CC BY
17
УДК 101.1/111.7 ББК 87.3(2)53-689
В.В. РОЗАНОВ: ТОПОСЫ СХОЖДЕНИЙ И ЛОГИКА ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ1
А.А. ГРЯКАЛОВ1, Н.Ю. ГРЯКАЛОВА2
1 Российский государственный педагогический университет имени А.И. Герцена наб. реки Мойки, д. 48, г. Санкт-Петербург, 191186, Российская Федерация E-mail: alexalgr@mail.ru 2 Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН наб. Макарова, д. 4, г. Санкт-Петербург, 199034, Российская Федерация Е-mail: natura3@yandex.ru
Рассматривается формирование, становление и взаимодействие концептов «понимание», «письмо», «воображаемая логика» и «субъект-свидетель» в топологическом сопоставлении применительно к опыту творчества В.В. Розанова. Обосновывается значимость работы В.В. Розанова «О понимании» (1886 г.) для последующего творчества писателя. В связи с этим доказывается необходимость обращения к аналитике письма, совмещающего в себе герменевтику понимания, эстетику творчества, этику жизни, прогностику социальных и экзистенциальных процессов и событий. Творчество трактуется как свидетельство о глубинных процессах бытия, культуры и существования всей предшествующей энергии понимания. Письмо Розанова исследуется в связи с востребованной современной философской мыслью «воображаемой логикой» Н.А. Васильева, которую сегодня располагают у истоков «паранепротиворечивой логики», обращенной к пониманию специфики мышления о переходных состояниях в обществе, познании и творчестве: от неполного эмпирического или относительного знания к более полному и точному. Обосновывается смысловая топологическая сопоставимость и концептуальное сходство письма Розанова и воображаемой логики Васильева посредством определения констант мысли и творчества. Показываются пути и способы формирования субъекта-свидетеля и топологической субъективности в стратегиях письма и рефлексии. Демонстрируется становление актуальной для отечественной мысли топологически ориентированной рефлексии в схождении эстетического опыта и философского знания.
Ключевые слова: письмо В.В. Розанова, воображаемая логика Н.А. Васильева, топологическая субъективность, экзистенциальный жест, над-противоречивость, утверждение жизни, субъект-свидетель
V. ROZANOV: TOPICS OF THE CONVERGENCE AND LOGIC OF THE INTERACTIONS
А. GRYAKALOV1, N. GRYAKALOVA2
1The Herzen State Pedagogical University of Russia 48, Moika River emb., St. Petersburg, 191186, Russia E-mail: alexalgr@mail.ru
1 Статья написана при финансовой поддержке РФФИ, проект № 19-011-00899а «Деструкции
(пост)современности и топологическая субъективность: утверждение субъекта-свидетеля».
institute of Russian literature (Pushkinskiy Dom) of Russian Academy of Sciences 4, Makarova emb., St. Petersburg, 199034, Russia E-mail: natura3@yandex.ru
The article discusses the establishment, formation and interaction of the concepts «understanding», «writing», «imaginary logic» and «subject-witness» in topological comparison in relation to V. Rozanov's creative experience. The authors substantiate the importance of Rozanov's work «On Understanding» (1886) for his subsequent writings. In this connection, it is proved that it is necessary to study the analytics of writing combining in itself the hermeneutics of understanding, the aesthetics of creativity, the ethics of life, and the prognostics of social and existential processes and events. Creativite work is understood as evidence of the underlying processes of being, culture and existence of the whole previous energy of understanding. Rozanov's writing is studied in its connection with N. Vasiliev 's «imagi-nary logic» relevant to the contemporary philosophical thought that considers it to be the origin of «paraconsistent logic», addressed to understanding the specifics of thinking about transitional states in society, cognition and creativite work: from incomplete empirical or relative to more complete and accurate knowledge. By defining constants of thought and creativity it is proved that there is certain semantic topological comparability and conceptual similarity between Rozanov's writing and Vasiliev's imaginary logic. The authors show the ways and means of forming the subject-witness and topological subjectivity in the strategies of writing and reflection. The article demonstrates the formation of topology-oriented reflection in convergence of aesthetic experience and philosophical knowledge relevant to the Russian philosophical thought.
Keywords: V. V. Rozanov's writing, N. Vasiliev's imaginary logic, topological subjectivity, existential gesture, over-contradiction, statement of life, subject-witness
Трагические и предупреждающие слова В.В. Розанова «Русь слиняла в два дня. Самое большее - в три» ставят под вопрос временность как размерность исчисления и возможность смыслогенеза. Актуализирована сама темпораль-ность, где в пространстве смысла сходятся жизненные силы и возможности понимания. Именно в этом плане значимо обращение к теме письма.
В традиции формально-структуралистской эстетики письмо понято как «точка свободы» писателя: пишущий находится в промежутке между языком, данным ему как внешнее, и идущим из-нутри стилем. У автора не остается выбора, кроме формальной реальности письма: письмо представляет отношение между творчеством и обществом (Р. Барт). На этом фоне письмо Розанова выделяется истоками своей рефлексии и утверждением личностного присутствия - экзистенциального жеста.2 Поэтому приходится вводить в исследование концепты, которых нет у Розанова, но которые жизненно совместны и топологически совместимы. Письмо приобретает характерность и жесты субъекта-свидетеля -проникает, наблюдает, свидетельствует, утверждает.
Эмоциональные переживания страха или заброшенности должны вывести, по словам Розанова, от ума к разуму. Но для этого нужно расположить переживания в соответствующей системе знания. Ведь теория упорядочивает мир в сознании в большей степени, чем это соответствует реальному его устройству: «...жесткость организации нашего интеллекта превышает в определенной сте-
2 См. об этом подробнее: Грякалов А.А. В.В. Розанов. СПб.: Наука, 2017 [1].
пени упорядоченность физической реальности»3. Поэтому введение новых концептов, тем или иным образом способных быть соотнесенными с интенцией Розанова, требует иного взгляда: встает вопрос о некотором над-противоречивом смысле. И хотя в отношении к работе Розанова «О понимании» (1886 г.) последующий опыт писателя может казаться достаточно далеко отстоящим по стилю и содержанию, значимо принципиальное внутреннее родство - вопрос о «присутствии целого»4. А если иметь в виду, что Ницше говорил о произошедшей «победе научной методы над наукой», то ключевыми в понимании творчества Розанова могут стать топологически соотнесенные концепты: понимание - письмо - воображаемая логика - событие - свидетель. Исходные основания для этого дает параллельное письмо, когда Розанов размещает в-месте свое и чужое: я и ты становятся за-одно.
