CC BY
76В поисках ускользающего объекта: наука и ее история
Александр Писарев
Младший научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН. Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, 12/1. E-mail: [email protected].
Станислав Гавриленко
Доцент, кафедра онтологии и теории познания, философский факультет, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова (МГУ). Адрес: 119991, Москва, Ломоносовский пр-т, 27, корп. 4. E-mail: [email protected].
Ключевые слова: наука; исследования науки;
история науки; сильный образ науки; слабый образ науки.
Отталкиваясь от предположения, что наука представляет собой эмпирическое многообразие, авторы рассматривают различные способы с этим многообразием справиться. Традиционный эссенциалистский подход предлагает конструировать единую «сущность», уникальный и нормативный набор отличительных качеств, который, как предполагается, с незначительными вариациями обнаруживается в любой части науки. Обычными элементами такого набора выступают, к примеру, идеи факта, метода, теории, эксперимента, верификации и фальсификации, а социальные, политические и культурные процессы и факторы вытесняются как внешние и побочные. Такой способ позволяет надежно отделить науку от всего, что ею не является, относительно легко объяснять, что такое наука, и поддерживать ее притязание на автономность, поскольку предлагает нормативный «сильный» образ науки. История науки в таком случае сводится к подбору иллюстраций процесса формирования и воплощения подобной «сущности». Наиболее
известные версии названной «сущности» и «сильного» образа представляют философия науки логического позитивизма и самоописание многих ученых, которое в широких кругах считается предпочтительным объяснением науки и часто транслируется при ее популяризации. Авторы указывают на факторы, ставящие эту привилегированность самоописания под вопрос.
Требование научности располагает к тому, чтобы ориентироваться на специализированные исследования науки. Однако изучение деятельности ученых и научных сообществ эмпирическими методами социологии, истории, антропологии обнаружило расхождение нормативного «сильного» образа с реально наблюдаемым многообразием наук, методологий, способов быть учеными и т. д. При этом данные дисциплины не предлагают альтернативного «сильного» образа, формируя взамен релятивизи-рованный и плюралистический «слабый». Авторы формулируют дилемму выбора образа науки в точке столкновения стремления изучать науку и отстаивать ее автономию.
ЗТОТ трехтомник журнала «Логос» посвящен современной истории науки и представляет один из взглядов на ее состояние и некоторые тенденции. Возможность держать руку на пульсе дисциплины требует большого опыта работы в ней и специфической позиции, которая делает возможным подобный обзор исследовательского поля, поэтому здесь об истории науки высказываются те, кто был свидетелями ее трансформаций в последние десятилетия и имел к ним прямое отношение.
Мы не историки науки и занимаем позицию увлеченных наблюдателей, для которых неизбежное частичное погружение в эту область сродни увлекательному приключению, которое привело к глубокому восхищению перед тем, что и как делают современные историки науки, и некоторому смущению. Наука как тема досужих разговоров и выступлений проста и, как кажется, понятна. В качестве же исследовательского объекта она сложна и многогранна. Вполне возможно, что нижеследующие по необходимости краткие, полемически огрубленные и фрагментарные замечания — не более чем индивидуальный симптом, идиосинкразия, но в любом случае они выражают определенное интеллектуальное замешательство и даже растерянность, вызванные тривиальным вроде бы вопросом: что значит исследовать науку или что, собственно, исследуется, когда исследуется наука? * * *
Беглый взгляд на историю изучения науки показывает, что оно последовательно развивалось путем принятия во внимание все новых контекстов ее существования: исторического текстуального контекста, институционального контекста, социальных и политических обстоятельств и интересов, материальной культуры, практических аспектов1. Все новые реалии выходили из тени прежних объяснений, при этом наука меняла своей образ от осо-
1. Бойкость перечисления не отражает методологических трудностей понятия «контекст». Еще в 2008 году Питер Галисон в своей ставшей классической статье «10 проблем в истории и философии науки» открывает их список проблемой контекста: «Какого рода вещь является кандидатом на включение в контекст... Что есть контекст и какую объяснительную
бого рода знания и мышления до сообщества и сети разнородных агентов (людей, вещей, институтов, идей и т. д.) и практик, умножалась и распадалась на дисциплины, парадигмы, зоны обмена, обнаруживала неожиданные дальние родственные связи. В 1989 году историк и социолог науки Стивен Шейпин, указывая на важную роль инженеров и техников в научном процессе и их недо-оцененность в исследованиях науки, использовал выражение «невидимый техник»2. Вместе с невидимым техником невидимое сообщество, невидимые экспериментаторы, невидимые женщины, невидимые практики, невидимые инструменты и т. д. в разное время окружали и окружают науку и ее образ.
Спустя двадцать семь лет Шейпин писал уже о «невидимой науке» , имея в виду невидимость проникновения науки в повседневность. В качестве примера он приводил ресторан «Макдо-налдс» недалеко от своего дома в Кембридже (Массачусетс). Находясь среди офисов технологических компаний и поблизости от Гарварда и Массачусетского технологического института, мест науки par excellence, этот ресторан в определенном смысле содержит в себе не меньше науки, чем они.
