CC BY
94
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2014. № 4 (4). С. 23-34. УДК 94(47).084
С. А. Еремеева
«В ВИХРЕ ВЕЛИКОМ НЕ СГИНУТ БЕССЛЕДНО»: НОВАЯ СМЕРТЬ ДЛЯ БОРЦОВ ЗА НОВУЮ ЖИЗНЬ
В статье идет речь о формировании нового отношения к смерти в раннем советском обществе. В качестве образца (и места культа) власть предложила устройство некрополей в центре Москвы и Петрограда, используя на самом деле определенные культурные возможности своего времени. Новая практика родилась на пересечении определенных культурных контекстов. Они включали в себя идеи позитивизма, культ национальных героев, внецерковную религиозность. Так формировался советский путь в бессмертие.
Ключевые слова: отношение к смерти; раннее советское время; некрополь; культурные практики.
S. A. Eremeeva
«IN THE BATTLE OF THE GREAT DID NOT PERISH WITHOUT A TRACE»: NEW DEATH FOR FIGHTERS FOR A NEW LIFE
In this article we are talking about the formation a new attitude towards death in the early Soviet society. The authorities proposed to use necropolis as a model (and place of worship) in the center of Moscow and Petrograd using actually certain cultural possibility of the time. The new practice appeared at the crossing of specific cultural contexts. They included ideas of positivism, the cult of national heroes, non-church religiosity. Thus was formed the Soviet way to immortality.
Keywords: attitude towards death; early Soviet time; necropolis; cultural practices.
В первые послереволюционные годы смерть, казалось бы, стала привычной, даже обыденной. И на уровне дела - как практика и результат Гражданской войны и разрухи, и на уровне слова - о ней не только постоянно и обязательно говорили при каждом торжественном случае, о ней ещё и всё время пели. Самые популярные песни этого времени (а пение стало непременной составляющей общественной жизни) - о борьбе и смерти (и её обратной стороне - надежде на бессмертие).
Публичный оптимизм эпохи не знал себе равных. Однако отношение к смерти было неоднозначным - об этом иногда проговаривались: то «Правда» отметится передовой под неожиданным названием «Мертвецы ездят быстро» [1], а «Известия» продолжат тему -«Мертвые ходят быстро» [2]; то А. В. Луначарский не к месту вспомнит - в праздничном обращении к народу 1 мая 1918 г. в Зимнем дворце или в статье «Интеллигенция в её
© Еремеева С. А., 2014
прошлом, настоящем и будущем», опубликованной в 1924 г.
Вопрос отношения к мертвым, шире -отношения к смерти, при выработке концепции новой жизни возникает вполне закономерно. Он связан с вопросом о памяти и о ценностях, репрезентируемых ею. Именно мертвые (и в силу законченности и неизменности своего земного пути, и в силу своей приобщенности к вечности) всегда правы, они в большей степени, чем живые, могут поставлять образцы для подражания. Живые всегда могут успеть ошибиться, мертвые -нет (система советской пропаганды поставит этот тезис под сомнение, но это открытие будет совершено позже).
Живые и мертвые
Смерть всегда затрагивает две стороны: тех, кто уходит, и тех, кто остается. Проблемы этих сторон решаются в рамках тех воз-
можностей, которые предоставляются современной им культурой, и связаны с наличной картиной мира.
Эти ограничения безусловны прежде всего для тех, кто уходит. Смерть (равно как и бессмертие) существует на границе земного и небесного, профанного и сакрального, именно поэтому она является привилегированной зоной для создания символических систем, объясняющих и поддерживающих осмысленность человеческого существования. Однако эти системы создаются, поддерживаются и транслируются теми, кто остался. И переосмысление смерти живыми может использоваться как эффективный инструмент формирования новых представлений о мире. Память всегда в заложниках у будущего. Сам по себе культ мертвых, общих мертвых, служит мощным интегрирующим фактором общества и репрезентирует социальную солидарность вспоминающих. Когда демонстрация этого происходит в общественном пространстве, то изменение публичного отношения к смерти может использоваться в качестве определенной психотехники, в пределе своем имеющей намерение через новые отношении человека к смерти изменить самого человека.
Ян Ассман называет память об умерших первичной формой культурного воспоминания. «Воспоминание об умерших делится на ретроспективное и проспективное воспоминание. Ретроспективная память об умерших есть более универсальная, изначальная и естественная форма. Это форма, в какой группа живет со своими мертвыми, поддерживает их присутствие в уходящем вперед настоящем и тем самым создает образ своего единства и целостности, который как нечто совершенно естественное включает и мертвых. <...> В проспективном измерении речь идет об аспекте достижения и fama, путях и формах стяжания незабвенности и славы. Однако представления о том, что именно делает человека незабвенным, может сильно различаться от культуры к культуре» [3].
Очень быстро в послереволюционной России возникает новый культ мертвых -«своих» мертвых, которые зримо отделяются от «не своих» особыми местами и способами захоронения. Но прежде чем это случилось, возникла необходимость как-то понять и
обозначить, кто же является этими самыми «своими». Те ли, кто определенным образом жил? Или те, кто определенным образом умирал? Понятно, что хорошо бы и то, и это, но что из этих показателей важнее в реальном, а не в идеальном случае?
Процесс начинается с определения параметров «своих мертвых» (и одновременно бессмертных) на абстрактном примере тех, кто умер давно и далеко. Одновременно происходит конструирование и трансляция «идеального типа» смерти.
В 1918-1919 гг. несколько раз издается книжка А. Арну «Мертвецы коммуны» в рамках опыта ориентации на французскую революцию, столь характерного для тех лет. Книжка отличается жесткой натуралистичностью сцен бойни, текст местами производит впечатление морального и эмоционального насилия. Казалось бы, жестокости и в жизни вполне хватало. Но книга не об этом. Она не столько о судьбах конкретных людей, сколько об их последних часах.
