3. Жуков В.П. Русская фразеология. — М., 1986.

4. Мокиенко В.М. Славянская фразеология. 2-е издание, испр. и доп. — М., 1989.■

301

ВЛИЯНИЕ ТЕОРИИ ПРАВА НА РАЗВИТИЕ ОСОБЕННОСТЕЙ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ЮРИДИЧЕСКИХ ТЕРМИНОСИСТЕМ

В.А. Иконникова

Аннотация. В статье исследуются основные культурные, исторические и территориальные предпосылки формирования правовых теорий, оказывающие влияние на развитие семантической вариантности юридических терминосистем в Великобритании и США.

Ключевые слова: терминологии и терминосистемы, юридические термины, англоязычные правовые системы и терминосистемы, лингво-правовые сообщества

Summary. The article reports a study of basic cultural, historic and territorial factors of establishing legal theories, which in their turn, influence the development of semantic variation of legal terminological systems of the U.K.. and the U.S.A.

Keywords: terminologies and terminological systems, legal terms, Anglo-American legal systems and terminological systems, lingvo-legal communities

302

Исследование развития взаимодействия языка, права, сознания и культуры получает особую значимость в период интеграции и диалога культурных и национально-правовых систем. Изучение особенностей становления и развития отраслевых терминологий и терминосис-тем, а также истории формирования научных теорий заслуживает особого внимания в рамках проблематики сопоставления языков для специальных целей. Англоязычные правовые системы и соотнесенные с ними тер-миносистемы имеют значительные исторически и культурно обусловленные особенности по сравнению с континентальными теориями права. Такие особенности вызывают сложности во взаимодействии в правовой сфере между представителя-

ми разных лингво-правовых сообществ. Сложности перевода обусловлены в таких случаях разными теориями права, с которыми соотнесены соответствующие терминосистемы права. Без профессиональных фоновых знаний о правовой культуре и правовой теории, лежащих в основе создания того или иного юридического документа на английском языке, бывает невозможно понять замысел законодателя или иного автора текста, принадлежащего определенной исторической эпохе и определенному территориально-административному образованию Великобритании или США.

Исследователи истории английского языка права и авторы работ по сравнительной юридической лингвистике [8, 9] отмечают ряд особен-

ностей складывания английской правовой системы, традиций и теории права в Англии, которые повлияли на формирование соответствующей юридической лексики, затем терминологии и терминосистемы.

Во-первых, необходимо особо отметить понятие common law, означающее англо-саксонскую (англоамериканскую) систему права англоязычных государств, и подразумевающее прецедентное право (case law/ precedent law). Такая система права подразумевает особую роль судей в формировании правовых прецедентов, т.к. их решения не ограничиваются рамками конкретного дела, а распространяются как юридически обязательные на другие аналогичные дела. Следовательно, решения являются очень детальными, а нормы, следующие их них казуистичными (от «казус», «case» - конкретное дело, т.е. переполненные излишними подробностями, отсутствующими в более абстрактном континентальном и российском праве). Такое право противоположно «специально написанному», кодифицированному праву, т.е. законодательству (statute law, statutory law or legislation), как это принято в Европе. В настоящее время в Великобритании действует принцип верховенства Парламента (sovereignty / supremacy / superiority of Parliament), что в отношении права означает, что акт парламента может узаконить норму, иную по сравнению с существующими судебными решениями (прецедентами). Однако ни один закон не будет восприниматься в английской правовой культуре полноценным пока он не «обрастет» судебными прецедентами, не будет ими подкреплен.

Во-вторых, в специальном значении common law означает также систему общего права в отличие от права справедливости (equity law), сформированного судом Лорда Канцлера с XV по XIX в. Сосуществование этих двух параллельных систем правовых прецедентов было определено функционированием разных систем судов: Королевскими судами правосудия в Вестминстере (The Royal Courts of Justice at Westminster) с XI в. и Судом Канцлера (The Court of Chancery) с XV в. соответственно.

В-третьих, королевские суды правосудия действовали в соответствии с очень специфичной процедурой и если чиновник (верховный судья или Канцлер короля) считал, что королевский суд в компетенции рассматривать дело и заявитель прав, то он выписывал специальный документ (судебный приказ) - writ (Lat. breve) местному шерифу с соответствующими указаниями. Если заявитель был не согласен, дело могло быть рассмотрено непосредственно Королевским судом. Такая система была очень сложна и привела к необходимости классификации накапливавшихся прецедентов в соответствии с основаниями, по которым мог быть выдан судебный приказ (writ). Так сложилась отличительная особенность классификации и консолидации английского права (не кодификации как в континентальной Европе), его отрасли (divisions or branches) и понятия (concepts), оригинальные по сравнению с другими системами. Х. Маттила отмечает, что «система общего права развивалась в результате постепенной консолидации видов исков, которые определяли, как заявитель должен по-

303

304

давать каждый из видов исков, и какой вид рассмотрения дела в данном случае был необходим... Это привело к глубоко укоренившейся в английском правосознании идее, в соответствии с которой содержание правовой системы должно быть структурировано в соответствии со средствами судебной защиты, т.е. в соответствии с разными видами исков и процедур1» [8, 223] [Перевод наш. -В.И.]. В континентальном и российском праве деление на отрасли идет по совершенно иным принципам, в т.ч. по субъектам права, где базовым является деление на публичное и частное право, что почти отсутствует в англоязычном праве. Дальнейшее подразделение отраслей и подотраслей в континентальном праве выработано теоретиками права (например, обязательственное и вещное право в гражданском праве), в то время как в английском праве эти подотрасли могут объединяться в институте траста (trust - доверительное владение), т.к. средство судебной защиты здесь одно. Отсюда же подразделение на damages, torts, contracts, property law, знакомое английским и американским юристам и совершенно не привычное континентальным правоведам (они скорее будут подразделять уголовное (публичное) и гражданское (частное) право, а в рамках вещных или обязательственных прав будут рассмотрены от-

1 "The common law system developed by the gradual consolidation of the forms of action that defined how the claimant should present an action on each type, and what kind of examination was necessary... This led to the deep-rooted idea in English legal thinking, according to which the content of the legal order should be arranged according to legal remedies, that is, according to various actions and procedures".

дельно их нарушения и средства защиты, включая судебные). Такие особенности в теории права англоязычных государств определяют употребление и содержание соответствующих юридических терминов, фиксирующих, выражающих или уточняющих данные правовые понятия. Это определяет трудности, с которыми приходится сталкиваться при описании континентального и российского права на английском языке, т.к. английские юридические термины часто имеют несколько значений в зависимости от термино-системы, в которой они употребляются. Интересный пример в этом плане приводит B. Beveridge в работе "Same Words, Different Meanings: English Legalese in Non-English Contracts" [цит. по 8, 251]. В тексте, написанном юристами континентального права, говорится следующее: "Like other contracts, the agency contract is subject to the principles of equity". Термин equity используется в значении "fair and reasonable (справедливый и разумный)" (от теории естественного права равенства (equality)), в то время как англоязычные юристы (в США и Великобритании) поймут этот термин в первую очередь как "rules developed by the Court of Chancery (not rules developed by the Courts of Westminster)". Т.е., вместо «как и другие договоры, данный агентский договор составлен в соответствии с принципами справедливости и разумности», англоязычные юристы поймут его как «... в соответствии с принципами, выработанными судами Лорда Канцлера (а не судами Вестминстера)». Такие отличия в трактовке термина equity могут привести к спорам при определе-

нии действия агентского договора, о котором говорится в исследуемом тексте. Следовательно, для устранения этого непонимания из-за разницы в толковании термина equity англоязычными и континентальными (в том числе, российскими) юристами лингвисты предлагают использовать вместо этого многозначного термина другие термины - reasonable commercial practice (принцип разумности в коммерческой практике) или natural justice (естественная справедливость).

Таким образом, исходя из изложенных особенностей английской правовой системы, при исследовании ее становления необходимо остановиться на таких элементах этой правовой системы, как источники и отрасли права, названия лиц юридической профессии, административные единицы, система судоустройства. Особо следует помнить о различиях в правовых системах и терминосистемах Англии и Уэльса, Шотландии и Северной Ирландии, а также США и их отдельных штатов. Подобные выводы делают ведущие отечественные и зарубежные специалисты по сравнительной юриспруденции и сравнительной юридической лингвистике [см., например, 4, 5, 7, 8].

При исследовании правосознания, правовых культур и языка права становится очевидным, насколько сложны пути их взаимодействия, как в исторической перспективе, так и на современном этапе. Отечественные терминоведы отмечают, насколько важно учитывать бытовые представления при формировании научной картины мира, которая, в свою очередь представлена языком для специальных целей и его терми-

нологическими единицами [3]. Данные положение справедливы по отношению к истории развития семантики юридических терминов англоязычных правовых терминосистем.

Изучая историю формирования правовых систем англоязычных государств и их территориально-административных образований, можно на многочисленных примерах показать, что именно общие культурные ценности сообщества, определенного рамками территории или исторического периода (например, Реставрации Юга США после гражданской войны) формируют правовую культуру этого сообщества и правосознание как законодателей и судей, так и субъектов права. Поскольку эти культурные представления о справедливом законе выражаются в нормативно-правовых актах с помощью языка права (языка для специальных целей), то изучение стилистических, прагматических и терминологических особенностей таких текстов способствует пониманию культурных представлений, породивших в ходе исторического права конкретную правую систему и соотнесенную с ней терминологическую систему.

Рассмотрим причины, а также культурные ценности, особенности правосознания и восприятия правовых реалий, лежащие в основе полисемии терминологического сочетания grandfather clause.

После Гражданской войны в США (1861-1865), которую до сих пор неофициально на Юге называют «Войной северной агрессии»(!), и последовавшей Реконструкцией Юга, повсеместно стали вводить всеобщее избирательное право для мужчин, включавшее в списки имею-

305

306

щих право голоса и бывших черных рабов (black suffrage under The Reconstruction Act of 1867). Такие нововведения вызвали неприятие среди белых представителей законодательных органов на Юге. В результате этого были выработаны обходные пути с использованием приемов юридической техники и правовой лингвистики: в конституции некоторых южных штатов США были введены статьи о «цензе грамотности», в соответствии с которыми лицо, не обладавшее достаточной грамотностью, чтобы прочитать избирательный бюллетень или другие документы, не могло участвовать в выборах. Очевидно, что данное ограничение было направлено, в первую очередь, против участия бывших рабов и их потомков в выборах, т.к. как правило, именно им доступ к образованию на Юге был фактически закрыт до 1950-х гг. Такая оговорка получила название "grandfather clause" / «дедушкина оговорка». Она давала автоматическое право на участие в выборах (даже без проверки уровня грамотности) потомкам белых свободных людей.

Впоследствии значение данного термина изменялось в направлении развития элемента значения «преимущества, связанные с длительностью обладания неким правом» / "an exception to a new rule, or a continuation of an old rule even though a new rule has been established". В этом значении термин был заимствован в инвестиционное право, международное (публичное и частное) право. Именно в этом значении термин вошел путем калькирования в терми-носистему российского международного частного права.

Как видно из приведенного выше объяснения, не обладая знаниями по истории возникновения первоначального значения термина и культуре Южных штатов (как общей, так и правовой), крайне затруднительно понять связь между значениями термина, закрепленными в современных юридических словарях:

(1) статья о цензе грамотности (в некоторых южных штатах США) [1];

(2) льготы для участников рынка, действовавших на нем до принятия закона, увеличивающего требования к новым участникам [1, 6].

Обобщим вышеизложенное исследование семантики термина grandfather clause в таблице:

Итак, пример лингво-культуро-ведческого анализа семантики и истории данного термина показывает приоритетность когнитивной (познавательной) функции термина [2]. Изучение термина позволило понять важный аспект истории и культуры Юга США и правовые представления южан второй половины XIX - начала XX в. (расовые предубеждения, имплицитно отразившиеся в праве).

Таким образом, теория права оказывает определяющее влияние на развитие семантических особенностей юридических терминов, принадлежащих той или иной англоязычной терминосистеме. Представления о справедливости, превалирующие в лингво-правовом сообществе, проживающем на определенной территории в определенный исторический период, отражаются в теории права, изложенной в соответствующих законах. Данные нормативно-правовые акты изложены с ис-

grandfather clause Перевод, толкование Оценочная коннотация Стилистический прием, цель Отрасль права

Южные штаты США (после гражданской войны и Реконструкции Юга) «Дедушкина оговорка» - статья о цензе грамотности (потомки не голосовавших до закона, разрешающего черным голосовать, также лишаются права голоса на выборах) а) отрицательная (расизм, сегрегация - для федерального законодательства США); б) положительная (охрана интересов «благородных белых граждан» Юга) Эвфемизм; цель - избежать в законе прямого запрета на голосование черных граждан; метафора (сравнение с «временами дедушки») Конституционное / избирательное право

Обще-английское значение «Дедушкина оговорка» - закон, не имеющий обратной силы в отношении ухудшения положения участников рынка Положительная (для участников определенной деятельности, занимавшихся ею до принятия закона ухудшающего условия для новых участников) Метафора (сравнение участников рынка, давно действующих на нем с «временами дедушки») В первую очередь -финансовое, инвестиционное право

пользованием юридических терминов, содержащих культурный компонент значения, что определяет особенности соответствующих англоязычных правовых терминосистем.

ЛИТЕРАТУРА

1. Андрианов С.Н., Берсон А. С., Никифоров А.С. Англо-русский юридический словарь. - М., 1998.

2. Лейчик В.М. Терминоведение: предмет, методы, структура. - М., 2007.

3. Новодранова В.Ф. Роль обыденного знания в формировании научной картины мира // Терминология и

знание. Материалы I Международного симпозиума. - М., 2009.

4. Poua^e А.К. Право и правовая система Великобритании. - М., 2010.

Б. Berlins M. and Dyer C. The Law Machine. - London, 2000.

6. Gifis, Steven H. Law Dictionary. - NY.,

1996. 307

7. Kurzon, D. Legal Language: Varieties, Genres, Registers, Discourses // International Journal of Applied Linguistics. - 1997. — №7.

8. Mattila, Heikki E.S. Comparative Legal Linguistics. - Burlington, 2006.

9. Tiersma, Peter. Legal Language. -Chicago, 1999. ■

ЭПИЧЕСКИЕ РЕЧЕНИЯ В ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ

Е.В. Дубовая

Аннотация. Статья посвящена анализу смысла и значения эпического речения "douce France" в старофранцузском героическом эпосе «Песни о Роланде». Постоянный эпитет в формуле "douce France" в контексте произведения приращивает дополнительный смысл - «Франция христианская». Семантическое речение "douce France" выражает известный идеал национального типа, представление о родине в новом качественном аспекте.

Ключевые слова: эпос, эпический, плеонастический эпитет, контекст, христианство, психология, творчество, смысл, значение.

Summary. Article is devoted the analysis of sense and value of an epic set phrase "douce France" in the Old French heroic epos "Songs about Rolande". The constant epithet in the formula "douce France" in a literary context develops additional sense - «France Christian». The semantic set phrase "douce France" expresses a known ideal of national type, representation about the native land in new qualitative aspect.

Keywords: the epos, an epic, pleonastic epithet, a context, Christianity, psychology, creativity, sense, value.

308 Ф

ранцузский героический эпос является наглядным подтверждением сказанных А.Н. Веселовским слов, что «эпос всякого исторического народа по необходимости международный». Действительно, научное изыскание поэтических источников эпических сюжетов и мотивов при всем их удивительном разнообразии и пестроте позволило обнаружить значительное количество черт общего характера. Формула всех древних исторических сочинений — война. Это бесконечная борьба добра и зла, света и мрака, жизни и смерти. Параллели к этой семантической теме мы находим и в европейских, и в азиатских хрониках, где прошлое человечества пред-

стает в образе бесконечных противостояний и кровавых столкновений: богов и титанов греческой мифологии, Рамы и Раваны индийской «Ма-хабхараты», Ормуза и Аримана иранского эпоса, Зигфрида и дракона Фаф-нира «Песни о Нибелунгах» и т.д.

Сходная идейная концепция героического проступает как водяной знак и в образе Роланда — центральной фигуры старофранцузского эпоса «Песни о Роланде. Традиционный эпический параллелизм прослеживается и в строении сюжета «Песни...» Тот же параллелизм в структуре частей и в соотношении этапов внутри частей. В соответствии с законом эпического параллелизма одни и те же мысли или

одна и та же ситуация варьируются в двух или нескольких последовательных тирадах, ряд сходных ситуаций описывается в сходных выражениях. Ряд сходных по смыслу стихов рассыпан по всему тексту. Это так называемые повествовательные формулы: «спешит разить», «видит Роланд», «слышит король» ("saute sur pieds", "le roi répond", "Roland répond", "Olivier dit", "Roland lui dit"). Психическим обоснованием повествовательных формул, столь типичных для героического эпоса, является, по-видимому, тот факт, что все они построены на «методе внешнего восприятия»: закреплению словом подлежит лишь воспринимаемое зрением и слухом — речи и действия героя позволяют лишь догадываться о его переживаниях.

Закон эпического параллелизма обусловливает и особенности системы выразительных средств. Он диктует, в частности, употребление постоянного эпитета в семантических схемах: трава — зеленая, солнце — светлое, гора — высокая, волк — серый, копье — острое, Франция — сладкая (herbe verte, douce France, haute montagne, haut olivier, poitrine large, mortelle rage, aube claire, jour clair, sang clair, beau soleil, grand courage, bonne épée, sa redoutable épée, lame ensanglantée, le noble chevalier, le heaume luisant, branc d'acier, épée emmanchée en or pur, selle en or pur, poignet d'or et de cristal, casque orné en pierreries, les casques reluisaient de pierres d'or, eau courante, lune luisante, barbe blanche, braves combattants, cheval rapide, bons chevaux courants).

В «Песни о Роланде» в необычной пропорции употребляются «зеленая трава» (16 раз), «острое копье, шлем с

золотом и камнями, бегущий или быстрый конь, ясная кровь, блестящая кольчуга» (встречаются также от 6 до 9 раз). Для множества предметов употребляется слово «добрый», чаще всего со словом «вассал», а также "bons cheveaux courants". Особенно часто употребляется комбинация "douce France" (в 23 случаях). Вариации, формулы, плеонастические эпитеты и плеоназмы других видов, которые позволяют говорить о своеобразном плеонастическом стиле, преобладают не только в архитектонике «Песни о Роланде», но в целом являются одной из характерных примет эпических произведений.

Все эти параллелизмы и повторения — прямой результат редуплициру-ющего мышления: «Чем человек примитивнее, тем больше он творит вокруг себя вещей, семантически дублирующих друг друга и воссоздающих его представления о природе (ожерелья, кольца, серьги.). Зачем первобытный человек занят воспроизводством своих представлений, в том числе и в вещах? Почему он не носит эти представления внутри себя? Он повторяет все, что попадает в его орбиту, потому что для него объект (мир) и субъект (человек) неразделимы. Архаическое сознание имеет цельный, не-расчлененный характер. Различные варианты симметрии порождают определенный словесный ритм, который является характерной чертой эпической коммуникации» [14, 55].

Причины универсальной распространенности постоянных эпитетов и других тавтологических выражений исследователи склонны усматривать в том, что отличительный признак предмета, который представляется наиболее важным народному воззре-

309

310

нию и по которому производится наименование, постепенно утрачивается. Первоначальное впечатление, выраженное словом, постепенно затемняется: «Так как для сознания затеряна связь между звуком и значением, то звук перестает быть внешней формой. Потребность восстановлять забываемое собственное значение слов есть одна из причин, что в памяти народной это слово начинает сопоставляться с другими словами, имеющими сходное с основным значение. Тем самым в языковом сознании поддерживается собственный смысл этого слова. Отсюда постоянные эпитеты и другие тавтологические выражения, например, белый свет, ясный — красный, косу чесать, думать-гадать. В постоянных тождественных выражениях видна близость основных признаков. Параллелизм выражения указывает на затемнение смысла слова, потому что если это последнее понятно, то объяснять его незачем» [11, 5-6].

Настойчивое включение в данный эпический ряд композиции "douce France" вызывает недоумение. Это необычное стереотипное речение не встречается более в старофранцузском эпосе, ничего подобного этому выражению не было отмечено в эпических преданиях других народов.

В эпосе народов мира эпитет «милый» применительно к характеристике страны встречается лишь изредка, причем в совершенно ином окружении, чем в «Песни о Роланде». Кроме того, в «Песни» Франция бывает не только «сладкой», но и «дивной», «славной», «вольной»: "la libre France, la France louée, garnie, prisée". Почему же именно словосочетание "douce France" повторяется наиболее часто? Нам представляется возможным вы-

сказать догадку, что "douce France" звучит среди прочих лейтмотивом в унисон с генеральной линией повествования, запечатлевшейся в его религиозном слое.

Чтобы попасть в эпический текст, термин должен был быть широко распространенным в народном языке, иначе само сравнение, рассчитанное на приближение религиозной темы, осталось бы непонятным. Один и тот же персонаж, предмет, явление могут обозначаться по-разному, порой просто намеками или косвенными указаниями, которые понятны лишь тем, кто хорошо знает реалии среды, изображенной в оригинале. Если рассматривать старофранцузский памятник со всем комплексом реальных событий, то необходимо признать, что исторической, идеологической, нравственной доминантой эпохи является воинская идеология и что эта идеология религиозная. Коллективный, преемственный автор «Песни...» постоянно и настойчиво проводит идею крестового похода, то есть войны христиан против нехристей, как «правого и богоугодного дела», выдвигает концепцию христианского Запада, противопоставленного всему Востоку. Франки считают себя поборниками христианства и противопоставляются неверным сарацинам. В 1010 году сарацинами был убит патриарх иерусалимский, причем был осквернен Гроб Господень. Поэтому для идеологии «Песни...» мавр — прежде всего враг христианства. Магометан считают идолопоклонниками, мусульмане представляются универсальными врагами, как татары в русских былинах. Боги неверных языческие, «дурные». В виде мусульманских богов являются античные Аполлон и Юпитер, причем

Юпитер в «Песне...» получает наименование дьявола (Юпитер свел его в ад чародейством). Отрицая божественную власть языческих богов, христиане признавали за ними мощь дьявольскую. «Хананей» (хананеи — семитское племя) встречается в эпосе как ругательство. «Чувство омерзения к язычеству [...] становится вполне понятным на фоне ханаанской практики сжигания младенцев во славу Ваала» [5, 145].

Войско Балиганта являет собой грандиозную картину всего язычества, ополчившегося на Карла. Война с неверными кажется перманентной. Французские крестоносцы должны остановить мавров, которые чинят набеги на империю, и возвысить Империю и христианство. Тех, кто отказывался принять крещение, обычно убивали — иноверцев нужно искоренить II n 'est resté nul payen dans la ville

Qui ne soit mort ou devenu chrétien. Le roi croit Dieu, veut faire son service. Eau du baptême ont béni les evêques Au baptistère ils mènent les payens. S'il y en a qui contredisent Charles, Il les fait pendre, ou brûler, ou tuer. Основная особенность этих войн — их религиозная направленность.

Церковь обещает крестоносцам причислить их к мученикам, если они падут в борьбе с неверными. Перед Ронсевальским сражением архиепископ Турпин обращается к рыцарям с такой речью:

Seigneurs barons, Charles ici nous laissa. Pour notre roi, nous devons bien mourir, La chrétienté aidez à soutenir. Bataille aurez, tous vous en êtes sûrs, ar de vos yeux vous voyez les payens.

Confessez-vous, demandez grâce à Dieu. Vous absoudrai pour vos âmes guérir.

Si vous mourez, vous serez saints martyrs.

Sièges aurez en haut du paradis.

Особенности мировосприятия героев, связанные с глубокими религиозными переживаниями, возводят их в ранг почти святых. В тексте «Песни» мы находим множество тому подтверждений. Блестящие подвиги и поединки герой приписывает не своим талантам и заслугам, а усматривает в этом произволение Божьей к нему милости. В рукояти мечей рыцари вправляют мощи святых и прочие реликвии для защиты от смерти в бою и ранения. Лик архангела Михаила, который издавна почитался во Франции, украшает их хоругви. Один из самых распространенных боевых кличей рыцарей — "En Deu me fi et el baron Saint Pière". Другой боевой клич французов «Монджой» — это восклицание пилигримов, приблизившихся к Mons Gaudii (Monte Mario), с которого они впервые могли увидеть Рим, цель своего паломничества. Любое дело сопровождается молитвой. Молитвы читают над павшими в бою героями, чтобы препоручить их души Отцу Небесному. В час кончины Роланд устремляет все свои помыслы к Богу и протягивает Ему перчатку. Перчатка служит залогом явки на службу, на место поединка. Здесь Роланд отдает ее Богу, как вассал своему будущему непосредственному сеньору. Другая важная особенность императорской власти в том, что она законна и справедлива. Таков основной смысл выражения "droit empereur", которое часто встречается в тексте поэмы. Власть Карла правая и справедливая уже тем самым фактом, что правой и истинной является христианская вера. Нехристь неправ, а христиане правы. Роланд восклицает в пылу битвы: "Chrétiens ont

311

312

droit et Sarrazins ont tort". Сарацины неправы уже тем, что они сарацины, то есть отступники от истинной веры, иноверцы: " Charle a dreit envers la gent res-nie". Любое сражение считается законченным лишь тогда, когда решен вопрос, «правота» чьей веры взяла верх: "Josque li uns sun tort, reconnuisset".

Оджьер поверг на землю знамя магометан: эмир Балигант воспринимает это зловещее предзнаменование как поражение мусульман, которых, кажется, отвергает и низвергает сам Бог христолюбивого воинства: Li amirals alques s'en aperceit,

Que il ad tort et Charlemagnes dreit.

Для средневекового общественного сознания является аксиомой, что победа от Бога, и дает он ее тому, кому она принадлежит по праву, а «право имеющие» — это христиане. В бою, на конях, решаются и судебные поединки между рыцарями. Понятие «победа» расширяется: победа есть не только возобладание над чем-то внешним, например, врагом, но и внутренним; так создается великая нравственная максима: истинный победитель благ.

Как очевидно, вся сложная диалектика идейного содержания «Песни...», развертывающейся из перспективы религиозной психоидеологии, имевшейся большую остроту, для нас теперь малопонятную, заставляет отказаться от ординарного прочтения "douce France", сведения выражения к прямолинейному стереотипу, поэтической красивости. Взаимосвязь ведущего и зависимого слова — "France" и "douce" — не объясняется и формалистически, например, метрическими соображениями.

В контексте поэтической схемы всего произведения первичное значение эпитета "douce" — милая, дивная,

сладкая — расширяется до обобщенного смысла «христианская». Такой ракурс обусловливает иные лексические оттенки компонентов словосочетания, помогает адекватно передать смысловую насыщенность эпической формы: определение "douce" здесь означает, что Франция — христианская, то есть страна, связанная с христианской религией. Такое понимание представляется нам наиболее естественным. Именно этот смысловой обертон приводит к созданию изумительного по своей насыщенности и художественной выразительности образа «Франции христианской», который точно вписывается в образный строй и стилистику эпического текста.

Во французской средневековой поэзии эпитет "douce" — принятая форма молитвенного обращения к пречистой Деве Марии:

Glorieux père, qui jugez tous les êtres, Comme je sens s'affaiblir ma vigueur ! Nul ici-bas, si je l'avais atteint, Après mon coup n 'en aurait su guérir. J'ai payé cher le gant de mon domaine, De nulle terre n 'aurai-je plus besoin . Secourez-moi, douce dame du ciel ! (Raoul de Cambrai) [17, 12]

Priez pour paix, douce Vierge Marie, Reine des cieux, et du monde maîtressem Faites prier, par votre courtoisie, Saints et saintes, et prenez votre adresse Vers votre Fils, [... ] De prières ne vous veuillez lasser ; Priez pour paix, le vrai trésor de joie !(Charles d'Orléans) [17, 201]

"Douce Vierge", "douce dame du ciel", "douce France" — подобные соответствия не могут быть результатом случайности: они свидетельствуют об устойчивой психической модели ми-

ровосприятия, сущность которого основывается на отождествлении жизни своей страны с утверждением христианства. Элемент "douce" поясняет другую действительность, отражает представление о том, что страна и ее народ вверяют себя покрову Божьей Матери. Святой омофор — это и главное богатство Франции, бесценная реликвия, которая хранится в Шартре [16, 2].

