CC BY
23
Т.В. Федосеева
«ВАДИМ НОВОГОРОДСКИЙ» ЖУКОВСКОГО -«ПОСЛЕДНИЙ СЫН ВОЛЬНОСТИ» ЛЕРМОНТОВА: ЖАНР «СТАРИННОЙ ПОВЕСТИ»
Жанр «старинной повести», стихотворной и прозаической, сформировался в русской литературе в конце XVIII - начале XIX века. Одно за другим были созданы многочисленные произведения, в которых автор обращался к событиям конкретной исторической эпохи, чаще всего Древней Руси или Новгородской республики, воссоздавал черты национального быта и предлагал читателю любовную историю с драматической коллизией и трагической, как правило, развязкой. В качестве сюжетной основы повествования чаще всего выступало сохранившееся в летописных или устно-поэтических источниках историческое предание.
Для жанра «старинной повести» было характерно воссоздание колорита эпохи, внимание к образу «внутреннего человека», изображение идеальных отношений между людьми, нередко сочетающееся с определенной долей иронии, отчетливо выраженная авторская оценка происходящего. Все эти черты свидетельствовали о стремлении писателей к органичному сочетанию в повествовательном произведении эпического и лирического содержания, о значительном обогащении средств и приемов художественной изобразительности. С развитием жанра прямо связана традиция романтической мифологизации истории, которую вполне оправданно объясняют возросшим в России начала нового века интересом к народной культуре, фольклору, этнографии, древнерусской литературе1. Современные специалисты определяют поэтику «старинной повести» как «синкретичную», видят в
ней обусловленное переходностью литературной эпохи стремление автора «преломить и скрестить основные структурные принципы» целого ряда жанровых форм. В повествовательных произведениях, написанных на темы русской истории в начале XIX в., вплоть до середины 1820-х годов, обнаруживаются черты различных жанров: рыцарского, просветительского и «готического» романа, сентиментальной повести, эпической и романтической поэмы, былины, волшебной сказки, баллады2.
Неоконченный прозаический опыт В.А. Жуковского «Вадим Новогородский» (1803) был задуман автором именно как историческое повествование, в котором легендарный герой сочетал в себе индивидуальные черты с обобщенно-мифологическими. Сюжетным основанием для произведения послужило летописное свидетельство о восстании против власти варяжского князя Рюрика под предводительством легендарного героя Вадима Храброго. В нашем литературоведении повесть Жуковского рассматривалась в контексте русского «оссианизма» и поэтического развития темы «новогородской свободы». Соответственно оценивался историзм произведения. H.H. Петрунина писала о воссозданной в повести «атмосфере исторического предания», отмечая, что «славянские и древнерусские имена, героические характеры, мрачный, зачастую ночной ландшафт дают основу для создания лирической композиции»3. Лиризм повествования у Жуковского несомненен. Он определяется также отраженным в нем индивидуальным сознанием: объективное легендарно-историческое содержание вновь переживается автором с позиции современного ему понимания эпохи. Отражение во взгляде на события древней русской истории личности писателя приводит к повышению эмоциональной выразительности текста в целом.
Композиционно произведение состоит из трех частей: вступления и рассказанных Гостомыслом и Вадимом историй. Все три части объединены общим для них меланхолическим настроением разочарованности в мире и элегическим мотивом одиночества. Во вступлении автор обращается к памяти своего недавно умершего друга Андрея Тургенева, говорит о разочаровании в жизни и желании навсегда уединиться в скромной хижине, удалиться от суетного мира: «Радости мира не прельщают моего сердца... дни надежд ко мне не придут. ...В сей тихой обители сокроется жизнь моя; в сей тихой обители воздвиг
памятник тебе незабвенному»4. Возникающий с первых строк произведения элегический настрой прямо связан с образом рассказчика.