В.В. Бибихин высказывает требующую внимательного исследования мысль о том, что переход Розанова к публицистике был шагом назад, к диалогу с незрелым сознанием, к читающей публике, в то время как книга «О понимании» и аристотелевский перевод с комментариями ориентированы на высокую мысль и стоят ближе к классической традиции5. Ведь примечание Розанова к тексту Аристотеля говорит о чрезвычайно значимом моменте: для Аристотеля с единого начинается познание каждой вещи без исключения, к чему Розанов добавляет, что, прежде всего, мы знаем то, что она едина, то есть что существует сама по себе среди многих других вещей. Так органика словно бы постоянно предшествует схематике и конструкции - органичность будет спроецирована в письмо. Вещи и вещность даны в становлении - продолжение мысли Гераклита: сущность вещи создается агоном. Пока образуется вещь, она еще не существует, но в то же время и не отсутствует вовсе, то есть она и есть и ее нет. Это не только тема классической диалектики, но и современная проблема неопределенности, что представляет еще один ход актуализации мысли Розанова.6
Следующий важный момент - появление фигуры автора-свидетеля - человека письма. Личности и лица значимы, но необычайно важно родовое утверждающее единое-в-себе-ничье. Субъект письма предстает как «страдательное существо»: «не о себе», отвечает «за всех нас».
Тут чрезвычайно значимо «внутреннее наблюдение»: дух человека письма способен распадаться на формы, которые не только не сходны между собою, но даже противоположны - именно это дает возможность изображать разные характеры и понимать противоречия в человеческой душе и в жизни. Субъект
3 См.: Гусев С.С. Смысл возможного. Коннотационная семантика. СПб.: Алетейя, 2002. С. 54 [2].
4 См.: Бибихин В.В. К метафизике другого // Начала. 1992. № 3 (5). С. 65 [3].
5 См.: Бибихин В.В. К переводу «Метафизики» Аристотеля // Бибихин В.В. Слово и событие. М.: УРСС, 2001. С. 243 [4].
6 См.: Грякалов А.А. Понимание и неопределенность (опыт В.В. Розанова) // EINAI. Философия. Религия. Культура. 2016. № /. С. 80-107 [5].
письма - свидетель - словно бы одновременно и автор, и его преодоление -превозмогание - утверждает себя в таком над-противоречивом статусе.
Поэтому свидетельствована обладает собственной эстетической и антропологической онтологией - можно вспомнить мысль Густава Шпета об эстетике именно как о формальной онтологии. В таком воплощении - единство во множественности - письмо не есть усилие одного только автора послания, а дело всей предшествующей энергии понимания. У Розанова формируется особое русское письмо. В центре внимания высшее нечто, лишь изъявляющееся в судьбе людей, в истории, которой, собственно, они и интересны и значительны. Ф.Э. Шперк приводит слова Розанова: «Редко человек понимает конечный смысл того, что он делает, и большею частью он понимает его слишком поздно для того, чтобы изменить делаемое. Вмешательство индивидуальной воли в пути истории всегда бывает напрасным. Этой доли напрасности я не мог не замечать и во всем, что мне случалось высказывать. Не человек делает свою историю, он только терпит ее, в ней радуется или, напротив, скорбит, страдает» [6, с. 261].
Письмо-свидетельствование не поддается предвидению, метафизически ему ничто не предшествует. Оно в своей потенции-неопределенности не оборачивается ни к чему. Речь, стало быть, идет о том, чтобы построить вслед за оптикой письма другое сознание. Именно соединяющее в себе моменты не по принципу возможного примирения, гармонии или синтеза. Именно тут намечен ход к иной стратегии смыслогенеза - особому изводу отечественной мысли - возможности сопоставления письма Розанова и воображаемой логики Н.А. Васильева (1880-1940), философа, логика, психолога, поэта и переводчика, творчество которого привлекает в последнее время внимание исследователей. Идеи Н.А. Васильева в области развития неклассической логики сопоставимы с неклассической - «воображаемой» - геометрией Н.И. Лобачевского, труды которого Розанов знал и ценил. Речь не о генетической детерминации - о сходстве пробивающихся к признанию стратегий смыслогенеза, выходе к тому, что может быть условно обозначено как прогностически свидетельствующее письмо с особым статусом субъекта-свидетеля.
Н.А. Васильев исходил из положения, согласно которому необходим способ, чтобы проверить: какие из законов логики суть законы мысли, т.е. зависят от мыслящего субъекта, и какие суть законы реальности, т.е. зависят от познаваемых объектов. Если в реальности «вещь не может быть зараз белой и небелой», «тело не может быть в покое и не в покое», то нужно понимать, что «дело идет не о суждениях, а о вещах»7. Отрицание всегда выражает несовместимость двух признаков, закон противоречия высказывает несовместимость утверждения и отрицания. Но в воображаемой логике появляется новая фигура - «параллелограмм предикатов». Эта логика «представляет из себя связную и стройную систему мысли, которая нарушает законы окружающей нас реальности, а
7 См.: Васильев Н.А. Воображаемая логика. Избранные труды. М.: Наука. 1989. С. 124-125 [7].
не законы нашей мысли»8. При этом все неэмпирические элементы и положения логики Н.А. Васильев называет металогикой - она аналогична метафизике, которая есть познание бытия вне условий опыта.
Близок к подобному развертыванию мысли и Розанов: «В идее понимания не заключено никакого знания, способного стать содержанием, но только знания относительно содержащего. Поэтому выводимое будет рядом истин формального значения. <...> Понимание становится полною функциею разума» [8, с. 7]. Всякий раз нужно устанавливать основания каждой истины или указывать путь, которым эти истины могут быть найдены.