Передача лексического значения "douce" через «милая, сладкая» без учета его широкого, переносного, психологического смысла очень огрубляет смысловую многогранность подлинника, сильно снижает живую вибрацию смысла на гранях логических, философских, моральных понятий.

Весь текст «Песни» развивает тему "douce France". На фоне событийного и литературного контекста поэмы "douce France", где как будто даже намечается даже некоторая персонификация образа, это не метафора, а реалистическая деталь. Включаясь составным звеном в ткань повествования, в комплекс семантических, логических ассоциативных связей, "douce France" психологически переосмысливается, превращается в «лобовое высказывание». В пользу такого понимания свидетельствует и другое, характерное для «Песни» устойчивое выражение — "D'ici qu'en Orient", которое также отсылает к эпохе крестовых походов и выступает как контекстуальный синоним к "douce France".

При атомическом восприятии, выхватывании из общей системы одной только реплики эта форма лишается динамики, становится заурядной, будничной, приводит к рождению ложной метафоры. "Douce France" — та

недостающая деталь в эпически обобщенном смысловом ряду, которая позволяет постичь весь размах поэтической структуры протографа, проникнуть в механизм образного мышления автора, оценить мастерство, с каким с помощью, казалось бы, обыденной формы, основанной лишь на связи рифмующихся слов, решается сложнейшая эстетическая задача — умение в малом выразить многое.

Психология любого творчества такова, что автор пишет для современников. Поэтому методологической ошибкой была бы попытка рассматривать историю слова, формы вне их исторического контекста, в отрыве от особенностей индивидуального и коллективного сознания конкретной эпохи. На разных ступенях эволюции человеческого мышления одинаковые языковые факты имеют разную значимость. Без учета этих расхождений невозможно правильно интерпретировать сравнение, лежащее в основе метафоры "douce France" — «сладкая Франция», которое стало одним из главных инструментов поэтического выражения в «Песни о Роланде».

О.М. Фрейденберг, известная своими разработками в области структуры архаического сознания, отмечает, что «историческая метафора — это иная метафора, не та, к которой мы привыкли» [12, 594].

«Современная метафора может создаваться по перенесению признака с любого явления на любое другое («железная воля»). Наша метафора выпускает компаративное «как», которое всегда в ней присутствует («воля тверда, как железо»). Основываясь на обобщающем смысле метафоры, мы можем строить ее как угодно, совер-

313

314

шенно не считаясь с буквальным значением слова («да здравствует разум!»). Но античная метафора могла бы сказать «железная воля» или «да здравствует разум!» только в том случае, если бы «воля» и «железо», «здоровье» и «разум» были синонимами. Так, Гомер мог бы сказать «железное небо», «железное сердце», потому что небо, человек, сердце человека представлялись в мифе железом» [14, 188].

Подобным же образом в иерархической структуре семантического комплекса, закрепленного за лексемой "France", ведущей оказывается семема, связанная с религиозной ориентацией страны, на основе которой строится антитетическое противопоставление Франции всему нехристианскому миру. При этом зависимый элемент словосочетания "douce" приращивает сходный дополнительный смысл и начинает функционировать как плеонастический эпитет.

Французскому рыцарскому эпосу свойственно описывать поведение человека в категориях долга. Духовно-нравственные запросы эпохи запечатлелись в религиозном слое эпоса. Попытки человеческого ума оценочно сопоставить многообразие религиозных учений «Песнь...» подытоживает в виде утверждения: не все религии одинаково ценны. Перефразируя высказывание Андрея Кураева, можно сказать, что христолюбивое воинство «Песни...» на вопрос «Не все ли равно, как верить?» отвечает отрицательно: нет, не все равно. Не все равно, едят ли люди друг друга или баранину. Не все равно, молятся они Христу или Вельзевулу». Сравнивая религии между собой, они видели, что одни религиозные практики являются, мягко

говоря, «более отсталыми», а другие «более духовными» [5, 12].

Жесткое отмежевание первых христиан от «античного наследия» станет понятнее, если вспомнить, что в глубине этого «наследия» проступала человеческая кровь [. ]. Не все язычники приносили человеческие жертвы, например, ненависть римлян к Карфагену не в последнюю очередь объясняется отвращениям римлян к человеческим жертвоприношениям африканцев. Принято возмущаться назойливостью поговорки «Карфаген должен быть разрушен». От «нового города» (Карфагена) осталось только имя, и те, кто раскопал эту землю через много веков, нашли крохотные скелеты — целые сотни — священные останки худшей из религий [. ]. Бог христианской религии любит человека, а взамен всех жертвоприношений требует от него его любящее сердце» [5. 145-147]. На таком историческом и религиозном фоне Франция «Песни... » сладкая, славная, дивная, вольная, кроткая прежде всего потому, что имя страны отождествляется с идеей христианства. Всякий раз, когда «Песня» говорит «Франция», подразумевает «христианская». Эта потенциальная сема становится самодовлеющей, перекрывает все остальные компоненты значения в смысловом объеме топонима, индуцирует появление аналогичной семы в лексемах, которые оказываются вовлеченными в его се-мантико-синтаксическую сферу.

Вследствие этого стереотипное речение "douce France" — постоянный эпитет в народном эпосе (как в русском былинном эпосе «стольный град Киев») был настолько прочным, что употреблялся даже врагами Франции, почти как географическое название:

Послушайте, друзья, какое горе Постигло нас: король могучий Карл, Властитель милой Франции свободной,

В наш край родной пришел нас покорить [10, ii9].

Подчеркивание "douce France" нельзя оставить без внимания еще и потому, что оно выражает известный идеал национального типа.

Становление национального самосознания неразрывно связано с пробуждением патриотического чувства, причем в рыцарских поэмах этот патриотизм носит ярко выраженный религиозный характер.

Карл Великий объединил под своим скипетром почти всю материковую Европу (за исключением самых северных и самых южных ее частей). И именно Francei de France связывают воедино по духу другие страны и народы. Это и составляет гордость и славу Франции. Франция теперь не просто часть империи. «Песнь... » называет Францию "Terre-major", потому что она лучшая, превосходящая по своей значимости другие страны в этом процессе духовного объединения под знаменем христианской веры. Франкский патриотизм сменяется французским.

"Douce France" выражает представление о родине в новом качественном аспекте. Это не только и не столько географическое название, сколько название идеи, объединяющей христианское сознание. Пределы, границы, отличительные признаки страны связываются с определенным национальным понятием, которое относится не к категории бытия, а к категории модальности.

Когда после взятия Нарбоны Карл хочет отдать город кому-нибудь из баронов, чтобы он остался там с гарни-

зоном, никто не прельщается военной добычей, все отказываются: им хочется поскорее вернуться в свою сладкую Францию.

Эпосы других народов в соответствующих случаях любят говорить о более реалистических, грубофизичес-ких деталях. Например, герой «Старшей Эдды» прибывает «в дом, к очагу, к вкусному пиву». Или еще в «Беовуль-фе»: «сможет на пиршестве пить брагу в Хеороте!»; он был из смертных [...] вождем достойнейшим, покуда властвовал казной и домом!» См. также в «Калева-ле»: «К отчему пришел порогу, к пашням прадедов вернулся»; «Ты скажи, что дашь мне, Вяйне, коль домой тебя отправлю, на межу родимой пашни, на порог знакомой бани?»

Представления «Песни» о стране, о доме связано с другой мерой ценности. В обозначении "douce France" за эмоциональным мышлением стоит иной, духовный принцип. Не представляется возможным привести параллельного примера такого глубокого выражения привязанности и нежности к своей родине, стране в эпосе других народов.

Любое литературное произведение исторически обусловлено. Специфические выражения, характерные для авторского диалекта, представляют бессодержательную форму, литературную красивость и не могут быть конкретизированы в нынешнем восприятии.

Постижение стилистического и смыслового наполнения отдельных языковых фактов, расшифровка частных мотивов возможны лишь путем включения данного явления в реальный контекст произведения, в систему авторских взглядов. Тогда становится очевидным, что казавшаяся

315

316

простенькой, плоской форма скрывает в себе глубокую идею.

Крестовые походы против испанских мавров «Песнь о Роланде» превращает в грандиозную борьбу Западной империи против всего нехристианского мира. Наличная религиозная компонента придает обыденной форме "douce France", пусть и метафоре, иной облик, затерянный для современного сознания. Такой подход дает возможность извлечь исконный смысл выражения, внутреннее ядро мотивации.

Приобретенное в таком контексте отчетливое смысловое наполнение «Франция христианская» придает сочетанию статус тавтологического выражения с плеонастическим эпитетом (подобно herbe verte, haute montagne, jour clair, eau courante, lune luisante и т.д.), сигнализирует процесс перехода значения в иное психическое измерение.

ЛИТЕРАТУРА

1. Брудный A.A. К проблеме семантических состояний // Сознание и действительность: Сборник статей. — Фрунзе, 19б4. S. Выгоmcкuй Л. С. Мышление и речь. — М., 1999.

3. Героический эпос германских народов. Перевод академика В.П. Беркова.

— М., 1975.

4. Калевала. Перевод Н. Лайне и др. — Петрозаводск, 1970.

5. Кураев А. Если Бог есть любовь. — М., 1998.

6. Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. Изд. 2. — М., 1965.

7. Леонтьев К. Храм и церковь. — М., 2003.

8. Логический анализ языка: язык и время. — М., 1997.

9. Нарский И.С. Критика неопозитивистских концепций значения // Проблема значения в лингвистике и логике: Сборник статей. — М., 1963.

10. Песнь о Роланде. Перевод Б.И. Ярхо

— М.; Л., 1934.

11. Потебня А.А. Символ и миф в народной культуре. — М., 2000.

12. ПочепцовГ.Г. Русская семиотика. — М.— Киев, 2001.

13. Сулейменов О. Аз и Я. — Алма-Ата, 1975.

14. Фрейденберг О.М. Введение в теорию античного фольклора // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. — М., 1978.

15. Chanson de Roland. Par A. d'Avril. — Paris, 1865.

16. Chartres ville d'Art. — France, edit Braun et Cie, 1976.

17. Domerc M., Payen J.Ch, Pernonnd R.. Plaisir de lire (moyen age). — Paris, 1965. ■

ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ. ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ И МИФОПОЭТИКА ПОВЕСТИ В. РАСПУТИНА «ПРОЩАНИЕ С МАТЁРОЙ»

И.Л. Бражников

Аннотация. Статья посвящена проблеме соотношения живого и мертвого в известной повести Валентина Распутина. Автор предлагает мифопоэтический анализ эсхатологических мотивов данного произведения, в результате которого делает следующие выводы: мертвы не те, кто умерли, и живы не все, кто живет «Прощание с Матёрой» - повесть о жертвоприношении.

Ключевые слова: время, история, эсхатология, эсхатологический миф, мифопо-этика, хронотоп, остров, карнавал, утраченный рай, жертвоприношение.

Summary. Article is devoted to the relationship of the living and the dead in the famous story of Valentin Rasputin. The author offers mythopoetical analysis of eschatological motives of this work, which makes the following conclusions: dead, not those who have died,, are alive and not all who live. «Farewell to Matyora»» - the tale of sacrifice.

Keywords: time, history, eschatology, eschatological myth, mythopoetic, chronotope, island, carnival, Paradise Lost, sacrifice.

«

П:

рощание с Матёрой» — повесть с четко выраженным эсхатологическим содержанием. Дело, конечно, не только в количестве глав (22), повторяющих число глав книги Откровения Иоанна Богослова, и не только в том, что Апокалипсис написан на острове Патмос (хотя и эти параллели, без сомнения, важны) [7, 40—43]. Эсхатологическая тема заявлена с самого начала: «Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света [курсив здесь и далее мой — И.Б.], которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода». Итак, автор заявляет, во-первых, действительность края света — в локальном, разумеется,

масштабе, но благодаря островному хронотопу Матёра приобретает характер универсума. Во-вторых, конец света намечается на осень. Тому (помимо естественно-географических и исторических причин) могут быть следующие объяснения.

Осень — это начало нового года по русскому календарю. Новый год может символизировать начало нового эона — апокалиптические новую землю и новое небо. Кроме того, «последнее лето» — вообще устойчивый стереотип русской культуры. Мотив «последнего лета» широко распространен в русской любовной сюжетике, начиная с тургеневских повестей через Бунина и Набокова вплоть до А. Битова и Ф. Горенш-тейна; можно вспомнить даже целый

317

318

ряд названий литературных произведений, где фигурирует «последнее лето». Таким образом, за последним летом в русской литературе уже закрепилась семантика «конца истории» — пусть и некоей частной, личной истории. С другой стороны, образ осени как апокалиптического времени нашел достаточно подробное освещение в структурно близкой русским «деревенщикам» неомифологической прозе ГГ. Маркеса («Сто лет одиночества», «Осень патриарха») [См. 6].

Однако, особую остроту столкновения «конечности» и «нескончаемости» в последнем лете Матёры придает ми-фопоэтическая соотнесенность этого острова с Буян-островом и, соответственно, образом рая. На эту соотнесенность указывают некоторые исследователи, отмечая, что Матёра и Буян — как бы два модуса современной России [См. 5].

Намек на символическую соотнесенность распутинской Матёры и сказочно-заговорного острова Буяна есть и в самой повести. Уже в первом разговоре, где Матёринцы обсуждают свои судьбы во время и после «потопа», Сима говорит: «— Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и покатим куда глаза глядят, в море-окиян...»; «На море-окия-не, на острове Буяне...» — некстати вспомнилась Дарье старая и жуткая заговорная молитва...» Здесь «некстати» потому, что Матёра гибнет («Скоро, скоро всему конец»), а остров Буян — все-таки место вечной жизни, вечной весны или лета. На острове Буяне лето не кончается: «Остров Буян — поэтическое название весеннего неба, а так как весеннее небо есть хранилище теплых лучей солнца и живой воды, которые дают земле плодородие, одевают ее роскошной зеленью, то фантазия со-

четала с ним представление о рае или благодатном царстве вечного лета» [1, 132]. Собственно, основной конфликт вечного/конечного или вечно повторяющегося, рядового/исключительного, из ряда вон выходящего — задан, как это бывает в больших произведениях, самой первой фразой: «И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры...» Отсюда и берет начало «спор», о котором шла речь выше: что сильнее — нескон-чаемость ряда или все-таки конец?

Последние времена наступают с неотвратимостью и даже своего рода фатальностью, ничего ни изменить, ни отменить нельзя, все надежды тщетны. На что же уповать в ситуации, когда рушатся сами основы и скрепы бытия? Идейное напряжение повести заключается как раз в колебании авторского и читательского внимания между надеждой на какое-то чудо, которое спасет остров, и поиском неких незыблемых опор, которые (как верится) не могут быть разрушены, несмотря ни на что. То есть, фактически, в философском плане повесть запечатлевает движение от надежды к вере, следуя кьеркегоров-ским путем отчаяния.

Одна из таких первых предполагаемых опор — кладбище. В сцене разорения кладбища следует не упускать из виду замечание А.Н. Афанасьева: «Так как рай признавался жилищем праведных, местом упокоения их по смерти, то при имени Буян-остров в нашем языке стоят родственные слова, означающие кладбище: буй и и буйвище — погост, место около церкви, где в старину погребались умершие; буево — кладбище» [1, 140]. Матёра в своей предельной хронотопике — это остров мертвых, остров пра-Матёринский, как и Буян — остров-погост.

Но смерть и мертвые здесь, разумеется, присутствуют (прежде всего, в сознании Дарьи) в своем возрождающем и порождающем аспекте, близком к тому, что Бахтин описывал в терминах «народной смеховой культуры». Столкновение на кладбище, начиная с крика Богодула «Мер-ртвых гр-рабют! Само-вар-р!» и «Хресты рубят, тумбочки пилят!» — а также его аттестация приезжих как «чертей», носит очевидные признаки карнавальности, по Бахтину [См. 2]. Во-первых, карнавально место действия — кладбище, эквивалент площади. Во вторых — действующие лица — старики, старухи (среди которых выделяется «амбивалентный» образ Бого-дула) и люди-«черти». И, в-третьих, карнавально, конечно, само действие — стычка с применением палки и размахиванием топором. Сценарий карнавала предписывает победу над смертью, и формально она достигается. Старики и старухи одолели на сей раз «нечистую силу», прогнали ее с острова и «до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратно кресты, устанавливали тумбочки». Однако, ясно, что победа эта носит временный характер, она принадлежит как раз к последнему, а не «нескончаемому». Старики и старухи обречены, кладбище обречено, Матёра обречена. Их ритуальные действия поэтому в своей сути бессмысленно-трагичны. Ритуал обессмыслен. Однако, едва заметное, но все же уловимое возрождающее начало в смерти дает возможность метафизического спасения в финале повести.

Важно отметить, что смерть и жизнь в этой сцене меняются местами: старики и старухи, обладающие гротескно-подчеркнутыми атрибутами смерти («беззубый рот» Дарьи или «черный корневатый палец» деда Егора), защи-

щая мертвых, ведут себя как молодые и представляют собой как бы живую или ожившую смерть («Вы откуда здесь взялись? Из могилок, что ли?» — говорит один из мужиков-разорителей могил). Мужики же, в свою очередь, хоть и выступают как бы на стороне и от имени будущей «жизни», безусловно, являются полюсом «мертвого». «Вы знаете, — говорит «официальное лицо» Жук, — на этом месте разольется море, пойдут большие пароходы, поедут люди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет и понесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять». Картина, которую рисует товарищ Жук, — это образ мертвой жизни, образ смерти, победившей жизнь. Туристы, плывущие по убитой, затопленной жизни, по кладбищу, которое не становится менее реальным от того, что невидимо. Плывущие кресты лишь сделают этот образ смерти нагляднее.

Конечно, глубоко символичен и сам образ поруганных крестов — плывущих ли по реке в воображении товарища Жука, или срубленных и сжигаемых по замыслу разорителей. Крест в христианской традиции — орудие спасения, именно он является зримым образом победы над смертью, именно он, Честный Крест — смерть, попирающая смерть. И потому поруганный, плывущий крест — это отринутая вечность, отвергнутая жизнь, попранная победа.

Конечно, старики не осознают этого глубинного символизма, но они прекрасно чувствуют его, охраняя установленный от века порядок, и для них мужики-разорители — это «нечистая сила», покушающаяся на основы вечной жизни.

Передвинув границу жизни и смерти в сцене на кладбище, Валентин Рас-

319

320

путин, далее в монологе Дарьи закрепляет ее в смещенном положении. Однако, мертвые оживают в повести не только во внутреннем мире главной героини.

Они оживают ночью: «Только ночами, отчалив от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, — приходят к ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще дальше, тем, кого помнили они. И много что в беспамятстве и освобожденности говорят живые, но, проснувшись, не помнят и ищут последним зряшным видениям случайные отгадки».

Наконец, они через Дарью даже подают вести из иного мира: «Глупые вы. Вы пошто такие глупые-то? Че спрашивать-то? Это только вам непонятно, а здесь все-все до капельки понятно. Каждого из вас мы видим и с каждого спросим. Спросим, спросим. Вы как на выставке перед нами, мы и глядим во все глаза, кто че делает, кто че помнит. Правда в памяти». Или — прямо наказывают Дарье прибрать перед затоплением избу: ««А избу нашу ты прибрала? Ты провожать ее собралась, а как? Али просто уйдешь и дверь за собой захлопнешь? Прибрать надо избу. Мы все в ей жили»».

Итак, мертвы не те, кто умерли, и живы не все, кто живет. Бытийное единство живых и умерших, закрепленное в памяти, противостоит небытию мнимо-живущих. «Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. Тятька говорел... живи, Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо — живи, на то тебе жить выпало. В горе, в зле будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захо-

чешь — нет, живи, шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы были... Мне бы по-ране собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету». В этом удивительном внутреннем монологе проговаривается традиционное понимание цели человеческой жизни — «дог-лядывание» за местом. М. Хайдеггер в свое время дал точное определение этого понимания, согласно которому человек — пастух бытия. Живя и определенным образом ухаживая, «доглядывая» за своим местом, он связывает прошлое и будущее, живых и мертвых.

Разумеется, это идеальная модель, образ райского жития. Но Матёра именно такова. Однако, при всей своей близости идиллическому хронотопу, остров Матёра — не утопия и не идиллия. Это благодатное место, на котором оказалось возможным приближение к райскому житию, причем раскрылась сущность этого места Матёринцам перед самым концом: «Вот стоит земля, которая казалась вечной, но выходит, что казалась, — не будет земли». «Описывая Матёру, — отмечает С. Королева, — В. Распутин сознательно привносит семантику "сотворенного мира": "Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре"; введенные в текст библейские аллюзии придают острову сходство с райским садом. Таким образом, вынужденное переселение Матёринцев, вызванное строительством Братской ГЭС (конкретно-историческое измерение) во втором, условно-мифологическом, слое повествования прочитывается как "изгнание из рая"» [См. 3].

Думается, здесь исследовательница все же не совсем точна. Несмотря на близость архетипической модели рай/

изгнание из рая к Матёриалу повести, эта модель предполагает в качестве ключевого мотив нарушения запрета, греха, вины, который и обусловливает изгнание. Здесь же вина не ясна: Дарья, напрягая мысль, на всем протяжении повести пытается осознать, за какие грехи ее постигло это наказание, и не находит их. Напротив: грех лежит скорее на тех, кто внутренне уже отпал от Матёры или никогда не принадлежал к ней — поджигатель Петруха, Клавка, мужики-разорители. Можно сказать, что грех вообще заложен в самом так называемом «историческом прогрессе», требующем во имя сомнительного комфорта принесения в жертву святого острова. В любом случае, грех — за пределами Матёры и проникает в нее как бы извне. Здесь именно хоронятся, спасаются от мира и греха: недаром купец, плававший по Ангаре, выбрал Матёру как место своего захоронения: «пришел к мужикам, которые тогда жили, пришел и говорит: «Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву христо-вую». Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи — то ли десять, то ли двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность». Хоронятся, спасаются на Матёре, подобно бомжам, в бого-дуловском бараке от «адища города» старухи, мальчик Коляня и сам Богодул. В образе «лешего» Богодула наиболее наглядно отрицается городская цивилизация. Когда ему предлагают перебраться с острова, тот выказывает глу-

бочайшее презрение: «— Ык! — отказался Богодул. — Гор-род! — и возмущенно фуркнул».

Образ Матёры приближен, но не сливается с райским. Это отнюдь не сад, но скорее лес, луга и пашня — ухоженная, благодатная, богатая земля, противопоставленная «пустыне» городов и поселков городского типа: «самая лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами и вскормившая не одно поколение... Кто знает, сколько надо времени, чтоб приспособить эту дикую и бедную лесную землицу под хлеб, заставить ее делать то, что ей не надо. А со старой пашни, помнится, в былые времена и сами кормились, и на север, на восток многие тысячи пудов везли. Знаменитая была пашня!» Между прочим, присутствие земледельческого труда и пахотной земли также не позволяют отождествлять Матёру с раем, поскольку земледелие — одно из следствий изгнания человека из рая. Как сказано в Писании: «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб.» (Быт. 3, 1719). Рай — сад, но не пахотная земля. В. Пропп в своем глубоком исследовании исторических корней волшебной сказки отмечал, касаясь вопроса о тридевятом царстве (сказочный образ Царства Небесного): «Заметим, однако, что как ни прекрасна природа в этом царстве, в ней никогда нет леса и никогда нет обработанных полей, где бы колосился хлеб. Зато есть другое — есть сады, деревья, и эти деревья плодоносят» [4, 360].

Неизвестно вообще, удастся ли изгнать с острова Матёры оставшихся на нем верных. Финал повести открыт;

321

322

плывущий за последними Матёринца-ми катер блуждает в тумане, голоса старух, как отмечает ряд исследователей, звучат как бы уже из потустороннего мира.

Таким образом, это святое место, и его затопление — правильнее будет истолковать не как изгнание (при изгнании, кстати, ведь остается и место для возвращения), но как жертвоприношение. Изгнание из рая — это начало человеческой истории, а затопление Матёры — ее конец. Вместе с Матёрой готовы погибнуть не грешники (что позволило бы рассмотреть данный сюжет в контексте мифа о Всемирном потопе), но праведники — распутинские «святые старухи» и юродивые — маль-чик-«немтырь» и Богодул. И их вероятная гибель может произойти не по мановению Божьей десницы, а от рук человеческих, что еще больше утверждает нас в мысли о совершающемся жертвоприношении. В жертву приносятся лучшие, чистые — в данном случае очищенные страданием души. Тот же В.Я. Пропп в своем исследовании достаточно подробно описывал обряд водного жертвоприношения. Жертвами обычно становились те, кого языческие народы почитали «чистыми», святыми — то есть, как правило, младенцы и невинные девушки. У Распутина невинных девушек заменили «святые старухи».

В силу этого «Прощание с Матёрой» — повесть о жертвоприношении. Это «прощание» — с землей, с избой, с кладбищем — это подготовка к ритуалу и отчасти сам ритуал — древнейший обряд погребения, включающий в себя прощание как один из важнейших элементов. «Истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и страдания — он это и есть, его и запом-

ните» — звучит авторская речь. Именно прощание раскрывает суть. Прощание же, сопряженное со страданием — это высшая точка напряжения человеческой жизни. В православной традиции иконографически она запечатлена в сюжете «Положение во гроб».

Впрочем, в самой повести явным образом никто не умирает. Разве только дед Егор невидимо умирает на чужбине. Здесь важна гибель самой Матёры — острова, земли, культуры. Матёра прежде всего и приносится в жертву, а населяющие ее люди как бы вспомогательны, как бы «прилагаются» к ней, они просто не смогут без нее существовать, как маленькие дети без матери или птенцы без гнезда. И делая акцент на гибели земли, а не людей, писатель следует логике эсхатологического мифа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3т. — Т. II. — М., 1996.

2. Бахтин М..М.. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. — М., 1990.

3. Королева С.Ю. Мифологическая универсалия «мирового древа»: функционирование знака/образа/символа в пространстве традиционной кульуры и художественного текста. — Пермский унт., 2004.

4. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — М., 1996.

5. Смородины А.. и К. «От острова Матёра — к острову Буяну» // Литературная Россия. — № 28. — 14.07.2006.

6. Сухих И. Однажды была земля (1976. «Прощание с Матёрой» В. Распутина) //«Звезда». — 2002. — № 2.

7. Хомяков В.И. «И пришел великий день гнева»: (В. Распутин «Прощание с Матёрой») // Филологический ежегодник / Омск. гос. ун-т. — Омск, 1998. — Вып. 1. — С. 40-43. п

ПОЭТИКА КАТАСТРОФЫ В ПОЭМЕ А.С. ПУШКИНА «МЕДНЫЙ ВСАДНИК»

А.Б. Перзеке

Аннотация. В статье рассматривается феномен катастрофического художественного сознания Пушкина. Поэтика катастрофы осмысляется как самостоятельная научная проблема, которая имеет свое яркое выражение в тексте поэмы «Медный всадник». В контексте катастрофизма как общего состояния мира осуществляется исследование темы утраченного дома, тема массовой народной гибели. При этом образ Параши рассматривается в качестве невинной жертвы как одно из важнейших проявлений трагической сути произведения. Делается вывод, что Пушкин в своей поэме отталкивается от библейской модели Божьго гнева и изображает искусственный характер катастрофы, что мотив сиротства героя и его возлюбленной усиливает трагедию их беззащитности и гибели от стихии.

Ключевые слова: художественное сознание, поэтика катастрофы, гуманизм, «Медный всадник», А.С. Пушкин.

Summary. The research paper deals with the phenomenon of Pushkin's catastrophic artistic consciousness. The poetics of catastrophe is interpreted as an independent scientific problem brightly embodied in the text of the poem "Mednyi Vsadnyk" ("Copper Rider"). In the context of catastrophism as a general state of the world, the investigation of the themes of the lost home as well as the mass death is exercised. Meanwhile the image of Parasha is regarded in the capacity of an innocent victim as one of the main manifestation of the tragic essence of the work. The author arrives at the conclusion that in his poem Pushkin proceeds from the biblical model of God's wrath and depicts the artificial character of the catastrophe; that the motifof the hero and his beloved's orphanage intensifies the tragedy of 323 their defencelessness and death from the elements.

Keywords: Art consciousness, accident poetics, humanism, «the Copper horseman», A.S. Pushkin.