Автор-рассказчик наделен всеми чертами легендарного пустынника, сосредоточенного на воспоминаниях о прошлом и со стороны наблюдающего жизнь. Он скорбит по утраченному дружеству, стремясь оживить слезами «пепел протекших радостей» и вызвать «тени сокрытых во фобе». Его «тихая муза» обитает среди дубрав и «с томным журчанием потоков соединяет свои песни, простые, нестройные» (Ж., 15). Этот образ служит выражению обозначенной во вступлении темой смерти, раннего ухода из жизни яркого, наделенного незаурядными возможностями, мужественного и героически настроенного юноши (параллель А. Тургенев - Вадим). Тема смерти проецируется на оссианический образ одинокого певца-отшельника, живущего воспоминаниями о славном прошлом и героях былых времен.
Движение времени осознается автором через циклическую смену дня и ночи, времен года, воссоздается образами естественного и вне зависимости от воли человека происходящие ветшания и обновления природы. В человеческой жизни законами цикличности определяется естественная смена поколений. В текст введены пейзажи, вечерний и утренний, смысл и значение которых состоит не столько в обрисовке места действия, сколько в символическом сопоставлении старости как окончания человеческой жизни и юности как ее расцвета. Первый сопровождает описание скорбного старца Госто-мысла: «Осенний вечер ниспускался на землю. Солнце среди разорванных туч катилось в шумящее озеро Ладоги. На древней вершине черного бора сиял последний луч его. Ветер выл; озеро вздымалось; мрачные облака летели; седые туманы дымились» (Ж., 15). Старец печален и одинок. Контрастен по настроению второй пейзаж, утверждающий вместе с появлением в хижине Вадима приход нового дня и нового эпохи: «Все блистало, все было великолепно... Утихшее озеро алело: берега, озаренные и спокойные, изображались в нем, как в зеркале, ... голубые, отдаленные леса, возвышаясь один над другим подобно огромному, необозримому амфитеатру, были покрыты свежим прозрачным туманом». Наступление тихого и ясного утра, пробуждение живо отозвавшейся на появление солнца природы сопоставляется с «обновлением души» старца, с пробуждением «чувства нового, сильного бытия» (Ж., 17).
Элегические настроения исторических персонажей повести сродни настроениям автора-рассказчика и обусловлены их положением изгнанников, вынужденных находиться вдали от родины. Когда-то, очевидно, при вступлении в княжение призванного из варягов Рюрика, прославленные новгородские вожди Радегаст и Гостомысл были изгнаны из города. Сын Радегаста Вадим после смерти отца в полном одиночестве блуждал по лесам и, по воле Провидения, сам не зная как, оказался рядом со «скрытой обителью пустынника». Он видит перед собой сидящего на пороге уединенной хижины старца, слышит его песню, обращенную к страждущей в неволе отчизне: «... Печаль, как туман, покрывает тебя своим мраком... Иноплеменники ругаются над твоим бессилием; иноплеменники терзают тебя, как волки хищные свою добычу» (Ж., 16). Певец оказался Гостомыслом, и его встреча с Вадимом приобрела символическое значение воссоединения прерванной было связи двух поколений, объединения мудрости старшего и силы младшего. Рождается диалог, взаимные вопросы, объяснения, припоминания, надежда на освобождение Новгорода и новгородцев. Изгнание длится уже более семи лет, но герои верят в возможность своего возвращения в свободную страну. Вадим, испытавший свойственное юности неосознанное желание действовать, в лице Гостомысла получает необходимого ему друга и наставника.
Тема родины и свободы выступает в качестве смыслового центра повествования, с ней непосредственно связана тема дружества. Старый Гостомысл обращался в своей песне к «любимцам души», «чадам мужества и брани». Как и автор-повествователь, он скорбит по поводу распавшегося круга единомышленников, по поводу невозвратной утраты друзей, тяготится своим одиночеством и отсутствием возможности действовать. Появление Вадима у порога хижины сопровождается намеками на мистическое вмешательство некоей мистической силы. Предопределенная встреча со старым вождем завершает его бессознательное, отрешенное блуждание по лесу. Гостомысл , в свою очередь, взволнован напоминанием о «милой родине». Автор пишет, что «вся внутренность его содрогнулась», в образе странника он на миг увидел своего сына, для него открылась перспектива возрождения вместе с надеждой на продолжение борьбы связи двух поколений5.