У Розанова понимание - над-противоречиво, «это существование, не соединенное ни с каким местом и чуждое всякого средоточия, есть единственно чистая и совершенная форма существования, где к нему не примешивается ничего чуждого, что внешним образом определяло бы его, т. е. ограничивало бы и стесняло бы его первоначальную и истинную природу, которая состоит в соприкосновении ее с пространством - не с этим, и не с тем, вообще не с местом в пространстве, но с ним самим в его целом» [8, c. 443]. Пространство же здесь надо понимать открытым и многомерным, по Лобачевскому, что в свое время было отмечено В.В. Бибихиным, обратившим также внимание на проблему отношения розановского пространства к современной топологии бытия.
Поэтому, наряду с определением «правоты» или «неправоты» Розанова в конкретике, нужно иметь в виду родовое, что способно придавать той или иной субъективности родовую значимость. Именно такая над-противоречивость обращает к парадоксальным смыслам. Уже в самом начале «Уединенного» Розанов писал об одновременности чувств родства с литературой и отвращения к ней. Казалось бы, проще всего говорить о конкретных ценностных коннотациях - психологических в первую очередь, но Розанов, возражая, выходит за пределы некоего странного незнания добра и зла, свидетельствуя о чем-то большем, чем конкретная истина или зло.
Поэтому писатель стремится разжать литературу, зажатую политикой, повседневностью и т.п., не в смысле той или иной темы - как раз топосы субъективности (политика, просвещение, повседневность, семья) предельно значимы для творчества, а в смысле ее сознательной или бессознательной ущемлен-ности мелким, измены собственной природе. Спор литературы один - с самой собой, жалобы литературы - на самое себя. Литература - это мир, в котором «все есть», не дополнение мира, а сам мир в письме. Надо только иметь в виду, что своей вещной стороной письмо обращено к органике жизни: даже фигуры гендерного дискурса основываются на онтологических метафорах. А в основе онтологических метафор, как показывает когнитивная лингвистика, лежат данные опыта, связанные с физическими объектами, особенно с человеческим телом. У Розанова представлены, например, такие метафорические гендерные
8 См.: Васильев Н.А. Воображаемая логика. Избранные труды. С. 129.
репрезентации: муж - глава (голова) дома / жена (хозяйка) - шея; тесный европейский сапог / мягкая домашняя туфля9
Розанов при всем внимании к детали и факту идет от фактичности к суждениям. Но это не значит, что факты он не замечает. Напротив, в сфере воображаемого они действуют даже более активно - их существование бесконечно продлевается. Смысл апокалиптических видений развернут в воображаемом пространстве, но спроецирован в «наше время». Воображаемая логика позволяет глубже проникнуть в природу мысли «как таковой» - письмо позволяет глубже проникнуть в метафизику литературы. В обоих случаях нужно отделять эмпирические (устранимые) элементы от неэмпирических, которые устранить нельзя. Так Розанов разводит эмпирическое и метафизическое в понимании консерватизма и либерализма: конкретное наполнение того и другого может быть исторически различным, а логика смыслов поднимается над ситуациями.
От чего нужно уйти сегодня, как надо было уходить от этого во времена Розанова?
Консерватизм, несомненно, важен - в большей степени как установка на преемственность, а не как идеологизированная доктрина. И тут прислушаемся к словам Розанова, сказанным в 1900 году: «Стоячесть русской жизни, ее великолепная недвижность ... решительно не вытекает из действительного и есть просто фантом, род умственного поветрия, крайне заразительного и сладкого для болящих, но тем более опасного. <...> Тут лечение заключается именно в просыпании, в возврате к действительности, потому что самая суть болезни есть сон и призрак и воображение» [9, с. 503]. Но Розанов говорит о некотором вырождении консерватизма как об «утомленности душевной», неустойчивости, разной «альбомной мелочи» («седой локон», «французские букли»; «желтые странички и побледневшие чернила»). Консерватизму не хватает утверждения - он все, как сказал бы Розанов, за что-то скрывается. Поэтому критика консерватизма должны быть обращена также и на то, что ему вовсе не соответствует - на либерализм.
Ведь о чем ведет речь Розанов, критикуя нежизненность журнального -альбомного - консерватизма? Розанов против того, что он называет «стоячий консерватизм», «консерватизм, летящий в прошлое». Важно то, что утверждает жизнь. И консерватизм «должен лететь не в прошлое, а в будущее» - необходимо понимание жизни во всей ее полноте, с чего начинал в своем первом трактате Розанов. А для этого нужно понять порядок мышления в его обращенности к бытию.
Как в настоящем создавать утверждающее будущее?
«Принцип поднимает человека: в принципах - Бог; принцип - ангел истории. Кто уцепится за крыло восходящего ангела - спасен, сияет, отечеству нужен; кто имел безрассудство или рок взяться за крыло ниспадающего ангела, -
9 См. об этом подробнее: Грякалова Н.Ю. Человек модерна: Биография - рефлексия - письмо. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. С. 126-127 [9].
полетит с ним в бездну» [10, с. 504]. Восходящие силы должны быть найдены, и Розанов их называет: понимание, память, отечество, семья, любовь, творчество. В этих силах могут сойтись в единении утверждающий консерватизм и открывающие жизненное творчество либеральные свободы.
Письмо отличается от логики конечных суждений. И в воображаемой логике Н.А. Васильева все неэмпирические элементы и отношения составляют металогику, она является аналогом метафизики, которая есть знание о вещах вне условий опыта. Как подчеркивает Н.В. Мотрошилова, воображаемая логика в целом меняет принцип деления суждений по качеству. Наряду с утвердительными и отрицательными суждениями Васильев вводит третий вид суждений -индифферентные суждения, которые он обозначает так: «'^ есть и не есть А зараз" (как будто бы устаревшее слово "зараз" мне кажется куда более уместным, чем, скажем, термин "одновременно", поневоле вводящий еще и временную координату)"» [11].
Воображаемый мир есть мир осуществленных понятий.
Речь может идти об интуиции будущего: «Мне грезится безвестная планета, / Где все идет иначе, чем у нас» (Н.А. Васильев). Но речь о такой именно интуиции, где действует паранепротиворечивая мысль. Воображаемая логика, следовательно, не является отвлеченной операциональной конструкцией. Она может быть сопоставлена с ведущими теоретическими течениями отечественной философии и культуры ХХ века - особенно с русской феноменологией и русским структурализмом. И сегодня, когда мир остро нуждается в новой «поэме утверждения», выход к темам утверждения посредством письма способствует пониманию родовой природы философии.