Смысловым центром великой пушкинской поэмы, несомненно, выступает противостояние двух равновеликих образов — Евгения и Петра, человечности и государственной идеи. На этом всеохватном конфликте, виртуозно выраженном гениальным автором средствами совершенного поэтического арсенала, всегда концентрируется внимание при изучении «Медного всадника».

Однако в произведении одновременно возникает изображение состояния мира, в котором происходит это противоборство, включающее в себя бунт стихии и приобретающее катастрофический формат, поскольку неумолимой волей в нем оказываются нарушены равновесие и мера. Впервые в русской литературе эсхатологические смыслы мировой мистерии с явными библейскими аллюзиями

324

предстали здесь в сюжетном действии как российскся националънся катастрофа.. Возможно, этим объясняется одна из причин колоссального влияния поэмы на послеоктябрьский литературный процесс. Также впервые отечественная словесность в «Петербургской повести» явила образец катастрофического художественного сознания как авторского мировидения и обрела художественную поэтику катастрофы, которая впоследствии оказалась широко востребована.

В исследованиях о «Медном всаднике» поэтика катастрофизма не подвергалась целенаправленному системному рассмотрению в качестве самостоятельной проблемы, что становится целью настоящей статьи. Этот аспект творения Пушкина заслуживает особого изучения. Он выступает неотъемлемой гранью общей концепции произведения, в ряде принципиальных вопросов дискуссионной по сегодняшний день. В нем проявляется гениальная интуиция художника-мыслителя, предвосхитившего многие пути эстетического и философского поиска искусства последующих эпох. И, может быть, самое главное — обращение к катастрофической картине мира в поэме позволяет по-новому увидеть ее уникальный масштаб сквозь «магический кристалл» проникновенного пушкинского гуманизма и совершенного мастерства художника.

Бурный пейзаж начала первой части произведения, связанный с непогодой и «запертой» Невой как тип изображения экстремального состояния природной (и, учитывая его аллегоричность, космизированной социальной) среды, перерастает в поэме «Медный всадник» в развернутый образ катастрофы. В разных произведе-

ниях он может выражать различный характер разгула стихийных, порой губительных сил, нередко потрясающих основы мироздания, но не посягающих на его уничтожение.

Не так у Пушкина. Бунт стихии угрожает космосу, созданному Петром, ставит его на край гибели, которая не отменяется в грядущем оттого, что на этот раз город устоял, а стихия временно отступила. Катастрофу поэт изображает как особое событие в бытии мира и человека, в основе которого лежит разрушительная природная (это первично) и социальная сила, по своему действию подобная природной и имеющая необратимые негативные результаты.

Современный «Словарь иностранных слов» дает такое определение этому понятию: «катастрофа (гр. catastrophe) = переворот, уничтожение) — внезапное бедствие, событие с трагическими последствиями (для человека, общества, природы...» [1,258]. Вот то место в тексте поэмы, с которого начинается собственно катастрофическое развитие сюжетных событий:

Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась... [III, 265].

Чтобы представить масштаб этой катастрофы, стоит вспомнить, что «град Петров» в поэме Пушкина знаменует собой Россию. Это тот случай в культуре, о котором пишет Ю.М. Лотман: «Город как замкнутое пространство может находиться в двояком отношении к окружающей его Земле: он может быть не только изоморфен государству, но олицетворять его, быть им в некотором идеальном

смысле (так, город Рим — город вместе с тем и Рим — мир») [2,320]. Участники кризисного действа в пушкинском произведении — Петр-памятник (принцип), город Петра, правящий царь, народ, Евгений, личность которого показана пушкинской художественной оптикой крупным планом.

Известно, что вскоре после написания «Медного всадника» Пушкин оказался под сильным впечатлением картины Брюллова «Последний день Помпеи», о чем свидетельствует тот факт, что он срисовывал фрагменты полотна и написал отрывок в стихах, начинающийся словами: «Везувий зев открыл...» [11,237]. Совершенно очевидно, что изображенное на картине бедствие явно оказалось в резонансе с катастрофическим мироощущением великого поэта, постигшим его механизмы применительно к России первым в русской литературе. Хотя содержание картины касалось античной истории, оно взволновало Пушкина, поскольку несколько ранее он воплотил эсхатологическое событие со всем его неизбежным человеческим трагизмом в российской судьбе, создав образ национальной катастрофы.

Кратко отметим, глубоко не вдаваясь в этот вопрос, интересно рассматриваемый И.В. Немировским, что «современная Пушкину литература содержала в себе импульсы к осмыслению образов Петра и Петербурга в библейско-эсхаталогическом ключе», и что в жанре городского предания «предсказания гибели сопровождали всю историю Петербурга с момента основания города» [3,12]. Старообрядческие тексты прямо использовали образы и мотивы библейских пророчеств для страшных аналогий и

зловещих предсказаний миру сатанинскому с «Великим градом Вавилоном». Упомянем в этом ряду и две стихотворные новеллы Мицкевича «Олешкевич» и «Памятник Петру Великому» из его «Отрывка». Здесь мы, по сути, имеем дело с поэтическим проклятием польского поэта, с использованием им темы Божьего гнева и описанием наводнения в библейском ключе как наказания Петра и его города за грехи.

На этом фоне мировидение Пушкина в поэме «Медный всадник» являет нам совершенно иной уровень художественного сознания по сравнению с современниками. Поэтому произведение в свою эпоху предстало неизвестным дотоле отечественной литературе типом текста, в котором эсхатологический миф получает предметную реализацию в событийно-персонажной системе сюжета как уже свершившееся событие. Пушкинский гений придает ему принципиально новые черты. Изображая потоп, поэт использует аллегорический потенциал развернутого бурного пейзажа и наделяет его семантикой народного бун- 325 та, впервые сближая, казалось бы, далекие и на первый взгляд не связанные (и не связующиеся в сознании современников) вещи — неизбежную гибель Петербурга от наводнения как цитадели зла от Божьего гнева, и далекие от него в пространстве социальные смуты. Именно в них, отождествляемых с водной стихией, видит Пушкин причины и энергию грядущей гибели города в значении государства.

Художник-мыслитель выходит за рамки буквы библейской эсхатологии, придавая ей неожиданный ракурс — гибель города Петра равновелика на-

циональной катастрофе. До создания «Медного всадника» таким смыслом не было наделено ни одно произведение, относящееся к петербургской эсхатологии.

Следующая новация, которой не знала «довсадниковская» литература, заключалась в том, что в поэме появилось гуманистическое измерение, неизвестное бытовавшим эсхатологическим схемам. Под ударами стихии оказывался не только макромир — город (государство), но и микромир — вселенная отдельного человека. По-видимому, повышенный интерес Пушкина к картине «Последний день Помпеи» объяснялся еще и тем, что там фигурирует народ, предстающий в конкретных лицах, и возникает образ человеческой трагедии, сопутствующей катастрофе. А ведь в «Медном всаднике» существует изображение народного бедствия, правда, не персонифицированного, как на картине, но вызывающего сострадание и гибель двух влюбленных, из которых Евгений показан крупным планом в качестве действующего героя сюжета.

326 Именно это, гуманистическое измерение, назовем его так, выступая в поэме одним из важнейших признаков ее антиутопической структуры, определило трагический пафос пушкинского творения в отличие от других современных ему произведений, заключающих в себе тему Божьего гнева. Дело в том, что воплощение этой темы включает мотив расплаты за прегрешения и в самой Библии, и в тяготеющей к ней литературе. Оно несет в себе религиозно-философский и одновременно нравственно-назидательный смысл и лишено трагизма в отличие от поэмы, где он возникает благодаря изображению Пушкиным

слома человеческих судеб и страшного потрясения России. А вот произведения А. Мицкевича, несмотря на блестящее с поэтической точки зрения решение темы Божьего гнева, трагического компонента в авторском мироощущении были лишены, и не только из-за прямого следования библейской модели. В них преобладал обличительный пафос еще и потому, что Россия была для польского поэта, истинного сына своего народа, миром чужим и враждебным, несмотря на все широко известные факторы, осложняющие подобное прямолинейное его к ней отношение, какими выступали культурные и дружеские связи.

Таким образом, катастрофическое мироощущение Пушкина в «Медном всаднике» было гуманистическим по своей аксиологической сути, а по степени нравственного авторского приближения к изображаемому — патриотическим, и в целом носило трагический характер. В сферу внимания поэта попадают даже отнятые стихией у людей «пожитки бедной нищеты», «товар запасливой торговли», не говоря уже о снесенных мостах, что все вместе складывается в образ разрушенной среды человеческого обитания. Причем на этом смысловом уровне изображения потопа социальная «малость» оказывается залогом незащищенности от природной ярости. Подобное изображение реализовавшихся эсхатологических ожиданий, включающее их художественную авторскую интерпретацию, было до Пушкина неизвестно в бытующем литературном и религиозном сознании эпохи по отношению к финалистскому мифу. В «Медном всаднике» произошло дальнейшее развитие традиционных представлений о потопе и конце света, на

которые накладывалась возникшая в этом ключе «петербургская эсхатология», осуществилось движение от обобщенно-назидательных схем к конкретности и определенности человеческих бытийных реалий и обретение гуманизма.

Важно также отметить, что мотив стихии как Божьего гнева в «Петербургской повести» звучит с позиций народа, ожидающего казни, а также правящего царя. Но вот такова ли позиция самого автора? И та ли это мифологическая, библейская ситуация, когда Божий гнев имеет непосредственное, прямое действие, как в случае с всемирным потопом, Содомом и Гоморрой по принципу преступления греховного народа и его наказания водами или огнем?

От прямого ответа на эти вопросы поэт уходит, но в тексте, тем не менее, можно найти выражение авторской оценки происшедшего: «злые волны», «злое бедствие», «уже прикрыто было зло», которая возникает не случайно и не выступает осуждением действий Высшей силы, поскольку здесь проявляется не она. При обращении к сюжету поэмы становится видно, что Пушкин в самом ее начале располагает волевой импульс всех последующих событий («Здесь будет город заложен»), который в своем логическом развитии в конечном итоге перерастает в потоп. Иначе говоря, в авторской концепции поэта катастрофа носит антропогенный характер. Ее источником является человек, обладающий земной властью, взявший на себя роль демиурга-пересоздателя и ставший для своего мира, ввергнутого им в бедствие, «кумиром», «горделивым истуканом» — обманным богом. По-видимому, от подобного осознания появляет-

ся пушкинская строка о бессилии кумиров перед лицом бедствия в стихотворном отрывке, который уже упоминался, созданном поэтом несколько позднее и посвященном картине Брюллова: «Кумиры падают».

«Вторичное» созидание на месте «первичного» приводит к тому, что последнее подлежит уничтожению, и в этом заключается суть всех революций, включая преобразования Петра, строящиеся на насилии. Именно отсюда возникают в революционном созидании «во благо» силы хаоса, спровоцировавшие, исходя из художественной логики «Медного всадника, сокрушительный ответный бунт стихийных сил. В понимании этих причинно-следственных связей российского исторического процесса лежит природа негативной оценки Пушкиным в своей последней поэме разгула стихии, которой не может быть при непосредственном обращении к проявлению Божьего гнева в тексте Библии.

Проступающие в образном выражении этой историософской концепции поэта мифопоэтические смыслы 327 позволяют увидеть глубокое постижение им фундаментальных мировых законов сквозь призму событий национальной истории. Отметим здесь, что у камня как первоэлемента мира существует еще один оттенок семантики: он может исполнять роль ворот [4,182]. Город - каменный, сковавший стихию, изменивший своими формами («громады стройные») пространство, создавший насыщенный культурный космос. Город — это победа человеческого разума над дикой природой, камня (в значении власти, отвечающей его сущности) над водой. Не случайно Всадник стоит на каменном

подножии, олицетворяя его победную мощь и душу города. Во всех древних культурах город трактовался как проявление космической упорядоченности, вселенского лада [5,54]. В «Медном всаднике» Пушкин показывает амбивалентность его природы в случае города Петра, ставшего средоточием каменного насилия: город-камень, вторгшийся в спокойное течение бытия, нарушает его равновесие и становится теми искусственными воротами, через которые в мир врывается хаос в обличии стихии.

Бесчеловечное созидание своей оборотной стороной предстает как разрушение (и в этом парадоксальность развития цивилизации!), вызванное самим же «строителем чудотворным». Так что подчеркнем еще раз — не Божья карающая десница, как в Библии, в «Медном всаднике» наслала потоп. Пушкин описывает дело человеческих, властных рук, вызвавших (безусловно, не желая этого!), катастрофу с ее жертвами и трагизмом.

Мифомотив жертвы в пушкинской интерпретации требует отдельного 328 рассмотрения. Поэт, создавший, как уже отмечалось, новый тип текста, поднимает тему жертв стихии и находит для нее такое новаторское художественное решение, которого в литературе о Петербурге его времени еще не было. Речь идет не только о сюжетной линии бедного Евгения, но и лаконичном, но невероятно выразительном коллективном образе терпящего бедствие народа, придающем произведению трагизм.

Изначально в древней человеческой культуре явление жертвы носило исключительно ритуально-обрядовый характер, как об этом пишет Э.Б. Тайлор — крупнейший исследо-

ватель первобытной культуры [6, 452-483]. Оно было связано с дарами божеству в обмен на различные блага с его стороны — сохранность жизни в бою и в пути, избавление от беды, успешность предприятия и т.д. Так появились жертвы строительные, жертвы сельскохозяйственные, военные, охотничьи и другие, которые в особо ответственных случаях включали принесение в жертву людей, в том числе из состава близких родственников и соплеменников.

Со временем представление о жертве расширилось, вышло за пределы религиозного обряда, целенаправленного действия приношения даров высшей силе ради милости, и распространилось на целый ряд других явлений, сохраняя при этом вариации принципа утраты. Отражение этого семантического процесса фиксирует в своем словаре В.И. Даль. Он определяет жертву как «уничтожаемое», «гибнущее», то, чего лишаются невозвратно. «Пострадавший от чего-либо есть жертва причин этих». Встречается у ученого и понятие «невинная жертва» [7, 535]. Как видим, в понятийном ряду жертвы многое связано с человеком.

Именно человеческие жертвы изображает Пушкин в своей поэме, развивая ее «гуманистическое измерение». Прежде всего, жертвой стихии становится Параша, представление о которой, ни разу не попадая в план прямого, непосредственного изображения, существует в поэме благодаря мечтам и горю Евгения. Эта фигура поэмы, вопреки мнению М. Новиковой, никак не является ритуальной «строительной жертвой» [8, 277]. Перед нами жертва невинная, и поэтому ее гибель не связана со строительным

ритуалом, всегда происходящим в момент закладки строения или города. Кроме того, это жертва напрасная, какой каждый раз становится человеческая гибель в результате различных катастрофических обстоятельств, ничего не решающая, не имеющая никакого смысла и совершенно не связанная ни с принципом получения блага в результате утраты, ни с принципом наказания за вину перед Высшей силой.

Такой же невинной и напрасной жертвой выступает мать Параши — вдова. Сама девушка — сирота. Сиротой предстает и «бедный Евгений», главная жертва в поэме, у которого «почившая родня» (что выступает лишь одной из граней этого сложного пушкинского героя). Мотивы вдовства и сиротства явно усиливают тему жертв рукотворного потопа. Носители этой семантики — традиционные мифологические и сказочные персонажи, отмеченные особой незащищенностью и нуждающиеся в защите и покровительстве. Их гибелью в «Медном всаднике» Пушкин передает беспросветное состояние мира, созданного Петром, где становится возможен разгул злой силы, от которой нет защиты. «Кумир с простертою рукою» стремится защитить свой город, свое дело, но не людей. Вина за невинные жертвы лежит на нем.

Поэт показывает, что собой представляет человеческая жертва в первом приближении, крупным планом, поскольку эта тема выступает важной гранью его гуманистического мироощущения в поэме. Помимо гибели Параши, безутешности Евгения и его собственной жертвенности, здесь изображается, что подобные трагические

жертвы носят массовый характер: «кругом, / Как будто в поле боевом, / Тела валяются» {III, 268].

Таким образом, Пушкин идее праведного Божьего гнева над городом — миром Петра и его обитателями, бытующей в его время, противопоставил идею невинно убиенных, бессмысленных жертв, трагических и невосполнимых человеческих утрат. Это являлось для ми-ровидения поэта самым главным, поскольку всем своим творчеством высшими ценностями в мире он провозгласил человеческие. Выскажем предположение, требующее особого изучения, что суровая Ветхозаветная модель Божьего гнева и Новозаветное христианское человеколюбие в поэме «Медный всадник» вступили в полемику. Без понимания этого все представления о бунте стихии и его последствиях в пушкинской концепции великого произведения были бы неполны.

Подобное можно утверждать и по поводу темы утраты дома, непосредственно связанной с темой жертвы. Это тем более существенно, что по наблюдениям Ю.М. Лотмана «В поэзии 329 Пушкина второй половины 1820— 1830-х гг. тема дома становится идейным фокусом, вбирающим в себя мысли о культурной традиции, истории, гуманности и «самостояньи человека» [2, 314]. Заметим также, что вместе с другими явлениями того же ряда, архетип дома относится к базовым константам человеческого бытия.

Представления о доме в фольклоре связаны с безопасным, защищенным пространством — внутренним в оппозиции внутренний / внешний, где правая часть в повествовательном контексте — антидом, все враждебное в пространстве, внеположном ему.

330

Дом — это теплый семейный мир, по определению, человеческий микрокосм. Утрата дома является трагедией утраты этого мира, а вместе с ним «самости», защищенности и укорененности.

Именно о такой трагедии повествует Пушкин в поэме «Медный всадник», изображая губительное действие злой стихии. Объектом ее агрессии и разрушения в «Петербургской повести» как раз и выступает дом, упоминаемый Пушкиным в нескольких вариантах и становящийся одним из сюжетообразующих и аксиологических центров произведения. Не случайно некоторые исследователи, о чем уже упоминалось, вполне правомерно склонны рассматривать его как поэму о разрушенном доме [9, 45].

Вместе с домом Параши — средоточием жизни для героя, погибает идея семейного космоса в его душе. Смерть Евгения на пороге опустевшего и перемещенного стихией дома, претерпевшего неестественные пере-турбации, весьма символична. Важно подчеркнуть, что образу этого персонажа сопутствует мотив бездомья, поскольку он снимает «уголок» у хозяина, а свой собственный дом, не называя его прямо, строит в мечтах о семье, а в конечном итоге ему не суждено обрести этот дом в реальности. Но также Пушкин пишет и о печальной судьбе многих деревянных домиков, не выдержавших дикой энергии стихии. Сущность изображенного поэтом трагизма положения народа заключается в том, что дом в мире Петра пере-

стает быть убежищем, утрачивает свои защитные функции из-за негативного нарушения равновесия в оппозиции внешний / внутренний. Возникает ситуация безвыходности, в которой оказывается «дома тонущий народ», что является в поэме одним из новаторских художественных выражений Пушкиным катастрофизма национального масштаба через показ крушения основ человеческого бытия.

ЛИТЕРАТУРА

Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. — М.: Правда, 1981. — Далее цитаты даются по этому изданию с указанием в тексте тома и страницы.

1. Булыко А.Н. Большой словарь иноязычных слов. — М.: Мартин, 2004. — 704 с.

2. Лотман Ю.М. Семиосфера. — С.-Петербург: Искусство — СПБ, 2000. — 704 с.

3. Немировский И. В. Библейская тема в «Медном всаднике» / / Русская литература. — 1990. — № 3. — С. 3-17.

4. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. — М.: Лабиринт, 1997. — 273 с.

5. Долгий В.М., Левинсон А.Г. Архаическая культура и город // Вопр. философии. — 1971. — № 7. — С. 48-61.

6. Тайлор Э.Б. Первобытная культура. — М.: Политиздат, 1989. — 573 с.

7. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1-4. — М.: Русский язык, 1981-1982. Т. 4. 1982. — 681 с.

8. Новикова М.А. Пушкинский космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. — М.: Наследие, 1995. — 353 с.

9. Зотов Г. Стихия и кумир. Над страницами «Медного всадника» // Истина и и жизнь. — 2004. — № 2. — С. 38-46. ■

СОВРЕМЕННЫЕ ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ ЛИЧНОСТИ ЧЕРЕЗ НАРРАТИВНЫЕ ТЕКСТЫ

А.С. Обухов, Е.Е. Чурилова

Аннотация. Нарративная психология - относительно новая область человекозна-ния, выстраиваемая по принципу междисциплинарного подхода к изучению личности через текст, порождаемой ею. В статье анализируются современные подходы изучения нарратива в гуманитарных науках, показывается актуальность привлечения нарративных текстов для психологии на современном этапе. Определены основные принципы и направления психологических исследований личности во взаимосвязи с историческими и социокультурными условиями его жизни, проводимые с привлечением нарративных текстов.

Ключевые слова: нарратив, повествование, жизненный путь, языковая личность, человек и мир.

Summary. Narrative psychology is new demesne of anthropology based on interdisciplinary study of personality through the text. There can be found analysis of modern approaches to study of narratives in the humanities, also the author shows actuality of engaging narratives for psychology in nowadays. The author identifies core principles and directions of psychological researches of personality in taken in conjunction with historical and sociocul-tural living conditions engaging narratives.

Keywords: narratives, narration, lifespan, lingual personality, person and world.

Термин «нарратив» (в переводе с тия не столько существует «объектив-

английского — «рассказ», «повес- но», сколько возникает в контексте

твование») прочно вошел в научную рассказа о событии и связан с лич-

лексику западных лингвистов, лите- ностной интерпретацией. Роль изуче-

ратурных и кинокритиков, социоло- ния нарратива в исторической науке

гов, а в последние годы и психологов. выросла в ХХ веке и стала чуть ли не

Нарратив (лат. narrare — языковый ключевой для данной науки. При этом

акт, то есть вербальное изложение) историческая наука стала все больше

— рассказывание историй, пересказ, обращаться к психологическому зна-

несобственно-прямое говорение; в нию, а психология к историческому.

психотерапии — рассказы пациентов В середине ХХ века сформировалась

о личной истории [1]. Термин «нарра- историческая психология, в ближе к

тив» заимствован из историографии, концу выделилась отдельно нарратив-

а именно из концепции «нарративной ная психология.

истории» А. Дж. Тойнби [2], согласно В 1970-1980-х годах группа амери-

которой смысл исторического собы- канских ученых (Дж.С. Брунер [3], Т.Р.

331

332

Сарбин [4], Б. Шейфер [5]) обратилась к изучению нарратива как организующего принципа человеческой жизни. Они считали, что повествовательная форма — и устная, и письменная — составляет психологическую, лингвистическую, культурологическую и философскую основу стремлений людей прийти к соглашению с природой и условиями существования, что в свою очередь стало исходной точкой интереса к нарративу. Каждая известная нам культура была культурой, накапливающей и передающей собственные опыт и системы смыслов посредством повествований, запечатлевая их в мифах, легендах, сказках, эпосе, драмах и трагедиях, романах, историях, рассказах, воплощая в шутках, анекдотах, мемориальных речах, извинениях, объяснениях и т.д. С 1969 года применяется термин «нарратология». Во многом такой акцент был сделан благодаря развитию социальной мысли в европейской науке, обращенной к познанию природы человека (работы Р. Барта [6], П. Рикера [7] и др.).

В середине XX века М.М. Бахти-ным8 был проведен анализ диалогических отношений «Я — Другой» в словесном творчестве в аспекте обсуждения речевых жанров. В нарративе в виде «авторассказа» лингвистически закреплена «социально сконструированная» личность (Б. Слугоский, Дж. Гинзбург) [9]. Кроме того, нарратив всегда может быть рассказан по-иному — в зависимости от личности самого рассказчика, от его субъективного отношения к описываемому событию, от ситуации повествования и адресата, от степени осмысления произошедшего и т.д.

Познавательная функция наррати-ва непосредственно зафиксирована в этимологии слова. Термин «нарратив»

связан с латинским словом ^агш, то есть «знающий», «эксперт», «осведомленный в чем-либо», восходящим, в свою очередь, к индоевропейскому корню ^о — «знать». Х. Миллер обращает внимание на то, что слово «нар-рация», означающее «дать устный или письменный отчет о чем-то, рассказать историю» — относится к группе слов, которая включает в себя такие термины, как «когнитивный», «гнозис», «диагноз», «гномон», «физиогномия», «норма», «нормальный» (от латинского «норма», что означало измерительную линейку). Х. Миллер замечает, что рассказывая, человек не только прослеживает последовательность событий, но и интерпретирует ее: «(г)наррация — это гнозис, рассказывание тем, кто знает. Но это также и диагнозис, акт идентификации или интерпретирования посредством дискриминирующего чтения знаков» [10].

В социологии нарратив понимается как разговор о последовательных событиях. Обсуждаемые факты в данном разговоре могут быть богаты деталями и отражать не столько объективность событий, а скорее, особенности восприятия мира самим рассказчиком. Присутствие рассказчика и ситуации повествования в нарративе во многом определяет его содержание. В текст повествования вплетается контекст: позиция рассказчика, конкретная ситуация рассказывания, присутствие слушателя, целый комплекс социальных, исторических, политических условий. Таким образом, нарратив отражает, во-первых, индивидуально-личностные особенности рассказчика, во-вторых, ситуативные моменты разворачивания повествования, и, в-третьих, социокультурные реалии порождения и бытования текста.

Нарратив — специфическая форма дискурса, то есть текст, связанный с совокупностью социальных, культурных, психологических факторов, взятый в событийном аспекте. Нарратив — это речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и в их когнитивных процессах. В нарративе также заложена составляющая самопрезентации личности другому через повествовательные формы о событиях, к которым рассказчик или причастен сам, или хочет выразить свое отношение.

В психологии одним из ключевых вопросов остается вопрос о методах познания личности. Существующие диагностические методики личности, так или иначе, фиксируют лишь определенные психические проявления личности. Но, как известно, сумма проявлений в этом случае не есть выражение целого. Личность — феномен историко-культурный, но выражающийся в авторской позиции по отношению к чему-либо, выражаемой как в особом чувстве личности, так и в поступке по отношению к другому. Личность одновременно социальное и уникальное в нас. Становление личности — это жизненный путь человека в конкретных историко-культурных и социальных условиях [11]. Таким образом, более адекватные методы познания личности находятся в русле феноменологического подхода, позволяющего познать феномен личности в ее уникальности и типичности в конкретике жизненных условий.

Нарратив, репрезентирующий индивидуальное самоописание жизненного пути человека в конкретных культурно определенных формах текста, позволяет лучше понять собственного

человека в общих рамках «человек и мир». Нарративный подход к изучению автобиографических текстов позволяет выстраивать понимание жизненного пути личности как осмысленное целое, существующее для других в форме завершённой (или рассказанной как завершённой) истории, текста/рассказа/легенды о себе, индивидуальной «мифологии». Сущность этого подхода заключается «в признании за культурными артефактами статуса повествовательных структур, понимании их как завершённых организованных текстов разных уровней и содер-жания»12. При этом каждая культура имеет определенные «канонические» формы выражения нарратива, закрепленные в устойчивых видах текстов, присутствующих в дискурсах и коммуникациях. Нарратив неразрывно связан с культурно устойчивыми формами бытования текста, присвоенными человеком и выражаемых в таком феномене, как языковая личность.

Представители постмодернистской философии Р. Барт, Ж. Деррида, Ж.Ф. Лиотар, М. Фуко трактуют языковое сознание личности как «способность человека описать себя и свой жизненный опыт в виде связного повествования, выстроенного по законам жанровой организации художественного текста. При этом выявились две тесно связанные друг с другом проблемы: языкового характера личности и нарративного модуса человеческой жизни как специфической для человеческого сознания модели оформления жизненного опыта» [13].