В «Вадиме Новогородском» поочередно получают слово автор и созданные им исторические персонажи, при этом все образы стилизованы в народнопоэтической и оссианической традициях. Соответственно жанру «старинной повести», отдаленное, едва различимое в своих неясных очертаниях прошлое приобретало значение эпохи мифического рождения нации, «правремени». В произведении отсутствует возрастная и временная дистанция между тремя субъектами повествования. Автору-рассказчику близки и понятны переживания героев давно минувших времен, Гостомысла и Вадима. Для него не существует непреодолимая грань между современным днем и легевдар-но-историческим прошлым. Эта мировоззренческая особенность была замечена ранее, и объясняется характерным для времени Жуковского восприятием легенды как «объективного выражения народного духа», в результате чего «чувствительный современник и боян сливаются в один образ»6.
В повести развивается традиционно эпическая тема героического противостояния чужевластию. Она интерпретируется Жуковским в духе современной ему действительности как личная, внутренняя потребность быть в ответе за судьбы своей родины. Древнее сказание органично сливается с современностью, преломляясь в сознании человека Нового времени. Это происходит благодаря ярко выраженному в произведении патриотическому пафосу, утверждению гражданственности, силы духовного и душевного родства представителей одного народа, что в русской литературной традиции вовсе не противоречило идее свободной личности.
В «Вадиме Новогородском» не изображены действия героев, но показана их полная готовность к совершению подвига. Приход Вадима в хижину Гостомысла представлен как явление «полубога». Мы видим его «прелестным как Дагода, величественным как Световид, с луком в руке, с колчаном за спиною» (Ж., 17). (Имена языческих богов объясняются в примечаниях автора: «Дагода - Зефир, Световид -бог света и брани, которому поклонялись славяне острова Рюгена; Позвиэд - Борей славянский».) Юноша-воин, в свою очередь, вспоминает рассказы отца о героических подвигах Гостомысла, говорит, что всегда воображал прославленного вождя Перуном, «в его могуществе и блеске» (Ж., 19).
Из речи Вадима мы узнаем, что, подобно языческим богам и эпическим героям, он взрослел и набирался сил, наблюдая жизнь
природы и непосредственно участвуя в ней. Он принял законы окружающего его мира и стал органичной частью мироздания. Герой не испытал влияния цивилизации, он свободен, прост и естествен, надеется только на собственную силу, выносливость и ловкость, о чем и свидетельствует его рассказ: «Мои лук и стрелы ужасали зверей; опасности меня веселили. Превозмогать трудное™, взбираться на крутизну, прыгать с утеса на утес почитал я великою славою и сим ограничивал свое честолюбие» (Ж, 20). Юный воин силен духом и телом, способен к преодолению самых сложных препятствий, лишен тщеславия. Все его помыслы связаны с надеждой восстановить справедливость, вернуть родному народу утраченную им свободу.
Повествовательный прозаический опыт Жуковского не был завершен, но в нем представлено вполне определенное понимание истории. Прошлое предстает перед читателем в соединении летописного факта с традиционной и новейшей литературной формой. Конкретное событие приобретает значение обобщения, становится выражением универсального жизненного содержания, переживается автором, а вслед за ним и читателем, как нечто сакральное, как миф.