Критерий мыслимости в воображаемой логике - отсутствие в ней внутреннего противоречия. Так и письмо подобно природе космоса - в письме представлен агон конкретных позиций, но во включенности в понимание системотехника письма поднята над противоречиями. Васильев в своем поэтическом творчестве словно бы поднимает мысль и взгляд над эмпирическим безумием голодной жизни, неустроенностью, невозможностью выхода из противоречий. Высказывание «на эмпирической основе» может быть заменено другим, и тут возможен обмен каких угодно воображаемых объектов - существ воображаемой зоологии или воображаемой социологии, утопии или антиутопии.
Но в воображаемой логике - мета-логике - недопустимы произвольные конструкции. Так и письмо изначально предполагает литературность - «план имманенции», обязательную согласованность с логикой становления символического. И обозначенная в логике воображения истина («суть и не суть зараз») требует перепроверки и уточнения методов исследования: на уровне субъективности характеризуя когнитивно тревожную ситуацию, они понуждают по-
иски «стабильной истины»10. И аргументы, к которым прибегает создатель логики воображения, включали даже апелляцию к идее божества, чья логика, утверждал Н.А. Васильев, должна быть иной, чем «наша», человеческая (т.е. аристотелевская). В познавательной практике логик из Казани большое значение придавал вере. Здесь он не только обращался к гносеологии А.С. Хомякова и В.С. Соловьева, но и к «Последним мыслям» А. Пуанкаре, в которых французский математик указывал на недостаточность для человека одних только рационально-логических схем познания действительности. И.П. Прядко пишет: «Васильев соглашался с корифеем западной науки в том, что жизнь состоит из поступков, а поступок есть акт нашей воли и веры» [13, с. 306]. Этот закон логической трансгрессии, гласящий, что при помощи более простой логической системы можно построить более сложную, и объясняет то абсурдное на первый взгляд положение, что мы, земные логики, можем якобы перенестись в сферу совершенно чуждой нам мысли, в мир воображаемой логики. Но мыслим мы и в металогике, и в эмпирической логике, и в воображаемой всегда одинаково - металогически. Разница - не от законов мысли, а от материала мысли. Отвлекаясь от эмпирического социального устройства, ум человеческий строит «воображаемые социологии» - утопии от Платона до Ницше, Уэльса, Беллями.
История может представать как вневременье - так у Васильева. И может быть пониманием спроецирована в апокалиптические видения и образы - так у Розанова. Но при этом действуют законы понимания и воображаемая логика.
Розанов парадоксально говорит о времени. Оно, по его словам, противоречит самому себе, его нигде нет: будущее становится прошедшим, не переходя через настоящее, нежившее, не живя, отживает: «И вот, противореча всем нашим понятиям о бытии, время является таким исключением, которое всегда только было и всегда только будет - и однако же есть, существует; и не только существует, но служит еще необходимым условием действительности всего, что только происходит реального в природе и в жизни; в этом времени, которого никогда нет, которое вечно или еще только готовится стать или уже минуло - в этом непостижимом времени пребывает все, и вне его ничто не может пребывать» [8, с. 210-211]. Именно в отношении к такому пониманию времени действует письмо: металогика или эстетика письма пригодны для любого мира символического, но слишком подняты над реальным и должны быть обогащены содержанием. От письма необходимо перейти к конкретным произведениям или суждениям - апокалиптика применена к пониманию конкретных мест бытия и существования.
Розанов, говоря об утрате веры, о немощи, о бледности и бескровности существования, сводя истоки в одно место, внедрял реальное время с его «ло-
10 См.: Микиртумов И.Б. Воображаемая логика Николая Васильева и стабильная истина // Русский логос: Горизонты осмысления: материалы Междунар. филос. конф., 25-28 сентября 2017 г. Т. 2. СПб.: РХГА, 2017. C. 414-415 [12].
гиками противоречий» в апокалиптическую конструкцию - в рывках и разломах письма. Его собственное творчество уподоблено опавшим листьям, запискам на подручных предметах, сказанному для себя или кажущимся совсем простыми констатациям переживаний. Но в проекциях на историю Розанов исходит из неизбывной антиномичности мысли: есть естественные цели, вложенные в человеческую природу, которые, в отличие от целей искусственных, составляют его назначение. Нельзя назначение изобрести или придумать - можно только открыть, постигая природу человека: есть антропологическая константа, что нуждается в поддержании и утверждении. И приближаться к смыслу существования - свидетельствовать - можно по-разному, даже возражая самому себе.
Но приближаться можно только к тому, что есть в над-противоречивой мысли. Соответственно, Розанов в письме дает голоса всему и всем, кто сам высказаться не мог. Так Достоевский представил не/возможное говорение тому, что жизненно уже не существует, но требует признания. Говоренье по инерции: «Бобок, Бобок!» - согласно той затихающей силе, которая способна проговаривать себя только после жизни: «мортальный ресентимент». В новом взгляде и оформленном пребывании топологика мысли наследует соборное видение и существование. Не выведение и не приведение к одному - пусть даже и вечному смыслу, а постоянство сопоставления смыслов в их становлении. Это проявится даже в том, что Розанов будет размещать письма читателей в едином равноправии текста -движении от смысла к смыслу, от произведения к произведению: авторство - свидетельство - приобретает лично-родовой характер.
Тут будут действовать особые аппараты письма - это имел в виду Розанов, рассуждая о творчестве как текучей тайне, не раскрываемом до конца секрете существования и человеческом ремесле. Творчество приобретает онтологические характеристики - можно говорить о свидетельствующем субъекте письма. Тут рождается новый концептуальный персонаж - именно над-противоречивые проекции мыслительного замысла («геометрические аксиомы») приводят к пере-созданию автора, стремящегося к самому главному: никогда не перестать быть человеком.
Но свидетельствована о человеческом не дается просто и прямо.
Розанов делает странный вызов: «.безнравственное - необходимо. Это был первый зародыш моего последующего умственного развития, или, точнее, первая формулировка того, что возникло во мне как-то невольно и бессознательно» [14, с. 276]. Уже не переживание смутное, не мысль-призыв, а вызов-жест: «.при этом временами я принуждал себя к обычно безнравственному или бесчестному» [14, с. 277].