Хотя никакой наукой в Макдональдсе не занимаются, большая часть того, что в нем происходит, прошла через каналы, проложенные научной и технологической экспертизой. Любой ресторан Макдональдса — место встроенной науки. Продукты, которые являются основанием и смыслом существования этих ресторанов, прошли обширные научные и технические исследования и тесты, и любые другие продукты, которые к ним добавят или которыми их заменят, тоже будут подвергнуты исследованиям и анализам. Электропроводка, освещение, отопление, вентиляция, кондиционирование воздуха и холодильные системы — все это было спроектировано, испытано и проверено на эффективность и безопасность легионами технических экспертов, как и аналогичная инфраструктура общественных зданий по всему городу и стране. Стандарты безопасности продуктов питания, их хранения и приготовления устанавливаются и контролируются опирающейся на науку государственной экспертизой. Макдональдс — это одно из огромного множества «пастеровских» мест поздней современности, в которых «старая наука»
работу он выполняет?» (Galison P. Ten Problems in History and Philosophy of Science // Isis. 2008. Vol. 99. № 1. P. 113).
2. Shapin S. Invisible Technician // American Scientist. 1989. № 6. P. 554-563.
3. Idem. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http://scholar. harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf.
образца XIX века служит основанием для новейших открытий, например, о штаммах бактерий и токсинах, которые эти бактерии могут производить, или о физиологических последствиях употребления трансжиров, натрия и кукурузного сиропа с высоким содержанием фруктозы4.
Пример абсолютно случайный именно потому, что таковым может быть практически все, о чем можно сказать или на что можно указать. Теперь исследование очень многих предметов вынуждено принимать во внимание вездесущую научно-техническую даже не подоплеку, а ипостась предмета.
Наука давно не сводится ни к переднему краю познания, ни к своим традиционным местам вроде университетов, научно-исследовательских институтов и лабораторий. Она воплощена в окружающих нас технообъектах5, процессах познания среды и нас самих. Системы здравоохранения, налогообложения, социального обеспечения и другие государственные службы, маркетинговые отделы корпораций, социальные сети, разнообразные инфраструктуры и многие другие — эти инстанции производят все больше данных, выдвигают и проверяют все больше гипотез о наблюдаемых и ненаблюдаемых объектах и процессах. Вооруженные наукой акторы — ученые, инженеры, разнообразные эксперты, политики, чиновники, врачи, гигиенисты, эпидемиологи, маркетологи, бизнесмены, военные и т. д. — продолжают открывать и захватывать новые области: от орбиты до недр, от планеты до частиц, от ментальностей до политик. Они перестраивают их в соответствии с научными или квазинаучными стандартами и подчиняют своему управлению и исчислению. Наша планета переполнена большими и малыми перформативно-эпистемологиче-скими машинами, которые производят данные, знания, гипотезы, теории, понятия и воплощают многие из них в жизнь через практики, нормы, режимы и материальные объекты.
Научные знания (особенно визуализированные) и техника — распорки, удерживающие этот расширенный мир от схло-пывания. Одновременно наука проникла и глубоко внутрь наших тел и ментальностей. Если мы даны себе как объекты заботы и познания, то наука претендует на их монополизацию. Наши организмы во многом зависят от лечащей и улучшающей их меди-
4. Shapin S. Invisible Science. P. 36.
5. Подробнее о проблематичной взаимосвязи чистого познания и производства техники в идеологии современной науки см. статью Питера Деара в настоящем номере «Логоса».
цины: от разработанных в лабораториях вакцин, лекарственных препаратов и прочих веществ, от разработанных на основе научных знаний техник ухода за телом — диет, физических упражнений. Значительная часть наших весьма гибких и практико-зави-симых представлений о себе, своем теле и должном поведении происходит из научного знания. Мозг, ДНК, бактериальная среда, эволюция все больше претендуют на детерминацию природы и поведения индивидов и даже общества. Мы по старой привычке ищем в порядке природы моральный порядок6, а поскольку исследованием природы сегодня занимается наука, то она в разных своих ипостасях (в том числе будучи апроприирована совсем другими акторами) претендует на статус источника этики. При этом наука зачастую работает «молча», не заявляя о своем присутствии, и остается неузнанной, хотя и общезначимой. Наш мир все больше конституируется и управляется техникой. Чтобы пользоваться ею, парадоксальным образом не нужно знание ни о ее устройстве, заключенном в черный ящик, ни о роли науки в его создании. Оптимист скажет, что само пользование техникой легитимирует науку, скептик возразит: техника не придаток науки, а пользоваться не значит признавать.
Словом, наука и мир обнаружили между собой плотную корреляцию, едва ли устранимую как концептуально, так и фактически. Одно вырастает и конструируется из другого, одно познает другое и отражает его в своей структуре. Наука имеет странную причудливую топологию, языком полного описания которой мы, возможно, никогда не будем располагать. Но что могла бы означать полнота в данном случае? Одним зеркалом и одним конструктивизмом уж точно не обойтись. Перед нами все еще стоят большие вопросы не только о природе, но и о том, как мы ее изучаем и почему это вообще возможно, несмотря на принципиальную и разнообразную ограниченность нашего познания, языка и мышления и отсутствие какого бы то ни было врожденного «навигатора», тянущего нас к истине. И чем масштабнее роль науки, тем важнее разработка этих вопросов.
В этой картине, набросанной широкими и грубыми мазками и обманчиво легко жонглирующей термином «наука», остается непонятным одно — что именно мы называем наукой? О науке слишком часто говорится в режиме непроблематичных оче-видностей, как о чем-то самопонятном. Она — привычный элемент жизненного мира, тема высоколобых интеллектуальных
6. См.: Daston L. Against Nature. Cambridge, MA; L.: MIT Press, 2019.