Смерть во всех этих историях является аргументом подтверждения правоты дела. Кровь, пролитая за революцию, свидетельствует о необратимости и осмысленности самой революции. Это - своеобразная «антижитийная» литература: не столько образец жизни, сколько образец смерти - она ориентирована на смерть. Прежде всего это инструкция для индивидуального пользования. Но вырабатывается и канон правил для общества по обращению со своими мертвыми (или превращению мертвых в своих).
С точки зрения сакральных коллективных репрезентаций современный культ мертвых рассматривает У. Уорнер. «Система сакральных представлений этого культа концептуализирует в организованной форме общие для всех членов сообщества чувства по отношению к смерти. Эти чувства состоят из испытываемых перед лицом смерти страхов, входящих в конфликт с теми социальными заверениями, которые дает нам для преодоления этих тревог наша культура» [4]. Это момент единения перед тем, перед чем человек действительно бессилен, и чему он, в конце концов, должен подчиниться. Этот момент объединяет живых не только друг с другом, но и с мертвыми, которые как бы оживают в ритуалах памяти. «Объединяю-
щими и интегрирующими силами этого культа являются мертвые. Могилы умерших - наиболее могущественные из видимых символов, объединяющих все деятельности обособленных групп сообщества. Кладбище и его могилы становятся объектами сакральных ритуалов» [5].
На кладбищах народу много. Для новой власти представлял интерес не каждый умерший - нужно было если не при жизни, то хотя бы после смерти стать «своим». Материальным выражением культа привилегированных мертвецов стало устройство братских могил в центрах обеих столиц. «Праздник годовщины великой пролетарской революции и в первую годовщину, и во вторую, и во все последующие будет начинаться с поклонения могилам героев революции. Пролетарии умеют ценить лучших героев земли, тех, которые отдали свои жизни за рабоче-крестьянское дело освобождения от ига капитала, от рабства бытия. Пусть нет их среди нас сейчас, пусть они зарыты в холодную, серую землю, но во все яркие минуты мы с ними... И сегодня, в великую годовщину, мы приходим к ним на могилу, чтобы молча, без слов сказать им: "Вас нет, вы ушли навсегда, за дело свободы вы отдали всё, что могли, но красное знамя, которое вы несли, не упало. Оно так же высоко поднято. С каждым днем под него становятся новые и новые тысячи рабочих и крестьян. Путь наш пока ещё так же труден, как и при вас. Но победа близка. Красное знамя пролетарской свободы скоро разовьется надо всем миром." Нет ни одного честного пролетария, которого бы, проходя мимо братской могилы борцов за свободу, не охватывало какое-то особое состояние волнения. Что-то большое и глубокое наполняет всего тебя перед могилами тех, кто бессмертен. Что-то великое мощно зовет пойти по стопам зарытых в землю героев-борцов. Их судьба рождает зависть. Дух благородной ревности жив в каждом честном пролетарии, и не может он не родить этой зависти...» [6].
Мертвые: «павшие с честью во имя
идей»
Хронологически первым погребением «своих» стало захоронение на Марсовом поле в Петрограде. После февральского переворота Временное правительство и Совет
рабочих депутатов решили похоронить жертв революции на Дворцовой площади. Этому сумели противостоять петербургские художники и архитекторы, серией рисунков и чертежей доказавшие, что выбор этой недостаточно большой площади с «мешающей» проекту Александровской колонной неудачен. М. Горький предложил для создания некрополя Марсово поле.
10 марта 1917 г. начали рыть могилы. 16 марта через газеты было объявлено, что похороны назначаются на 23 марта. Они должны были стать массовой акцией. По сообщению газеты «Правда» от 23 марта 1917 г. в Петрограде было убито и ранено 1 382 рабочих и солдата, только на Знаменской площади (ныне площадь Восстания) подобрали около 40 убитых. Однако на деле число погребенных на Марсовом поле (спустя почти месяц после гибели) было не столь велико - менее 200 человек. Массовой в первую очередь была сама траурная процедура.
Драматизм момента всё время подогревался. Ходили слухи о готовящихся провокациях, вспоминали о Ходынке. 23 марта Комиссия по похоронам жертв революции через «Петроградские ведомости» обратились к гражданам Петрограда с призывом соблюдать порядок и предотвращать возможные эксцессы: «И пусть не омрачиться этот день всенародного чествования борцов ни одной жертвой, которая могла бы быть, вследствие больших скоплений граждан, участвующих в торжестве похорон» [7]. Ничто не должно было помешать священному моменту поклонения памяти героев: «Величие их подвига в сердцах всех нас вызывает благоговейный порыв преклониться перед обагренными искупительной кровью священными телами их». «Будем же и мы достойны павших борцов и не омрачим их памяти в день всенародного их чествования!» [8]. В этот день были закрыты не только заводы и фабрики, но и отменена работа магазинов и трамваев; с утра дворники заперли ворота и никого, кроме своих, во дворы не пускали (мера против грабежей). Жизнь остановилась.
Смысл происходящего, похоже, был не слишком ясен. В том же номере газеты с патетическим воззванием похоронной комиссии появилась и статья, вводящая похороны в контекст православного понимания
смерти. «Сегодня вся религиозно-настроенная Русь будет молиться об упокоении душ рабов Божьих, животы свои положивших во имя борьбы за светлое будущее Родины... И религиозная мысль сегодня тоже почувствует в себе тот священный трепет, который является в душе всегда, когда приходится соприкасаться с явлениями потустороннего характера. Эти жертвы жизнь свою отдали "за други своя". Тот, Кто заповедал нам это великое начало жизни личной, общественной и государственной, был весь не от мира сего. И проповедь его была неземная. Но у Него всегда были земные последователи, чаще всего безыменные, безвестные, горевшие внутренним пламенем подвига, несшие себя на алтарь кровавой жертвы за общечеловеческое счастье. Слава вам, безыменные, молчаливые! Мир вам! Сегодня все, вам сочувствующие, объединятся в одной молитве: "Да будете вы последнею жертвою за грехи, не вами совершенные!"» [9].