Может, речь о необходимости превозмогания и преодоления неподлинного в существовании? Не только об этом. Важно свидетельствовать о человеческом во всей полноте существования и во всей полноте мысли. Человек сопротивляется видимости благополучия: мир не есть совершенство. И надо иметь дело со всем, что в мире есть. Помогать душе мира, которая, по Розанову, возникла
раньше, чем мир. И Розанов обращается к Аристотелю - именно к термину энтелехия,, чтобы объяснить предшествования для человека. В какой степени совпадает энтелехиальная онтология с советами «великого страшного духа», в романе Достоевского сказавшего про людей как «малосильных бунтовщиков», «недоделанных пробных существ, созданных в насмешку»?11 Неужели речь идет о том только, что всегда есть и везде есть «сила низости карамазовской»?
И странное дело: неужели именно эта сила иногда может спасать? Причем спасать как бы самим жестом осознаваемого падения? Падения, без которого возвышение невозможно, невозможно понимание и утверждение. Невозможно понимание глубинных законов бытия. Значит, безнравственное призвано оживлять интерес и силу нравственного бытия, одаривать счастьем? Тем более, что «все позволено» может быть не только приведено к порядку, но и преодолено в энтелехиальном замысле?
Ответ - во всем творчестве Розанова.
Бездуховность поражает семью, государство, любовность. Значит, надо и ее брать во внимание, смотреть пристально, не отворачивая взгляда, даже самого себя превращая иногда в позорного соглядатая, существо признания и покаяния, словно бы физиологизируя творчество и жизнь. Это не так легко понять в силу того, что Розанов «сбивает со следа» каждого охотника за окончательным смыслом. Можно сказать, лишает охотников привычной критической оснащенности.
Следует ли в таком случае рассматривать творчество Розанова как особого рода философскую антропологию с постоянной проблематизацией существования и рефлексии? Розанов выстраивает стратегию вопрошания с жесткой фиксацией места и времени утверждения смысла: в архитектонике отдельные положения могут быть поняты в постоянном сыгрывании смысловых сил. У Розанова «не было "хартии" как системы с твердыми "да" и вполне определенными "нет"», где «"да" и "нет", "правое" и "левое" сосуществуют», где положительное утверждение не всегда оказывается «да», и отрицательное суждение не обязательно «нет»12. Но дело состоит не только в этом, даже если учитывать, что Розанов стремится создать панорамную картину видения «с разных углов», а истину понимает как «полноту всех мыслей», «в колебании». Мышление Розанова точнее было бы называть не альтернативным, а событийным.
Истина не в догматической устойчивости, не в сумме мнений и не в выявлении противоречий. Они «выносятся за скобки» - происходит непрерывное раскрытие сущностного вйдения, создаваемого сознанием поверх «естественной установки». Никакой очередной или последний по времени взгляд не может стать завершением. Колебание - лишь методологическая установка, если угодно - уловка мысли. Розанов сознательно идет на обнажение имени и пози-
11 См.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1976. С. 233-234 [15].
12 См.: Николюкин А.Н. Как мыслил Розанов // Василий Васильевич Розанов / под ред. А.Н. Ни-колюкина. М.: РОССПЭН, 2012. С. 64-65 [16].
ции. П.Б. Струве совершенно точно сказал об органичности его творчества, но соотнес это с безнравственностью и бесстыдством, что, по его мнению, свойственно творчеству Розанова. Но полная правота и даже прозорливость Струве касается только темы органичности творчества. Розанов выводит посредством колебания, можно было бы сказать мерцания, истину к ее антиномичной и даже агональной природе - в этом случае можно говорить о подлинном действии логики воображения.
Вряд ли справедливо представлять метод Розанова как «детскую болезнь» постмодернизма, тем более как выражение отсутствующей принципиальности. Если Розанов и не развил новую методологию мысли до завершенности, то наметил ее пути, тем самым прогностически предупреждая людей ХХ-ХХ! веков о возможных войнах и гонениях, где будут с трагическими последствиями задействованы вопросы расы, крови, веры, власти, насилия и взыскуемой на этом фоне трудно определимой свободы.
Действие «интеллектуальной машины» Розанова предполагает топологическую соотнесенность позиций. Смыслы выстраиваются «здесь и сейчас» -Розанов сознательно фиксирует место возникновения смысла не для того, чтобы придать ему характер будто бы случайного переживания, а чтобы каждый смысл разместить в топосе создания, укоренить и взрастить, пестовать уместность пребывания в письме. Розанов создает особую и во многом совершенно новую фигуру читателя - это не потребитель, а производитель смысла со своей собственной экономией понимания. Нужно создать личностную для творчества, произведения и восприятия экономику смысла и понимания - выйти к над-противоречивым смыслам письма. В известной степени Розанов был близок к представлению о Боге как экономе мироздания. И сопоставление жизни -с домом, творчества - с обустройством дома, а философии - с пониманием является для него жизненно важным. В некотором смысле Розанов повторяет судьбы «проклятых поэтов». Он будто бы ускользает от однозначного определения - не уложен в фиксированные парадигмы: его собственная трактовка понимания имеет, можно сказать, надпарадигмальный характер.
Предельно погруженный в свое время, Розанов в полной мере осознавал причины непонимания и неприятия современниками главных идей своего творчества. Более того, эмпирическое непонимание Розанов делал фактом понимания в письме. Его последний труд «Апокалипсис нашего времени» (1917-1918 гг.) самим названием говорит не только о произведенности-изводе текущих дней, но и об исчерпанности доминанты хронологизированной рефлексии. И даже обращаясь к прошлому, Розанов устремлен к тому, что может быть - к возможному. Тут еще раз можно вспомнить идеи воображаемой логики Н.А. Васильева («Платон гипостазировал мир идей; такой мир был подчинен воображаемой логике»). Тем самым подтверждается мысль о том, что актуально только то, где есть потенциальное. Не себя понять через других, а других через себя - через свое понимание. Таков тезис Розанова в отношении ко всему, что написано.