Активное изучение нарратива привело к формированию большого количества его разнообразных теорий. Основываясь на точке зрения Х. Миллера, можно выделить несколько наибо-

333

334

лее значимых теорий в области нарратологии:

1 — теория русских формалистов В.Я. Проппа [14], Б.В. Томашевского [15], В.Б. Шкловского [16] — которые еще в первой половине XX века выдвинули принципы структурного текста в рамках нарративного подхода (они предлагали изучать интерпретационные, а не информационные возможности текста при анализе сюжета);

2 — диалогическая теория наррати-ва, у истоков которой стоял М.М. Бахтин [17], изучая диалогические отношения «Я-Другой» в словесном творчестве (то есть диалогическое понимание межчеловеческих отношений «Я» и «Другого», которое находит свое отражение в текстуальных формах);

3 — структуралистская теория К. Леви-Строса [18], который применил принципы лингвистики к анализу социальных отношений, сделав «лингвистическую аналогию» важнейшим инструментом антропологического анализа социального поведения; также он впервые провел структурный анализ нарратива, то есть образу читателя в идеале должны быть присущи такие характеристики, как бесстатусность, бесполость, непринадлежность к классу, свобода от этничности и культурных установок, — он просто «функция самого текста;

4 — герменевтические и феноменологические теории (П. Рикер [19], Р. Ингарден [20]), согласно которым нар-ратив есть «синтез гетерогенностей», в котором разные моменты мира человека — «цели, средства, взаимодействия, результаты» — взяты вместе и гармонизированы; подобно метафоре нарратив есть «семантическая инновация», в которой что-то новое вносится в мир посредством языка. Так, для П.

Рикера нарративная структура отделена от реального мира, не описывает его, а принадлежит исключительно историческому тексту и способствует созданию другой некой реальности;

5 — семиотические и тропологичес-кие теории (А.Ж. Греймас [21], Ж. Же-нетт [22]) согласно которым такие последовательности человеческой жизни как манипуляция, действие и санкция должны быть соединены в «каноническую нарративную схему», которая применима не только к большинству рассказов, но и к поиску человеком смысла жизни (А.Ж. Грейймас); нарратив здесь понимается как представление события или же последовательности событий, реальных или же вымышленных при помощи языка, и в частности, при помощи письменного языка (Ж. Женетт);

6 — историко-социологические теории (Ф. Джеймисон [23]) в рамках которых акцентируется внимание, что рассмотрение любого текста (в широком смысле «текстов» культуры) необходимо проводить в его исторической перспективе, что является необходимым условием его адекватного понимания. В рамках этой теории отмечается, что история, конечно же, не есть текст, но она доступна нам только в текстуальной форме; история подвергается предварительной «текстуализации» или «нарративизации» — и это единственный путь доступа к ней. Нарративная процедура «творит реальность», одновременно утверждая ее относительность и свою «независимость» от сотворенного смысла;

7 — теории читательского восприятия (В. Айзер, Х.Р. Яусс [24]), согласно которым повествование играет роль линзы, сквозь которую по видимости несвязанные и независимые

компоненты существования рассматриваются как связанные части целого;

8 — постструктуралистские и де-конструктивистские теории (Ж. Де-ррида, П.де Манн [25]), в рамках которых обсуждается особенность западной логоцентрической культурной традиции, согласно которой ключевая задача культуры — найти или навязать смысл всем явлениям, подвергающимся рефлексии. В русле этих подходов настаивается, что существует лишь реальность нарратива, а доказательство автономности нарратива от прошлого строится на утверждении, что прошлое присутствует в тексте в терминах це-лостностей, несвойственных вещам или аспектам, которые ему принадлежат.

Каждая из этих теорий изучает повествовательные тексты (нарративы), исследует их природу, формы и функционирование, общие черты, присущие всем возможным типам наррати-вов, равно как и критерии, позволяющие отличать последние между собой, а также систему правил, в соответствии с которыми нарративы создаются и развиваются. Аналитическими компонентами нарратологии являются сюжет, точка зрения, время, персонаж, действующие лица, повествовательная роль.

В психологии с середины 1980-х годов стали появляться тенденции к переосмыслению методов, предмета, теоретических оснований научного познания, которые получили название нарративного (или интерпретативного) подхода. При этом образовались такие направления как социальный конструк-ционизм (К. Герген, Дж. Шоттер, Р.Харре и др.) [26], направленный на рефлексию культурного контекста порождения концепций, конструктов и

научного знания (как психологического, так и любого другого) в целом; а также нарративная психология (Т. Сар-бин, Дж. Брунер, Д. Макадамс, Г Хер-манс и др.) [27] — область исследований, в определенной мере родственная социальному конструкционизму и культурно-исторической концепции Л.С. Выготского. «Нарративный подход получил широкое распространение в 1990-е годы в работах, посвященных изучению феномена «Я» и идентичности в психологии, социологии, антропологии. Принципиальным положением нарративного подхода к исследованию «Я» и идентичности (а также в нарративной практике), является рассмотрение «Я» как продукта совместного со-конструирования в сообществе. Основой нарративного исследования часто становятся дискурсы (как формы социальной практики, выраженные в языке), преломляющиеся в конкретных историях человеческой идентичности (жизненных историях — life-story) или я-нарративах (self-narrative)» [28].

В рамках нарративной психологии выстраиваются подходы к изучению личности через текст, отражающие как индивидуальные особенности жизненного пути конкретного человека в контексте конкретных социокультурных условий, так и общие закономерности порождения и бытования личностного повествования. Так, современные немецкие психологи, сторонники нарративного подхода, Г Люциус-Хоэн и А. Депперман [29] выделяют понятия «рассказывающее «Я» («Я» рассказчика в продолжении всего рассказа) и «рассказывавшее «Я» (прошедшее «Я» рассказчика истории).

Основной признак рассказа — его двоякая (двойственная) временная перспектива. Рассказ о личной жизни

335

336

означает, что прошлый опыт актуализируется (воспроизводится) и проецируется в виде истории. В повествовании рассказчик приписывает опыту все основные перспективы познания в моменты переживаний. В конце концов, он знает по контексту рассказа, как закончилась история; знает, что при этом еще не были важны сами поступки (действия) в последовательности (в череде) событий. Одновременно он вспоминает, как чувствовал себя во время события, какие временные перспективы и перспективы самого события открывались: что он при этом скрашивал, как интерпретировал и почему он вел себя определенным образом.

Двойственная временная перспектива подразумевает «раздвоение личности» («раздвоение «я»): «рассказывающее «Я» актуальной ситуации рассказа становится «прошлым, прошедшим «Я»; «рассказывавший «Я» выступает в качестве «деятеля, действовавшего лица». Он восстанавливает в своем рассказе актуальные для того времени ориентационные действия (действия помогающие при ориентации в ситуации, при адаптации к возникающим условиям), которые могут делать неприемлемым весь ход событий и его личное участие (рассказчика) в этом. В качестве «рассказывающего «Я» выступает рассказчик происшедшего события как изменения перспективы переживания, но сегодня его тогдашнее состояние сознания является чистым (светлым) и перспективным (далеко идущим), как это и было всегда. Это знание (познание) определяет выбор описываемых (рассказываемых) элементов происшествия — того, что относится к событию; и поэтому должно воспроизводиться в рассказе и делать сам рассказ понятным до конца [30].

Личность как единый и целостный феномен в контексте жизненного пути в мире репрезентируется и структурируется в событийных рядах с помощью автобиографического нарратива — системы автобиографических воспоминаний, закрепленных в устойчивых речевых формах или письменных текстах, выступающих средством саморепрезентации человека и представляющую собой осмысленные биографические истории его жизненных переживаний. «На уровне отдельного субъекта жизнь как единый, целостный и уникальный феномен конституируется как автобиографический нарратив, в котором уже произошедшие события жизни связываются в упорядоченную последовательность при помощи сюжетов» [31]. Осмысление отрезков жизненного пути возможно лишь тогда, когда они уже прожиты и осмыслены, то есть от-рефлексированы в текстовых выражениях с определением в них смысла. Осмысление собственного жизненного пути так или иначе связано с соотнесением себя, своей жизни с культурной нормой, эталонов, идеалом, прототипом и т.п. Осмысление себя и своего жизненного пути в нарративе — это «встраивание» единичного субъекта в систему существующих на данном этапе взаимоотношений в системе «человек — мир» [32].

Ключевая единица анализа автобиографического нарратива — событие, то есть отрефлексированное, сохранившееся в памяти и наделённое «насыщенным описанием» (Г. Райл и К. Гирц [33]) действие или случай, имеющий социально значимый характер. В самом понятии «событие» заложен ключевой его смысл — совместное бытие. Любое событие имеет пространственную и временную организацию в

жизни субъекта. Большая часть событий имеет социально-нормативный характер (родился, пошёл в школу, поступил в университет, начало работать, женился и т.п.), однако те жизненные ситуации, которые выпадают за нормативные, также становятся значимыми по принципу особенности.

В любом случае, человек, находящийся в определенных социокультурных условиях, для осмысления собственной жизни пользуется теми культурными средствами осмысления собственной жизни, которые существуют в данной культуре и которые он присвоил. Нарративные тексты имеют свои правила построения выстраивания. Они специфичны для каждого конкретного культурно определенного жанра нарративного текста и имеют социальные и культурные особенности. При этом существует ряд общих закономерностей построения нарративных текстов. К таким закономерностям немецкий социолог Ф. Шюце [34] относит следующие правила или требования, позволяющие рассказчику сделать свое повествование связным и понятным для слушателя: 1 — целостность и законченность; 2 — сгущение; 3 — детализация. Данные правила являются имплицитными, заложенные в самих культурных формах порождения нар-ратива. Рассказчик может не отдавать себе отчет, что он действует в соответствии с данными правилами. Также внутренний порядок рассказа является относительно автономным, то есть его структура не сводима к обстоятельствам, в которых он продуцируется.

В автобиографическом нарративе события жизни связываются в упорядоченную последовательность при помощи сюжета. Культурные традиции, закрепленные в конкретных локаль-

ных социальных общностях, к которым принадлежит человек, предоставляют ему определенный запас сюжетов для организации осмысления и описания событий собственной жизни в контексте автобиографической, родовой или общечеловеческой истории.

Ю.М. Лотман рассматривает сюжет как мощное средство осмысления жизни: «Создавая сюжетные тексты, человек научился различать сюжеты в жизни и, таким образом, истолковывать себе эту жизнь» [35]. Посредством рассказывания истории своей жизни, выстраиваемой в сюжетах событий, человек конструируем себя в качестве части мира.

Традиция исследования нарративных текстов в нашей науке присутствует давно, особенно в литературоведении [36], фольклористике [37] и истории [38], но также и в психологии. Так, Н.А. Рыбников [39] изучал особенности детской речи, детских интересов, детского творчества. Проблематика исследования автобиографических текстов отражена в издававшихся в 1920-е годы журналах (например, в «Вопросах воспитания»). Л.С. Выготский изучал литературное творчество в школьном возрасте и его влияние на личностное развитие ребенка [40]. В.С. Мухина исследовала особенности развития личности и «самости» человека, отраженных в дневниках и личностных рефлексиях [41], изучала развитие личности на ранних этапах онтогенеза посредством дневниковых записей [42], а также выявляла особенности трансформации личности преступников в условиях пожизненного заключения через их письменные рефлексии в письмах [43]. В последние годы нарративный подход развивается в исследованиях автобиографической

337

338

памяти, проводимых В.В. Нурковой [44].

Обобщая проанализированные современные подходы к исследованию личности через нарративные тексты, выделим базовые принципы построения исследования с использованием анализа нарративных текстов в изучении личности в русле социокультурной психологии: 1 — принцип сравнительного анализа; 2 — учет социокультурного и исторического контекста порождения текста; 3 — учет социального и культурного статуса автора нарратива; 4 — учет жанра и культурно устойчивых форм порождения нарративного текста и построения повествовательного сюжета; 5 — применение структурного и функционального анализа в интерпретации текстов.

Приведем примеры некоторых направлений эмпирических исследований личности посредством нарративных текстов, проводимых под руководством А.С. Обухова:

1 — для понимания соотношения в личности социальной сущности и уникальной индивидуальности необходимо использование сравнительного принципа при анализе нарративных текстов (это возможно, например, при сопоставлении нарративных текстов одного жанра разных людей — как принадлежащих к одному социокультурному кругу, так и различающихся по определенным социальным и культурным позициям [45]);

2 — для понимания особенностей внутреннего плана развития личности, репрезентированного в нарративных текстах, важно иметь возможность рассмотрения динамики развития самих текстов в процессе жизненного пути личности, хотя бы на определенных этапах онтогенеза (например, рассмот-

рение репрезентации внутреннего плана развития личности, проведенного на материале личных дневников девушек с подросткового по юношеский возраст [46]);

3 — для выявления феноменологических особенностей особых форм культурной деятельности, свойственных локальным социальным общностям важно анализировать весь массив нарративных текстов, отражающих конкретику бытования деятельности человека в рамках определенной социальной общности (например, для анализа психологических функций и развивающего потенциала особого типа игровой деятельности в фантазийные страны-утопии анализировались все тексты, порожденные в ходе игры и закрепившие определенные аспекты данной игровой деятельности, разворачиваемой в конкретном сообществе детей [47]);

4 — для выявления особенностей самосознания личности в контексте этнокультурных традиций фиксируются бытующие в конкретных этнокультурных локальных традициях нарративные тексты (письменные и устные), анализируется их вариативность, жанровые и смысловые особенности, соотношения «мы» и «я» высказываний и т.п. [48]);

5 — для выявления возрастных, социокультурных, гендерных и индивидуальных особенностей автобиографического сознания и памяти, в том числе в соотнесении с родовой и исторической памятью [49];

6 — для изучения изменений особенностей репрезентации личности с появлением новых или трансформацией существующих культурных средств порождения и бытования текстов проводится функциональный, структурный и

социокультурный анализ конкретных форм бытования нарративных текстов (интимные дневники спонтанного ведения [50], блоги в «Живом Журнале» и другие формы Интернет-дневников [51], девичьи альбомы [52], мемуары [53], воспоминаниях о значимом другом [54], дневники наблюдений матерей за развитие собственного ребенка [55], автобиографические воспоминания о поддержке и наказании собственного детского любопытства [56], смехо-вые жанры нарративов [57], литературное творчество подростков [58] и др.);

7 — для изучения особенностей рефлексивного сознания, языковой личности, социальной идентичности, самопрезентации личности, особенностей понимания личностно значимых переживаний и т.д. используется специально организованные формы порождения, фиксации и интерпретации нарративов [59].

Таким образом, привлечение нарративных текстов для исследования личности в контексте исторических и социокультурных условий — перспективное направления развития современного гуманитарного знания, раскрывающие природу сложных феноменов проявления природы человека в этом мире.

ЛИТЕРАТУРА

1. Шаповал С.А. Нарратив // Общая психология. Словарь Ьйр://з1оуаг1.уа^ех. ги/^с1/рзусЫех2/агие1е/Р82/рз2-0393.Мт?1ех1=паггаге&з1раг3=1Л

2. Тойнби А. Дж. Постижение истории. — М.: Айрис-Пресс, 2008. — 640 с.

3. Брунер Дж.С. Психология познания. — М.: Прогресс, 1977. — 417 с.

4. Сарбин Т.Р. Нарратив как базовая метафора для психологии // Постнеклас-сическая психология. — 2004. — № 1. — С. 6-28.

5. Ярская-Смирш>ва Е.Р. Нарративный анализ в социологии // Социологический журнал. - 1997. - №3. - С. 38-61.

6. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. — М.: Ad Marginem, 1999. - 432 с.

7. Рикер П. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. — М.: Университетская книга, 2000. — С. 187.

8. Ярская-Смирнова Е.Р. Нарративный анализ в социологии // Социологический журнал. — 1997. — №3. — С. 38-61.

9. См.: Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. — М.: Интрада, 1998. — С. 20-25.

10. Цит. по: Александрова А.Л. Нарративная терапия: социально-педагогический аспект.// Актуальные проблемы воспитания и образования: Выпуск 5. Сборник научных статей / Под ред. М. Д. Горячева. — Самара: Самарский университет, 2005. — С. 3-12.

11. Мухина В.С. Личность: Мифы и Реальность (Альтернативный взгляд. Системный подход. Инновационные аспекты). — Екатеринбург: ИнтелФлай,

2007. — 1072 с.

12 Сапогова Е.Е. «Римейки жизни»: конструирование автобиографического нарратива // Известия ТулГУ. Серия «Психология» / Под ред. Е. Е. Сапого-вой. — Вып. 5. — В 2 ч. — Ч. I. — С. 200- 339 228.

13. Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. — М.: Интрада, 1998. — С. 125.

14. Пропп В.Я. Морфология сказки. — Л.: Academia, 1928. — 149 с.

15 Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. — М.: Аспект Пресс, 1996. — 334 с.

16. Шкловский В.Б. О теории прозы. — М.: Советский писатель, 1983. — 383 с.

17. Бахтин М.М. Проблема речевых жанров / / Бахтин М.М. Собр. соч. — М.: Русские словари, 1996. — Т. 5: Работы 1940—1960 гг. — С. 159—206.

18. Леви-Строс К. Структурная антропология. — М.: Академический проект,

2008. — 560 с.

19. Рикер П. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. — М.: Университетская книга, 2000. — 314 с.

20. Ингарден Р. Очерки по философии литературы / Пер. с польск. А. Ермилова, Б. Федорова; Под ред. А. Якушевича. — Благовещенск: БГК им. И. А. Бодуэна Де Куртенэ, 1999. — 184 с.

21. Греймас А.Ж. Структурная семантика. Поиск метода. — М.: Академический проект, 2004. — 368 с.

22. Женетт Ж.. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры. В 2-х томах. Т. 2. — М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. — С. 60.

23. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или логика культуры позднего капитализма // Философия эпохи постмодерна. — Минск: Красико-принт, 1996. — С. 121, 133.

24. Современная литературная теория: Антология / Сост., пер., прим. Кабановой И.В. — М.: Наука, 2004. — 344 с.

25. Там же.

26. Постнеклассическая психология. Социальный конструкционизм и нарративный подход: Научно-практический журнал. — 2007. — №1 (3). — С. 7-10.

27. Там же.

28. Барский Ф.И. Нарративный подход в психологии и социальных науках: Тезисы доклада // http://virtualcoglab.cs. msu.su/projects/thesis.html

29. Lucius-Hoene G. & Deppermann A. Rekonstruktion narrativer Identität / / VS VERLAG fur SOZIALWISSENSCHAFTEN, 2004. — Р. 27.

30. Ibid. — Р. 24—25.

31. Сапогова Е.Е. «Римейки жизни»: конструирование автобиографического нарратива. // Известия ТулГУ. Серия «Психология» / Под ред. Е.Е. Сапого-вой. — Вып. 5. — В 2 ч. — Ч. I. — С. 200228.

32. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. — СПб.: Питер, 2003. — 512 с.

33. Сапогова Е.Е. «Римейки жизни»: конструирование автобиографического нарратива. // Известия ТулГУ. Серия «Психология» / Под ред. Е.Е. Сапого-

вой. — Вып. 5. — В 2 ч. — Ч. I. — С. 200228.

34. Журавлев В.Ф. Нарративное интервью в биографических исследованиях // Социология. — 1993. — № 3-4. — С. 34-43.

35. Лотман Ю.М. Семиосфера. — СПб.: Искусство—СПБ, 2000. — С. 67-72.

36. Например: Егоров О.Г. Русский литературный дневник XIX века: история и теория жанра. — М.: Флинта; Наука, 2003. — 280 с.; Колядич Т.М. Воспоминания писателей: проблема поэтики жанра. — М.: Мегатрон, 1998. — 276 с.; Михеев М.Ю. Дневник как эго-текст (Россия, XIX—XX). — М.: Водолей, 2007.

— 250 с.; Михеев М. Ю. Фактографическая проза или пред-текст // Человек.

— 2004. — №3. — С. 132—143; и др.

37. Например: Борисов С.Б. Рукописный девичий рассказ. — 2-е изд., испр. — М.: ОГИ, 2004. — 510 с.; Разумова И.А. Время в семейном историческом наррати-ве // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. Режим доступа: www.ruthenia.ru/folklore/ razumova6.htm; Утехин И. Очерки коммунального быта. — М.: ОГИ, 2000. — 248 с.; Штырков С.А. Предания об иноземном нашествии: крестьянский нар-ратив и мифология ландшафта (на материалах северо-восточной Новгород-чины) // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/ folklore/shtyrkov1.htm; Ясон Г. Модели и категории эпического нарратива // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/folklore/ jason2.htm; и др.

38. Например: Безрогов В.Г., Кошелева О.Е., Мещеркина Е.Ю., Нуркова В.В. Педагогическая антропология: феномен детства в воспоминания. — М.: Изд-во УРАО, 2001. — 192 с.; Кошелева О.Е. «Свое детство» в Древней Руси и в России эпохи Просвещения (XVI-XVIII вв.): Учебное пособие по педагогической антропологии и истории детства. — М.: УРАО, 2000. — 320 с.; Какорея. Из истории детства в России и других странах:

Сб. статей и материалов. Сост. Г.В. Ма-каревич. — М.; Тверь: Научная книга, 2008. — 382 с.; и др.

39. Рыбников Н.А. Детские дневники как материал по детской психологии. — М., 1946; Рыбников Н.А. Юношеские дневники и их изучение // Психология. Т. 1, вып. 2. — 1928; и др.

40. Выготский Л.С. Воображение и творчество в детском возрасте. — СПб.: СОЮЗ, 1997. — 96 с.

41. Мухина B.C. Личность: Мифы и Реальность (Альтернативный взгляд. Системный подход. Инновационные аспекты).

— Екатеринбург: Интелфлай, 2007. — 1072 с.; Мухина В.С., Хвостов АА. Возрастная психология: Детство, отрочество, юность: Хрестоматия. — М.: Изд. центр «Академия», 1999. — 624 с.

42. Мухина B.C. Таинство детства: В 2 т. 3-е изд. — Екатеринбург: У-Фактория, 2005.

— Т. 1. — 504 с.; Т. 2 — 448 с.

43. Мухина В.С. Отчужденные: Абсолют отчуждения. — М.: Прометей, 2009. — 704 с.

44. Нуркова В.В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памяти личности — М.: Изд-во Университета РАО, 2000. — 315 с.

45. Мельник И. Автобиографический текст как материал для психологического исследования жизненного пути личности // Исследовательская работа школьников. — 2006. — №1. — С. 193-208; Сергеева М.О. Особенности автобиографических воспоминаний о значимых жизненных событиях у трех поколений семей города Москвы и Владимира // Сборник докладов IV Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра исследовательских технологий REDU, 2009. — С. 82—85.

46. Чурилова Е.Е. Изменение психологических функций личных дневников с подросткового по юношеский возраст // Сборник докладов III Межвузовской конференции молодых ученых по результа-

там исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 217—221; Чурилова Е.Е. Отражение самосознания в текстах личных дневников современных подростков и юношей // Психология — наука будущего: Материалы II международной конференции молодых ученых, 30—31 октября 2008 года, Москва / Под ред. А.Л. Журавлева, ЕА. Сергиенко, А.С. Обухова. — М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2008. — С. 494-497.

47. Обухов А.С., Мартынова М.В. Фантазийные миры игрового пространства детей мегаполиса: страна К.К.Р. Антона Кротова и его друзей // Какорея. Из истории детства в России и других странах: Сб. статей и материалов. Сост. Г.В. Макаревич. — М.; Тверь: Научная книга, 2008. — С. 231—245; Обухов А.С. Фантазийные игры в страны-утопии как пространство саморазвития личности ребенка // «Психология и современное российское образование» (Москва, 8—12 декабря 2008 г.): Материалы IV Всероссийского съезда психологов образования. — М.: ООО «Федерация психологов образования России», 2008. — Направление I, II. — С. 136—137.

48. Обухов А.С. Психология личности в кон- 341 тексте реалий традиционной культуры. Монография. — М.: Прометей МПГУ, 2005. — 320 с. и др.

49. Мироненко Я.А. Взаимосвязь автобиографических воспоминаний с представлениями о собственном будущем у студентов // Сборник докладов III Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 224—228; Манакова Т.Г. Осмысление жизненного пути в конктек-сте истории народа разными поколениями // Сборник докладов III Меж-

вузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 18—21; Манакова Т.Г. Психологические особенности осмысления жизненного пути личности в контексте истории народа / / Психология — наука будущего: Материалы II международной конференции молодых ученых, 30—31 октября 2008 года, Москва / Под ред. А.Л. Журавлева, Е.А. Серги-енко, А.С. Обухова. — М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2008. — С. 258—260; и др.

50. Чурилова Е.Е. Особенности отражения историко-социальной ситуации в личных дневниках девушек подросткового и юношеского возрастов поколения конца XX — начала XXI вв. // Сборник докладов IV Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра исследовательских технологий REDU, 2009. — С. 215—219.

51. Манакова Т.Г. Использование культур-342 но заданных текстовых форм осмысления жизненного пути студентами (на примере дневников и Интернет-ресурсов) // Сборник докладов II Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Прометей МПГУ, 2007. — С. 245—248; Михайлова М.Д. «Живой Журнал» как виртуальный нарратив: социокультурные и психологические функции // Сборник докладов II Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Прометей МПГУ, 2007. — С. 102—105.

52. Орлова Ю. Девичий альбом — его структура, особенности бытования и психологическое значение // Сборник исследовательских работ 2000 года. — М.: Лицея №1553 «Лицей на Донской», 2000. — С. 55—67.

53. Мельник И. Автобиографический текст как материал для психологического исследования жизненного пути личности // Исследовательская работа школьников. — 2006. — №1. — С. 193-208.

54. Обухов А.С. Отражение в судьбе // Академик Александр Михайлович Обухов: жизнь в науке / Сост. А.С. Обухов. Под ред. Г.С. Голицына. — М.: Изд. дом «Ноосфера» 2001. — С. 6—8.

55. Обухов А.С. Вера Федоровна Шмидт — автор «Дневника матери» (биографическая справка) // Развитие личности. — 2002. — №3. — С. 190-193; Шмидт В.Ф. Дневник матери // Развитие личности. — 2002. № 3. С. 194—214.; № 4. С. 174-183; 2003. № 1. С. 229-240; № 2. С. 156-170; № 3. С. 195-210; №4. С. 211216.

56. Обухов А.С. Социокультурные детерминанты развития и торможения самостоятельной исследовательской активности// Исследовательская деятельность учащихся: Научно-методический сборник в двух томах / Под общей редакцией А.С. Обухова. Т. 1: Теория и методика. — М.: Общероссийское общественное движение творческих педагогов «Исследователь», 2007. — С. 157— 165.

57. Обухов А.С. Смех и личность // Развитие личности. 1998. №3—4. С. 83—101; Обухов А.С. Современное состояние смехового мира в русской традиционной культуре // Развитие личности. 1999. №2. С. 140-157; Болховитинова Г.Ю., Обухов А.С. «Фри герлицы под виндом...» Образ А.С. Пушкина и его творчества в школьном фольклоре // Пушкинский альманах. М.: Народное образование, 1999. С. 250—256.

58. Обухов А.С. Альманах как среда воспитания и развития личности (Принципы организации литературно-художественного творчества подростков в обра-

зовательном учреждении). — М.: ДНТ-ТМ, 2000. — 26 с.; Обухов А.С. «Четвертной» как реальность культуры (школьный литературно-художественный альманах) // Народное образование. — 2000. — №1. — С. 125—127.

59. Аристов С.О. Этнические особенности индивидуальной и социальной идентичности у подростков народов Северного Кавказа // Сборник докладов III Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 53—56; Дмитриева Е.А. Особенности изменений субъективного образа профессии и себя в профессии у студентов-психологов в процессе обучения в вузе // Сборник докладов III Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 249—253; Должикова А.А. Субъективно значимые смыслы участия во Всероссийских юношеских чтениях исследовательских работ им. В.И. Вернадского для учащихся // Исследовательская работа школьников. — 2007. — № 2. — С. 165—166; Еремян Ж.А. Особенности взаимосвязи языковой личности и рефлексивных способностей старших подростков // Сборник докладов II Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Прометей МПГУ, 2007. — С. 160—163; Калинина Н.И. Ген-дерные особенности представлений об отцовстве в обыденном сознании молодежи // Сборник докладов IV Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультур-

ной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра исследовательских технологий REDU, 2009. — С. 103—106; Киричек О.Я. Психологические особенности региональной идентичности личности в обособленных территориях России // Сборник докладов III Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра развития исследовательской деятельности учащихся REDU, 2008. — С. 57—59; Косинова А.В. Особенности переживания одиночества на разных возрастных этапах // Психология — наука будущего: Материалы II международной конференции молодых ученых, 30—31 октября 2008 года, Москва / Под ред. А.Л. Журавлева, Е.А. Сергиенко, А.С. Обухова. — М.: Изд-во «Институт психологии РАН»,

2008. — С. 203—206; Косинова А.В. Особенности субъективного ощущения одиночества в зависимости от направленности личности в юношеском возрасте // Сборник докладов IV Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра 343 исследовательских технологий REDU,

2009. — С. 219—221; Тренина Н.В. Психологические и социокультурные особенности самопрезентации современных психологов и педагогов // Сборник докладов IV Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии / Ред.-сост. А.С. Обухов. — М.: Издательский отдел Центра исследовательских технологий REDU, 2009. — С. 271—273; и др. ■

ИССЛЕДОВАНИЕ ВОСПРИЯТИЯ ВРЕМЕНИ В КОНТЕКСТЕ ЖИЗНЕННОЙ АКТИВНОСТИ ЧЕЛОВЕКА

А.В. Козлова

Аннотация. Представлены результаты изучения индивидуальных различий субъективного восприятия времени, зависимость их от социально-демографического статуса индивида (пол, образование, условия жизни), так и от его психологических особенностей и установок; предпринята попытка сопоставить такие параметры, как восприятие времени и количество вспоминаемых событий,, активность человека.