Может, вся Россия и готова была к братской молитве, но на Марсовом поле она не предполагалась. Парадокс заключался в том, что из-за отказа от православного ритуала похорон родственники многих погибших захоронили своих «как людей», предпочитая чести быть причисленным к революционным жертвам испытанный вариант ритуала перехода в мир иной. Правда, был и обратный пример - в день похорон, ближе к ночи, рабочие Колпина принесли три вырытых из могилы трупа для захоронения в братской могиле.
Церемония на Марсовом поле продолжалась около 20 часов. Очевидцы отмечали, что похороны отличались идеальным порядком. Ритуал был продуман до мелочей. Организованные колонны заводов с плакатами возглавляли распорядители с красной лентой через плечо, наплечным бантом и белым флагом в руках для сигналов остановки и продолжения движения. Гробы, обитые красной материей и подписанные, несли на руках. Каждая из четырех могил на Марсовом поле была рассчитана на 50 человек. Всего, по сообщению газеты «Дело народа» (1917. № 9. 25 марта) захоронили 183 человека. Звучала «Марсельеза», «Вы жертвою пали» и шопеновский похоронный марш. Каждый гроб опускался в могилу при пу-
шечном выстреле (телефонную связь Марсо-ва поля с Петропавловской крепостью, где стояли пушки, обеспечили связисты). На месте захоронения присутствовали представители фронтов, иностранные дипломаты, члены городской Думы и Временного правительства. К вечеру зажгли прожекторы. Порядок поддерживали и тогда, когда толпы разошлись. «Могилы охраняются патрулями и приводятся в порядок. Пока к могилам никого не допускают», - сообщалось два дня спустя [10].
Памятник жертвам революции открыли 7 ноября 1919 г. Проект его был утвержден ещё до октябрьской революции и позже доработан. Комиссию по постройке памятника возглавлял А. В. Луначарский, надписи которого и украсили гранитные плиты. Например: «В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно». Другой профессионал слова - писатель Александр Лебеден-ко - сформулировал тезис о «творческой смерти» ещё в 1918 г.:
И как праздник цвели похороны В хороводах девизов и лент. Слава павшим. Падение трона Им в веках создает монумент. Ленты черные с алыми свиты. В смерти - радость, победа и свет Утром, новью могилы залиты, -Выше чести и гордости нет. И на Марсовом поле могилы В час народных великих тревог, Будут гневным укором унылым, Смерти, творческой смерти чертог» [11]. Москва взяла реванш в ноябре 1917 г., когда на Красной площади были захоронены останки павших в октябрьских боях. Газета «Известия» через два дня поместила два репортажа о событии [12].
Первый - лирический: «Тихий морозный день. Ворота больших домов на запоре. За железными решетками толпятся существа, на лицах которых написаны испуг и любопытство. По улицам города двигается бесконечная вереница людей. Самоуверенно шествует безбрежная толпа солдат, рабочих и работниц. Сегодня они господа жизни. Об этом говорит их равномерный шаг, сдержанный говор. Печальное "Вы жертвою пали" сменяется торжественным на старинный лад "Свя-тый Боже, Святый крепкий". Грустно звучит
корнет а-пистон, начинающий Марсельезу. Не идет к этой обстановке победный гимн. Ласкает слух мечтательный Интернационал. Пророчество "воспрянет род людской" сливается с "Вечной памятью". В воздухе чувствуется боль пережитого и грезы о будущем. Гармония рыдания и надежды соответствует настроению окружающих, всему смыслу развернувшихся событий. Стоящий рядом о мной человек плачет. Подкатываются слезы... С другом своим подхватываем Интернационал и приближаемся к стройно идущим людям будущего. С людской массой идем навстречу людским потокам. На углу улицы стоит священник, с недоумением смотрящий на процессию. Носитель идей старого мира не понимает происходящей на его глазах загадки. Приближаются новые людские лавины, сурово блестит лес штыков красной гвардии. Громом раздается "Вечная память", которую покрывает нежно-зовущая песня о последнем бое. Расступайтесь! Новый Мир идет!»
Второй - героический: «Похороны товарищей, павших жертвами борьбы рабочих и солдат за освобождение от власти буржуазии, приняли характер грандиозной демонстрации революционной демократии города Москвы. С раннего утра пятницы, 10-го ноября жизнь улиц города стала принимать особенный вид. Закрытые магазины, отсутствие трамвайного движения и многолюдность на площадях и улицах создавала настроение необычное, небудничное. Согласно плану, разработанному похоронной комиссией, организовавшей порядок похорон, исходным пунктом движения процессий были местонахождения районных Советов рабочих депутатов. Вокруг этих последних стали с утра группироваться участники процессий.