Развиваясь, жанр «старинной повести» приобретал новые качества. В творчестве декабристов 1820-х годов стало отчетливым влияние западноевропейского романа. Заметивший это влияние, чешский ученый В. Сватонь разделил прозу декабристов на готическую (радк-лифианскую) и аналитическую (вертеровскую)7. Тот и другой типы повествования, в предложенной исследователем классификации сосредоточены на выражении романтически осознанных писателями жизненных противоположностей. Отражают они и свойственный эпохе интерес к судьбе частного человека, находящейся в прямой зависимости от общественного уклада жизни. В нашем литературоведении также уделялось значительное внимание тому, какое значение в период становления в русской литературе прозаических жанров имел опыт западноевропейских писателей, в частности Вальтера Скотта. В диалогах и сюжетном построении написанных в жанре повести исторических произведений обнаруживались следы шиллериз-ма и воздействие романтического повествования байронического типа*. Ко времени написания М.Ю. Лермонтовым «Последнего сына вольности» (1831) жанр «старинной повести» в чистом виде перестал существовать. Эта форма активно впитала в себя новые достижения
повествовательной литературы и слилась с жанрами исторической, приключенческой, фантастической повести.
Существует вполне устойчивая литературоведческая традиция изучения «Последнего сына вольности» как романтической поэмы9. При этом издателями сохраняется авторский подзаголовок к произведению - «повесть». Данное Лермонтовым жанровое определение привлекло наше внимание в связи с неоднократно отмеченным, но детально не рассмотренным влиянием неоконченного повествовательного опыта Жуковского10. О сближающем с жанром повести усилении в произведении Лермонтова «эпического начала» (в сравнении с жанром романтической поэмы) писал в ряде работ А. И. Глухов". Известно, что именно в соединении исторической конкретности изображения с идеализацией прошлого, объективности с лиризмом, в неизменном единстве взгляда персонажей и автора-повествователя на важнейшие проблемы бытия состояло жанровое своеобразие «старинной повести». Предположение о соотносимое™ жанровой специфики «Последнего сына вольности» с повествовательной традицией «старинной повести» может быть подкреплено выявленными ранее чертами стилевого синкретизма. В языке произведения замечено соединение нескольких речевых пластов: лирически-элегического, описательно-бытового, торжественно-возвышенного12.
В тексте Лермонтова ощутимо влияние оссианической литературной и фольклорной устно-поэтической традиции, воспринятой, очевидно, через органично усвоенную романтическую поэзию декабристов13. На протяжении всего повествования используется восходящий к фольклору и «песням Оссиана» поэтический прием психологического параллелизма, усиления или предварения эмоционального, лирического содержания эпизода описанием природы. Наступила зима, с холодом, «ранними снегами», «звучным льдом», шумящей метелью, «стадамй волков», подходящих ночами к «тихим деревням», и мы узнаем о гибельных для мирных славян и разрушительных военных походах Рюрика. За описанием летнего утра следует рассказ о возвращении Вадима в Новгород и его мести Рюрику за поруганную честь родной славянской земли и любимой им девушки Леды. Этот пейзаж содержит явные намеки на неизбежное возмездие поработившему вольный народ варяжскому князю:
И над болотом, меж кустов, Огни блудящие спешат Укрыться от дневных огней; И птицы озера шумят Между приютных камышей. Летит в пустыню черный вран, Ив чащу кроется теперь С каким-то страхом дикий зверь14.
В параллели «природа-человек» последовательно выражается авторская оценка событий и поступков персонажей, и одновременно выявляется философское осмысление проблемы. Лермонтов вслед за авторами народных песен и Оссианом, прямо говорит о том, что жизнь и смерть человека подобна ежегодному возрождению и умиранию природы, что в природе, как у люд ей, возможна преждевременная гибель, вопреки общему закону. Свое рассуждение о том, как без времени падает «высокий дуб, краса холмов», корни которого были опалены грозой, он завершает словами «ему псаобен человек» (Л., 89).
Занимаясь изучением лермонтовского историзма, И.П. Щеб-лыкин писал о стремлении поэта «реконструировать историческое прошлое через фольклор», в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» исследователь находил приемы воссоздания мифологизированной картины прошлого. «Вымышленная быль», по мнению ученого, позволяет создать ситуацию, в художественной реализации которой героические возможности личности интерпретируются как возникшие исторически15. (Именно в фольклоре, и во времена Жуковского, и позднее, видели достоверное отражение особенностей мирочувствования и мировосприятия русского народа.) Таким происходило органичное соединение лирического содержания с эпическим, субъективного изображения с объективным.