Ключевые слова: восприятие времени, количество вспоминаемых событий, активность человека, индивидуальные различия, пол, образование, условия жизни.

Summary. here are presented the results of the study of individual differences of subjective time perception, their dependence on both socio-demographical status ofan individual (gender, education, living conditions) and his psychological features and purposes, the attempt to compare such parameters as time perception and an amount of recalling events, a person' 's activity, is made.

Keywords: time perception, an amount of recalling events, a person's activity, individual differences, gender, education, living conditions.

344 Всякая жизнь, хорошо прожитая,

есть долгая жизнь. Леонардо да Винчи

С одной стороны, время — это показатель нашей жизненной активности, с другой — ограничитель. Но в любом случае время являет собой некий ресурс, которым человек учится распоряжаться в течение жизни. Проблема субъективного восприятия времени в середине ХХ века получила статус самостоятельного предмета исследования и в настоящее время приобретает актуальность, связанную, в частности, с напряженным ритмом социальной жизни. Сроки обучения,

получения профессии, необходимость меняться, связанная с возросшим количеством ситуаций неопределенности, риска, усложнением социально-психологического профиля жизненных задач, стремительным старением знаний на фоне роста информации — все это ставит с новой остротой проблематику психологии времени.

Взаимосвязь особенностей восприятия времени и активности человека неоднократно подтверждалась эмпирически, находила интересные

методические решения и разнообразную нюансировку [1-4]. Еще Г.В. Гегель писал о том, что «выпадение из социального времени есть испытание опустошением личностного времени, что выражается в ощущении абсолютного несчастья». Изучение восприятия времени человеком осуществлялось как на коротких интервалах (например, минута), так и на длительных отрезках (периоды жизни). Попытки ответить на вопрос, чем обусловлено восприятие длительности времени, привели к данным, свидетельствующим о том, что ряд психофизиологических и психологических факторов опосредствуют, например, эмоциональное состояние человека, что, в свою очередь, влияет на восприятие длительности времени [1, 5]. Влияют такие признаки, как преобладающее настроение, его знак, тип и уровень выраженности (С.В. Зимина); подвижность (многие из тех зон мозга, которые отвечают за определение времени, играют ключевую роль в контроле движений и в подготовке к действию; Д. Кулл, Т. Шарма); пол (мужчины и женщины по-разному воспринимают время в разные периоды жизни; Б. Нойгартен, Н.Г. Черепанова); самооценка (если достижения человека опережают социальные ожидания по отношению к нему, он будет чувствовать себя старше истинного возраста; если же человек достиг меньшего, чем от него ждут в данном возрасте, то он будет чувствовать себя моложе; Е.В. Некрасова); медикаменты и др. средства, оказывающие воздействие на ритмику организма влияют на восприятие течения времени (Д. Креч, Р. Крачфилд, Н. Ливсон).

И если изменения восприятия времени под действием меняющихся

физических и биологических факторов уже не вызывают сомнения, то влияние социально-психологических факторов на внутреннее восприятие времени еще требует доказательств. Так, например, у многих авторов мы находим формулировки о том, что в представление о времени проецируются экзистенциональные интенции человека [6-10]. Оказывается, аналогичные факторы организуют восприятие времени в музыке (Б.М. Теплов, В. Назайкинский). «Время в музыке измеряется не пространственной напряженностью, — писал Б.В. Асафьев, — а качественной напряженностью. Минуты жизни, в которой концентрируется эпоха жизни, переживается в музыкальном времени длительнее, чем на час растянутые схемы» [11].

Некая «качественная напряженность» в жизни может быть связана со способом жизни человека. Было показано, что люди, ведущие обыденный способ жизни, характеризуются социальной пассивностью, зависимостью от обстоятельств, импульсивностью и непосредственностью реагирования, узостью социальных связей, поверхностным, стереотипным, односторонним характером восприятия событий, суженностью временного кругозора. Представителям более действенного способа жизни (энергичным натурам с жестким рационалистическим восприятием окружающего мира и трезвым рассудочным прагматическим стилем мышления) присущ узкий, ограниченный и свернутый временной кругозор. По существу, такие люди живут в основном заботами и делами настоящего и ближайшего будущего, а их более отдаленные временные перспективы жизни чаще носят утилитарный характер.

345

346

Людям с созидательно-преобразующим отношением ко времени (и жизни в целом) присуще глубокое, разностороннее и реалистичное осознание сложных и противоречивых процессов жизни, развитое чувство текущего времени, продуктивность и плодотворность жизнедеятельности, оптимальное распределение и использование времени для различных дел (Л. Кублицкене, В.Ф. Серенкова, В.И. Ковалев, Е.С. Кузьмин, др.).

Вместе с тем, специфику восприятия времени определяют и другие факторы, связанные не только с цен-ностно-потребностными ориентация-ми людей. К этим другим факторам относят: взросление человека, его природно-социальное окружение, профессию, образ жизни, образование, индивидуальные характеристики (тип ВНД, доминирующее полушарие в работе мозга, ведущий анализатор, др.), личностные характеристики (доминирующие отношения, определяющие направленность и степень продуктивности внимания, памяти, мышления, воображения; способности,

др.) [8].

Время определяется через то, что что-то происходит (в психологии это «что-то» рассматривается как событие). Событием называется явление или действие, имеющее как психическую (ментальную, душевную) природу, так и природно-материальную основу (поступок, общественно-исторический факт). При этом событие наделено несколькими признаками [12]:

— случается впервые (признак новизны);

— необычно, нередко сопровождается внутренним ощущением эмоционального напряжения: потрясение, эмоциональная вспышка, чувство, со-

провождающее некое действие и т.п. (признак субъективной уникальности, автобиографичности);

— всегда действие, которое делит мир на «до» и «после» (признак некоего разрыва причинно-следственных связей мира);

— наличие цели (признак неслучайности);

— наличие истории: факт, образ этого события и его значение (признак сюжетности).

В этой логике событием можно считать «переживание» (Е.И. Голова-ха, А.А. Кроник), «пиковое переживание» (А. МазЬм, 1962).

Наше исследование посвящено ответам на следующие вопросы: каково субъективное восприятие времени людьми разного возраста, пола? как это влияет на распоряжение временем своей жизни, на оценку ее качества и продолжительности? влияет ли на эти параметры активность человека (социальная, физическая, психическая)? можно ли выявить частоту событий в различные возрастные периоды и по ним анализировать специфику восприятия и организации человеком времени собственной жизни? Сколько, каких и почему событий в среднем вспоминает человек? Количество вспоминаемых событий было лейтмотивом всех трех этапов нашего исследования.

Исследование проходило в три этапа. Целью первого этапа было выявить количество событий в различные возрастные периоды и установить связь с признаками, влияющими на общую продуктивность вспомненных респондентами событий.

На втором этапе были заданы признаки вспоминаемых событий («приятные и неприятные»), а также уста-

новка на припоминание максимального количества событий. Проводилось интервью об оценке субъективного возраста, насыщенности и продолжительности жизни.

На третьем этапе исследования была использована методика Индивидуальная минута и Опросник поведенческих установок и поисковой активности BASE. Методика BASE разработана В.С. Ротенбергом и А.Л. Венге-ром, в ее основу положена концепция поисковой активности, предложенная В.С. Ротенбергом. Под поисковой активностью понимается деятельность, осуществляемая в условиях неопределенности, когда невозможно заранее предусмотреть результаты своих действий. Вместе с тем, она предполагает постоянный анализ ситуации и достигнутых результатов на каждом этапе деятельности. Смысловая сфера восприятия времени представлена методикой Л.Ф. Бурлачука Психологическая автобиография. Программа исследования дополнительно включала метод интервью, самооценки и модифицированный нами ассоциативный тест на изучение количества событий (Амстердамский университет [13]). Материал для ассоциативного теста был получен методом контент-анализа на основе ответов респондентов, принявших участие на втором этапе исследования. Выделено 36 слов и словосочетаний, наиболее типичных для отечественной культуры. Был добавлен вопрос: «Сколько еще вспоминается случаев, событий в связи с названным словом?», что позволяло продлить ассоциативную цепочку фиксируемых воспоминаний. Для анализа был введен новый параметр — тип вспоминаемого события — как признак, возможно влияющий на ко-

личество вспоминаемых событий; это позволило проанализировать содержательную структуру субъективного восприятия времени.

В исследовании приняли участие 92 человека в возрасте 18-80 лет.

Результаты исследования.

Предполагалось, что общее количество событий, вспоминаемых человеком, связано с его активностью, которая в нашем исследовании выступила интегральным понятием, содержащим такие переменные, как образование, профессиональная занятость, наличие совмещений, продолжительность рабочего дня, наличие выходных дней, стаж, научная степень, количество детей, количество времени для себя и др. Между собой эти переменные связаны (образуют корреляционные плеяды), что указывает на обоснованность операционализации такого интегрального понятия, как «жизненная активность». В результате были выделены 6 уровней активности. Однако результаты показали, что общее количество событий не имеет сильной связи с выделенным обобщенным показателем. Тем не менее, выяснилось, что признаки, которые нами были объединены в интегральный показатель активности личности, по отдельности образовывали интересные статистически значимые зависимости, подтверждающие ценностно-смысловую обусловленность восприятия человеком времени.

Так, на статистически значимом уровне (р=0,05) общее количество событий связано с образованием (г=0,45) и возрастом, на который ощущает себя человек (г=0,4). Стаж работы (на высоком уровне значимости р=0,01) коррелирует с такими признаками, как «возраст остановки» — возраст, в

347

348

котором хотелось бы пожить дольше (г=0,45) и «возраст, когда время стало бежать быстрее» (r=0,62). Профессия связана с таким показателем, как «возраст, в котором ощущается отсутствие новизны событий» (r=0,48, p=0,05). Количество совмещений с основной работой оказалось значимо связано с таким признаком, как «возраст, когда время стало бежать быстрее» (r=0,47, p=0,05). Таким образом, субъективное восприятие времени связано со стажем, типом профессии, количеством совмещений, а также числом выходных дней (r=0,51, p=0,01). Тем самым мы получаем косвенные подтверждения значимости заявленных параметров для продуктивности количества событий, заполняющих время респондентов. Но их влияние опосредованное, не прямое и, в то же время, не безразличное для общей продуктивности событий.

На это же указывает анализ данных, полученных по методике BASE. Несколько вводных слов о тех типах активности, которые исследует методика. У людей поисковая активность представлена обширным репертуаром: планирование, творчество, фантазирование, переоценка ситуации, анализ и т.п. Поскольку прагматический результат может зависеть не только от процесса поиска, но и от ряда объективных условий,

не зависящих от личности, в этом смысле более важна сама активность, процесс. Активность может проявлять себя и в патологическом поведении (асоциальные поступки, ипохондрическое поведение и т.д.). А определенные типы поведения (депрессия и реакция капитуляции) поисковую активность не включают. Таким образом, альтернативами поисковой активности являются стандартно-стереотипное поведение (попытка действовать в изменившейся ситуации в соответствии с прежними стереотипами), хаотическое поведение (бессистемные пробы, не сопровождающиеся анализом ситуации) и пассивное избегание поиска. Поисковая активность положительно связана с ощущением самоэффективности, т.к., с одной стороны, требует больших усилий и совершается в неопределенной ситуации (поэтому поисковое поведение трудно инициировать без веры в себя, без высокой самооценки), с другой — сохранение активности в стрессовой ситуа-

Диаграмма 1. Распределение типов активности людей разного возраста

ции повышает самооценку. Таким образом, по результатам данной методики можно косвенно судить в целом о жизненной активности человека.

В целом взаимосвязь типа активности с количеством событий на статистически значимом уровне не подтвердилась, однако были выявлены следующие интересные тенденции. Результаты показали, что у респондентов в юношеском возрасте (17-23) представлены все типы активности, кроме типа «отказ от поиска», в молодости (24-35) сочетаются стереотипная и поисковая активность; большинство респондентов 36-55 лет характеризуются поисковой активностью, а вот лицам старше 66 лет свойственен отказ от поиска (см. диаграмму 1).

Согласно полученным данным, тип активности может меняться с возрастом, самооценкой, социально-психологическими условиями и другими признаками. Возможно, этим объясняется и меньший объем запоминания событий в старшем возрасте, т.к. предпочитаемый тип активности («отказ от поиска») не располагает к восприятию новой информации и новых впечатлений, что отнюдь не равнозначно их отсутствию в жизни.

Эти данные интересно сопоставить с мнением респондентов о том, в каком возрасте, по их мнению, помнится больше всего событий. Можно отметить следующие интересные тенденции. Люди с поисковым типом активности субъективно считают, что событий много в любом возрасте, а те, кто предпочитает в жизни «отказ от поиска» (другой тип активности), самым богатым на события считают период молодости.

Мы задали респондентам вопрос о том, какой период своей жизни они считают самым насыщенным и вопрос о том, в каком возрасте помнится больше всего событий, чтобы узнать: в указанные периоды действительно больше вспоминается событий? Результаты отражены в таблице 1.

Из таблицы 1 следует, что самым насыщенным периодом жизни юных и молодых респондентов выступает настоящее и будущее, а респонденты пожилого возраста часто называли молодость и детство (т.е. свое прошлое). Вместе с тем в полученных нами данных нет принципиальной новизны: аналогичные сведения встречаются в литературе. Однако наши данные показали, что если в юности

349

Возраст 17-23 24-35 36-55 56-65 Старше 66

Самый насыщенный событиями период Молодость, «сейчас» Детство и зрелость Юность Юность и молодость Детство, юность, молодость

Период, в котором помнится больше всего событий Молодость и «сознательный» возраст Пожилой Недавний период и «любой» возраст Молодость и «сознательный» возраст, а также отказы отвечать Детство, молодость

Таблица 1. Распределение по возрастам самого насыщенного событиями периода и возраста, в котором больше всего помнится событий

350

не наблюдается расхождения между периодами «самого насыщенного возраста» и «больше всего помнится событий», то с возрастом происходит некая трансформация: в молодые годы количество событий связывается с количеством прожитых лет, в зрелые годы, на фоне ностальгии по утраченной юности, ценится настоящее, а в пожилые годы усиливается представление, что все лучшее уже случилось, вплоть до отказа отвечать на данный вопрос. Это усредненные тенденции. Индивидуальные вариации, безусловно, разнообразнее, но именно средние тенденции указывают на существование социально-обусловленных установок, которые начинают влиять (и с возрастом — сильнее) на восприятие времени человеком. В данном случае это влияние можно описать как пессимистичное, не располагающее к активному стилю жизни. Обращенность человека к прошлому с возрастом выполняет ценную функцию осмысления прожитого времени жизни и создания некой системы своего существования. Без обращенности в прошлое это не удается сделать. Нейрокогнитивные исследования памяти показывают, что чем старше становится человек, тем больше в его спонтанных вспоминаниях становится доля все более и более давних событий, так что он как бы проживает свою жизнь в обратном порядке [16]. Однако требуются дополнительные исследования, чтобы проверить предположения, например, о том, действительно ли в самом конце жизни человек возвращается в ее начало, постигая некую истину (нейро-психологическое обоснование мудрости, философского базового понятия сущности, др.).

Мы сопоставили эти субъективные данные с объективным количеством вспомненных респондентами событий в период детства, юности, молодости и т.д. Юношество, отмечая, что «больше всего событий в молодости», реально вспоминает событий чуть больше из своего детства, чем из недавнего для себя прошлого. Молодые люди (24-35 лет), называя самыми насыщенными возрастами «детство» и «зрелость», наибольший пик событий при опросе дают в юношеский период. Люди зрелого возраста, отмечая как самый насыщенный период «юность», тем не менее, в этот период припоминают событий не больше, чем из детства, а вот в недавний период действительно вспоминают больше всего событий. Респонденты 56—65 лет вспоминают больше событий из детства (но не дошкольного), юности и молодости, но вместе с тем число вспомненных событий за период зрелости почти такое же (хотя на субъективном уровне оценка представляла для них трудность; а продуктивность их воспоминаний выглядит богаче, чем в других возрастных подгруппах!). Люди старше 66 лет относительно равномерно вспоминали количество событий из разных периодов своей жизни, хотя субъективно насыщенными возрастами воспринимаются «детство» и «молодость».

Мы объясняем это умением людей старше 66 лет более системно и целостно охватывать свою жизнь, равномернее распределять значимость событий, их вес. Тогда как респонденты в возрасте 56-65 лет склонны увеличивать количество вспоминаемых событий из детства и ранней юности. Это можно объяснить, на наш взгляд, не столько свойствами памяти, сколько

кризисностью данного периода, на который и у мужчин, и у женщин приходится пора смены социальных ролей (принятие решения о выходе на пенсию, оценка своих сил и возможностей, др.), что косвенно подтверждается фактом отказа отвечать на вопрос и субъективной переоценкой насыщенности событиями такого периода жизни, как «молодость», «сознательный возраст».

В целом можно сказать, что практически во всех возрастных группах наблюдается несовпадение реального объема событий с субъективным ощущением плотности времени, однако наблюдаемые расхождения, с одной стороны, требуют дополнительной проверки, самостоятельного исследования, с другой — на теоретическом уровне могут быть частично объяснены закономерностями возрастного развития. Вопрос в том, исчерпывающие ли это объяснения или могут быть обнаружены еще какие-то факты? Пожалуй, наиболее точным оказался прогноз людей среднего возраста (36-55 лет) и, что любопытно, люди данного возраста отличаются в среднем более точной оценкой длительности минуты (методика «Индивидуальная минута»). Такая параллель также заслуживает исследовательского внимания и, возможно, поможет лучше понять специфику восприятия человеком времени в онтогенезе и выявить закономерности, связанные со стратегией жизни (во всяком случае — ее временным аспектом).

Пятая часть респондентов отметили, что продуктивным периодом своей жизни они могут назвать время, начиная с «подросткового возраста до настоящего периода». Скорее всего, это связано с возрастанием активнос-

ти социальной и осознанием этого факта, поэтому как синоним назывался период «сознательный». Корреляционный анализ показал, что существует зависимость между такими признаками, как «количество социально-окрашенных событий» и «самый продуктивный возраст» (г=0,45) (для сравнения: связь с признаком «количество личностно-окрашенных вспоминаний» слабая (г=0,19)). Таким образом, на субъективное восприятие времени оказывает существенное влияние субъективная оценка человеком себя, результатов своей деятельности, а именно: социально-полезная направленность собственной активности.

Поскольку исследование предусматривало разные методические условия сбора данных, мы нашли подтверждение своему предположению о том, что на продуктивность количества событий влияет установка, задаваемая при исследовании. Так, если на первом этапе предлагалось вспомнить максимальное количество событий (не конкретизируя их) в определенные отрезки жизни, а на втором этапе предлагалось вспоминать максимальное количество событий (как положительных, так и отрицательных) в заданные периоды жизни, то на третьем этапе испытуемых просили вспомнить события значимые, важные, а также по ассоциациям.

Результаты позволяют сказать, что абстрактное припоминание событий («Сколько примерно событий в год Вы помните из детства, до 7 лет?») дает большее количество событий, чем установка на вспоминание событий эмоционально значимых (например, положительных и отрицательных) и событий важных («Перечислите наиболее важные события, кото-

351

352

рые уже произошли в Вашей жизни, а также те, которые Вы ожидаете в будущем»). Эмоциональная и смысловая окрашенность событий, согласно данным других авторов, составляют содержание автобиографической памяти [14, 15]. Таким образом, субъективное восприятие времени оказывается тесно связанным с особенностями и закономерностями развития такой высшей психической функции как память автобиографическая. И на стыке с этой областью в дальнейшем можно исследовать возрастную динамику объема и временной структуры автобиографической памяти с тем, чтобы определить, каков для каждого возраста объем легко воспроизводимой автобиографической информации и как для каждого возраста эта информация распределена по срокам ее давности.

Больше всего событий вспоминают респонденты с помощью ассоциаций — подсказок для памяти. Результаты наглядно показали, что количество событий, подвергающихся смысловой обработке (т.е. когда человек для себя решает: какие события я считаю важными, какие — положительными в своей жизни) извлекается меньше (причем это не зависит от возраста), чем событий в абстрактной ситуации (сколько в принципе было событий в детстве, в юности или сколько вспомнишь событий со словом «школа»).

Следовательно, условия сбора данных выступают важным фактором, влияющим на количество воспоминаний (таблица 2) и это дополнительно указывает на то, что количество событий в памяти человека гораздо большее (примерно в 2-6 раз), чем он субъективно это воспринимает. А именно субъективная оценка представляет психологический интерес, но данная проблематика почти не получила научного освещения, может быть частично — в недавно появившихся работах по автобиографической памяти и нейрокогнитивным моделям памяти [14-16].

В целом можно сказать, что чем больше событий называет испытуемый, тем выше его общая жизненная продуктивность, характеризующая, как правило, богатство психологического времени (корреляционная связь между показателями «количество событий в методике «Психологическая биография» и «количество событий в ассоциативном тесте» статистически значима (r=0,6, p=0,01)).

Содержательную структуру событий в субъективном восприятии времени индивида мы анализировали с помощью классификации, предложенной Х. Ризом (H. Reese) и М. Смайе-ром (M. Smyer) [по 17].

Результаты, представленные в таблице 3, показывают, что на первое

Психологическая биография (ср. колич. событ.) Ассоциативный тест (средн. колич. событ.)

Мужчины 33,67 69,25

Женщины 26,53 152,59

В целом по группе 27,60 136,71

Таблица 2. Сравнение количества событий, полученных по методикам «Психологическая биография» и ассоциативному тесту

Типы событий Личностно-психоло-гический Изменения социальной среды Биологический Изменения физической среды

Мужчины 21,75 14,5 6,0 3,5

Женщины 43,88 15,06 8,24 5,18

В целом по группе 39,67 14,95 7,81 4,86

Таблица 3. Типы событий (колич.)

место по количеству событий выходят те воспоминания, что связаны с личностными изменениями (выбор жизненного пути, использование свободного времени), на втором — события, связанные с социальными изменениями (продвижение по службе, вступление в брак, «поступил в университет», «первая работа» и т.д.). На третьем месте события «биологического» типа (рождения детей и смерти, болезни, травмы, др.). В структуре субъективного восприятия времени наименее представлены события, связанные с изменением физической среды (переезды, смена жительства, землетрясение, полет, др.) — четвертое место по количеству вспомненных событий.

Каждый тип событий может вмещать в себя разные виды событий, например, такие как: события, связанные с родительской семьей, браком и семенной жизнью, детьми и внуками, здоровьем, учебой, материальным положением, местом жительства, путешествиями, межличностными отношениями, работой, учебой, собственным «Я» человека. Анализ результатов показал, что у респондентов обоего пола на первое место по количеству вспоминаемых событий выходят события, связанные с детьми. На втором месте по количеству вспомненных событий у женщин и мужчин представлены разные виды событий: у женщин

— связанные с собственными переживаниями, «Я» (причем женщины примерно в три раза больше называют событий, связанных с собственным «Я», чем мужчины (11,7 и 3,8 соответственно), различия статистически подтверждены на уровне значимости р=0,01. У мужчин на втором месте события, связанные с учебой, повышением квалификации, т.е. фиксирующие социальный статус. На третьем месте по значимости для женщин выступают события, связанные с межличностными отношениями, а у мужчин — события, связанные с работой: именно они превалируют по числу вспомненных по сравнению с другими видами событий. Любопытно, что события, связанные с материальным положением, женщины вспоминали в два раза чаще, чем мужчины (4,2 и 2,0 соответственно, уровень значимости различий р=0,05), хотя в обоих случаях воспоминания событий этого вида не были очень многочисленными и плодотворными для воспоминаний.

Анализ полученных данных позволяет выдвинуть смелое предположение о том, что выраженная направленность на социальные достижения и меньшее внимание к собственному внутреннему миру, присущие мужчинам разных возрастов, косвенно влияют на их субъективное восприятие продолжительности жизни и реаль-

353

вЕк

354

ную ее продолжительность, на способность преодолевать и разрешать внутренние кризисы. Хотя факты о большей продолжительности жизни женщин по сравнению с мужчинами в большинстве европейский стран, включая Россию, объясняются социально-экономическим причинами, психологические объяснения в этом ряду также имеют место (например, эмоциональное отреагирование проблем женщинами, большая забота о своем здоровье и о детях, большая включенность в жизнь взрослых детей, сохранение ощущения своей нужности с выходом на пенсию, др.), а также большее внимание к своему внутреннему миру.

В нашем исследовании получен еще один удивительный факт, заставляющий серьезно посмотреть на рассматриваемую проблему. В ходе интервью по теме «Мой вчерашний день» от испытуемых требовалось не только описать свой типовой день (чем он заполнен), но и оценить его насыщенность по шкале от 1 до 10, а также определить, сколько произошло субъективно новых и сколько важных событий. Результаты показали, что в оценке количества важных и новых событий различия между мужчинами и женщинами достоверны: для мужчин субъективно меньше происходит и важных, и новых событий за день, а женщины достоверно чаще отмечают в текущем дне события, которые воспринимают как новые и важные для себя. При этом что мужчины, что женщины общее количество событий за типовой день называют примерно одинаковое: 14,0 и 15,8 соответственно. Примерно одинаковую при этом дают оценку своему типовому дню: по 10-баллной шкале мужчина-

ми в среднем день оценивается на 5,7 балла, женщинами — 7,1 балла. Таким образом, женщины чаще отмечают новые события дня (1=0,03) и более склонны видеть важные события в рутине каждого дня (1=0,001), чем мужчины.

Это может иметь важное объяснительное и прогностическое значение. Во-первых, это может послужить неким объяснением того, почему женщины (в среднем) помнят событий больше мужчин. Во-вторых, это может помочь понять, почему мужчины тяжелее (в среднем) переживают кризисы возрастные, чем женщины.

Положительные, эмоционально-яркие события, по субъективным впечатлениям респондентов, запоминаются лучше всего (60%), на втором месте с большим отрывом (12%) события «тематические» (семья, работа, дети, др.), на третьем (по 8%) «свежие» и важные, связанные с собой события, и на последнем (по 4%) события, в которых ощущают себя успешными или любые, даже самые незначительные. Контент-анализ, результаты которого приведены в таблицах 4 и 5, показывает, что структура субъективного восприятия времени не всегда подотчетна и осмыслена самим человеком: объективно чаще запоминаются все-таки события важные, связанные с собой, но субъективно кажется, что «эмоционально яркие». И, возможно, данная установка порождает очень распространенное представление о том, что с возрастом «событий происходит меньше», а все лучшее в жизни уже в прошлом, а именно: в детстве или юности.

Вопрос о предполагаемой продолжительности жизни для опрошенных оказался непростым, и треть ответи-

ли «не хочу задумываться», «не знаю» или оставили просто без ответа. Большая доля таких ответов пришлась на возраст 17—23 года, хотя были практически в каждой возрастной группе.

Из тех, кто ответил, 43,9% отвечают, что вероятнее всего проживут 7090 лет. Ответ «более 91 года» давали преимущественно те, в чьих семейных историях есть долгожители. Ответы «до 60», «65 лет» встречается только в группе юных и молодых респондентов. Начиная с периода зрелости, человек склонен удлинять предполагаемую продолжительность собственной жизни, т.е. происходит переоценка ресурса времени.