С 9 часов утра началось движение траурных процессий по направлению к центру города. Главные улицы, ведущие с разных концов города к Красной площади, к Кремлю, являли собой яркую красочную картину. Красные и черные знамена и десятки тысяч рабочих и работниц, идущих за гробами павших борцов. Звуки похоронного марша и интернационала и оркестров музыки как бы рассекавшие воздух вздохами и рыданиями, производили неизгладимое впечатление. Впереди процессии каждого района ехал
верхом на лошади распорядитель, указывавший направление движения и предупреждавший знаками задние ряды об остановках в движении. За ним следовали знаменосцы с огромными красными знаменами, на которых было написано: "Жертвам - предвестникам мировой социальной революции". Далее шли хоры, затем следовал бесконечный ряд рабочих депутаций с венками. За гробами стройными рядами шли рабочие и красногвардейцы. Надписи на лентах венков выражали безграничную скорбь по павшим товарищам, гнев по отношению к классовым врагам пролетариата, гордую уверенность в торжестве правого дела, в борьбе за которое пали жертвами товарищи и, наконец, смелую, непреклонную решимость довести борьбу с капиталом, с его гнетом до полного освобождения трудящихся. Всего венков было свыше 200 от социалистических партий, районов, от профессиональных союзов, от Московского комитета Р.С.Д.Р.П. (большевиков), от многих заводов и фабрик и от родственников убитых.
Процессии стекались к Воскресенской площади, откуда через Иверские ворота входили на Красную площадь, на которой около стены древнего Кремля, между Спасскими и Никольскими воротами были вырыты две братские могилы. Потрясающее впечатление произвела процессия из Пресненского района, которая несла гробы с трупами своих павших героев открытыми. Их мертвые застывшие тела были трагическими символами совершившегося столкновения общественных классов. За этими гробами шел батальон красной гвардии. Стройные ряды красногвардейцев, их мерный и твердый шаг производил впечатление стальной крепости и силы. Ближе к могилам процессии останавливались и из рук в руки передавали гробы с дорогими покойниками к могилам для погребения».
Заканчивался блок публикаций в «Известиях» деловым объявлением: «Товарищи рабочие и солдаты! Братская могила ещё не сравнена. Долг и обязанность каждого из вас - отдать должное нашим погибшим товарищам. Убедительно просим добровольцев завтра с 9 часов утра приходить, чтобы закончить работу. С утра будут дежурить члены похоронной комиссии, которые будут руководить работой».
Те же события можно было увидеть и по-другому, но об этом позже предпочитали не вспоминать. «День похорон жертв гражданской войны на Красной площади, которая теперь превратилась в братское кладбище. <...> Порядок образцовый, и тишина, какая-то жуткая тишина в этой многотысячной человеческой толпе. Несут, несут гробы. Веют над ними красные знамена с многочисленными "лозунгами". <...> И вдруг. что это такое? Медленно двигается грузовик и на нем - о какая страшная, какая жуткая картина! Гробики! Маленькие красные детские гробики!.. Их тут много. Они поставлены в ряд и даже друг на друга. А позади шофера застыла скорбная фигура сестры милосердия с бледным, трагически-бледным лицом и заплаканными глазами. Она провожает детей в их последней "прогулке".
А я стою, смотрю и, с переполненным мукой сердцем, думаю: - За что, за что сорваны так рано эти вот "цветы жизни"? Почему и они "жертвою пали" среди этого кровавого ужаса, который целую неделю висел над Москвой? Вот везут больших. Они, может быть, знали, за что идут на смерть, за что расстреливают своих братьев. Они преступно заблуждались, но они всё-таки знали. А эти? Эти маленькие, ещё не начавшие жить существа? Что им до всего этого ужаса, который теперь творится в несчастной, растерзанной России? Что им большевики, меньшевики, Ленины, Троцкие, безумные "декреты" и "главковерх" прапорщик Крыленко? Им ведь не нужно было никаких "политических свобод", никаких "федеративных республик". Им нужны были только солнце, воздух, ласки матери и маленькие радости беспечных детских дней.
Но налетела кровавая буря и вырвала с корнем, как молодые деревца, и эти невинные души. Кто же заплатит за эту невинно пролитую детскую кровь? Кто утрет "слезы бедных матерей", которым "не забыть своих детей"? Грузовик с красными гробиками скрылся в пролете Иверских ворот. А я всё затуманенными от слез глазами смотрел ему вслед, и сердце сжималось мучительной болью.» [13]
Несколькими днями позже в Москве проходили альтернативные похороны жертв гражданской войны (именно гражданской войны, а не революции, как считали больше-
вики). 13 ноября состоялось отпевание и погребение на Братском кладбище 37 «студентов, учащихся средней школы, юнкеров, офицеров и ударников». В присутствии близких людей и «тысячных толп интеллигентной публики» погибшие были отпеты в Вознесенской церкви на Никитской. «Вместо запричастного стиха протоиереем Н. Г. Поповым было произнесено надгробное слово на текст: "Большея сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя". При окончании литургии архиепископ Евлогий произнес надгробное слово, посвященное памяти погибших. Указав на великую жертву, принесенную погибшими, архиепископ сказал, что мы все повинны в их смерти; виноваты служители алтаря в том, что довели народ до такого состояния, что они перестали слушать церковные проповеди, а духовенство не сумело овладеть душой народа. Но через кровавые жертвы может явиться спасение для народа, через его объединение, и оно уже начинается. Безвинно пролитая кровь юношей собрала в этот храм толпы богомольцев, подобно тому, как в первые века христианства, во время гонений, христиане собирались у гробов мучеников, молились и полагали начало христианской религии. Кровь юношей, пролитая ими при защите святынь Кремля и Москвы, послужит народу связующим звеном для объединения, она будет искупительной жертвой. Пусть же эта кровь страдальцев-мучеников будет началом воскресения и возрождения России! Но все мы обязаны помнить о великих жертвах любви, принесенных этими мучениками, и благословлять их память, а в настоящее время объединиться в общей молитве к Богу, чтобы Он причислил души погибших к сонму мучеников и упокоил их в царствии небесном» [14].