дискуссий и кураторских экспликаций, но также и объект различных стратегий государственного (де)регулирования и экономического инвестирования. О ней говорится очень много, очень многими и по очень многим поводам, в разных контекстах и тональностях. Наука наделена непроблематизируемой онтологической презумпцией существования (она есть) и исследовательского объекта (ее изучают) разнообразных дисциплин (включая историю науки). Следует ли отсюда, что мы знаем, что это такое? (И это вовсе не дежурная процедура остранения.) Какой из существующих ответов мог бы соответствовать ее сложности? Достаточно ли определять науку через технику, неизбежно неокончательное знание, идеи, научные дискуссии, научное мышление или подход, практики, институты, инструменты, особую политику, вклад в улучшение или отчуждение жизни? Перефразируя слова Чужеземца из «Софиста» Платона (244a), можно сказать:
Ибо очевидно, ведь вам-то давно известно то, что вы собственно имеете в виду, употребляя выражение «наука», а мы верили, правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство.
Что если «невидимы» не только самые кончики почти вездесущих научно-технологических интервенций, но и сама наука, в отличие
от своих многочисленных аспектов? * * *
Для начала можно с уверенностью сказать, что наука — это эмпирическое многообразие, в которое входят идеи, приборы, места, формы репрезентации, способы финансирования, люди, эписте-мические добродетели, техники наблюдения и экспериментирования, институты, сообщества, самости, исследуемые вещи и прочее, прочее. Поразительное по своим масштабам и сложности многообразие. Если повседневный опыт и профессиональные исследования науки что-то и сообщают достоверно, так это крайняя сложность объекта, с трудом сводимого к набору регулярностей. Многообразие естественно порождает сомнение: вот это — уже наука или еще нет? а вот то? а здесь — наука?7 С подобной про-
7. Одним из травмирующих аспектов социологической концепции науки Пьера Бурдье является представление науки в качестве исторического пространства борьбы, одной из ставок которой является возможность определять границы самого этого пространства (свойство, которое наука разделяет с другими социальными полями).
блемой столкнулась, например, современная история науки, обратившись к изучению науки в плоскости практик и материальной культуры8. Решение этой проблемы — не только познавательный, но и политический вопрос проведения и отстаивания границ науки.
Есть старый философский (да и просто человеческий) способ справляться с многообразиями. Он предполагает, что многообразие чего бы то ни было сокращается за счет ранжирования его составляющих: одни объявляются существенными и принимаются во внимание, другие — менее значительными и, скорее, производными, третьи — вообще недостойными внимания. Ранжирование происходит за счет специфической конструкции — «сущности» (оформляться она может в разных терминах), которая однозначно определяет, чем некий предмет является. Все, что в эту «сущность» не входит, оказывается побочным или внешним, возможно даже оказывающим некоторое влияние на предмет, но точно не решающим.
К «сущности» науки могут относить движение к истине, прогресс путем накопления знания, факт, метод, эмпирический базис, теорию, фальсифицируемость, критику, научное сообщество и т. д. — преимущественно эпистемологические категории. Тогда наука — это прежде всего научный подход, мышление и способ обращения со знанием. Предполагается, что указанные понятия работают как навигаторы и критерии демаркации: внутри поля науки они указывают на что-то позитивное, позволяя в случае необходимости эмпирически до него добраться, а снаружи указывают на то, что отсутствие данных понятий у претендентов означает отсутствие необходимых для статуса «науки» компонентов. Конструирование «сущности» позволяет достичь искомых единства, автономии и узнаваемости предмета, ведь «сущность» надежно определяет и отличает, дает нормативную модель для самовоспроизводства и позволяет узнать науку при любой встрече. Она разводит по разным углам строгое, прозрачное и проверяемое научное знание и мышление — и все остальные образы мысли, непрозрачные для себя и в той или иной степени подверженные догматизму, предрассудкам, аффектам, логическим ошибкам и прочим «идолам».
Такой подход к объяснению и представлению науки стремится отстоять авторитет и автономию скорее чистой науки, соот-
8. См., напр., статьи Питера Деара и Лоррейн Дастон в настоящем номере «Логоса».
ветственно, ее «сильный» образ. При этом обычно он исключает из сферы науки все, что, собственно, и сделало ее влияние и проникновение столь мощными: социальные и политические процессы и факторы, культуру эпохи, материальное оснащение и т. д. Создается асимметричный образ. С одной стороны, в нем есть чистая наука, локализованная в немногочисленных специальных местах и занимающаяся познанием и производством знания. Ее успех, «непостижимая эффективность» и уникальность объясняются с помощью преимущественно нормативной модели с имманентными процессами и факторами (среди которых социальные играют скорее символическую роль и чаще ограничиваются научным сообществом и коммуникациями внутри него, как, например, у Куна). С другой стороны, есть слабо упорядоченный и противоречивый мир социальных, политических и культурных процессов и акторов, непрестанно вмешивающийся в дела ученых, ставящий под угрозу существование науки, но одновременно предоставляющий ресурсы для ее функционирования. Это деление дублируется на другом уровне: есть знание о природе, выраженное в фактах, и есть «всего лишь» приложения этого знания, преследующие практические цели, в том числе этически неоднозначные. Первое относится к науке par excellence, второе чаще вытесняется из нее. Соответственно, есть ученые и их сообщества, а есть инженеры, политики, бизнес, население, религия, псевдонаука. Этот подход устойчиво воспроизводится, возможно, еще и потому, что реализует не только задачу объяснения науки, но и политическую задачу поддержания ее автономии, авторитета и защиты от претензий к последствиям применения научного знания.