Результаты эмпирического исследования субъективного восприятия времени человеком позволяют сделать следующие наблюдения и заключения:

1) субъективное восприятие времени обусловлено индивидуально-типологическими особенностями респондентов (возраст, пол, свойства памяти, восприятия, др.) и социально-психологическими условиями (сложность деятельности, образ жизни,

др.);

2) субъективное восприятие длительности отрезков жизни связано не только с количеством вспомненных событий, но и их качественными признаками (положительное — негативное, личное — общественно-историческое, давнее — близкое, новое — циклично повторяющееся, важное — малозначимое, др.);

3) в зависимости от субъективной оценки, события могут угнетать человека, фокусироваться в комплекс проблем («моя жизнь была трудной, и ничего в ней нет хорошего»), ощущаться им как груз, от которого чело-

век устал, или быть источником поддержки, защиты, оптимизма и вдохновения; вместе с тем система автобиографической памяти обладает свойством трансформации (функции саморегуляции и экзистенциональная, по К.Н. Василевской), поэтому воспоминания могут «переписываться» в ходе переоценки и осмысления человеком жизни на другом возрастном этапе;

4) в переживании человеком времени есть много анонсов, которые связаны с внутренним чувством возраста: на сколько человек себя ощущает, какой возраст ему кажется самым продуктивным, самым насыщенным, какой возраст «предпочитает» и др.;

5) оценка возраста осуществляется человеком не по количеству лет, которые он прожил, а с опорой на внутреннее ощущение, основанное на представлениях о его личностных качествах, достижениях, планах;

6) отсутствие направленности (смысловой задачи) для памяти служит фактором, снижающим количество воспоминаемых событий, т.к. структурирование восприятия времени требует решения задачи на смысл, что и было продемонстрировано в ходе нашего исследования; таким образом, на количество вспоминаемых событий влияют не только возрастные особенности памяти, самосознания человека, но и установки, заданные при исследовании; но в целом большинство исследователей отмечают невысокую продуктивность воспоминаний (например, 15,7 автобиографических событий в среднем (В.В. Нуркова, 1998); примерно 11,4 за всю жизнь (Л.Ф. Бурлачук, Е.Ю. Коржова, 1998));

7) возраст категория не только социальная, но и психологическая, а

355

субъективное ощущение возраста каким-то образом влияет на ориентированность общества относительно возможностей и ожиданий, связанных с тем или иным возрастом. В свою очередь, социально-ролевые ожидания могут серьезным образом влиять на восприятие человеком времени своей жизни («что я могу?», «да сколько мне осталось», «мне уже поздно учиться» и т.д.). Однако там, где личность живет соразмерно внутреннему психологическому возрасту в координатах субъективного восприятия времени своей жизни, ориентированной на саморазвитие и развитие социальной, профессиональной, общественной среды, в тех ситуациях социально-ролевое ожидание уступает место принятию человека в его уникальности и неповторимости.

ЛИТЕРАТУРА

1. Зимина С.В. Клинико-характерологи-ческие аспекты восприятия времени человеком // http://www.trames.ru/ eoireitumdem/library/hronos/ „.-р zimina_kliniko.html 356 2. Лебедева Е.В. Особенности восприятия времени людьми пожилого и старческого возраста: Автореф. ... канд. пси-хол. н. — Екатеринбург, 2004.

3. Митина Л.М. Восприятие времени в зависимости от сложной деятельности // Сенсорные и сенсомоторные процессы. — М., 1972.

4. Удачина П.Ю. Личность как субъект организации времени: Автореф. ... к. психол. н. — Краснодар, 2006.

5. Горностай П.П. Творчество как средство освоения психологического времени личности // Психодрама и современная психотерапия. — 2003. — № 4 (5). — С. 18-26.

6. Абульханова-Славская К.А. Время личности — время жизни. — СПб., 2001.

7. Абульханова-Славская К.А. Стратегия жизни. — М.: Мысль, 1991. — С. 126149.

8. Бодалев А.А. Общее и особенное в субъективном пространстве мира и факторы, которые их определяют // Мир психологии. — 1999. — № 4 (20). — С. 26-29.

9. Горбунова Г.П. Психологическое время в структуре самосознания взрослого человека // http://hpsy.ru/public/ x2461.htm

10. Пелипенко А.А. Время и пространство в восприятии человека // Мир психологии. — 1999. — № 4 (20). — С. 29-35.

11. http://www.terle.ru/article/toccata/ emo/vocpriatie_vremeni_v_muzyke. htm

12. http://www.vladmpg.hrworld.ru/news-making.shtml

13. http://memory.uva.nl/testpanel/gc/

en/

14. Василевская К.Н. Индивидуально-типологические особенности автобиографической памяти: Автореф. ... канд. психол. н. — М., 2008.

15. Нуркова В.В. Автобиографическая память: Дис. ... канд. психол. н. — М., 1998.

16. Карпенко М.П., Чмыхова Е.В., Терехин А.Т. Модель возрастного изменения восприятия времени // Инновации в образовании. — 2008. — № 7. — С. 6677.

17. Бурлачук Л.Ф., Коржова Е.Ю. Психология жизненных ситуаций. — М., 1998.^

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ЛИЧНОСТИ В АДАПТАЦИОННОМ ПРОЦЕССЕ

И.А. Погодин

Аннотация. В настоящей работе представлены результаты исследования феноменологии и динамики индивидуально-психологических особенностей личности в процессе адаптации в условиях относительной социальной изоляции. Выявлены взаимосвязи индивидуально-психологических особенностей личности с успешностью адаптации в условиях относительной социальной изоляции, а также динамика индивидуально-психологических особенностей адаптированных и дезадаптированных индивидов. Проведен сравнительный анализ индивидуально-психологических особенностей личности адаптированных и дезадаптированных индивидов.

Ключевые слова: условия относительной социальной изоляции, социально-психологическая адаптация (дезадаптация), индивидуально-психологические особенности личности.

Summary. Results concerning the research of personal individual psychological characteristics in adapting to the conditions of relative social isolation are presented in the article. Individual psychological determinants of the adaptive process were established. Both individual psychological characteristics correlation with individual success in adaptive process in the conditions of relative social isolation, and a dynamic of individual psychological characteristics of successfully adapted and maladjusted individuals were revealed. A comparative analysis of well adapted and maladapted individuals individual psychological characteristics was conducted.

357

Keywords: conditions of relative social isolation, socio-psychological adaptation (maladjustment), individual psychological characteristics.

Цель предлагаемой вашему вниманию статьи заключается в исследовании места и роли индивидуально-психологических особенностей личности в процессе адаптации в условиях относительной социальной изоляции. Эта достаточно общая цель предполагает решение трех основных задач: 1) выявить динамику индивидуально-психологических особенностей личности адаптирован-

ных и дезадаптированных индивидов в процессе их адаптации в условиях относительной социальной изоляции; 2) провести сравнительный анализ индивидуально-психологических особенностей адаптированных и дезадаптированных индивидов; 3) выявить взаимосвязи индивидуально-психологических особенностей личности с успешностью адаптации в условиях относительной социальной

358

изоляции. Методологическим основанием настоящей работы явились психологические концепции закрытых групп (K. Lewin, K.K. Smith, D.N. Berg, H. Blumberg, R.C. Ziller, D. Katz, R. Kahn, A. Benyamin) [9, 10, 12, 14, 15, 16, 17], а также основные теоретические положения теории поля К. Левина [8, 11, 13], в частности, представления о том, что поведение есть функция динамического взаимодействия факторов внутренней (состояние субъекта) и внешней (окружение) ситуации, а адаптация направлена на сохранение гомеостатического баланса внутри организма и между организмом и средой.

Исследование проводилось нами в течение четырех лет на базе мобильной бригады Вооруженных Сил Республики Беларусь, дислоцирующейся в г. Витебске, и нескольких факультетах Витебского государственного университета им. П.М. Машерова. В качестве испытуемых экспериментальной группы выступили военнослужащие, проходящие срочную военную службу (всего 478 человек), контрольную группу составили 279 студентов ВГУ. Испытуемые обеих групп — юноши в возрасте от 18 до 22 лет.

Экспериментальный план. Независимой переменной в исследовании выступили условия относительной социальной изоляции. Зависимыми же переменными — индивидуально-психологические особенности личности в процессе адаптации. Для проверки гипотезы исследования была использована организационная схема на основе экспериментального плана с множественными сериями измерений (Д. Кэмпбелл) [2]. Она предполагала исследование, в котором экспериментальная и контрольная группы под-

вергались предварительному тестированию и дважды — тестированию в ходе экспериментального воздействия. Эквивалентность экспериментальной и контрольной групп подтверждалась результатами предварительного тестирования.

Такая схема позволила контролировать переменные, представляющие угрозу внутренней валидности: фон, естественное развитие, эффект тестирования, инструментальную погрешность, регрессию, состав групп, выбывание, взаимодействие состава групп с естественным развитием и другими факторами. Переменная «взаимодействие состава групп с естественным развитием» не представляла угрозу внутренней валидности ввиду того, что начало существования обеих групп совпадало по времени с предварительным тестированием. Переменные, обусловленные взаимодействием тестирования и экспериментального воздействия, а также реакцией испытуемых на эксперимент, представляющие угрозу внешней валидности, частично контролировались экспериментальными условиями. Переменная взаимодействия состава групп и экспериментального воздействия частично контролировалась предварительным тестированием.

Обе группы — экспериментальная и контрольная — нами были разделены на две категории испытуемых: успешно адаптирующиеся и дезадаптирующиеся. Основанием для такого разделения послужила степень выраженности успешности адаптационного процесса, исходя из интегрального показателя «адаптация» методики диагностики социально-психологической адаптации К. Роджерса и Р. Даймонда. Структура экспериментального плана была релевантна основным задачам

исследования: 1) выявить взаимосвязи индивидуально-психологических особенностей личности с успешностью адаптации в условиях относительной социальной изоляции; 2) выявить динамику индивидуально-психологических особенностей адаптированных и дезадаптированных индивидов; 3) провести сравнительный анализ индивидуально-психологических особенностей адаптированных и дезадаптированных индивидов.

Статистическая проверка гипотезы. Для выявления интраиндивидуальных изменений зависимых переменных в процессе адаптации испытуемых, а также определения межиндивидуальных различий испытуемых с различной степенью эффективности адаптационного процесса испытуемых как внутри одной группы, так и между испытуемыми экспериментальной и контрольной групп использовался 1-кри-терий Стьюдента. Для установления взаимозависимости индивидуально-психологических особенностей личности и эффективности адаптации использовался корреляционный анализ.

Диагностика индивидуально-психологических особенностей

Индивидуально-психологические особенности испытуемых экспериментальной группы. Начальный период адаптации (первые 6 месяцев). Изучение индивидуально-психологических особенностей личности в рассматриваемый период позволило установить, что для успешно адаптированных юношей характерны более высокие показатели по шкале МД: адекватность самооценки (1=2,21, р<0,05); шкале А: замкнутость — общительность (1=3,35, р<0,05); шкале С: эмоциональная устойчивость (1=4,70, р<0,05); шкале Е:

подчинение — доминирование (1=3,06, р<0,05); шкале G: подверженность чувствам — высокая нормативность поведения (1=3,94, р<0,05); шкале Н: робость — смелость (1=4,27, р<0,05); шкале Q3: низкий самоконтроль — высокий самоконтроль (1=2,06, р<0,05). Также для успешно адаптированных юношей характерны более низкие показатели по шкале Е сдержанность — экспрессивность (1=2,84, р<0,05), шкале I: жесткость — чувствительность (1=2,54, р<0,05), шкале М: практичность — развитое воображение (1=1,76, р<0,05); шкале О: уверенность в себе

— тревожность (1=4,90, р<0,05); шкале Ц1: консерватизм—радикализм (1=4,25, р<0,05); шкале Q4: расслабленность — напряженность (1=4,48, р<0,05). По шкалам В: интеллект, L: доверчивость

— подозрительность, К: проницательность — наивность, Q2: самостоятельность — зависимость каких-либо достоверных различий нами обнаружено не было.

Таким образом, успешно адаптированных в условиях относительной социальной изоляции юношей отличают адекватность самооценки, общительность, эмоциональная устойчивость, доминирование, сдержанность, высокая нормативность поведения, смелость, жесткость, практичность, уверенность в себе, консерватизм, высокий самоконтроль и расслабленность. С другой стороны, дезадаптированные юноши характеризуются неадекватной самооценкой, замкнутостью, эмоциональной неустойчивостью, подчинением, экспрессивностью, подверженностью чувствам, робостью, чувствительностью, развитым воображением, тревожностью, радикализмом, низким самоконтролем и напряженностью.

359

360

Индивидуально-психологические особенности испытуемых эксперименталь ной группы. Дальнейшая адаптация (6 месяцев -18 месяцев). Для успешно адаптированных юношей характерны более высокие показатели по шкале Е: подчинение — доминирование ^=2,69, р<0,05), шкале С: эмоциональная устойчивость ^=3,32, р<0,05), шкале G: подверженность чувствам — высокая нормативность поведения ^=2,26, р<0,05), шкале Н: робость — смелость ^=4,86, р<0,05), шкале Q3: низкий самоконтроль — высокий самоконтроль ^=2,69, р<0,05). Также для успешно адаптированных юношей характерны более низкие показатели по шкале Е сдержанность — экспрессивность ^=3,90, р<0,05), шкале I: жесткость — чувствительность ^=3,11, р<0,05), шкале М: практичность — развитое воображение (t=2,16, р<0,05), шкале О: уверенность в себе — тревожность (t=3,87, р<0,05), шкале Ц1: консерватизм—радикализм ^=1,84, р<0,05), шкале Q4: расслабленность — напряженность ^=2,21, р<0,05). По шкалам МД: адекватность самооценки, А: замкнутость — общительность, В: интеллект, L: доверчивость — подозрительность, К: проницательность — наивность, Q2: самостоятельность — зависимость адаптированные и дезадаптированные испытуемые достоверно не различались.

Итак, успешно адаптированные на этом этапе адаптации в условиях относительной социальной изоляции юноши характеризуются эмоциональной устойчивостью, доминированием, сдержанностью, высокой нормативностью поведения, смелостью, жесткостью, практичностью, уверенностью в себе, консерватизмом, высоким самоконтролем и расслабленнос-

тью. С другой стороны, дезадаптированных юношей отличают эмоциональная неустойчивость, подчинение, экспрессивность, подверженность чувствам, робость, чувствительность, развитое воображение, тревожность, радикализм, низкий самоконтроль и напряженность.

Динамика индивидуально-психологических особенностей юношей в процессе адаптации к условиям относительной социальной изоляции. Описывая настоящую интрапсихическую динамику нельзя, не отметить следующий факт, представляющийся нам достаточно интересным. В результате исследования удалось обнаружить, что все наиболее значимые из указанных изменений относятся к первым 6 месяцам адаптации юношей к условиям относительной социальной изоляции.

Для всей экспериментальной группы по окончании 6-ти месячного адаптационного периода нами были отмечены некоторые изменения индивидуально-психологических особенностей испытуемых. Так, удалось обнаружить достоверно значимое уменьшение показателей по шкалам: МД: адекватность самооценки ^=2,88, р<0,05), А: замкнутость — общительность ^=2,66, р<0,05), Е сдержанность — экспрессивность ^=3,51, р<0,05), G: подверженность чувствам — высокая нормативность поведения ^=4,03, р<0,05), Н: робость — смелость ^=3,62, р<0,05), L: доверчивость — подозрительность ^=2,44, р<0,05), О: уверенность в себе — тревожность ^=4,23, р<0,05), Q2: самостоятельность — зависимость ^=3,02, р<0,05) и Q3: низкий самоконтроль — высокий самоконтроль (t=3,84, р<0,05). Между тем по нескольким другим шкалам наблюдалось достоверно значимое увеличение по-

казателей: шкале С: эмоциональная неустойчивость — эмоциональная устойчивость (1=2,69, р<0,05), шкале I: жесткость — чувствительность (1=3,37, р<0,05), шкале М: практичность — развитое воображение (1=3,90, р<0,05), шкале К: проницательность — наивность (1=2,14, р<0,05), шкале Ц1: консерватизм — радикализм (1=2,62, р<0,05), шкале Q4: расслабленность — напряженность (1=3,29, р<0,05). По шкалам: В: интеллект, Е: подчинение

— доминирование каких-либо значимых изменений нами обнаружено не было.

Психологическую динамику дезадаптирующейся части экспериментальной группы характеризовало достоверно значимое увеличение показателей по шкалам: Е сдержанность — экспрессивность (1=2,56, р<0,05), О: уверенность в себе — тревожность (1=3,22, р<0,05), I: жесткость — чувствительность (1=2,87, р<0,05), М: практичность — развитое воображение (1=2,45, р<0,05), Ц1: консерватизм — радикализм (1=3,77, р<0,05), Q4: расслабленность — напряженность (1=3,42, р<0,05), а также снижение показателей по шкалам: А: замкнутость

— общительность (1=3,78, р<0,05), С: эмоциональная неустойчивость — эмоциональная устойчивость (1=3,34, р<0,05).

Однако внутренняя динамика успешно адаптирующихся отличалась от общей и таковой у дезадаптированных. Так, для успешно адаптирующихся юношей в отличие от дезадаптированных характерно повышение показателей эмоциональной устойчивости (1=2,05, р<0,05), сдержанности (1=0,378, р<0,05), жесткости (1=3,04, р<0,05), высокой нормативности поведения (1=1,85, р<0,05), смелости

(1=1,97, р<0,05), практичности (1=2,17, р<0,05), консерватизма (1=1,43, р<0,05), общительности (1=3,45, р<0,05), доминирования (1=2,33, р<0,05) и высокого самоконтроля (1=2,68, р<0,05), а также, соответственно компоновке шкал, снижение эмоциональной неустойчивости

(1=2,05, р<0,05), экспрессивности (1=3,78, р<0,05), чувствительности (1=3,04, р<0,05), подверженности чувствам (1=1,85, р<0,05), робости (1=1,97, р<0,05), развитого воображения (1=2,17, р<0,05), радикализма (1=1,43, р<0,05), замкнутости (1=3,45, р<0,05), подчинения (1=2,33, р<0,05), низкого самоконтроля (1=2,68, р<0,05).

Во второй же период адаптации (6 месяцев — 18 месяцев) для категории дезадаптированных испытуемых экспериментальной группы нам удалось обнаружить дальнейшее некоторое повышение показателей по шкале I: жесткость — чувствительность (1=1,87, р<0,05). Что же касается адаптированных испытуемых, то у них во второй период адаптации (6 месяцев — 18 месяцев) каких-либо значимых изменений индивидуально-психологических особенностей у этих юношей не произошло.

Индивидуально-психологические особенности испытуемых контрольной группы. Начальный период адаптации (первые 6 месяцев). Изучение индивидуально-психологических особенностей личности испытуемых контрольной группы в рассматриваемый период позволило установить, что для успешно адаптированных юношей характерны более высокие показатели по шкале МД: адекватность самооценки (1=1,98, р<0,05); шкале С: эмоциональная устойчивость (1=4,49, р<0,05); шкале G: подверженность чувствам — высокая

361

362

нормативность поведения ^=1,90, р<0,05); шкале Н: робость — смелость ^=2,60, р<0,05); шкале Ц1: консерватизм—радикализм (t=2,62, р<0,05); шкале Q3: низкий самоконтроль — высокий самоконтроль ^=1,73, р<0,05). Также для успешно адаптированных юношей характерны более низкие показатели по шкале О: уверенность в себе — тревожность ^=3,52, р<0,05); шкале Q4: расслабленность — напряженность ^=2,44, р<0,05). По шкалам А: замкнутость — общительность, В: интеллект, Е: подчинение — доминирование, Е сдержанность — экспрессивность, I: жесткость — чувствительность, L: доверчивость — подозрительность, М: практичность — развитое воображение, К: проницательность — наивность, Q2: самостоятельность — зависимость каких-либо достоверных различий нами обнаружено не было.

Таким образом, успешно адаптированных юношей контрольной группы отличают адекватность самооценки, эмоциональная устойчивость, высокая нормативность поведения, смелость, уверенность в себе, радикализм, высокий самоконтроль и расслабленность. С другой стороны, для дезадаптированных юношей характерны неадекватная самооценка, эмоциональная неустойчивость, подверженность чувствам, робость, тревожность, консерватизм, низкий самоконтроль и напряженность.

Индивидуально-психологические особенности испытуемых контрольной группы. Дальнейшая адаптация (6 месяцев -18 месяцев). Для успешно адаптированных студентов характерны достоверно более высокие показатели по шкалам: МД: адекватность самооценки ^=2,60 при р<0,05), А: замкнутость — общительность ^=2,24, р<0,05), В: ин-

теллект ^=3,52, р<0,05), С: эмоциональная устойчивость ^=5,16, р<0,05), G: подверженность чувствам — высокая нормативность поведения ^=4,27, р<0,05), Н: робость — смелость ^=2,20, р<0,05), М: практичность — развитое воображение ^=3,94, р<0,05), Ц1: консерватизм—радикализм (t=4,49, р<0,05); шкале Q3: низкий самоконтроль — высокий самоконтроль ^=4,90, р<0,05). Также для успешно адаптированных юношей характерны более низкие показатели по шкале О: уверенность в себе — тревожность ^=4,27, р<0,05); шкале Q4: расслабленность — напряженность ^=2,16, р<0,05). По шкалам: Е: подчинение — доминирование, Е сдержанность — экспрессивность, I: жесткость — чувствительность, L: доверчивость — подозрительность, К: проницательность — наивность, Q2: самостоятельность — зависимость каких-либо достоверных различий нами обнаружено не было.

Таким образом, успешно адаптированных юношей контрольной группы отличают адекватность самооценки, общительность, более высокий интеллект, эмоциональная устойчивость, высокая нормативность поведения, смелость, развитое воображение, уверенность в себе, радикализм, высокий самоконтроль и расслабленность. С другой стороны, дезадаптированных юношей отличают неадекватная самооценка, замкнутость, более низкий интеллект, эмоциональная неустойчивость, подверженность чувствам, робость, практичность, тревожность, консерватизм, низкий самоконтроль и напряженность.

Динамика индивидуально-психологических особенностей испытуемых контрольной группы. Динамика индивидуально-психологических особенностей

испытуемых контрольной группы в отличие от экспериментальной была отмечена нами на протяжении всего времени исследования.

Так, успешно адаптирующиеся испытуемые в начальный период адаптации (до 6 месяцев) обнаруживали тенденцию к достоверно значимому увеличению показателей по шкалам: С: эмоциональная неустойчивость — эмоциональная устойчивость (1=1,76, р<0,05), Е сдержанность — экспрессивность (1=2,07, р<0,05), I: жесткость

— высокая чувствительность (1=2,52, р<0,05), М: практичность — развитое воображение (1=1,97, р<0,05), Ц1: консерватизм — радикализм (1=3,07, р<0,05). Что же касается дезадаптирующихся испытуемых, то у них отмечалась несколько иная картина, заключающаяся снижении показателей по шкалам: Е сдержанность — экспрессивность (1=2,13, р<0,05), Н: робость

— смелость (1=1,92, р<0,05), I: жесткость — высокая чувствительность (1=2,02, р<0,05).

В период дальнейшей адаптации (от 6 месяцев до 18 месяцев) нами была отмечена аналогичная картина. А именно, успешно адаптирующиеся испытуемые в рассматриваемый период характеризовались увеличением показателей по шкалам: С: эмоциональная неустойчивость — эмоциональная устойчивость (1=1,84, р<0,05), Е сдержанность — экспрессивность (1=2,36, р<0,05), Н: робость — смелость (1=1,97, р<0,05), I: жесткость — высокая чувствительность (1=2,24, р<0,05), М: практичность — развитое воображение (1=2,24, р<0,05), Ц1: консерватизм — радикализм (1=2,57, р<0,05), а также к достоверно значимому снижению показателей по шкале Е: подчинение — доминирование (1=2,76,

р<0,05). Дезадаптированные же юноши отличались снижением показателей по шкалам: F: сдержанность — экспрессивность (1=3,16, р<0,05), Н: робость — смелость (1=1,83, р<0,05). Однако, для них также было характерно и увеличение показателей по шкале I: жесткость — высокая чувствительность (1=2,13, р<0,05).

Сравнение индивидуально-психологических особенностей испытуемых экспериментальной и контрольной групп. Сравнивая индивидуально-психологические особенности испытуемых экспериментальной и контрольной групп по окончании адаптационного периода, мы обнаружили, что у юношей, адаптированных к условиям относительной социальной изоляции по сравнению с адаптированными испытуемыми контрольной группы менее выражены показатели по шкалам: А: замкнутость — общительность (1=3,26, р<0,05), В: интеллект (1=3,38, р<0,05), Е сдержанность — экспрессивность (1=4,13, р<0,05), I: жесткость — чувствительность (1=4,14, р<0,05), М: практичность — развитое воображение (1=4,97, р<0,05), Ц1: консерватизм — 363 радикализм (1=5,07, р<0,05), а также более выражены показатели по шкалам: Е: подчинение — доминирование (1=3,57, р<0,05) и Н: робость — смелость (1=2,12, р<0,05).

Анализируя полученные результаты, необходимо отметить, что рассматриваемые индивидуально-психологические особенности испытуемых обеих групп в начале адаптационного периода значимо не отличались. Таким образом, на основании вышеизложенного мы можем утверждать, что динамическими факторами успешной адаптации юношей к условиям относительной социальной изоляции яв-

ляется развитие таких индивидуально-психологических особенностей личности как сдержанность, жесткость, практичность, консерватизм, доминирование и смелость, а интрап-сихическими факторами дезадаптации соответственно — формирование экспрессивности, высокой чувствительности, развитого воображения, радикализма, подчинения и робости.

Взаимосвязь индивидуально-психологических особенностей и успешности адаптации индивида в условиях относительной социальной изоляции. Результаты корреляционного анализа обнаружили существование достоверно значимой положительной связи между показателем успешности социально-психологической адаптации юношей в условиях относительной социальной изоляции и такими их индивидуально-психологическими особенностями, как: эмоциональная устойчивость (г=0,351, р<0,01), доминирование (г=0,363, р<0,01), сдержанность (г=0,234, р<0,01), высокая нормативность поведения (г=0,298, р<0,01), смелость (г=0,411, р<0,01), 364 жесткость (г=0,255, р<0,01), практичность (г=0,253, р<0,01), консерватизм (г=0,223, р<0,01), высокий самоконтроль (г=0,264, р<0,01), расслабленность (г=0,254, р<0,01), а также отрицательная связь между показателем успешности адаптации и такими индивидуально-психологическими особенностями испытуемых как: эмоциональная неустойчивость, подчинение, экспрессивность, подверженность чувствам, робость, чувствительность, развитое воображение, радикализм, низкий самоконтроль и напряженность.

Итак, исходя из вышеизложенного можно сделать некоторое обобщение:

1. Процесс изменения индивидуально-психологических особенностей испытуемых состоит из двух основных этапов: до 6 месяцев (начальный период адаптации) и от 6 месяцев до 18 месяцев (период дальнейшей адаптации). Причем, наиболее значимые личностные изменения относятся к первым 6 месяцам адаптации юношей к условиям относительной социальной изоляции.

2. Успешно адаптированных в условиях относительной социальной изоляции юношей отличают адекватность самооценки, общительность, эмоциональная устойчивость, доминирование, сдержанность, высокая нормативность поведения, сдержанность, смелость, высокий самоконтроль, практичность, уверенность в себе, консерватизм и расслабленность. С другой стороны, дезадаптированных юношей характеризуют неадекватная самооценка, замкнутость, эмоциональная неустойчивость, подчинение, экспрессивность, подверженность чувствам, экспрессивность, робость, низкий самоконтроль, развитое воображение, тревожность, радикализм и напряженность.

3. Динамика индивидуально-психологических особенностей успешно адаптирующихся в условиях относительной социальной изоляции испытуемых заключается в развитии таких индивидуально-психологических особенностей личности как жесткость, практичность, консерватизм, доминирование, сдержанность и смелость.

4. Динамика индивидуально-психологических особенностей дезадаптирующихся в условиях относительной социальной изоляции испытуемых связана с развитием воображения, высокой чувствительности, ради-

вЕк

кализма, подчинения, экспрессивности и робости.