На альтернативных похоронах говорилось много речей. На Красной площади, похоже, речей было мало. По официальной версии «Правды» (1917. № 1 (86). 11 (24) ноября), речей вообще не было. Однако «Газета для всех» (1917, № 414, 12 ноября) утверждает обратное: «Площадь гудит. Порядок нарушен, все лезут вперед и заглушают слова ораторов».
Обстановка вокруг похорон не была однозначной.
С одной стороны, реакция «извне» нормальных людей: «Большевики устраивают сегодня, 10 ноября, торжественные похороны "своих". Но сейчас прохожие, узнав о цели вырытой канавы, возмущаются. Неужели для жертв не нашли места на кладбищах?» [15] (Заметим, речь опять идет о жертвах, а не героях!)
Устройство некрополя в центре столицы противоречило существующим представлениям о порядке жизни и смерти. У обывателя вызывало сомнение не только само место погребения, но и ритуал. Вероятно, далеко не всех погибших, также как и в марте в Петрограде, отдали родные и близкие.
С другой стороны, внутренние сложности, связанные с составом похороненных: среди героев, например, были двинцы, которых провожали однополчане под черным знаменем с большими белыми буквами «Вечная память павшим борцам за Анархию».
Впрочем, с составом всё так и осталось неясно. Газета «Социал-демократ», орган Московского комитета РСДРП (б), 5, 7 и 8 ноября печатала обращение ко всем учреждениям и лицам, «где есть убитые и раненые, сообщить в редакцию по возможности все сведения, выясняющие их личность и партийную принадлежность». С выяснением личности и партийной принадлежности не получилось. На 240 захоронений (238 человек 10 ноября, Люсик Лисинова, умершая на следующий день, и позже красноармеец Ян Вальдовский, умерший от ран 17 ноября) сегодня, после долгих изыскательских работ, приходятся известными 57 имен. В первый раз список погребенных Моссовет пытался составить уже в 1918 г., к открытию мемориальной доски (было собрано 20-30 имён, потом затерявшихся). В 1921 г. Моссовет даже создал специальную комиссию по увековечению памяти героев Октябрьской революции, которая через городскую газету «Коммунистический труд» обратилась ко всем участникам революции с просьбой вспомнить. Не вспомнили. В 1947 г. комендатура Кремля, занимавшаяся обустройством территории, смогла собрать 14 имён героев. «Списка борцов революции, похороненных на Красной площади, никогда не было» [16], -констатирует исследователь некрополя. Впрочем, с неизвестными героями даже
проще: им можно приписать необходимые качества.
Во время похорон были предприняты чрезвычайные меры по охране порядка. Но от врагов (то есть от тех, кто протестовал против «осквернения святынь Кремля») пришлось отбиваться и после того, как могилы были зарыты. Спустя два дня было дано разрешение на панихиду у братских могил. Но, кажется, этого так и не случилось.
Живые: «с нашей песнью победной»
К некрополю в центре столицы постепенно привыкали. В первый послереволюционный год на Красной площади проходили преимущественно траурно-мемориальные торжества, даже военный парад 1 мая 1918 г. провели не здесь, а на Ходынском поле. У братской могилы приносились военные клятвы солдатами, отправляющимися на фронт. Благоустройство могил стало постоянным пунктом в планах мероприятий по подготовке к государственным праздникам. 7 ноября 1918 г. состоялось открытие мемориальной доски.
Уже пару месяцев спустя после появления некрополя, с января 1918 г., на Красной площади стали производиться индивидуальные захоронения: время безымянных героев кончилось, началось время достойных людей. Вероятно, с течением времени их становилось всё меньше - с 1922 по 1927 г. под кремлевской стеной хоронили один-два, от силы - три раза в год. Гранитные бюсты отмечали наиболее почетные могилы: Я. М. Свердлов (1919), М. В. Фрунзе (1925), Ф. Э. Дзержинский (1926). В 1925 году появился и новый элемент мемориала - Стена коммунаров, в которую были вмурованы урны с прахом (как правило, кремированы были те, кто скончался за границей).
«Похороны борцов революции 10 ноября 1917 г. резко изменили общественное значение Красной площади. Отныне Красная площадь. становится традиционным местом революционных митингов, демонстраций и парадов. Еще больше возросла роль Кремля и Красной площади с марта 1918 г., когда в Москву переехало Советское правительство во главе с В. И. Лениным. Кремль вновь стал политическим центром страны, стал штабом революции. К Красной площади
вернулась роль общегосударственного форума. Одновременно возросло значение и Революционного некрополя. Постепенно из городского он превращается в общенациональный пантеон, а после сооружения Мавзолея Ленина приобрел мировое значение» [17]. Во всяком случае, советская власть хотела, чтобы это было так.
Что же, собственно, значил этот нетривиальный жест новой власти?
Для начала - что значит кладбище само по себе? «Могила и её каменное надгробие, помечающие завершение жизни и место упокоения хладных останков некогда живого тела, являются видимыми и устойчивыми знаками сакральной церемонии, похорон, или rite de passage (обряда перехода), символически переводящего тело из мира живых в мир мертвых и помогающего по-новому установить связи здравствующих членов группы друг с другом и с памятью об умершем. <...> Могильные памятники и кладбище относятся к тем немногим наиболее драматичным и могущественным символам, которые отсылают к идеализированным сторонам нашего прошлого и подтверждают наше уважение к собственным традициям» [18].
Так происходит в нормальном мире при нормальном течении вещей. В мире, заметим, секулярном, с точки зрения церкви, кладбище представляет собой прежде всего место для мертвых (бездушных) тел, забота же о душе, которую должны проявить оставшиеся, заключается в исполнении правильного ритуала проводов этой души, обеспечиваемом панихидой. Место, где поминают, не кладбище, а церковь.