В формируемом таким подходом «сильном» образе разные науки предстают более или менее единым целым — это множественность, в разных частях которой реализуется одна и та же «сущность». Иными словами, «сущность» каждой части тождественна «сущности» целого. Такое мереологическое решение (поддерживаемое различными версиями философии науки, например транс-ценденталистскими и позитивистскими) — это способ экономии при работе с возрастающим эмпирическим многообразием. Каким бы протяженным и разнообразным оно ни было9, в любой его точке, вычтя незначительные вариации, мы обнаружим реализацию одного и того же. Поэтому нет необходимости в тщательном изучении отдельных областей, дисциплин, институтов и прак-
9. В том числе в историческом плане, см. статью Лоррейн Дастон в настоящем номере «Логоса».
тик: сам подход делает возможной внешнюю позицию, из которой можно схватить «всю» науку — сродни пресловутому трансцендентальному субъекту, способному обежать все эмпирическое многообразие в едином акте познания (или god trick, в зависимости от вкуса). Это удобно и экономно, поскольку позволяет более или менее однозначно отделять все квази-, псевдо- и ненаучные проекты, легко говорить обо «всей» науке в целом, помещать ее в различные интеллектуальные построения и тексты всевозможных жанров, объяснять самой широкой аудитории, что такое наука и чем занимаются ученые, — правда, ценой неизбежной потери региональных отличий, некорректных экстраполяций и создания завышенных ожиданий по отношению к науке. А поскольку такая сущность исторически калькировалась с физических наук, являвшихся локомотивом науки с раннего Нового времени до середины XX века, остальные оказывались науками по остаточному принципу, в печально известном диапазоне от естественных до сверхъестественных. История науки при этом, если рассматривать огрубленно, представала поступательным победным движением ко все более полному и верному знанию, а как дисциплина играла служебную роль — подбирала примеры-иллюстрации к сюжетной линии или картине, которая уже заранее известна и не могла быть иной.
Но за последние 40-50 лет многое изменилось (в том числе и в самой науке), и перемены поставили под сомнение этот нормативный эссенциализм. Поддерживавшая его философия науки утратила монополию на производство конечного знания о науке, оставив для себя частные темы вроде философских проблем конкретных дисциплин и традиционных методологических тем (теория, факт, опыт, верификация, фальсификация и т. д.), прежде претендовавших на статус «сущности» науки. Философию оттеснили эмпирические исследования науки и техники10 — растущее и разнообразное поле, вобравшее в себя социальные науки и историю. Появились принципиально новые способы обнаруживать науку, исследовать ее и говорить о ней, которые самими своими исследовательскими логиками отказываются от редукции эмпирических многообразий к идеализированным сущностям. Эти многообразия оказались слишком сложны и гетерогенны (где гетерогенность, исходя из этимологии, указывает на составлен-ность из «элементов», одновременно принадлежащих к логиче-
10. Science and technology studies; далее для краткости будем называть их «исследованиями науки».
ски различным классам и имеющих разные генеалогии), чтобы быть втиснутыми в различные формы эссенциалистского синтеза11. Принадлежа различным дисциплинарным и социальным режимам, эти новые способы изучать науку переопределили практические иерархии исследовательских операций (отдав методологическое преимущество эмпирическим процедурам) и тем самым перераспределили порядки видимости (что и как видимо) своего титульного объекта, науки. Но, возможно, главное — они поставили под сомнение существование такой точки зрения, исходя из которой была бы возможна тотализация науки как исследовательского объекта".
Существует ли — и если да, то кому (чему) принадлежит — та способность воображения, которая могла бы в многообразии современных (и не только) наук усмотреть какое-либо единство?
У нас есть разные по качеству и содержательности способы получить познавательный доступ к науке. Это позиции практикующего науку ученого; многочисленных исследователей науки; пользующегося ее плодами обычного человека; защищающего ее и рассказывающего о ней популяризатора; использующего научное знание инженера; управляющего финансовыми, кадровыми и институциональными сторонами науки научного администратора;
11. Ср., например, с не лишенными провокационности замечаниями Да-стон относительно «истории научного эксперимента»: «Общим местом стало утверждение, что к XVII веку эксперимент стал своего рода эпистемологическим краеугольным камнем знания. Но о каком в точности типе эксперимента идет речь? Каковы были его формы, происхождение, практики? Как связаны машины, рассматриваемые в трактатах по рациональной механике, с теми, что использовались для возведения обелисков в Риме или спуска на воду кораблей в Амстердаме; экспериментальные демонстрации, проводимые в комнатах Исаака Ньютона в Тринити-колледже в Кембридже или перед собранием Академии наук в Париже, с «доказательствами» ремесленников; восторженное внимание Роберта Бойля и Яна Сваммердама, проводящих наблюдение (observation), c религиозными обрядами (religious observances) благочестивых верующих? Это эпистемология в действии, и она не похожа на то, что философия науки понимает под этой рубрикой» (Daston L. Science Studies and the History of Science // Critical Inquiry. 2009. Vol. 35. № 4. P. 810).
12. Например, явный отказ от процедур тотализации науки выражен в следующем «определении» «технонауки», предлагаемом Латуром: «...отныне я буду пользоваться термином technoscience, технонаука, включающим все связанные с научным содержанием элементы, какими бы неожиданными, далекими от него и «грязными» они бы ни оказались.» (Латур Б. Наука в действии: следуя за учеными и инженерами внутри общества. СПб.: ЕУСПб, 2013. С. 278).