5. Существует взаимосвязь успешности адаптации индивида в условиях относительной социальной изоляции с выраженностью некоторых индивидуально-психологических особенностей: эмоциональной устойчивости, доминирования, сдержанности, высокой нормативности поведения, смелости, жесткости, практичности, консерватизма, самоконтроля и расслабленности.

6. Существует взаимосвязь дезадаптации индивида в условиях относительной социальной изоляции с выраженностью некоторых индивидуально-психологических особенностей: эмоциональная неустойчивость, подчинение, экспрессивность, подверженность чувствам, робость, чувствительность, развитое воображение, радикализм, низкий самоконтроль и напряженность.

Обсуждение результатов

Результаты проведенного исследования показали, что процесс изменения индивидуально-психологических особенностей юношей в процессе адаптации в условиях относительной социальной изоляции состоит из двух основных этапов: до 6 месяцев (начальный период адаптации) и от 6 месяцев до 18 месяцев (период дальнейшей адаптации). Причем, наиболее значимые личностные изменения относятся к первым 6 месяцам адаптации юношей к условиям относительной социальной изоляции.

Динамика индивидуально-психологических особенностей

Динамика индивидуально-психологических особенностей успешно

адаптирующихся в условиях относительной социальной изоляции испытуемых заключается в развитии таких индивидуально-психологических особенностей личности как жесткость, практичность, консерватизм, доминирование, сдержанность и смелость. Так, успешно адаптированные юноши характеризовались на протяжении всего адаптационного процесса ростом мужественности, самоуверенности, рассудочности, реалистичности суждений, практичности, а также некоторой жесткости, суровости и черствости по отношению к окружающим. Они стали чаще ориентироваться на внешнюю реальность, следовать общепринятым нормам и большее внимание придавать мелочам. Также успешно адаптированные индивиды стали более ригидны и консервативны, привязаны к определенным устоявшимся мнениям и точкам зрения, что часто приводило к сомнениям в принятии новых идей и сопротивлению любым переменам. Они стали проявлять большую властность, смелость, чопорность, конфликтность, своенравность и упрямство, иногда вплоть до агрессивности, в конфликтах появилась тенденция обвинять других, а в поведении — выраженная борьба за более высокий статус.

Динамика индивидуально-психологических особенностей дезадаптирующихся в условиях относительной социальной изоляции испытуемых связана с развитием воображения, высокой чувствительности, радикализма, подчинения, экспрессивности и робости. Так, например, эти индивиды становились более мягкими, зависимыми, стремились к покровительству, у них появилась большая склонность к

365

366

романтизму, сочувствию, сопереживанию, художественность восприятия мира. Кроме того, дезадаптирующиеся юноши стали более ориентироваться на свои желания, чаще погружаться в себя, «витать в облаках», меньше обращать внимание на повседневные дела и обязанности. Их поведение стало отличаться большим своеобразием, иногда даже некоторой странностью, а также неожиданностью и неустойчивостью. Они с большей легкостью стали менять свои взгляды и точки зрения. Дезадаптирующиеся индивиды становились более застенчивыми, склонными уступать дорогу другим и в конфликтах брать вину на себя, тревожными по поводу возможных ошибок. Им стали свойственны большая тактичность, безропотность, почтительность, покорность до полной пассивности. У этих юношей обострилась реакция на угрозу, появилась робость, неуверенность в своих силах, терзание необоснованным чувством собственной неполноценности, ограничивались межличностные контакты, что зачастую приводило к ощущению одиночества.

Индивидуально-психологические

особенности индивидов с различной степенью успешности адаптации

Сравнительный анализ индивидуально-психологических особенностей юношей с различной степенью успешности адаптационного процесса показал следующее.

Успешно адаптированных в условиях относительной социальной изоляции юношей отличают адекватность самооценки, общительность, эмоциональная устойчивость, доминирование, сдержанность, высокая норма-

тивность поведения, сдержанность, смелость, высокий самоконтроль, практичность, уверенность в себе, консерватизм и расслабленность. Так, эти индивиды более открыты и общительны, естественны и непринужденны, они охотно взаимодействуют с сослуживцами, проявляют активность в различных сферах жизни группы. Они чаще всего спокойны, уверенны в себе, не поддаются случайным колебаниям настроения, на вещи смотрят реалистично, хорошо осознают требования действительности, не расстраиваются из-за пустяков, чувствуют себя, как правило, хорошо защищенными и приспособленными. Успешно адаптирующиеся юноши жизнерадостны, довольны жизнью, уверены в успехах и своих возможностях, живо откликаются на все происходящие события. Также они отличаются мужественностью, самоуверенностью, рассудочностью, реалистичностью суждений, практичностью, а также некоторой жесткостью, суровостью и черствостью по отношению к окружающим. Они более ориентированы на внешнюю реальность, следуют общепринятым нормам и большое внимание придают мелочам. Кроме того, для них характерна организованность, умение хорошо контролировать свои эмоции и поведение, планомерные и упорядоченные действия. Также успешно адаптированные индивиды ригидны и консервативны, привязаны к определенным устоявшимся мнениям и точкам зрения, не любят перемен. Они хорошо осознают социальные требования, заботятся о впечатлении, которое производят своим поведением, о своей общественной репутации. Эти индивиды знают, во что нужно верить; несмотря

вЕк

на несостоятельность каких-либо принципов, они не ищут новых, с сомнениям относятся к новым идеям, склонны к морализаторству. Они противятся переменам и не интересуются аналитическими и интеллектуальными соображениями. Эти юноши отличались большей властностью, смелостью, чопорностью, конфликтностью, своенравностью и упрямством, иногда вплоть до агрессивности, в конфликтах характерна тенденция обвинять других, а в поведении — выраженная борьба за более высокий статус.

Дезадаптированных юношей характеризуют неадекватная самооценка, замкнутость, эмоциональная неустойчивость, подчинение, экспрессивность, подверженность чувствам, экспрессивность, робость, низкий самоконтроль, развитое воображение, тревожность, радикализм и напряженность. Так, эти индивиды необщительны, безучастны, скептически настроены и холодны в отношении окружающих, часто оказываются в одиночестве, не имеют близких друзей, с которыми могут быть откровенными. Они часто не способны контролировать эмоции и импульсивные влечения и выразить их в социально-допустимой форме. Внешне это проявляется как плохой эмоциональный контроль, капризность, уклонение от реальности; внутренне же они чувствуют себя беспомощными, усталыми и неспособными справиться с жизненными трудностями. Также дезадаптированные индивиды отличались большей мягкостью, зависимостью, стремлением к покровительству, склонностью к романтизму, сочувствию, сопереживанию, художественностью восприятия мира. Кроме того, они более ориенти-

рованы на свои желания, чаще погружены в себя, «витают в облаках», меньше обращают внимание на повседневные дела и обязанности. Их поведение отличается большим своеобразием, иногда даже некоторой странностью, а также неожиданностью и неустойчивостью. Эти индивиды склонны к непостоянству, легко бросают начатое дело, не прилагают усилий к выполнению общественных требований и норм, способны на нечестность и обман. Они с большей легкостью меняют свои взгляды и точки зрения. Дезадаптированные индивиды более застенчивы, склонны уступать дорогу другим и в конфликтах брать вину на себя, тревожны по поводу возможных ошибок. Им свойственны большая тактичность, безропотность, почтительность, покорность до полной пассивности. Для этих юношей характерны острая реакция на угрозу, робость, неуверенность в своих силах, терзание необоснованным чувством собственной неполноценности, ограниченность межличностных контактов, чувство одиночества. У них часто доминирует тревожно-депрессивный фон настроения, они неизменно чем-нибудь озабочены, всегда подавлены, тяготятся дурными предчувствиями, склонны к самоупрекам, недооценивают свои возможности, принижают свою компетентность, знания и способности. В группе они чувствуют себя неуверенно, неуютно, держатся излишне замкнуто и обособленно. Также для дезадаптированных индивидов характерны напряженность, фрустрирован-ность, взвинченность, наличие возбуждения и беспокойства. Причем часто состояние фрустрации, в которой находятся эти индивиды, пред-

367

368

ставляет собой результат повышенной мотивации. Как правило, такие индивиды чувствуют себя разбитыми и характеризуются эмоциональной неустойчивостью с преобладанием пониженного настроения, раздражительности и нетерпимости.

Взаимосвязь успешности адаптации с индивидуально-личностными характеристиками

Корреляционный анализ позволил обнаружить, что успешность адаптации индивида в условиях относительной социальной изоляции связана с выраженностью некоторых его индивидуально-психологических особенностей: открытостью и общительностью, естественностью и непринужденностью, готовностью к взаимодействию с сослуживцами, активностью в различных сферах жизни группы, спокойствием, уверенностью в себе, реалистичностью взглядов на жизнь, осознанностью требований действительности, ощущением защищенности и приспособленности, жизнерадостностью, удовлетворенностью жизнью, уверенностью в успехах и своих возможностях. Кроме того, результаты корреляционного анализа показывают взаимосвязь успешности адаптации и следующими личностными особенностями адаптанта: мужественностью, самоуверенностью, рассудочностью, реалистичностью суждений, практичностью, а также некоторой жесткостью, суровостью и черствостью по отношению к окружающим, властностью, смелостью, чопорностью, конфликтностью, своенравностью и упрямством, организованностью, умением хорошо контролировать свои эмоции и поведение, ригидностью и консерватизмом, стремлением

к созданию хорошего впечатления о себе, тенденцией к обвинению других в конфликтных ситуациях.

Также корреляционный анализ позволил обнаружить существование связи дезадаптации индивида в условиях относительной социальной изоляции с выраженностью у него некоторых индивидуально-психологических особенностей: необщительностью, безучастностью, скептичностью и холодностью в отношении окружающих, неспособностью контролировать эмоции и импульсивные влечения и выражать их в социально-допустимой форме, капризностью, уклонением от реальности, беспомощностью, а также мягкостью, зависимостью, стремлением к покровительству, склонностью к романтизму, сочувствию, сопереживанию, художественностью восприятия мира. Кроме того, результаты корреляционного анализа указывают на взаимосвязь дезадаптации и следующими личностными особенностями адаптан-та: погруженностью в себя, игнорированием повседневных дел и обязанностей, некоторой странностью поведения, неожиданностью и неустойчивостью, непостоянством, нечестностью, застенчивостью, склонностью уступать дорогу другим и в конфликтах брать вину на себя, тревожностью по поводу возможных ошибок, безропотностью, почтительностью, покорностью до полной пассивности, а также робостью, неуверенностью в своих силах, терзанием необоснованным чувством собственной неполноценности, ограниченностью межличностных контактов, чувством одиночества, чрезмерной озабоченностью, подавленностью, склонностью к самоупрекам, недооценкой своих возможностей, знаний и способностей.

вЕк

Итак, исходя из вышеизложенного, мы можем утверждать, что одной из психологических особенностей адаптации юношей в условиях относительной социальной изоляции является интрапсихическая динамика в сфере индивидуально-психологических особенностей личности. На наш взгляд, настоящий психологический феномен можно рассматривать как один из естественных личностных механизмов адаптации юношей в условиях относительной социальной изоляции.

ЛИТЕРАТУРА

1. Александровский Ю.А. Пограничные психические расстройства. — М.: Медицина, 1993. — 400 с.

2. Кэмпбелл Д. Модели экспериментов в социальной психологии и прикладных исследованиях. — СПб.: Социально-психологический центр, 1996. — 391 с.

3. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. — М., 1969.

4. Погодин И.А. Место и роль социально-психологической дезадаптации в гене-зе суицидального поведения // Актуальные проблемы кризисной психологии: Сб. научных трудов / Отв. ред. Л.А. Пергаменщик. — Минск: НИО, 1999. — С. 61-72.

5. Погодин И.А. Психологические аспекты адаптации личности в динамике суицидального поведения: Учебное пособие. — Витебск: ВГУ, 1999. — 91 с.

6. Погодин И.А. Социально-психологическая дезадаптация личности и суи-

цид: феноменология, динамика, модели психологической помощи: Метод. рекомендации. — Минск: НИО, 2000.

— 67 с.

7. Погодин И.А. Феноменология, динамика и психологические механизмы адаптации индивида в условиях психологического кризиса // Адукацыя i выхаванне. — Психология. — 2000. — № 1. — С. 76-89.

8. Хекхаузен X. Мотивация и деятельность: В 2 т. — М.: Педагогика, 1986. — Т. 1. — 407 с.

9. Benyamin A. Behavior in Small Groups. — Boston: Houghton Mifflin. — 1978. — P. 128.

10. Katz D, Kahn R.. The Social Psychology of organization. — N.G.: Sohn Wiley. — 1967. — 498 p.

11. Lewin K.. Dynamic Theory of Psychology: Select Paper. — N.Y. — L., 1935. - P. 106.

12. Lewin K. Field theory in social science // Selected papers / Ed. by Cartwrigt.

— N.G.: Harper a. Row. — 1964. — 346 p.

13. Lewin K.. Field theory of learning. — In: Yearbook of National Social Studies of Education, 1942. — Vol. 41. — P. 35-37.

14. Lewin K. Resolving social conflicts // Selected papers on group dynamics / Ed. by C. Lewin, H. Souvenires. — 1973.

— 230 p.

15. Small groups and Social interaction /

Ed. By H. Blumberg Wiley. — 1983. — V. 369 2. — P. 593.

16. Smith K..K., Berg D.N. Paradoxes of group life. — San Francisco: L. Jossey-Bass. — 1987. — 281 p.

17. Ziller R.C. Toward theory of open and closed groups // Psychologycal Bulletin.

— 1965. — V. 64. — № 3. — P. 164-182.■

СУПРЕМАТИЗМ И ИКОНОПИСЬ: К ПРОБЛЕМЕ ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ В ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОМ ИСКУССТВЕ НАЧАЛА ХХ ВЕКА

А.А. Ампилова

Аннотация. В статье рассматриваются особенности системы формообразования в искусстве Русского авангарда Исследуется вопрос об обращении русских художников начала ХХ века к национальному наследию, в котором особое место занимает икона. Рассматривается двойственность супрематизма К.С. Малевича как фило-софско-живописной системы. Изучается вопрос о влиянии системы иконописания на становление данного направления с точки зрения проблемы формы и содержания в изобразительном искусстве.

370

Ключевые слова: супрематизм, иконопись, национальное наследие, двойственность супрематизма, философско-живописная система, проблема формы и содержания.

Summary. The article is about peculiarities of forming system in art of Russian AvantGarde. The question about russian artists interest to national legacy, and especially to icon, are explored in the article. The author tells about double-dealing of Kazimir Malevich's Su-prematism like philosophy-painting system. In the article the question of icon influence to forming of this art-line is studied in point of view of form and matter problem in fine art.

Keywords: suprematism, icon, national lega^cy, double-dealing of Suprematism, philosophy-painting system, form and matter problem.

Искусство русского авангарда—уни-кальное явление в истории мировой художественной практики. Для зрителя начала ХХ века «революция» происходит прежде всего в области формообразования, однако данные перемены — свидетельства изменений и в области содержания художественного произведения. В целом это показатель обновления самой системы «форма — содержание» в изобразительном искусстве, ее определенного рубежа. Широко известно высказывание знаменитого исследователя русского авангарда Д.В. Сарабьянова, ставшее уже своеоб-

разной формулой для понимания творчества авангардистов: «Если в XIX веке философия, покинув привычные чистые формы существования, как бы передвинулась на территорию литературы, то в начале ХХ она нашла своего реализатора и в живописи» [1, 310].

Художники авангарда пытаются создать новую систему изобразительности, где внешняя визуальная форма призвана вместить содержание, равное пониманию индивидом мира (или субъективному мироощущению), подчас становящееся целой философской системой. Эта ситуация наиболее полно воплотилась

в живописно-философской системе Казимира Малевича супрематизм — творческое наследие художника невозможно понять без теоретической подоплеки, а саму «литературную» часть его наследия исследователи уже традиционно определяют как утопико-философскую систему (работы А.С. Шатских, Д.В. Са-рабьянова и других современных исследователей творчества К.С. Малевича).

В целом, тот факт, что «перемещение» философии из литературы в область живописи произошло в России, показателен. Отечественная традиция визуально-образного восприятия — примат в русском изобразительном искусстве «содержательной» стороны над «формальной» [2] — позволила изменить традиционное отношение к визуальному знаку, символу и другим составляющим «внешней» (визуально-изобразительной) формы. Исследователи считают, что именно система иконописания, получившая своеобразное преломление на русской социо-культурной почве, стояла у истоков «русского художественного чувства формы», когда содержание, духовная наполненность становятся основной силой художественного произведения, приоритетом по отношению к форме [2].

В истории мировой художественной практики ситуация, когда зрительные формы (образы, знаки, символы и т.д.) изобразительного искусства несут в себе сложные многоуровневые смыслы, т.е. вмещают некое абстрактное содержание, — это в целом положение всего религиозного искусства (христианские средневековые храмы как «библия для неграмотных», орнамент в мусульманском искусстве и т.д.). В русской культурной традиции (что важно в рамках изучаемого аспекта — в области станкового изобразительного ряда) примером религиоз-

ного искусства, причем оказавшим воздействие на другую изобразительную практику, стала икона. Так исследователь О. Тарасов отмечает, что в русской культуре происходило влияние иконы на лубок, народное искусство, а в других странах (например, Сербия, Болгария) наоборот — лубочные мотивы (такие как смех, бытовые моменты) проникают в икону и т.д. [3]. Как известно, на рубеже ХГХ-ХХ веков происходит «второе рождение» русской иконы.

Также общеизвестен тот факт, что художники авангарда при создании нового изобразительно-выразительного языка, отрицая классически-классицистически-академические традиции, обращаются за источником вдохновения к примитивному, детскому, народному искусству. Для русских авангардистов, обратившимся к отечественному национальному наследию (в отличие от европейцев, искавших новую образность в искусстве африканских племен и др.), в этом новом «традиционном» ряду (лубок, вывеска и пр.) особое место занимает икона.

При этом исследователь О. Тарасов подчеркивает, что авангардистам важна «сама традиция, а не "реставрация"» [3, 49] — т.е. художники для создания нового изобразительного языка (как они считали, соответствующего новой жизни) не только обратились к изобразительности неклассического искусства, но и стремились постичь «механизмы» этого явления. Своеобразная и очень сильная выразительность «примитивного» искусства заставляла художников пытаться понять закономерности соотношения «внешнего» и «внутреннего» в художественном произведении. Таким образом, постижение народного искусства авангардистами происходило на разных уровнях и заимствования тоже.

371

372

Очень важным представляется вопрос о творчестве К.С. Малевича, создавшего некий эквивалент религиозного искусства в своей системе супрематизм, и понимании им иконописного наследия.

В этом отношении интересно известное заявление художника о том, что он понял крестьянство через икону, т.е. художник как бы увидел сущность и величие русского народа посредством ико-нописания (фактически его изобразительных средств!): «... несмотря на натуралистическое воспитание моих чувств к природе [имеется в виду натурное академическое обучение. — A.A.], сильное впечатление произвели иконы. Я в них почувствовал что-то родное и замечательное. В них мне показался весь русский народ со всем его эмоциональным творчеством [в цитате везде курсив мой. — A.A.]. Я тогда вспомнил свое детство: коники, цветочки, петушки примитивных росписей и резьбы по дереву. Я учуял какую-то связь крестьянского искусства с иконным: иконописное искусство — формы высшей культуры крестьянского искусства. Я в нем вскрыл всю духовную сторону "крестьянского времени", я понял крестьян через икону, понял их лик не как святых, но простых людей. И колорит и отношение живописца. Я понял и Боттичелли, и Чимабуэ. Чимабуэ мне ближе, в нем был дух, который я чувствовал в крестьянах. Это была третья стадия перелома в моей жизни. /./

Через иконное искусство я понял эмоциональное искусство крестьян, которое любил и раньше, но не уяснил всего того смысла, который открьшся после изучения икон. /./ Я себе четко представил всю линию от большого иконописного искусства до коников и петушков расписанных стен, прялок, костюмов, как линию крестьянского искусст-

ва. / .../ Я остался на стороне искусства крестьянского и начал писать картины в примитивном духе. /.••/» [4, 28-29]. (Понимание иконописного искусства в целом как «разновидности» примитивного, народного характерно для начала ХХ века.)

Данный отрывок из автобиографии художника является показательным в отношении одной из особенностей мышления К.С. Малевича — в его миро-видении очень своеобразно присутствует художественный подход. Оно предстает неким опосредованным через художественные формы пониманием мира. В биографии художника (особенно на примере его теоретических трактатов) есть моменты, когда становится очевидным, что художник воспринимает содержание некоего явления (причем зачастую его глубинные пласты) именно через художественную форму [5].

Необходимо отметить, что, постигнув сущность иконы, К.С. Малевич обращается к ее содержательным и формальным элементам еще до создания им супрематизма. Так, И. Маркаде в статье «Малевич и православная иконография» делает анализ досупрематических полотен Малевича с точки зрения особенностей иконописания: «Взор насквозь проникает через видимое, не останавливаясь на нем. Эта черта, присущая иконе, особенно видна на портретах фовистского периода. /.../ В традиционном автопортрете художник смотрит на самого себя через зрителя. На картинах у Малевича же взор персонажа обращен в точку слияния внешнего и внутреннего мира [курсив мой. — A.A.]. Другой элемент, исходящий от иконы, заключается в том, что этот автопортрет — не столько данного живописца, сколько абстрактного живописца в себе. Вкладом Малевича в его собственные

неопримитивистские транспозиции сюжета, явилось — здесь, как и в других случаях — освящение (сакрализация) трудовой позы. Осуществить подобное истолкование ему помогла иконопись в той же мере, как и традиция Наби» [6, 169].

Д.В. Сарабьянов считает, что в творчестве К.С. Малевича можно проследить эволюцию иконных архетипов. «Начало этой истории можно зафиксировать в конце 1900-х годов — в стилизации плащаницы. Следующими ее страницами оказываются некоторые работы "первого крестьянского цикла", затем — повешенный в красном углу зала «Черный квадрат», самим Малевичем названный иконой, и, наконец, головы и фигуры конца 20 — начала 30-х годов. Как видим, иконный архетип переживает многочисленные преобразования. Но он сохраняет постоянство в своих исходных качествах, удерживая приоритет духовности [курсив мой. — A.A.]» [7, 168].

Известный эстетик В.В. Бычков считает, что «по целому ряду духовно-эстетических установок авангард возродил /.../ многие тенденции понимания искусства, характерные для средневековых почитателей», при этом исследователь отмечает, что «это касается прежде всего сущностных проблем искусства» [8, 58-75].

Икона как пример станкового (в контексте рассматриваемого вопроса) изобразительного искусства по своим задачам, совершенно отличного от традиционного академического искусства, призвана изобразить незримое. Данное произведение изобразительной практики призвано визуальными средствами (такими, как зрительные образы, знаки, символы) окружающего земного мира передать другой (высший — духовный) мир и даже создать эффект его присутствия и погружения в него верующего (икона как образ для молитвы).

Так, сложная миссия иконы заключалась в том, чтобы передать отражение мира Небесного земными средствами: «Икона софийна, т.е. представляет нам лики, визуальные вневременные идеи бытия, и духовна — является мощным проводником верующего в духовный мир» [8]. В.В. Бычков отмечает, что «примерно также понимали искусство (свое, прежде всего) и крупнейшие теоретики русского авангарда Кандинский и Малевич» [8].

Главное «сущностное» сходство иконописцев и авангардистов заключается в понимании задач искусства — передать высшие смыслы и ввести зрителя в другой -«высший» (для авангардистов идеальный) ммр. Так К. С. Малевич, «понявший» икону, «сущность» системы иконописания, создает затем Супрематизм как некий итог эволюции художественного творчества человека — как высшее искусство. Общеизвестно, что «Черный квадрат» он называет «голой, без рамы, иконой моего времени» [9, 82] (понимание иконы как отражения высших смыслов и истин) и в выставочном пространстве помещает его в традиционном для иконы «красном углу».

Второй вариант (после лучизма 373 М.Ф. Ларионова) беспредметного («без-традиционно-предметного») искусства в рамках русского авангарда стал примером нового уровня взаимоотношений формы и содержания на живописном полотне (а затем и в изобразительном искусстве в целом). В супрематизме живописное содержание несет в себе целую философскую систему, что сродни иконописа-нию (и другим примерам религиозного искусства). Взаимоотношения изобразительно-выразительных средств живописи (таких, как цвет и линия) внутри супрематических холстов стали выражением неких утопических идей нового миростроения. При этом наиболее ве-

374

роятным представляется, что К.С. Малевич пришел к уровню своих философских обобщений как некой глобальной системе взглядов именно через живописное формотворчество (как уже отмечалось, особенность его мышления — в постижения явлений мира через художественную форму). В своих абстрактных («оторванных» от окружающего мира), и при этом геометрически выверенных — созданных, рожденных человеческим разумом, формах художник увидел новый тип миростроительной гармонии.

В.В. Бычков отмечает удивительную особенность супрематических полотен: «Основатель супрематизма, двигаясь не от богословия, но исключительно от художественной практики [курсив мой. — A.A.], приходит к тому апофатизму, который не смог проникнуть в средневековую икону. /. / Суть высшего этапа искусства (=супрематизма) состоит, по его убеждению, в выходе искусства за свои традиционные рамки, в проникновении за видимый и умопостигаемый мир — в абсолютное Ничто, — которое тем не менее не является пустотой, но чем-то, не поддающимся описанию. Фактически Малевич интуитивно подошел к ощущению трансцендентности духовного Абсолюта и попытался выразить его в абстрактных цветных, черных или белых геометрических формах...» [8, 58-75]. Необходимо отметить, что художник увидел в геометрике супрематизма формулу идеального, универсального построения сначала для живописного произведения, а затем и для целого мироздания.

Таким образом, обращение К.С. Малевича к иконописному наследию стало важным фактором при создании им своей философско-живописной системы супрематизм. Заимствование художником форм народного искусства было

«высшего» рода — это не подражание живописным средствам иконописания, но взгляд «извне» на саму систему изобразительности. Видимо, именно благодаря системе иконописания художник задумался о возможности визуальных форм вместить сложные абстрактные смыслы. Что и привело в результате к попытке создания им аналогичной религиозной системы изобразительности, где содержанием живописных полотен стала новая утопико-философская система супрематического жизнестроения.

ЛИТЕРАТУРА

1. Сарабьянов Д.В. Русская живопись. Пробуждение памяти. — М., 1998.

2. КотоваЕ.Н. Классическая изобразительная форма. От становления к современности: Дис. ... канд. культурол. н. — М., 2000.

3. Тарасов О. Икона в русском авангарде 19101920-х годов // Искусство. — 1992. — № 1.

4. Малевич К.С. Главы из автобиографии художника / Малевич о себе. Современники о Малевиче: В 2 т. — Т. 1. — М., 2004.

5. См. теоретические работы художника, материалы его научно-исследовательской и преподавательской деятельности, также ст. Горячева Т. Малевич и Ренессанс // Вопросы искусствознания. — 1993. — № 2-3.

6. Маркаде И. Малевич и православная иконография // Поэзия и живопись: Сб. трудов памяти Н.И. Харджиева / Под ред. М.Б. Мейлаха и Д.В. Сарабья-нова. — М., 2000.

7. Сарабьянов Д.В, Шатских А.С. Казимир Малевич. Живопись. Теория. — М., 1993.

8. Бычков В.В. Икона и русский авангард начала ХХ века // Коревище О.Б. Книга неклассической эстетики. — М.: ИФ РАН, 1998. (Цит. по эл.ресурсам РГБ)

9. Малевич К.С. Государственникам от искусства // Малевич К.С. Собрание сочинений в 5 томах. — Т. 1. — М.,

1995.■

ЖИТИЙНЫЕ ЦИКЛЫ МИТРОПОЛИТА КИЕВСКОГО И ВСЕЯ РУСИ АЛЕКСИЯ. ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ

Г.А. Назарова

Аннотация. Митрополит Киевский и всея Руси Алексий сыграл большую роль в политической и духовной жизни Руси XIV века, поэтому с середины XV в., после установления митрополитом Ионой дня празднования святителя Алексия, его почитание получило самое широкое распротранение. В течение XV-XVII вв. изображение митрополита Алексия стало включаться в состав различных памятников наряду с другими почитаемыми святыми, а также появилось множество изображений святителя на иконах и в храмовой росписи. До сих пор внимание ученых было приковано к самому известному памятнику - иконе круга Дионисия «Св. митрополит Алексий с житием», которая вместе с парной ей иконой «Св. митрополит Петр с житием» была написана для иконостаса Успенского собора Московского Кремля - этому памятнику посвящена основная часть исследований, связанных с изучением иконографии митрополита Алексия. За пределами внимания исследователей остались несколько житийных циклов митрополита Алексия XVI-XVII вв. Комплексное изучение всех уже имеющихся и еще неизвестных памятников, связанных со святителем, может пролить свет на историю развития и бытования иконографии митрополита Алексия и позволит определить особенности почитания святителя Алексия на протяжении XVI-XVII вв.