Стихотворная повесть Лермонтова ранее изучалась как романтическая поэма. В частности, были выявлены генетические связи «Последнего сына вольности» и поэмы А. Мицкевича «Конрад Вол-ленрод». Исследователь отметил в качестве сближающих произведения элементов характеры героев, сосредоточенных на борьбе прошв чужеземных угнетателей; введение образа мудрого старца, под руко-
водством которого действует герой; наличие композиционно обособленной песни, содержащей воспоминание о недавнем прошлом и напутствие молодому герою. Именно «Песнь Ингелота», написанная белым стихом, заставляет говорить, по мнению Генцеля, о романтизации народной устно-поэтической традиции в произведении русского поэта16. Наблюдения польского ученого представляют несомненный интерес, однако, на наш взгляд, в большей степени оправданным будет рассмотрение «Последнего сына вольности» в русле национальной жанровой традиции «старинной повести».
В литературе 1820-х годов жанр получил продолжение в прозаическом творчестве декабристов. В традиции «старинной повести» написаны «Роман и Ольга» А.А. Бестужева, «Адо» В.К. Кюхельбекера, «Княжна Милуша» П.А. Катенина. Таким образом, проецирование известной жанровой формы на рассматриваемое произведение Лермонтова вполне органично.
Повесть Лермонтова начинается пейзажем, который более конкретизирован и детализирован и полнее, чем у Жуковского, представляет северную природу. При этом сохраняется символическое его значение. Воссоздается обстановка беспокойного времени, ожвдание исторически неизбежного восстания сильного, мужественного и гордого человека против неправедной власти «дерзостного варяга». Суровый, мрачный пейзаж эмоционально соотносим с характером сюжетного действия:
На льдинах ветер тот рожден, Порывисто качает он Сухой шиповник на брегах Ильменя. В сизых облаках Станицы белых журавлей Летят на юг до лучших дней; И чайки озера кричат Им вслед и вьются над водой, И звезды ночью не блестят, Одетые сырою мглой (Л., 75).
Природа рисуется по-осеннему умирающей. Вместе с увядающими деревьями она теряет свои краски и цвет, вместе с отлетающими на юг птицами - радость движения и звуков.
Вадим и шестеро его друзей оставили родину после неудачной попытки противостоять чужеземной власти в отечестве. Их пристанище - «в дичи лесов, в дичи степей», все мысли и сила духа сосредоточены в намерении «вольность пробудить опять» (Л., 76). Описание лагеря воинов, расположившихся «на волчьих кожах, без щитов», образ Вадима, «с бледным пасмурным челом», весь облик сопровождающего изгнанников певца Ингелота, «в белых кудрях старика» с вдохновенным взором, явление призраков павших в неравной борьбе бойцов - вся первая часть повести Лермонтова выдержана в оссиани-ческом стиле. Начинающая повествование сцена в лагере воинов завершается диалогом, в котором выражено твердое намерение продолжить борьбу. Традиционными чертами воина-патриота и чувствительного философа-мыслителя наделяется и автор-повествователь, в полном соответствии с речами героев объясняющий их подвиг:
И долго, долго не видать Им милых ближних... но они Простились с озером родным, Чтоб не промчалися их дни Под самовластием чужим, Чтоб не склоняться вечно в прах, Чтоб тени предков, из земли Восстав, с упреком на устах, Тревожить сон их не пришли!.. (Л., 76).
Голос автора сливается с голосами персонажей, в его речи - развитие мыслей и чувств отважных, не смирившихся воинов. Именно таким было соотношение речи автора и речи персонажей в предромантиче-ской «старинной повести».