принимающего решения о финансировании исследования чиновника министерства или грантового фонда, корпорации, стремящейся выгодно вложить средства в научно-техническую разработку или оспаривающей научные доказательства того или иного явления ради своей выгоды; наконец, философа, запускающего в «полет охватывающие весь мир идеи»".
Все эти способы объединяет базовая эпистемологическая ограниченность, обусловленная неизбежной конечностью познания, являющегося не отпечатком и не созданием предмета ex nihilo, а активным конструированием предмета из данного в опыте многообразия согласно концептуальным схемам. В этом смысле любое представление о науке является конструкцией, несоизмеримой исходному многообразию. Вдобавок к этому и исходя из иной логики можно предположить (это предположение мотивируется современными исследованиями науки и не в последнюю очередь историей науки), что наука настолько сложный объект, что едва ли какая-либо частная перспектива способна схватить его исчерпывающе. Наука ускользает, оставаясь невидимой, но уже в ином, не-шейпиновском смысле.
Другими словами, в силу характера познания наука как целое находится за пределами возможного опыта (у нас нет метаопы-та науки) и скорее функционирует как задающая ему рамку идея в духе Канта, по определению лишенная всякого позитивного содержания, или как конъюнктурная идеологическая конструкция. Науки в натуральном смысле не существует", так как нет позиции, которая охватила бы ее «в целом». Как таковая она (в своей
13. Слотердайк П. Сферы: Макросферология. СПб.: Наука, 2007. Т. II: Глобусы. С. 8.
14. То, что наука не является «натуральным видом», — постоянно воспроизводимый концептуальный и исследовательский троп в современной истории науки. Ср., например, с замечаниями Йена Голински: «История науки поддерживает со своим объектом изучения парадоксальное отношение. Хотя в название дисциплины встроено допущение, что единый объект, называемый наукой, является предметом ее внимания, этот объект становится все труднее определить, по мере того как продвигается его исследование. Попытки определить границы активности, которую мы зовем наукой, неоднократно проваливались. Утверждения, что была выделена ее сущность или прослежена ее непрерывность на протяжении столетий, подверглись серьезным сомнениям. Историзация категории науки обернулась фрагментацией соответствующей ей сущности. Разговор о науке как единой сущности предполагает определенную степень единства, исключительности и долгосрочного постоянства, что, по всей видимости, не подтверждается историческими свидетельствами» (Golin-ski J. Is It Time to Forget Science? Reflections on Singular Science and Its His-
целостности) не является исследовательским объектом. Но тогда
что собирается под исследовательской рубрикой «наука»?
* * *
Одна из перечисленных точек зрения на науку традиционно претендует на привилегированный статус — это самоописание ученых. Сами ученые редко обращаются к результатам исследований науки, предпочитая опираться в суждениях о ней на синтез из выводов собственного опыта жизни в науке, переданных от старших поколений представлений и отдельных философских идей. Разумеется, в этом невнимании к профильным дисциплинам наверняка сказывается нехватка времени и сил на погружение в методологию и дискуссии отдаленных дисциплин. Но оно объясняется еще и тем, что авторитет собственного опыта и разделяемых с коллегами убеждений выше, чем авторитет неуниверсализи-руемых результатов социальных наук и истории, работа которых не вписывается или слабо вписывается в предполагаемые методологические стандарты. Да и для широкой аудитории самоописания ученых, содержащие «сильный» образ науки и транслируемые через разные каналы, преимущественно просветительские и научно-популярные, остаются основным источником знаний о науке. Поэтому самой авторитетной версией «сильного» образа науки традиционно считается та, что принадлежит ученым и является элементом их профессионального самоописания. Обычно компонентами этого образа являются «научная картина мира»", с указанными в ней проблемами и зонами неизвестного, идеи метода, факта, теории, критического мышления, зачастую отождествляе-
tory // Osiris. 2012. Vol. 27. #1. P. 19). См. также посвященную этой теме статью Питера Деара в настоящем номере «Логоса».
15. Создание «научной картины мира» — нетривиальная и очень сложная задача. В условиях специализации и дробления дисциплин и научных сообществ это неизбежно коллективный и гигантский труд, если подходить к нему серьезно. Для решения этой задачи в идеале требуется сотрудничество (и терпение!) множества ученых. Они не только должны иметь представление об актуальном состоянии своих областей и корректно сводить разногласия внутри них к консистентному набору тезисов, описывающих устройство соответствующей части реальности. Не менее важно, чтобы они смогли договориться между собой об общей архитектуре такой «картины», языке ее описания и допустимых уровнях упрощения и использования метафор. Слишком много этапов отбора и фильтрации, договоренностей, умолчаний и условностей, чтобы считать «картину мира» естественным, автоматически и непосредственно производимым продуктом функционирования науки.
мого с научным, верификации и фальсификации". Его авторитетность на поверхностном уровне понятна — кому уж лучше знать, что такое наука, как не тем, кто занимается ею всю жизнь, а значит, практикует рациональное и критическое мышление.