Ключевые слова: Митрополит, святитель, святой, почитание, икона, фресковая роспись, иконография, изображение, житие, житийный цикл, лицевое житие.

Summary. Metropolitan Alexy of Kiev and All Russia played the greatest role in political and spiritual life of Russia in XIV century; that is why since middle of XV century, after Metropolitan Iona established day of celebrating of Saint Alexis, his veneration is in the great ascendant. During XV-XVII centuries the image of Metropolitan Alexy began to join in structure of various monuments along with others great saints, and a large number of the saint images was painted on icons and in temple decoration. Till now attention of scientists was compelled to the most known monument - the icon ofDionysius circle «St. Metropolitan Alexy with hagiography», which together with the paired icon «St. Metropolitan Peter with hagiography» was painted for an iconostasis of the Cathedral of the Assumption of the Moscow Kremlin - the bulk of researches, connected with studying Metropolitan Alexy iconography is devoted to this monument. At the same time, several hagiographic cycles of Metropolitan Alexy in XVI-XVII centuries remained beyond scope of investigations. Complex studying of all already known and still unknown monuments, connected with the sanctifier, can throw light on history of development and existence of Metropolitan Alexy iconography and will allow revealing features of veneration of Saint Alexy throughout XVI-XVII centuries.

Keywords: Metropolitan, sanctifier, Saint, veneration, icon, fresco painting, iconography, image, hagiography, hagiographic cycle, illuminate manuscript.

375

376

Значение личности митрополита

Алексия для истории Древней Руси очень велико. Он сыграл большую роль в политической жизни Руси XIV в. Когда скончался великий князь Иоанн, митрополиту Алексию пришлось взять под опеку его малолетнего сына Димитрия (будущего Донского). И, пока подрастал его воспитанник, митрополит Киевский и Всея Руси Алексий фактически управлял Московским княжеством. Ему пришлось много потрудиться, примиряя князей, не желавших признавать власть Москвы, объединившей вокруг себя русские земли и возглавившей борьбу против ордынского ига.

Местное почитание митрополита Алексия началось, вероятно, сразу же после его смерти (+1378 г.). Об этом свидетельствует древнейшее изображение Алексия вместе с первым Московским святителем — Петром на шитом воздухе 1389 г. в составе деисус-ной композиции [1, 5,14].

При митрополите Фотии в 1431 или 1438 г. мощи митрополита Алексия были чудесно обретены [2, 132]. В связи с открытием мощей святителя чу-довский архимандрит Питирим, впоследствии епископ Пермский написал новую редакцию жития и службу на обретение мощей святителя [3, 351-364].

В 1448 г. митрополитом Ионой было установлено празднование святителя. После этого почитание святителя Алексия получило самое широкое распространение. В течение XV-XVII в. изображение митрополита Алексия стало включаться в состав различных памятников наряду с другими почитаемыми святыми, а также появилось множество отдельных изображений святителя на иконах и в храмовой росписи [4, 205-214].

Помимо отдельных изображений митрополита Алексия известно несколько житийных циклов святителя. Среди них самый известный — икона круга Дионисия «Св. митрополит Алексий с житием», которая вместе с парной ей иконой «Св. митрополит Петр с житием» была написана для иконостаса Успенского собора Московского Кремля. Этому памятнику посвящена основная часть исследований, связанных с изучением иконографии митрополита Алексия [5, 8891]. Круг проблем, которые ставили перед собой исследователи, в основном касались вопросов датировки иконы (на этот счет существуют различные точки зрения: от 70-80-х гг. XV — до начала XVI в.), литературного источника, лежавшего в основе изображения, заказчиков ее программы и ее место в системе декорации храма.

За пределами внимания исследователей остались несколько житийных циклов митрополита Алексия XVI-XVII в. Это, прежде всего, четыре иконы с клеймами жития — икона из Благовещенского собора Сольвы-чегодска конца XVI в. (Сольвычегод-ский историко-художественый музей) [6, 32-33], икона третьей четверти XVII в., предположительно происходящая из Зачатьевского монастыря (Государственный Исторический музей) [7, 36], икона первой пол. XVII в. происходящая из Чудова монастыря [8], икона второй половины XVII в. из хранящейся в Государственной Третьяковской галерее [9, 246], 24 клейма с житием митрополита, входящие в состав иконы трех святителей Московских Петра, Алексия, Ионы выполненной в начале XVII века и хранящейся в Государственном Русском музее [10].

Кроме того, не так давно изображение святителя стало известно в недавно раскрытой от поздних записей росписи 1540-1543 гг. церкви Рождества Богородицы на Возмище в Волоколамске. В южном приделе этой церкви, который, по мнению исследователя этих фресок Ю.Г. Малкова [11, 267-285] был первоначально посвящен митрополиту Алексею, сохранилось, кроме поясного изображения святителя, еще несколько сцен из его Жития. По наблюдению Ю.Г. Малко-ва, композиции, расположенные в дьяконнике церкви, оказались близки по иконографии клеймам иконы святителя Алексия с житием из Успенского собора Московского Кремля.

В состав Лицевого свода, выполненного в 1570-е гг. [12, 221-222] входило несколько иллюстрированных житий,[13] среди которых было и житие митрополита Алексея [14]. «Повести о митрополите Алексии» уделено в составе Лицевого летописного свода 56 листов (Остермановский I, л.727об. — л.756), которые проиллюстрированы 55 миниатюрами [15].

По наблюдению О.И. Подобедо-вой [16, 266] выбор сюжетов и их интерпретация в Лицевом своде отличается от того, что дано в клеймах иконы Дионисия. Проведенный исследовательницей сравнительный анализ сцен жития, входящих в состав иконы и Свода, позволил ей сделать вывод о существовании развитой и вполне сложившейся иконографии. Отличной от «классической» иконографии иконы круга Дионисия. Необходимо рассмотреть особенности иконографии лицевой Повести и ее связь с иконной традицией. Для этого 55 миниатюр Повести соотнести с 19 клеймами иконы конца XV в. «Св. Митро-

полит Алексий с житием», происходящей из Успенского собора Московского Кремля, и с другими житийными иконами митрополита Алексия.

Апофеозом темы, связанной со святителем Алексием, является изданная Обществом любителей древнерусской письменности (ОЛДП) в 1887 г. лицевая рукопись с 225 миниатюрами Жития митрополита Алексия и предварительно датированная издателями началом XVII в. [17].

Современные ученые по-разному датируют эту рукопись. Началом XVII в. датировал ее вслед за Н.П. Лихачевым Г.В. Попов [18, 73-103]. Он упомянул эту лицевую рукопись в научно-справочном аппарате к факсимильному изданию миниатюр конца XVI в. «Повести о Зосиме и Савватии». Ученый поставил это житие в ряд лицевых рукописей XVI — начала XVII в., вышедших из той же знаменитой царской книгописной мастерской, где создавался и Лицевой летописный свод. В противовес мнению некоторых ученых, которые считали, что царская мастерская распалась, после того как работы над Лицевым сводом были прерваны в 70-80-е гг. XVI в., Г.В. Попов, на основании некоторых типологических и стилистических признаков этих рукописей, высказал предположение, что эта мастерская выполнила еще группу заказов (среди которых была и специально рассматриваемая им «Повесть о Зосиме и Савватии»). Лицевое Житие митрополита Алексия, по его версии завершало эту группу рукописей, являясь одной из последних работ этой мастерской. Ю.А. Грибов [19,41-43], на основании анализа водяных знаков, обосновал другую датировку этой рукописи — 30-40-е гг. XVII в. Вместе с

377

378

тем можно предположить, что данный памятник воспроизводит протограф, который связан с рубежом XVI-XVII вв., когда были созданы и другие памятники знаменитой царской мастерской.

Это лицевое житие митрополита Алексия, иллюстрирует текст Степенной книги царского родословия, созданный еще в 1560-е гг. XVI в., где вся история России была представлена как непрерывная цепь взаимодействия священства и царства, как история генеалогических колен («степеней») русских князей от князя Рюрика и князя Владимира. Вместе с тем заглавия «степеней» («граней») открываются именами митрополитов, которые вместе с князьями осуществляли политическое и духовное устроение Руси. В частности, Одиннадцатая степень, посвящена царствованию великого князя Дмитрия Ивановича, открывается житием митрополита Алексия. Примечательно, что лицевое житие митрополита Алексия (ОЛДП), до сих пор еще не привлекавшее к себе серьезного внимания исследователей, содержит упоминания большого числа русских государственных деятелей — великих князей и царей русских и митрополитов. В контекст жития митрополита Алексия, и этапов его прославления включена русская история сер XIV — конца XVI в. Начинается житие повествованием о рождении будущего святителя и завершается устроением драгоценных рак святителю царем Федором Ивановичем и переложением туда мощей святителя Алексия царем Борисом Годуновым.

Несомненно, митрополит Алексий является одной из самых значительных фигур в истории Русской Православной Церкви, подтвержде-

нием чего является многочисленные храмы с посвящением святому [20, 637-648], различные редакции жития, иконы и лицевые списки жития. Комплексное изучение всех уже имеющихся и еще неизвестных памятников, связанных со святителем, может пролить свет на историю развития и бытования иконографии митрополита Алексия и позволит определить особенности почитания митрополита Алексия на протяжении XVI-XVII вв.

ЛИТЕРАТУРА

1. Маясова H.A. Древнерусское шитье. — М.,1971. — Табл. 5, 14. '

2. Все исследователи литературных сказаний, посвященных св. Алексию, начиная с В.О. Ключевского обращали внимание на несовпадение времени обретения мощей (1438 г.) со временем правления митрополита Фотия (до 1431 г.) при котором, согласно источникам, произошло это обретение. См.: Ключевский В. О. Древнерусские жития как исторический источник. — М., 1871.

3. Седова P.A. К вопросу о первоначальной редакции жития митрополита Алексея, созданной Пермским епископом Питиримом // Макариевские чтения. — Можайск, 1998. — Вып. 5.

4. Перечень памятников см: Седова P.A. Иконография святителя Алексия митрополита Киевского и всея Руси // Московский патерик. — М., 2002.

5. НерсесянЛ.В. Святой митрополит Алексий с житием // Дионисий — «живописец пресловущий»: К 500-летию росписи Дионисия в соборе Рождества богородицы Ферапонтова монастыря: Выставка произведений древнерусского искусства 15-16 вв. из собрания музеев и библиотек России. — М., 2002. — Кат. № 3.

6. Иконы Строгановских вотчин XV-XVII вв. По материалам реставрационных работ ВХРНЦ им. Академика И.Э. Грабаря. Альбом-Каталог. — М., 2003.

7. Россия. Православие. Культура. Каталог выставки, посвященной 2000-летию Рождества Христова и наступления третьего тысячелетия (ноябрь 2000 - февраль 2001 гг.). — М., 2001. — Кат. № 82.

8. К сожалению, сама икона не сохранилась, имеется только ее черно-белый снимок. Икона не издана. Негатив иконы хранится в фототеке Третьяковской галереи. Благодарю сотрудников фототеки ГТГ за возможность ознакомиться с фотокопией иконы.

9. Н. Комашко, Е. Саенкова. Русская житийная икона. — М., 2007.

10. Инв. № ДРЖ 1507. Происходит из бывшего собрания Мараева. В музей поступила из государственных реставрационных мастерских. По стилю памятник можно отнести к концу XVI — нач. XVII в. Более точно определить время создания иконы трудно, из за не очень качественного воспроизведения памятника. Икона не издана. Благодарю И.Д. Соловьеву за возможность ознакомиться с памятником.

11. Малков Ю.Г. Стенопись собора Рождества Богородицы на Возмище в Волоколамске (предварительная публикация) \\ Древнерусское искусство. Исследования и атрибуции. — СПб., 1997.

12. Амосов А.А. Лицевой летописный свод Ивана Грозного: Комплексное кодико-логическое исследование. — М., 1998.

13. Например, житие Александра Невского (или сказание «О велицем князе Александре Ярославиче (Лаптевский лл.898-915об), «О епископе Стефане Пермском» (Остермановский II лл. 571—677об.), и др.

14. БАН ОР. 31.7.30.

15. Также в Лицевом летописном своде имеются миниатюры, иллюстрирующие отдельные летописные известия о митрополите Алексии, дополняющие его жизнеописание еще целым рядом эпизодов.

16. Подобедова О.И. Миниатюры русских исторических рукописей. — М., 1965.

17. Житие митрополита Всея Руси святого Алексея, составленное Пахомием Логофетом. — Вып. 1-2. — СПб., 18771878.

18. Лихачев Н.П. Палеографическое значение бумажных водяных знаков. — Ч. 1. — СПб., 1899. Попов Г.В. Книжная культура XVI века и художественное оформление повести о Зосиме и Савватии // Повесть о Зосиме и Савва-тии. Научно-справочный аппарат. — М., 1986.

19. Грибов Ю.А. образ Ивана Грозного в трактовке посадских художников посл. четв. XVII в. // Народное искусство России. Традиции и стиль: Труды ГИМ. — М.,1995. — № 86. Исследователь затронул вопрос датировки «Жития Митрополита Алексия» попутно, т. к. основной целью его исследования был анализ образа Ивана Грозного, изображение которого содержится в этом житии и ряде других лицевых рукописей. 379

20. Перечень храмов посвященных святителю Алексию см.: Турилов А.А. Алексий, святитель, митрополит всея Руси. (по страницам «Православной энциклопедии») / / Исторический вестник. — № 3—4 (7—8), 2001. ■

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Абрамова Наталья Валерьевна — аспирант кафедры эстетического воспитания детей дошкольного возраста Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Ампилова Анна Александровна —

старший преподаватель кафедры истории художественной культуры Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Бабич Елена Олеговна — аспирант Московского городского психолого-педагогического университета e-maiI: [email protected]

Буянова Наталия Борисовна — кандидат педагогических наук, доцент кафедры хорового дирижирования Московского государственного института музыки им. А.Г. Шнитке e-mail: dirigent.nb@ mail.ru

Бахтеева Любовь Анатольевна — кандидат педагогических наук, доцент кафедры теории и методики тех-380 нологического образования Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии e-maiI: [email protected]

Безбородова Людмила Александровна — доктор педагогических наук, профессор кафедры эстетического и трудового воспитания младших школьников Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Безбородова Мария Александровна

— аспирант кафедры психологии младшего школьника Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Бражников Илья Леонидович — кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и журналистики XX-XXI веков Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Виноградов Михаил Анатольевич —

учитель ГОУ СОШ №1294 с углубленным изучением немецкого языка г. Москвы

e-maiI: [email protected]

Волкова Екатерина Георгиевна — аспирант кафедры философии Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Воровщиков Сергей Георгиевич —

доктор педагогических наук, профессор кафедры управления образовательными системами, декан факультета повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Гетьманенко Наталия Ивановна —

кандидат педагогических наук, доцент кафедры методики преподавания русского языка Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Гладик Владимир Адамович — зам. директора по учебно-воспитательной работе ГОУ СОШ № 1945 г. Москвы e-maiI: [email protected]

Гладышев Аркадий Николаевич —

доцент кафедры общегуманитарных и социальных дисциплин Сибирского независимого института

e-mail: [email protected]

Гончарук Галина Петровна — кандидат химических наук, старший научный сотрудник Института синтетических полимерных материалов РАН им. Н.С. Ениколопова e-mail: [email protected]

Гуслякова Нина Ивановна - кандидат педагогических наук, профессор кафедры психолого-педагогических дисциплин Челябинского государственного педагогического университета e-maiI: [email protected]

Даниелян Наира Владимировна — кандидат философских наук, доцент кафедры иностранных языков Московского государственного института электронной техники (МИЭТ) e-mail: [email protected]

Джуринский Александр Наумович —

доктор педагогических наук, профессор, заведующий кафедрой эстетического и трудового воспитания младших школьников Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Дубовая Елена Вадимовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры грамматики французского языка Московского педагогического государственного университета e-maiI: [email protected]

Евтушенко Ольга Валерьевна — кандидат филологических наук, профессор кафедры русского языка Московского государственного лингвистического университета

e-mail: [email protected]

Ерофеев Михаил Борисович — учитель физической культуры ГОУ Гимназия № 1518 г. Москвы e-mail: [email protected]

Иконникова Валентина Александровна — кандидат филологических наук, доцент кафедры лексики английско-

го языка Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Калекин Алексей Архипович — кандидат технических наук, профессор, заведующий кафедрой технологии и предпринимательства Орловского государственного университета

e-mail: [email protected]

Кабалоев Науруз Казбекович — ассистент кафедры теории и методики обучения информатике Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Караева Айна Атавовна — аспирант кафедры физики твердого тела Московского педагогического государственного университета контактный телефон: (499) 246-71-72

Кириленко Галина Георгиевна — кандидат философских наук, доцент кафедры философии гуманитарных факультетов философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова e-mail: [email protected]

Ключникова Олеся Александровна

— аспирант кафедры риторики и 381 культуры речи Московского педагогического государственного университета

e-maiI: [email protected]

Козлова Анастасия Владимировна —

кандидат психологических наук, доцент кафедры практической и экспериментальной психологии Современной Гуманитарной Академии, старший научный сотрудник Института психологии обучения Департамента науки и инноваций СГА e-mail: [email protected]

Ковалев Виталий Иванович — кандидат педагогических наук, доцент кафедры теории и методики физического воспитания и спорта Мос-

ковского городского педагогического университета

e-mail: [email protected]

Королев Александр Сергеевич — кандидат исторических наук, доцент, в/ч 33965

e-mail: [email protected]

Корсунов Виктор Иванович — кандидат педагогических наук, профессор кафедры общей педагогики и психологии, проректор Сахалинского государственного университета e-mail: [email protected]

Кузьменко Галина Анатольевна —

кандидат педагогических наук, доцент кафедры теоретических основ физической культуры и спорта Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Кучер Елена Николаевна — кандидат психологических наук, доцент, специалист по учебно-методической работе отдела Службы качества ММА им. И.М. Сеченова e-mail: [email protected]

Леонова Ольга Анатольевна — кан-382 дидат педагогических наук, доцент, заведующая кафедрой педагогики Северо-Восточного государственного университета

e-mail: [email protected]

Луцишин Артур Васильевич — кандидат исторических наук, учитель истории ГОУ СОШ с гимназическими классами № 887 ЗОУО г. Москвы e-maiI: [email protected]

Молодов Евгений Альбертович — аспирант кафедры философии Московского педагогического государственного университета е-mail: [email protected]

Назарова Галина Андреева — аспирант кафедры истории художественной

культуры Московского педагогического государственного университета

e-maiI: gnazar@mail/ru

Николина Наталья Анатольевна — кандидат филологических наук, профессор, заведующая кафедрой русского языка Московского педагогического государственного университета контактный телефон: (495) 246-57-12

Никитушкин Виктор Григорьвич —

доктор педагогических наук, профессор кафедры теории и методики физического воспитания и спорта Московского городского педагогического университета

e-mail: [email protected]

Никонов Олег Александрович — кандидат исторических наук, доцент кафедры новой и новейшей истории Московского педагогического государственного университета контактный телефон: (495) 438-18-40

Обухов Алексей Сергеевич — кандидат психологических наук, доцент кафедры психологии развития Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Перзеке Андрей Борисович — кандидат филологических наук, доцент кафедры зарубежной литературы и компаративистики Кировоградского государственного педагогического университета

e-mail: [email protected]

Погодин Игорь Александрович —

кандидат психологических наук, доцент кафедры педагогической психологии факультета психологии БГПУ имени М. Танка e-mail: [email protected]

Радынова Ольга Петровна — доктор педагогических наук, профессор,

заведующая кафедрой эстетического воспитания детей дошкольного возраста Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Рослякова Надежда Ивановна — кандидат педагогических наук, доцент, заведующая кафедрой дошкольной педагогики и психологии Кубанского государственного университета

e-maiI: [email protected]

Салаватова Самира Салиховна — кандидат педагогических наук, профессор кафедры теории и методики обучения математике Стерли-тамакской государственной педагогической академии имени Зай-наб Биишевой e-mail: [email protected]

Седых Вадим Викторович — аспирант кафедры декоративно-прикладного искусства Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Серенко Ольга Анатольевна — доктор химических наук, ведущий научный сотрудник Института синтетических полимерных материалов РАН им. Н.С. Ениколопова РАН контактный телефон: (499) 186-28-28

Серегин Александр Владимирович

— учитель истории и обществозна-ния школы «Современное образование» г. Москвы e-mail: [email protected]

Степанищев Сергей Анатольевич —

аспирант кафедры философии Московского педагогического государственного университета e-mail: [email protected]

Счастливцева Елена Анатольевна —

кандидат философских наук, стар-

ший преподаватель кафедры философии и социологии Вятского государственного гуманитарного университета е-mail: [email protected]

Фролова Светлана Леонидовна —

кандидат педагогических наук, доцент кафедры иностранных языков и речевой коммуникации Российского государственного университета туризма и сервиса e-mail: [email protected]

Хотунцев Юрий Леонтьевич — доктор физико-математических наук, профессор, заведующий кафедрой общетехнических дисциплин Московского педагогического государственного университета e-maiI: [email protected], khotuntsev@ yandex.ru

Хронова Ирина Алексеевна — кандидат исторических наук, старший преподаватель кафедры политологии и права Кубанского государственного технологического университета контактный телефон: (812) 251-73-72

Чернов Антон Евгеньевич — аспирант кафедры аудиовизуальных 383 технологий обучения Московского педагогического государственного университета e-maiI: [email protected]

Чурилова Екатерина Евгеньевна — магистрант кафедры психологии развития Московского педагогического государственного университета

e-mail: [email protected]

Швелидзе Нина Бидзиновна — кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и риторики Пятигорского государственного лингвистического университета

e-maiI: [email protected]

^ гос^л О ПРИЕМЕ В АСПИРАНТУРУ И ДОКТОРАНТУРУ Л** \ ГОСУДАРСТВЕННОГО ОБРАЗОВАТЕЛЬНОГО УЧРЕЖДЕНИЯ

# Ж^рЗШ, % ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

с 'Я И к: Па. 5 „ „ „

«московский педагогический государственный

УНИВЕРСИТЕТ» В 20010/2011 УЧЕБНОМ ГОДУ

Старейший вуз России объявляет о приеме в аспирантуру и докторантуру по следующим отраслям наук и специальностям:

01.00.00. Физико-математические науки

01.01.00. Математика

01.01.01. Математический анализ*

01.01.02. Дифференциальные уравнения*

01.01.03. Математическая физика*

01.01.04. Геометрия и топология

01.01.06. Математическая логика, алгебра и теория чисел

01.01.07. Вычислительная математика* 01.01.09. Дискретная математика и математическая кибернетика

01.03.00. Астрономия

01.03.02. Астрофизика и радиоастрономия

01.04.00. Физика

01.04.02. Теоретическая физика*

01.04.03. Радиофизика

01.04.05. Оптика*

01.04.07. Физика конденсированного состояния

02.00.00. Химические науки*

02.00.01. Неорганическая химия 02.00.03. Органическая химия 02.00.04. Физическая химия

03.00.00. Биологические науки

03.00.04. Биохимия 03.00.05. Ботаника 03.00.08. Зоология 03.00.13. Физиология 03.00.16. Экология

05.00.00. Технические науки

05.13.17. Теоретические основы информатики

07.00.00. Исторические науки

07.00.02. Отечественная история 07.00.03. Всеобщая история (соответствующего периода]

07. 00.09. Историография, источниковедение и методы исторического исследования

08.00.00. Экономические науки*

08.00.01. Экономическая теория 08.00.05. Экономика и управление народным хозяйством (по отраслям и сферам деятельности, в т.ч. маркетинг]

09.00.00. Философские науки

09.00.01. Онтология и теория познания 09.00.03. История философии 09.00.08. Философия науки и техники 09.00.11. Социальная философия

10.00.00. Филологические науки

10.01.00. Литературоведение

10.01.01. Русская литература

10.01.02. Литература народов Российской Федерации (литература Поволжья]

10.01.03. Литература народов стран зарубежья (литература стран Западной Европы]

10.01.08. Теория литературы. Текстология.

10.01.09. Фольклористика

10.01.10. Журналистика*

10.02.00. Языкознание.

10.02.01. Русский язык

10.02.04. Германские языки (английский, немецкий]

10.02.05. Романские языки (французский ] 10.02.20.Сравнительно-историческое, типологическое и сопоставительное языкознание*

12.00.00. Юридические науки*

12.00.09. Уголовный процесс, криминалистика и судебная экспертиза 12.00.11. Судебная власть, прокурорский надзор, организация правоохранительной деятельности, адвокатура

13.00.00. Педагогические науки

13.00.01. Общая педагогика, история педагогики и образования

13.00.02. Теория и методика обучения и воспитания (в системе начальной, средней и высшей школы):

- математика

- информатика и вычислительная техника

- астрономия

- физика

- химия

- биология*

- общетехнические дисциплины и трудовое

- обучение

- география*

- история*

- русский язык

- литература

- музыка

- иностранный язык

- изобразительное искусство

- черчение

13.00.03. Коррекционная педагогика (сурдопедагогика*, олигофренопедагогика, логопедия]

13.00.04. Теория и методика физического воспитания, спортивной тренировки, оздоровительной и адаптивной физической культуры* 13.00.07. Теория и методика дошкольного образования

13.00.08. Теория и методика профессионального образования

14.00.00. Медицинские науки*

14.00.07. Гигиена

14.00.33. Общественное здоровье и здравоохранение

17.00.00. Искусствоведение

17.00.04.Изобразительное и декоративно-прикладное искусство и архитектура

19.00.00. Психологические науки

19.00.01.Общая психология, психология личности, история психологии 19.00.07.Педагогическая психология 19.00.13. Психология развития, акмеология

22.00.00. Социологические науки

22.00.04. Социальная структура, социальные институты и процессы* 22.00.06. Социология культуры, духовной жизни

22.00.08. Социология управления*

23.00.00. Политические науки

23.00.01. Теория политики, история и методология политической науки 23.00.02. Политические институты, этнополи-тическая конфликтология, национальные и политические процессы и технологии*

24.00.00. Культурология

24.00.01. Теория и история культуры

25.00.00. Науки о земле *

25.00.23. Физическая география и биогеография, география почв и геохимия ландшафтов 25.00.24. Экономическая, социальная и политическая география

Приём в докторантуру проводится по специальностям, кроме тех, которые обозначены звёздочками (*).

В аспирантуру на конкурсной основе принимаются граждане Российской Федерации, имеющие высшее профессиональное образование и творческие достижения в научной работе. Аспирантура по педагогическим наукам комплектуется из лиц, имеющих как минимум 2-летний стаж работы по специальности после окончания вуза.

Приём заявлений и документов в аспирантуру по всем специальностям проводится с 10 мая по 30 июня. Приём заявлений в докторантуру проводится с 10 по 20 мая.

С ПРАВИЛАМИ ПРИЁМА И СОДЕРЖАНИЕМ ПРОГРАММ МОЖНО ОЗНАКОМИТЬСЯ В УПРАВЛЕНИИ АСПИРАНТУРЫ И ДОКТОРАНТУРЫ. В 20010/2011 УЧЕБНОМ ГОДУ ПРИЁМ В ДОКТОРАНТУРУ И АСПИРАНТУРУ ПРОВОДИТСЯ НА ГОСУДАРСТВЕННОЙ И ДОГОВОРНОЙ (ПЛАТНОЙ) ОСНОВЕ

ПРИЁМ НА ДОГОВОРНОЙ (ПЛАТНОЙ) ОСНОВЕ ПРОВОДИТСЯ НА МЕСТА СВЕРХ УСТАНОВЛЕННОГО ПЛАНА

Наш адрес: 119991, Москва, ул. Малая Пироговская, д.1 МПГУ тел. (499) 246-32-61, Управление аспирантуры и докторантуры