От заботы о душе, как можно подумать, в данном случае отказывались. Но так ли это? Можно посмотреть на происходящее с другой стороны, если не исходить из абсолюта духовной власти официальной церкви. В определенных кругах (неграмотных крестьян и горожан, недавно приехавших из деревни, составлявших вместе подавляющее большинство населения страны) влиятельной была картина мира, определяемая внецер-ковной религиозностью. Незадолго до революции, в 1916 г., выходит в свет труд Д. К. Зеленина «Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки». Автор настаивает, что работа основана
на «живых», современных автору материалах: «Отправною точкою для нас всегда и везде служат современные верования и обряды русского народа. <.> Мы идем не от старого к новому, а от нового, нам современного и более нам близкого, - к старому, исчезнувшему, пятясь, так сказать, раком в глубь истории» [19].
Описывая такую символическую систему, как русская мифология, автор говорит о двух разрядах покойников: родителях («это покойники почитаемые и уважаемые, много раз в году "поминаемые"; они пребывают где-то далеко») и заложных покойниках. «Это - люди, умершие прежде срока своей естественной смерти, скончавшиеся, часто в молодости, скоропостижною несчастною или насильственною смертью. <...> Это покойники нечистые, недостойные уважения и обычного поминовения, а часто даже вредные и опасные. Все они доживают за гробом свой, положенный им при рождении век или срок жизни, т. е. после своей насильственной смерти живут ещё столько времени, сколько они прожили бы на земле в случае, если бы смерть их была естественною. Живут залож-ные совсем не там, где обитают родители, а близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. Они сохраняют по смерти и свой нрав, и все свои жизненные человеческие потребности, и особенно - способность к передвижению. <...> . Для заложных покойников издавна существовал на Руси особый способ погребения, без закапывания трупа в землю, а после - особые места для обычного их погребения. Равным образом, для заложных существуют и особые способы поминовения» [20].
От «правильных» покойников тех, кто неправильно умер, отличает повышенная мобильность. «Русский народ называет гроб домом: домовище, домок; очевидно, могила рассматривается как жилище. <...> Отсюда естественный вывод, что мертвец без могилы - бездомный, скиталец. Согласное с этим поверье отмечено у забайкальских казаков: мертвецы ходят, между прочим, в том случае, когда "не исполнили какого-нибудь священного обряда после смерти его"» [21]. Эта невольная перекличка с заголовками передовых статей практически того же времени звучит зловеще.
Убитые - фигуры амбивалентные. Их путем различных систем аргументации можно причислить и к тому, и к другому разряду покойников. «Правильными» они становятся, если удастся придать им статус мучеников или героев. Но уже сам по себе обряд похорон в братских могилах демонстрирует их отдельность от общей массы умерших.
Можно рассмотреть эту историю в другом контексте - европейском. Ф. Арьес, исследуя изменение отношения к смерти в Европе, прежде всего во Франции, на протяжении долгого времени, констатирует для второй половины XIX в., что социальная роль кладбища (как места декларации связи с прошлым) была высоко оценена позитивистами, разделявшими идеи внецерковного бессмертия, творимого людской памятью. «Создание кладбища придает могиле, индивидуальному или семейному культу мертвых коллективный характер. "Тогда культ мертвых принимает публичный характер, что в огромной степени увеличивает его полезность, ибо могила развивает чувство преемственности в семье, а кладбище - чувство преемственности в городе и в человечестве"» [22]. Последователи Огюста Конта мечтали о кладбище, устроенном в пределах города. Их мечтам суждено было стать явью в России.
Нежелание забвения умерших ярче всего проявилось в том аспекте культа мертвых, который Арьес определил как национальный и патриотический и назвал «коллективной, гражданственной функцией» кладбища. Идею кладбища как образа общественного организма пытались реализовать революционеры 1789 г.: парижское аббатство Сан-Же-невьев должно было стать Пантеоном национальной славы. Той же логике следовали и военные мемориалы, возникавшие в Европе с 1870 г. (поражение во франко-прусской войне требовало подтверждения национальной идентичности). «Первая мировая война способствовала небывалому прежде распространению и престижу гражданского культа павших. <.> Подобное же слияние культа мертвых с патриотизмом произошло в конце XIX - начале XX вв. и в Соединенных Штатах Америки» [23]. Однако, заметим, во всех этих случаях цивилизованные народы ограничивались символическими мемориалами в центре столиц, этого было вполне достаточ-
но, чтобы свидетельствовать свое уважение к мертвым.
У. Уорнер отмечает особые почести, особую степень уважения к тем мертвым, которые погибли, «сражаясь за свою страну». «Смерть солдата в бою воспринимается как "добровольная жертва", принесенная на алтарь родной страны. <.> Обряд Дня павших
- это культ мертвых, однако не просто мертвых как таковых. Ибо жертвование жизнью во имя страны символически усложняется идентификацией со священной жертвой воплощенного христианского Бога, благодаря чему смерть павшего за родину тоже становится могущественным сакральным фактором, который организует, направляет и постоянно возрождает коллективные идеалы сообщества и нации» [24].
Эти рассуждения касаются ситуации национального государства. Но эта же риторика добровольной жертвы за других и во имя других сопровождает и смерти 1917 г. В России 1917-1918 г. родиной объявлялась революция, и потому именно павший за революцию приравнивался к элите мертвых. Привычные риторические фигуры применялись к новым героям и, собственно, сам героизм начинал приписываться им по аналогии. «Готовность умирать и убивать на войне с давних пор подпитывается и подогревается патриотической риторикой, которая слепо лишает солдатское тело всяких жизненных сил и переносит их на абстрактное коллективное тело по имени "отечество", "отчизна". Данное имя в военные времена имеет под собой только одно-единственное солидное обеспечение - стоимость и цену отдельной жизни, рисковать которой и отдать которую
- великий солдатский долг, это имя лишено нарицательной стоимости, оно, стало быть, укрывает, как братская могила, ведь тот, кто мертв, - мертв независимо от того, в какую форму он одет» [25].