Однако у этого соображения, помимо указанного выше базового эпистемологического ограничения, есть два слабых или по меньшей мере сомнительных аспекта. Во-первых, точно так же можно было бы сказать, что биология как наука, специализирующаяся на изучении живого, человеку не нужна, ведь со своим организмом каждый из нас как-то управляется, поэтому и знать каждому лучше, чем каким-то внешним исследователям. Но ценность и непосредственность опыта как источника надежного знания часто сильно преувеличивают, да и в науке опыт без теории, необходимой для его организации и интерпретации, бессмысленен. При прочих равных идеал научности склоняет нас доверять научному подходу, а не просто опыту участия и вовлеченности. К тому же для самоописаний ученых может быть характерна асимметрия: то, что они сообщают о науке внешней аудитории, может не вполне соответствовать тому, что они сами о себе знают^. Во-вторых, тезис в попперовском духе, что ученые обладают особым критическим мышлением и являются людьми критического разума par excellence, проблематизируется в свете результатов современных исследований науки, в особенности этнографического изучения лабораторий^. К тому же ученые формируются в ходе обучения и тренировки, а обучают и тренируют всегда для конкретных за-
16. Впрочем, мнения ученых о том, чем они занимаются и что такое наука, серьезно варьируются и, как показывает Стивен Шейпин в своей статье в настоящем номере «Логоса», нередко бывают даже более радикальными, чем выводы социальных исследователей науки.
17. Этот спорный тезис также раскрывает в своей статье Стивен Шейпин.
18. Ср.: «Гипотезы об изменениях в разуме или человеческом сознании, структуре нашего мозга, социальных отношениях, ментальностях или экономической инфраструктуре, предлагаемые для объяснения возникновения науки или ее текущих достижений, в большинстве случаев попросту слишком претенциозны, если не сказать агиографичны, а в отдельных случаях (и это не редкость) — откровенно расистского толка. Бритве Ок-кама следует отсечь эти объяснения. Никакой „новый человек" не появился вдруг в XVI веке, да и сейчас нет никаких мутантов с большими мозгами, которые бы работали в современных лабораториях и мыслили не так, как большинство из нас. Идея о том, что более рациональное мышление или более строгий научный метод появились из мрака и хаоса, — слишком запутанная гипотеза» (Латур Б. Визуализация и познание // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 96).
дач в конкретных областях и исходя из конкретных идеалов работы. Центральный тезис Куна о том, что ученые — догматики и это залог их эффективности, до сих пор сохраняет релевантность.
Можно по-разному относиться к подобным утверждениям, но они по меньшей мере не ставят под сомнение ценность представлений ученых об их занятиях, и прежде всего для них самих. Эти нормативные убеждения могут быть частью педагогического канона воспроизводства научных кадров и являются конститутивными для их деятельности. Познание и сопутствующая деятельность управляются добродетелями, которые участвуют в формировании идеологии науки, транслируемой внутри сообщества и за его пределами19. В соответствии с этой идеологией что-то вытесняется как несущественное, а что-то, напротив, выдвигается на передний план, потому что это способствует жизни в науке20. Однако стоит ли нормативное выдавать за действительное?
Точка зрения работающих ученых—одна из возможных, но она предельно важна для понимания и самосохранения науки; это ключевой источник знаний о происходящем в конкретных дисциплинах, о субъективных оценках участников процессов, принятых практиках и интерпретациях научной деятельности и ее результатов21. Времена ученых-универсалов давно прошли, и теперь наука — это сфера возрастающей специализации и дробле-
19. Наглядный пример дают Лоррейн Дастон и Питер Галисон в своем исследовании эпистемических добродетелей ученых на материале научных изображений: Дастон Л., Галисон П. Объективность / Пер. с англ. Т. Вар-хотова, С. Гавриленко, А. Писарева; под ред. К. Иванова. М.: НЛО, 2018. См. также: Shapin S. The Scientific Life: A Moral History of a Late Modern Vocation. Chicago: University of Chicago Press, 2008; Porter T. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life. Princeton: Princeton University Press, 1996.
20. Ср. замечания Куна: «.член зрелого научного сообщества напоминает персонаж из книги Оруэлла „1984 год", ставший жертвой истории, переписанной властями. <...> Подобное предположение не является таким уж нелепым. В научных революциях есть потери, так же, как и приобретения; а ученые склонны не замечать первых». И далее: «Историки науки часто сталкиваются с подобной слепотой в особенно ярко выраженной форме. Студенты, которые приходят к ним из сферы конкретных наук, очень часто оказываются наиболее благодарными их учениками. Но также верно, что эти студенты обычно бывают разочарованы с самого начала. Поскольку студенты-естественники знают „все правильные ответы", особенно трудно заставить их анализировать старую науку в ее собственных понятиях» (Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. С. 219).
21. Подробнее о характере значимости суждений ученых о науке см. статью Стивена Шейпина в настоящем номере «Логоса».
ния. Дробится и перспектива. Опыт отдельных ученых обычно ограничен их собственной специализацией и отчасти соседними областями, с которыми им приходится контактировать или работать. Они могут сообщить много ценного о функционировании этих отдельных областей, но, вероятно, гораздо меньше — о ставшей слишком масштабной сфере науки (если только не экстраполировать знание о своих областях на неопределенно большое число других сфер), причем не столько в качестве исследователей науки, сколько в качестве наблюдателей и непосредственных участников. Поэтому и необходимы эмпирические исследования науки, разрабатывающие методологии и подходы для изучения упомянутого выше эмпирического многообразия — исследования, которые императивно исходят из допущения (выполняющего одновременно роль фактической констатации и исследовательского принципа), согласно которому реальность самой науки несводима к наиболее легитимным формам ее самопредставления и самопредъявления. Поддержание такого разрыва между фактическими модальностями существования науки и ее способами самоописания — это своеобразный генеративный и эвристический принцип современных исследований науки, включая и историю науки, отказавшуюся от роли поставщика эмпирических иллюстраций идеализированных универсалистских схем22. Но за использование этого принципа приходится платить высокую цену,
одновременно теоретическую и политическую.