И главное, как представляется сейчас, установить надпротиворечивую логику возможного. Обустраивать пространство мысли Розанова в той интенции, что была задана творчеством, не утрачивая особенности, силу и образы письма. Понять творчество Розанова в его самости, если угодно - в непереводимости, уместности и укорененности. Иными словами, на творчество Розанова нужно не только взглянуть во времени прошлого, настоящего и будущего, но и найти принципиально уместную точку сборки его творчества - то место мест, где идеи живут в актуальной наполненности и утверждающей силе.
Розанов искусно создавал «себя для себя» и «себя для других». Но, во-первых, абсолютное свидетельство человека даже о себе самом невозможно. Во-вторых, надо помнить, что Розанов всегда все-таки свидетельствует о себе из некоторого иного места и времени, чем те позиции-пребывания, о которых конкретно написано. Более того, он прямо говорил о себе, что он «всегда за занавесочкой». И о Гоголе написал, что это «самый платонический человек» -всегда обращен к платонической тайне.
Сегодня же, как и во времена Розанова, встает вопрос о героях и героическом. Но во времена человеческого и духовного взросления Розанова пафос служения и утверждения был очевиден. Есть светлые идеалы - если они еще не исполнились, то уже набросаны в книге - представлены в воображаемой логике. Подлинное творчество, следовательно, предстает как форма утверждения жизни над противоречиями, взгляд на жизнь в ее творческой умной потенции. Противоположное - существование как бы «по инерции», формирование типического существа - нигилиста, чиновника, хулигана. Распад социального микрокосма, пишет Джорджо Агамбен, происходит под воздействием «самого жуткого из всех гостей» - европейского нигилизма. Ведь нигилизм, обращается Агамбен к словам Хайдеггера, «если мыслить его по его сущности» - это, скорее, «основополагающее движение в историческом совершении Запада»13. На этом фоне мысли Розанова о губительной для дела и духа канцелярщине -узаконенной форме нигилизма - предельно актуальны.
И то, что Петер Слотердайк называет «всепроникающим диффузным цинизмом», пришпилено Розановым к соответствующей странице нигилистического гербария уже у истоков формирования. Не чиновник страшен для страны и общества, а чиновное мировосприятие - бездушная, казенная (псев-до)антропотехника. Жизнь во многом потеряла чудесную интимную теплоту, которую так ценил Розанов, - происходит то, что называют разволшебствова-нием.
Повторяя Розанова, можно сказать: «Нет свежести, нет веры!».
Исток немощи в - смирившемся переживании неподлинности. Из потрясенного нравственного мира начал произрастать новый социальный - эмпирический - персонаж - циничный в мыслях и чувствах, экзистенциально раздробленный субъект, актант ресентимента, существо неверия и насилия. А вслед
13 См.: Агамбен Д. Человек без содержания / пер. с итал. М.: НЛО, 2018. С. 42 [17].
ослаблению нигилистической энергетики идет пошлость: ее можно градировать - самой страшной пошлостью, страшней аристократической, страшней пролетарской, говорил Розанов, может стать христианская.
Как избежать пошлости? - Вдумываться в слова - надпротиворечивые свидетельства - гениев человечества, тем более, что имена известны. Уметь иметь дело с воображаемой логикой. Кстати сказать, внимание Розанова к деталям, вещам, оттенкам в известном смысле имеет позитивистскую основу, но они приобретают у него совершенно особую одухотворенность. Даже осуждаемая впоследствии революция была экзистенциально осмыслена и принята как единственная, казалось гимназисту Розанову, форма сокрушения окаянного царства несправедливости.
Идеи Розанова находятся у истоков топологического мышления, в котором разновременные истоки встраиваются в единое взаимодействие. Розанов как бы заново собирает рассеянное и разрозненное - речь в пределе идет не только о том, что было или в какой-то степени жизненно есть, а о том, что может и должно понимающе-быть. И если говорить о Розанове как о философе жизни, то в том, прежде всего, смысле, что существование и письмо открыты жизненному порыву.
Это понимание, переходящее в письмо.
Подлинное представление - свидетельство - возможно потому, что представлен «разумный космос». Разум есть мир, выраженный в символах, - мир есть как бы разум, выраженный в вещах; и только поэтому возможно познание мира разумом. Иными словами, речь идет о сознании, способном - над-противоречиво свидетельствовать о бытии: «Возможно понимание, возникающее о мире в разуме, - возможен мир идей, отличных от этих соотносительных начал, но из них возникающий, но через их соприкосновение» [7, с. 51].
Именно для того, чтобы «разбираться» со временем, существует письмо. В соответствии с пониманием, письмо тоже предстает как особого рода космос. Письмо - именно органично, есть выражение целесообразности, самодостаточной телеологичности, реализуемой в своем месте и времени, но таким именно образом, что все времена сополагаются, пребывая как бы в одном временном срезе. В этом смысле нагруженность письма настоящим делает его трудно переносимой личностной и надличностной практикой. Розанов определяет суть: начать с единичной вещи, существование которой «случайно открылось духу» и далее, далее - до понимания неразложимых данностей, где предстает чистая -воображаемая - сторона бытия.
Но как свидетельствовать целесообразно-правдиво?
Цель художественного творчества выводится из его сущности - оно не имеет цели вне себя: раз пробудившись по внутренней необходимости, «выливается во внешних формах, так же свободно и так же бесцельно, как свободно и бесцельно торжественное настроение при виде звездного неба или радость при
виде найденной утраты»14. Поэтому утверждение письма несопоставимо важнее того, что конкретно исполнено, хотя каждое из исполнений важно в своем времени. О нем можно спорить, но каждое историческое поддается смещению. Письмо содержит в себе все существующие смыслы в едином пространстве соотнесенности и потому не позволяет уклониться от самого процесса построения понимания. Ценить Розанова нужно за усилие письма в обращенности к месту: жизнь изменится под воздействием письма («Русь станет иною. Лучшею. Светозарною»).
Понимание, следует еще раз сказать, отнюдь не означает примирения позиций. Наоборот, истинный признак ума состоит не столько в умении связывать отдельные явления, сколько в понимании невозможности связать непосредственно явления разнородные, хотя и смежные, и в тонком понимании этой разнородности явлений. Это область действия разума: если ум обращен преимущественно к практическому (в политике, общественных делах, литературе), то разум раскрывается в теоретической деятельности человека - отражается в жизни только в те редкие моменты, когда сама жизнь пытается стать его отражением: «Ум как бы придан к другим способностям человека, а разум представляет собой как бы нечто замкнутое и глубоко самостоятельное: не человек обладает им, а он живет в человеке, покоряя себе его волю и желания, но не покоряясь им» [7, с. 22]. И письмо прямо обращено к субъективности как месту формирования заинтересованных «адресатов» - это особого рода «топологическая оптика». В конечном счете тема письма предстает не только как философский вопрос о природе литературы и природе самой философии, но и как вопрос о формировании смыслов существования.