Весь этот комплекс представлений отсылает к одной из практик памяти, распространившейся и в России во второй половине XIX в. «Тема народа определяет и по сей день семантику мемориала - коллективное символическое или подлинное надгробие, выполняющее функции общественного монумента. Это памятник, где скорбь о погибших сливается с героизацией павших. <.>
Во второй половине XIX в. в интерпретации понятий народность и национальность при создании военных памятников появляется новый смысловой аспект. В нем ощущается возврат к осознанию жизни народа и нации, больших человеческих коллективов и отдельной личности в категориях бренного и нетленного, вечного и преходящего. Роль выразителя этих настроений принимает на себя архитектурный или архитектурно-скульптурный мемориал, где конкретный подвиг, страдания и смысл деяний людей во время исторических катаклизмов осознаются в контексте общих понятий жизни и смерти. <...> В новой интерпретации военного монумента налицо типологическая общность основополагающей идее христианской религии, но переосмысленной в мирском плане. Идея принесения себя в жертву во имя спасения человечества, народа составляет содержательную основу храма-памятника, зарождающегося на рубеже ХУШ-Х1Х вв. в контексте идей романтизма. Та же идея лежит в основе мемориалов, только в мемориалах второй половины XIX - XX в. она окончательно секуляризируется» [26].
Таким образом, неожиданное на первый взгляд решение о создании некрополя в центре столиц рождается на перекрестке нескольких культурных контекстов: желания превратить в достойных и «правильных» покойников тех, кто погиб при смене власти (внецерковная религиозность); присвоения им значения героев, павших в боях за общее дело, и приравнивание их к военным героям, чей статус был к тому времени высок (идеология европейских национальных государств, в том числе и России). К этому же добавлялись обертоны христианской жертвы (православие). Это странное действо на Красной площади в шоковой ситуации смены власти, возможно, смогло удовлетворить наибольшее число людей. Авторитетность такой практики подтвердили позднейшие подражания ей на местах.
Примиряющее бессмертие
Новые герои советской России удостаиваются чести быть захороненными в центре жилого пространства - в знак вечного присутствия в жизни. Более того, регулярно происходящие церемонии над могилами, при-
уроченные к тому же к новым значимым датам, не дают возможности живым забыть о своих мертвых. Церемонии соединяют живых и мертвых в одном духовном пространстве, в пространстве единых ценностей, за которые мертвые отдали жизни и, значит, живые в вечном и неоплатном долгу перед ними. «Кладбища - это символическое место встречи мертвых и живых, мира сакрального и мира профанного, естественного и сверхъестественного» [27].
Само место захоронения имеет особое значение. Даже если это касается обычного кладбища. Это место ритуальное, а ритуалы - это моменты подтверждения символических ценностей определенных социальных групп. «Ритуалы, учреждающие кладбища, подспудно предполагают наличие формальных правил и предписаний, определяющих отношения между профанным и сакральным мирами живых и мертвых. Похороны - формальный обряд отделения недавно умерших от живых - это, вообще говоря, бесконечный ритуал, ибо похороны хотя и представляют собой отдельные обряды, совершаются с такой непрерывной регулярностью, что поддерживают постоянный поток ритуальной связи между умершими и живыми» [28].
Место одноразового и массового захоронения с этой точки зрения приобретает дополнительные значения. Если ритуальный похоронный поток на кладбище олицетворяет собой связь временного и вечного, то одноразовое и массовое захоронение саму эту вечность и представляет. На место «живого» кладбища как места встречи живых и мертвых приходит «мертвое» кладбище, обращенное исключительно в прошлое и отгороженное от настоящего и будущего непреодолимым барьером. Всё уже случилось. Мертвые пребывают. Материальной связи с жизнью людей такое кладбище уже не имеет, бесконечный поток новых захоронений сюда не тянется (отдельные редкие прецеденты этой ситуации не меняют, их смысл другой -в благодарность за верность идеалам этих мертвецов закапывают в особо священной земле, но освящена эта земля именно братской могилой; новых мертвецов приобщают к героическим временам), остается связь только духовная, символическая; такие кладбища представляют собой места поклонения
памяти основоположникам, предкам, предтечам, и их безымянность принципиальна, она как бы увеличивает разрыв между живыми и мертвыми. Красная площадь - не то место, куда приходят на могилу близкого человека, а то место, куда приходят на могилу героя революции: чем быстрее забудется его собственное имя, тем лучше. Это место захоронения Героя вообще. Братская могила становится своеобразным заместителем братской молитвы. Подчеркнутая коллективность действий акцентируется и коллективным героем. «Всё выглядит так, словно мертвые говорят одним голосом и словно они выжили в каменных буквах на возведенном им памятнике на площади Памяти» [29].
Радость смерти за общее дело и творческая сила смерти, творящей будущую жизнь, становится лейтмотивом риторики, оформляющей новую смерть. На открытии мемориальной доски над братской могилой 7 ноября 1918 г. говорилось именно об этом. «Мы открываем памятник передовым борцам Октябрьской революции 1917 г. Лучшие люди (здесь и далее выделено мною. - С. Е.) из трудящихся масс отдали свою жизнь, начав восстание за освобождение народов от империализма, за прекращение войн между народами, за свержение господства капитала, за социализм. Товарищи! История России за целый ряд десятилетий нового времени показывает нам длинный мартиролог революционеров. Тысячи и тысячи гибли в борьбе с царизмом. Их гибель будила новых борцов, поднимала на борьбу всё более и более широкие массы. На долю павших в Октябрьские дни прошлого года товарищей досталось великое счастье победы. Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием: эта почесть состояла в том, что по телам доблестно павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных, обеспечивших этим героизмом массы победу. <.> Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником дадим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму. Пусть их лозунг станет лозунгом нашим, лозунгом восставших рабочих всех стран. Этот лозунг - "победа или смерть". И с этим лозунгом борцы междуна-
родной социалистической революции пролетариата будут непобедимы» [30].