* * *
Обратившись к тому, что ученые делают, а не только к «рациональной реконструкции» их текстов и самоотчетов, исследования науки обнаружили протяженную сеть разнородных агентов и практик, которая уже не поддерживала нормативную модель на-
22. В 1974 году (1970-е годы — время формирования поля эмпирических исследований науки и активной автономизации истории науки как дисциплины, ее отрыва от философии) физик и историк науки Стивен Браш в статье «Следует ли присвоить истории науки рейтинг „только для взрослых"?» писал: «Преподавателю, желающему познакомить своих студентов с традиционной ролью ученого как нейтрального исследователя нейтральных фактов, не следует использовать исторические материалы вроде тех, что сейчас готовятся историками науки: они не помогут ему в его задаче. Вместо этого ему, возможно, стоит последовать совету философа Джона Смарта, который недавно предположил, что вполне легитимно использовать фикционализированную историю науки, чтобы иллюстрировать тезисы о научном методе» (Brush S. G. Should the History of Science Be Rated X? // Science. 1974. Vol. 183. № 4130. P. 1170).
уки. Сам нормативный подход был поставлен под вопрос. Благодаря этим исследованиям, в особенности работам Бруно Латура, идея науки уже не может быть непроблематично выведена из некоего набора базовых принципов — она является эффектом деятельности ученых. Если начинать с фактического многообразия, а не сущности или принципов, то единство и автономия науки становятся проблемой: готового позитивного ответа на вопрос, что такое «наука», нет. Зато есть богатство образов мысли и действия, ценностей, материальной культуры, культурных и социальных связей. Оно отвечает всепроникающему присутствию науки в мире, но в нем все же не хватает потерянного единства и автономии. В противоположность нормативному «сильному» образу это, скорее, «слабый» образ науки23. Наука в нем предстает разнообразной; открытой и динамично меняющейся; развивающейся скорее дискретно, чем непрерывно и кумулятивно; связанной множеством отношений зависимости, сотрудничества и воздействия с другими процессами и акторами; функционирующей в конкретном историческом контексте и потому исторически изменчивой; тренирующей и воспитывающей свои кадры; наполненной рутиной повседневной научной работы; лишенной доступа к реальности, не опосредованного теорией и инструментами, равно как и решающего эксперимента; познающей благодаря хроническим ошибкам и разногласиям, а не твердой поступи метода в направлении истины; подверженной порокам и сомнениям, но одновременно ищущей себя и свое место — короче, не машинообразной, а очень человеческой и контингентной. Разделение на пространство науки и внешний по отношению к ней мир стирается. Элементы контекстов оказываются онтологическими элементами самой сборки науки, и если общество — это ткань, то наука — одни из самых ярких и интригующих паттернов этой ткани, одновременно мощных и поразительно хрупких.
Работа с эмпирическим многообразием науки требует методологического релятивизма и конструктивизма, а снятие ауры таинственности с деятельности ученых и разбор фактического устройства научного познания производят эффект «расколдовывания» науки. Самые радикальные голоса утверждают, что в основе границы между наукой и всем остальным лежит не «естественный» водораздел, а устанавливаемый и поддерживаемый разнород-
23. Эти два образа науки — полемически усиленные крайности, размечающие континуум позиций, в котором реальное распределение ученых и исследователей науки не так уж однозначно.
ными агентами произвол — короче, сама эта граница нуждается в объяснении. Собственно, теоретическая цена подобных исследовательских предприятий нами уже названа: разработан богатый концептуальный репертуар для отдельных явлений, аспектов, планов науки, но попытки что-либо сказать о науке в целом, учитывая результаты исследований науки, упираются в избегающее решительных редукций постулирование разнообразия, гетерогенности, необыкновенной сложности, нечеткости границ, эмпирической множественности, самопротиворечивого отказа от уни-версализируемости и универсального и т. д. Ощущается нехватка общих картин и понятий, которые позволили бы наполнить содержанием порядком растерявшее конкретность понятие «науки»; нужны новые формы неэссенциалистского синтеза, чтобы не останавливаться в растерянности перед вопросом «Что такое наука?». Поможет ли нам в этом тумане отказ от поиска одного-единственного объекта, иными словами, признание, что нет Науки, а есть разнообразные науки со своими стандартами, нет монолитной империи наук, зато есть отдельные дисциплины с зонами обмена и семейными сходствами между ними?24
Помимо этого, есть и политическая цена. Наука фактически находится на осадном положении, в состоянии непрерывной борьбы: другие формы знания стремятся оспорить ее авторитет и захватить области ее компетенции, другие акторы — принудить к прозрачности и контролируемости, лишить автономии и подчинить собственным интересам. При этом результаты исследований науки (научное знание о самой науке) путем своего рода аутоиммунной реакции скорее вытесняются самими учеными как антинаучные и опасно релятивистские .
24. Очевидно, что отсылка к семейным сходствам — не лучшее решение, особенно если речь идет о гетерогенных эмпирических многообразиях. Возможно, единственное его достоинство — это блокировка «просроченных» альтернатив.