Чтоб оттенить свое письмо, Розанов будет постоянно обнажать его природу - говорить о самых главных для его творчества вещах.
Такова системотехника свидетельства. Розанов создает новую стратегию мысли - она, как видно, пересекается с поисками в области логики воображения, философии события и историософии. Их проблемные позиции особенно значимы в соотнесенности, хотя отдельные положения можно оспорить. Возникает форма-как-таковая - маркирование самих возможностей смысла. Речь не об истине, которая уже есть, а о самой возможности говорения об истине. Стоит прислушаться к современному автору: «Предельная вера в родовые истины ... вот что должно быть нашим новым вымыслом. Мы, очевидно, должны создать реальную возможность нашего вымысла, который будет родовым вымыслом в новой форме» [18, с. 106].
Что будет с нами, если мы не изменимся? - спрашивает Розанов, ставя под вопрос утверждающие слова апостола Павла («.Мы все изменимся»). Розанов словно бы возражает традиционному способу утверждения - не являются ли они просто словами? Более того, подвергает сомнению самую словность и обусловленность. Мыслить и писать от имени бытия, а не от его отдельных
14 См.: Васильев Н.А. Воображаемая логика. С. 515.
(про)явлений. В том числе и такого, где поколеблена вера. И такого, где кровь может стать и знаком родства, и знаком вражды. Розанов стремится пробудить жизненные силы не в их неупорядоченной природной дикости и равнодушии, а в человеческом обрамлении и воплощении.
Утрата веры, разрушенные храмы, поверженные идеалы - откуда это?
Добавим сегодня: всепроникающий терроризм, диффузный цинизм, равнодушие людей друг к другу - откуда это?
Показывая враждебные силы, Розанов сам при этом становился существом, предельно уязвимым. Почти превращает себя в жертву собственного творчества, правда, оговаривая для себя «немножко хлебца» и человеческого тепла. В каждом существовании, утверждает он, есть человеческое, способное выйти навстречу, помочь, поддержать словом. Вот Розанов и совершает путешествие, можно сказать, паломничество ко всем святым местам. (А возле святых мест, давно замечено, всегда много демонов.)
В письме Розанова доминирует ритмика захватывания и ускользания: событие смысла пульсирует - мерцает, меняя обличья и представления. Ритмика и повторы захватывают - подобно опыту сектантов, такое письмо вводит в особое состояние пребывания.
Розанов иногда так пишет, что нужен комментатор, хотя внешне его высказывания могут казаться простыми фактами, подручным, ближайшим и непосредственно доступным. Письмо поднимается над конкретным высказыванием - это то, о чем далеко не всегда «можно говорить ясно». Другое дело, что понимающим комментатором он сам и стремится выступить. Субъект -человек письма - проясняет собственное говорение-письмо. В этом проявлено нудительное стремление к другому и иному. Но таковым другим выступает и сам для себя человек - речь о преданности себе и всему человеческому роду. Выстраивался и набирал силу особый извод отечественной мысли - метафизика всеединства в исполнении письма. Еще вспомним, что Розанов сам себя размещал в соответствующих фигурах времени, называя себя то декадентом, то психопатом. С этим связано постоянное снижение собственного внешнего облика и своей фамилии. Но постоянное умаление в пространстве противоречий дает возможность быть - в письме - такой всепроникающей монадой в подлинный воображаемый мир, где письмо, мысль и творчество никогда себя не устраняют и не умаляют.
Тут словно бы пересекаются воображаемое с эмпирическим - в топологике письма вечное встречается с временным. Прообраз встречи известен: «Исторический персонаж и теологическая личность, юридический процесс и эсхатологический кризис накладываются один на другой, и только в этом наложении, только в их "совмещенности", они открывают истину»15.
Такова фигура мыслителя-диагноста и писателя-свидетеля.
15 См.: Агамбен Д. Пилат и Иисус / пер. с итал. и примеч. М. Лепиловой. М.: Grundrisse, 2012. С. 55 [19].
Список литературы
1. Грякалов А.А. В.В. Розанов. СПб.: Наука, 2017. 287 с.
2. Гусев С.С. Смысл возможного. Коннотационная семантика. СПб.: Алетейя, 2002. 382 с.
3. Бибихин В.В. К метафизике другого // Начала. 1992. № 3 (5). С. 52-65.
4. Бибихин В.В. К переводу «Метафизики» Аристотеля // Бибихин В.В. Слово и событие. М.: УРСС, 2001. С. 237-250.
5. Грякалов А.А. Понимание и неопределенность (опыт В.В. Розанова) // EINAI. Философия. Религия. Культура. 2016. № /. С. 80-107.
6. Шперк Ф.Э. В.В. Розанов (опыт характеристики) // В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. СПб.: РХГИ, 1995. С. 261-262.
7. Васильев Н.А. Воображаемая логика. Избранные труды. М.: Наука. 1989. 264 с.
8. Розанов В.В. О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания / подгот. текста и коммент. В.Г. Сукача; вступ. статья В.В. Биби-хина. М.: Танаис, 1996. 808 с.
9. Грякалова Н.Ю. Человек модерна: Биография - рефлексия - письмо. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. 382 с.
10. Розанов В.В. Судьбы нашего журнального консерватизма // Розанов В.В. Юдаизм. Статьи и очерки 1898-1901: собр. соч. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика; СПб.: Росток, 2009. С. 495-504.
11. Мотрошилова Н.В. «Воображаемая логика» Н.А. Васильева и вклад В.А. Смирнова в ее исследование // [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://filosof.historic.ru/books/item/fD0/s00/z0000257/
12. Микиртумов И.Б. Воображаемая логика Николая Васильева и стабильная истина // Русский логос: Горизонты осмысления: материалы Междунар. филос. конф., 25-28 сентября 2017 г. Т. 2. СПб.: РХГА, 2017. C. 413-415.