Ценность такой смерти как залога будущей счастливой жизни подтверждал и текст кантаты, специально к торжественному событию написанной поэтами С. Есениным, М. Герасимовым и С. Клычковым. В тексте постоянно повторяется мотив света впереди, к которому непосредственно от гробниц движутся массы.
Сквозь туман кровавой смерти, Чрез страданья и печаль, Мы провидим, верьте, верьте, -Золотую высь и даль. /./ Реви, Земля, последней бурей, Сзывай на бой, скликай на пир, Пусть светит новый день в лазури, Преображая старый мир [31]. Так начинала конструироваться определенная ценностная композиция, с течением времени воспринимаемая как традиция. «Идея "служения людям, основанная на долге перед мертвыми, чью жизнь ты доживаешь и чье дело ты продолжаешь," - культурный императив, формировавшийся посредством советских мемориальных ритуалов. Советский человек оказывался перед чреватым неврозом противоречием: для того чтобы стать бессмертным, нужно остаться в памяти народной. Для того чтобы в ней остаться, нужно совершить акт служения общему делу. В предельном случае этот акт состоит в созидании собственной смерти. Смерти особенной - красной, и - на миру. В конечном счете оказывалось, что для того чтобы избежать смерти (стать бессмертным), нужно погибнуть» [32].
Позднее человек с тонкой шеей в рассказе у Хармса двусмысленно констатирует: «Жизнь победила смерть неизвестным для меня способом».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Первый перевод вышел в Женеве в 1903 г. («Библиотека русского пролетария». 1903. № 8). В 1918 г. в Москве книгу издал ВЦИК Советов Р.С.К. и К.Д., а в Петрограде она была напечатана 1-й Гос. типографией. В 1919 г. брошюра была переиздана в Гомеле, а в 1921 г. - в Ташкенте политуправлением Туркфронта.
1. Мертвецы ездят быстро // Правда. - 1918. -№ 227. - 20 октября.
2. Стеклов Ю. Мертвые ходят быстро // Известия. - 1919. - № 34. - 14 февраля.
3. Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. с нем. М. М. Сокольской. - М. : Языки славянской культуры, 2004. - С. 64-65.
4. Уорнер У. Живые и мертвые / пер., послеслов. и коммент. В. Г. Николаева. - М. ; СПб. : Университетская книга, 2000. - С. 310.
5. Там же. - С. 311.
6. Каплун Б. Открытие временного памятника героям революции // Пламя. - 1919. - № 70.
- С. 12-13.
7. Воззвание // Петроградские ведомости. -1917. - № 49. - 23 марта.
8. Там же.
9. Аграев Г. Вы жертвою пали... // Петроградские ведомости. - 1917. - № 49. - 23 марта.
10. Похороны жертв революции // Дело народа. -1917. - № 9. - 25 марта.
11. Лебеденко А. Могила Марсова поля // Новая петроградская газета. - 1918. - № 65. - 5 апреля (23 марта).
12. Похороны героев революции // Известия Московского Совета Рабочих депутатов. - 1917. -№ 203 (210). - 12 ноября (25 ноября).
13. Р.М. На скорбном пути // Московский листок.
- 1917. - № 246. - 12 ноября.
14. Похороны жертв гражданской войны // Московский листок. - 1917. - № 247. - 14 ноября.
15. Братская могила // Газета для всех. - 1917. -№ 413. - 10 ноября.
16. Абрамов А. У Кремлевской стены. - 7-е изд., доп. - М. : Политиздат, 1987. - С. 80.
17. Там же. - С. 36.
18. Уорнер У. Живые и мертвые. - С. 36.
19. Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки. - М. : Индрик, 1995. -С. 38.
20. Там же. - С. 39, 40.
21. Там же. - С. 127.
22. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти / пер. с фр. и общ. ред. С. В. Оболенский. - М. : Прогресс : Прогресс-Академия, 1992. - С. 441. Цитируемые Арьесом слова принадлежат одному из учеников Конта - Пьеру Лаффитту.
23. Там же. - С. 445-447.
24. Уорнер У. Живые и мертвые. - С. 311.
25. Харт Ниббриг Кристиаан Л. Эстетика смерти / пер. с нем. А. Белобратова. - СПб. : Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. - С. 179.
26. Кириченко Е. И. Запечатленная история России. Монументы XVIII - начала XX века. -Кн. 2 : Архитектурные ансамбли и скульптурный памятник. - М. : Жираф, 2001. - С. 222223.
27. Уорнер У. Живые и мертвые. - С. 318.
28. Там же. - С. 313.
29. Харт Ниббриг Кристиаан Л. Эстетика смерти. -С. 181.
30. Ленин В.И. Речь при открытии мемориальной доски борцам октябрьской революции 7 ноября 1918 г. // Ленин В.И. ПСС. - 5-е изд. -Т. 37. - М. : Гос. изд-во полит. литературы, 1963. - С. 171.
31. Цит. по: Каменский А. А. С. Т. Коненков. -М. : Искусство, 1975. - С. 112-113.
32. Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени (антропологические очерки). - СПб. : Петербургское Востоковедение, 2001. -С. 153.