Композиционно «Последний сын вольности», как и повесть Жуковского, выстроен по типу лирического произведения: в качестве экспозиции - пейзаж, отвечающий всему содержанию произведения; основная часть представляет собой не столько объективное повествование, сколько медитацию автора-повествователя по поводу известного ему заранее печального исхода описываемых событий; послесловие обращено непосредственно к читателю, и в нем утверждается закон неизменного течения времени. Практически в произведении не
создана объективная, прямо не связанная с личностью автора картина жизни, составляющая основу эпического повествования.
Особое место в структуре произведения занимает «песнь старца». У Жуковского под аккомпанемент арфы поет Гостомысл, у Лермонтова - Ингелот. «Песнь старца», как было ранее замечено Генце-лем, вполне обособлена и содержит воспоминание о недавнем прошлом, звучит как напутственное слово представителя старшего поколения младшему. Слово Гостомысла у Жуковского тематически и поэтически перекликается с предисловием автора-повествователя, составляя с ним одно целое. «Песнь Ингелота» у Лермонтова в значительной степени отличается от остального текста особым ритмическим построением и отсутствием рифмы. Строфическое ее деление напоминает русскую былину второй формации17. У того и другого автора внутренне замкнутая часть произведения наглядно показывает, как историческое событие приобретает форму поэтического сказания, обращается легенд (Л.
Характеристика героя в повести Лермонтова не только развернута и завершена описательно, как у Жуковского, но реализована в действии. Образ Вадима развивается в процессе осуществления обозначенного в монологе героя мотива его соперничества с Руриком. Юноша-воин говорит о своем нетерпеливом желании противостоять врагу. При этом он ясно осознает, ч!х> примирения быть не может, и в своей возможной гибели видит начало мифа:
Иль он, иль я: один из нас Падет!В пример другим падет!.. Молва об нем из рода в род Пускай передает рассказ... (Л., 80.) (Выделено мною. - Т.Ф.)
Соперничество героев удвоено Лермонтовым: Рурик не только попирает своей властью свободолюбие наивно-доверчивого славянского народа, он обесчестил и, практически, погубил прекрасную, гордую и невинную Леду. Любовь Вадима к Леде не была взаимной, девушка не знала еще любви, но ее гибель послужила дополнительным толчком к осуществлению мести Рурику.
История отринутой, гонимой и безвинно страдающей девушки включается в повествование как отдельный, внутренне завершенный
элемент композиции произведения. В нем, как и в «Песне Ингелота», находит воплощение народно-поэтическая сущность историзма Лермонтова. Трагедия героини предсказана гаданием ее матери «над снегом». Сам момент, в который «невинная душа» пала жертвой беззаконной страсти князя, представлен описанием «праздника Лады», с играми и хороводами. Рассказ о трагической судьбе Леды завершается описанием ее могилы. Во всех своих составляющих он соответствует типу легендарного повествования.
Потеряв со смертью любимой последнюю надежду: «Он стал на свете сирота./ Душа его была пуста», герой мстит своему врагу и за поруганную честь Леды, и за обманутый вероломным князем народ. Противостояние свободного и благородного героя коварному и жестокому Рурику завершается поединком. В описании поединка также угадывается эпическое, мифологическое начало. Происходит битва на глазах многочисленного войска Рурика и собравшегося для благодарения и молитвы богам новгородского народа. Никто не вмешивается в поединок, он разворачивается на фоне ясного, светлого дня. Природа как бы разделяет чувства юного героя, для которого поединок является единственной возможностью восстановить поруганную честь Леды и угнетенного славянского народа:
Горит на небе ясный день, Бегут златые облака, И ровен, как стекло, Ильмень.
И долго билися они,
И долго ожиданья страх
Блестел у зрителей в глазах, —
Но витязя младого дни
Уж сочтены на небесах... (Л., 94—95).