13. Прядко И.П. Спор об идейном содержании работ русских философов серебряного века в свете построения систем неклассической логики: П.А. Флоренский и Н.А. Васильев // Логико-философские штудии. 2006. Т. 4. С. 305-322.
14. Розанов В.В. Автобиография (Письмо В.В. Розанова к Я.Н. Колубовскому) // Розанов В.В. Юдаизм. Статьи и очерки 1898-1901 гг.: собр. соч. под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика; СПб.: Росток, 2009. С. 273-279.
15. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1976.
16. Николюкин А.Н. Как мыслил Розанов // Василий Васильевич Розанов / под ред. А.Н. Николюкина. М.: РОССПЭН, 2012. С. 58-72.
17. Агамбен Д. Человек без содержания / пер. с итал. М.: НЛО, 2018. 160 с.
18. Бадью А. Загадочное отношение философии и политики / пер. с фр. Д. Кралечкина. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2013. 112 с.
19. Агамбен Д. Пилат и Иисус / пер. с итал. и примеч. М. Лепиловой. М.: Grundrisse, 2012. 128 c.
References
1. Gryakalov, A.A. V. V. Rozanov. Saint-Petersburg: Nauka, 2017. 287p.
2. Gusev, S.S. Smysl vozmozhnogo. Konnotatsionnaya semantika [The meaning of the possible. Connotational semantics]. Saint-Petersburg: Aleteyya, 2002. 382 p.
3.Bibikhin, V.V. K metafizike drugogo [On metaphysics of the other], in Nachala, 1992, no. 3(5), pp. 52-66.
4. Bibikhin, V.V. K perevodu «Metafiziki» Aristotelya [On the translation of Aristotle's «Metaphysics»], in Bibikhin, V.V. Slovo i sobytie [Word and event]. Moscow: URSS, 2001, pp. 237-250.
5. Gryakalov, A.A. Ponimanie i neopredelennost' (Opyt V.V. Rozanova) [Understanding and uncertainty (Experience of V.V. Rozanov)], in EINAI. Filosofiya. Religiya. Kul'tura, 2016, no. /, pp. 80-107.
6. Shperk, F.Je. V.V. Rozanov (opyt kharakteristiki) [V. Rozanov (Experience of characterization)], in V.V. Rozanov: Pro et contra. Kn. 1. Saint-Petersburg: RKhGI, 1995, pp. 261-262.
7. Vasil'ev N.A. Voobrazhaemaja logika. Izbrannye Trudy. [Imaginary logic. Selected Works.] Moscow: Nauka, 1989. 264 p.
7.Rozanov, V.V. O ponimanii. Opyt issledovaniya prirody, granits i vnutrennego stroeniya nauki kak tsel'nogo znaniya [On understanding. Experience in the study of nature, boundaries and internal structure of science as integral knowledge]. Moscow: Tanais, 1996. 808 p.
8. Gryakalova, N.Yu. Chelovek moderna: Biografiya - refleksiya - pis'mo [Man of Modernity: Biography - Reflection - Writing]. Saint-Petersburg: Dmitriy Bulanin, 2008. 382 p.
9.Rozanov, V.V. Sud'by nashego zhurnal'nogo konservatizma [The fates of our journal conservatism], in Rozanov, V.V. Yudaizm. Stat'i i ocherki 1898-1901. Sobranie sochineniy [Judaism. Articles and essays of 1898-1901. Collected Works]. Moscow: Respublika; Saint-Petersburg: Rostok, 2009. P. 495-504.
10. Motroshilova, N.V. «Voobrazhaemaya logika» N.A. Vasil'eva i vklad V.A. Smirnova v ee is-sledovanie [N. Vasiliev's «Imaginary Logic» and V. Smirnov's contribution to its study]. Available at: http://filosof.historic.ru/books/item/fD0/s00/z0000257/
12. Mikirtumov, I.B. Voobrazhaemaya logika Nikolaya Vasil'eva i stabil'naya istina [Nikolai Vasiliev's imaginary logic and the stable truth], in Materialy Mezhdunarodnoy filosofskoy konferentsii «Russkiy logos: Gorizonty osmysleniya». T. 2 [Proceedings of the International Philosophical Conference «Russian Logos: Horizons of Comprehension», September 25-28, 2017 Vol. 2]. Saint-Petersburg: RKhGA, 2017, pp. 413-415.
13. Pryadko, I.P. Spor ob ideynom soderzhanii rabot russkikh filosofov serebryanogo veka v svete postroeniya sistem neklassicheskoy logiki: P.A. Florenskiy i N.A. Vasil'ev [The debate about the ideological content of the works of Russian philosophers of the Silver Age in terms of building systems of non-classical logic: P.A. Florensky and N.A. Vasiliev], in Logiko-filosofskie shtudii, 2006, vol. 4, pp. 305-322.
14. Rozanov, V.V. Avtobiografiya (Pis'mo V.V. Rozanova k Ya.N. Kolubovskomu) [Autobiography (V. Rozanov's letter to Ya.N. Kolubovsky)], in Rozanov, V.V. Yudaizm. Stat'i i ocherki 18981901 gg. Sobranie sochineniy [Judaism. Articles and essays of 1898-1901. Collected Works]. Moscow: Respublika; Saint-Petersburg: Rostok, 2009, pp. 273-279.
15. Dostoyevskiy F.M. Polnoye sobranije sochineniy: v 30 t. [Complete Works in 30 v.] Vol. 14. Leningrad, 1976.
16. Nikolyukin, A.N. Kak myslil Rozanov [As Rozanov thought], in Vasiliy Vasil'evich Rozanov [Vasily Vasilyevich Rozanov]. Moscow: ROSSPEN, 2012, pp. 58-72.
17. Agamben, D. Chelovekbezsoderzhaniya [Man without content]. Moscow: NLO, 2018. 160 p.
18. Bad'yu, A. Zagadochnoe otnoshenie filosofii ipolitiki [Mysterious connection of philosophy and politics]. Moscow: Institut obshchegumanitarnykh issledovaniy, 2013. 112 p.
19. Agamben, D. PilatiIisus [Pilate and Jesus]. Moscow: Grundrisse, 2012. 128 p.