Лермонтов как автор написанной на историческом материале стихотворной повести не стремится к достоверному и правдивому изображению реальности. Как и предромантикам начала XIX в., ему близок прием мифологизации исторического события, рассказ о котором на глазах у читателя оборачивается легендой. Сюжет произведения выстроен на основе народного предания, сохранившейся и пронесенной через века памяти о героическом прошлом. Конечно, в
сюжетно-повествовательном построении своего произведения Лермонтов опирался, прежде всего, на исторически близкие ему литературные образцы, творчество Н.Ф. Одоевского, К.Ф. Рылеева, А. С. Пушкина, но в создании мифологизированной картины отдаленного прошлого, несомненно, следовал за Жуковским.
Соединение литературной формы с фольклорной традицией способствовало слиянию «правды исторической» с «правдой поэтической». И Жуковский, и Лермонтов делали акцент на объективное, в духе народного творчества выражение характера исторической эпохи. Первый осознанно стремился к созданию достойного памятника героям минувших лет: «Тени героев и великих, восстаньте из гробовых развалин!... Дерзаю петь вашу славу, дерзаю сыпать цветы на мшистые камни могил ваших» (Ж., 14). Второй видел возможность полного слияния своего поэтического голоса с голосом народа, писал о своей повести как о «песне родины»(Л. ,74).
1 См.: Ходанен Л.А. Поэтика Лермонтова. Аспекты мифопоэтики. Кемерово, 1995. С. 5.
2 См.: Петрунина H.H. Декабристская проза и пути развития повествовательных жанров //Русскаялитература, 1978, Nel. С. 26- 47.
* Петрунина H.H. Жуковский и пути становления русской повествовательной прозы // Жуковский и русская культура: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Р.В, Иезуитова. Л., 1987. С. 56.
4 Жуковский В А. Полн. собр. соч.: В 12 т. / Сост., ред. и предисл. H.A. Архангельского. Т. 9. СПб., 1902. С. 14, 15. Курсив мой. Далее цитируем с указанием источника (Ж.) и страницы в круглых скобках.
5 См. об этом подробнее: Петрунина H.H. Жуковский и пути становления русской повествовательной прозы. Цит. изд. С. 65.
' Штедтке К К вопросу о повествовательных структурах русского романтизма // Проблемы теории и истории литературы. М., 1971. С. 162. 7 Сватонь В. К характеристике декабристской прозы // Русская литература, 1966, Ns3. С. 44-49.
* См.: Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. М.-Л., 1956. С.365- 368; названные ранее работы H.H. Петруниной; В.Э. Вацуро. Готический роман в России. М„ 2002.
9 Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В.А. Мануйлов. М.. 1981. С. 437. Работы А.И. Глухова, Л.А. Ходанен и др.
10 Водовозов Н.В. Образы и темы древней русской литературы в творчестве М.Ю. Лермонтова//Уч. зап. МГПИ им. В.И.Ленина, 1966. Т. 248. С. 11- 15.
" Гяухов А.И. Эпическая поэзия М.Ю. Лермонтова. Саратов, 1982. С. 25- 28.
12 См.: Недосекина Т.Н. Поэма Лермонтова «Последний сын вольности» // Русская речь, 1974, №5. С. 31-34.
и См.: Литературное наследие. Т. 43- 44. М., 1941. С. 246- 275.
м Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. / Отв. ред. В.А. Мануйлов. Т. 2. Л., 1980. С. 89. Курсив мой. Далее цитируется с указанием источника (Л.) и страницы в круглых скобках.
15 Щеблыкин И. П. Традиции и новатерство Лермонтова в разработке исторической темы в поэме «Песня ... про купца Калашникова» // М.Ю. Лермонтов. Вопросы традиции и новатоства: Сб. науч. тр. / Отв. ред. И.П. Щеблыкин. Рязань, 1983. С. 8.
" Генцель Я. Замечание о двух поэмах Лермонтова («Последний сын вольности», «Демон») // Русская литература, 1967, № 2. С. 126- 129.
" См.: Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 69-70.