25. Негативное отношение ученых к результатам исследований науки имеет политическую подоплеку. Ср., например, с проницательными замечаниями отечественного историка науки Алексея Куприянова: «Возможно, именно из-за натренированной неприязни к „артефактам" ученые-естественники порой приходят в возмущение и от утверждений о том, что научные знания „сконструированы". И это при том, что сами они хорошо представляют себе изрядную часть процесса конструирования. Они могут подолгу рассказывать о тонкостях организации наблюдений, добычи образцов из природы, изготовления препаратов, рисунков, фотографий, постановки экспериментов с учетом самых разных факторов, важности теории в понимании сути происходящего и т. д. и т. п. Они порой
Исследования науки со времен постпозитивизма, отказавшись от ее апологии, создают образ скорее слабой, чем сильной науки: они показывают идеологичность и расхождение с историческим материалом представления о единой и чистой науке как двигателе современности26, обращают внимание на политические и социальные условия и аспекты существования науки, в том числе весьма неприглядные. Благодаря исследованиям науки мы знаем, что наука — это не только алхимические превращения пропозиций, высекающие искры истины из дескрипций опыта, что ученые — такие же люди, как все остальные, а научные институты и лаборатории не отделены от мира жесткой границей и тоже являются социальными институтами. Что научные практики исторически обнаруживаются вдали от этаблированных научных пространств, что их осуществляли не только те, кого мы назвали бы учеными, но и моряки, ремесленники, торговцы, обычные граждане. Что ошибочные научные представления объясняются теми же причинами, что и «истинные».
Современная история науки, вместе с другими исследованиями разбившая многие из оборонных линий науки (виггизм, связь с современностью, особая природа научной рациональности и научных институтов) и подорвавшая часть ее претензий и авторитета, отсылает не к сильной науке, играющей трансформативную и конститутивную роль в истории Запада, а к хрупким и контингентным практикам знания, вплетенным в сложные ансамбли социальных, политических, культурных, экономических и природных сил. Означает ли это, что требуется пересобрать оборонные редуты прежней эпистемологической империи науки, тем более в эпоху неолиберальных оптимизаций, сокращения фундаментальных исследований и реванша разнообразных видов обскурантизма?
Вопрос о том, что такое наука, поставленный в публичном пространстве, а не в кулуарах, — это неизбежно политический вопрос или вопрос с сильными политическими следствиями. Взять на вооружение ясное, нормативное представление (например, принцип
охотно деконструируют в частных беседах, а порой и публично свои позиции или позиции оппонентов, вскрывая их укорененность во „внена-учных" обстоятельствах (граница между внутри- и вненаучными обстоятельствами при этом весьма подвижна). Единственные, кому они отказывают в праве заниматься тем же самым, — это историки, антропологи и социологи» (Куприянов А. «Естествоиспытателей просят не беспокоиться, слабонервных — удалиться» // Indicator. 24.11.2017. URL: https://indicator. ru/humanitarian-science/aleksej-kupriyanov-o-lekcii-viktora-vahshtajna.htm) 26. См. статью Лоррейн Дастон в настоящем номере «Логоса».
фальсификации), якобы действующее всегда и везде, надежно отделяющее науку от остального и обосновывающее ее эпистемологическое превосходство, политически выгоднее, чем заключать союз с исследованиями науки и разменивать «простоту» определения науки (пусть и со всеми оговорками, упрощениями и потерями) на открыто декларируемую сложность, релятивизм и невозможность дать четкое определение. Второй сценарий может грозить подрывом авторитета, ослаблением позиции: в коммуникациях с не-уче-ными (политиками, бизнесменами, гражданами) важно иметь возможность кратко, понятно и убедительно показать превосходство науки, а признаваться в сложностях, неоднозначностях, внутренних разногласиях, относительности и т. д. рискованно. Получается политическая и ценностная дилемма: либо искажать общую картину, но сохранять коммуникативный гандикап, либо поддерживать научный подход, но ослаблять публичную позицию.
Другими словами, либо мы считаем задачу отстаивания автономии науки приоритетной — и тогда должны если не отбрасывать, то затушевывать знание о ней, опровергающее идеал автономии и чистоты и в целом рисующее скорее «слабый» образ на-уки,—либо мы до конца придерживаемся определенным образом понятого идеала научности (знание, произведенное науками, ценнее знания, произведенного другими способами), хотим узнать, как устроена наука и как она участвует в производстве окружающего нас мира, чтобы иметь возможность если не корректировать, то хотя бы критиковать и обсуждать эти процессы и структуры, — но тогда испытываем трудности с защитой автономии и авторитета науки.
Не вполне очевидно, что дилемма именно такова (или должна быть таковой), равно как и то, что результаты исследований науки не способны одновременно дать нам правдивую картину науки и помочь защитить ее. Возможно, в актуальных политических и социальных условиях мы нуждаемся в защите науки именно как «слабой»^7. Не обернется ли апология «слабой» науки (и история науки, как часть поля исследований науки и техники, в своих современных формах вносит радикальный вклад в «слабый» образ науки) апологией и защитой науки? Не может ли «сила» науки путем своеобразного диалектического трюка обнаружиться в той ее «слабости», что открывается при исследовании деятельности ученых?
27. Схожий подход развивает в своей книге геолог и историк науки из Гарвардского университета Наоми Орескес, см.: Oreskes N. Why Trust Science? Princeton, NJ: Princeton University Press, 2019.
* * *
Стивен Шейпин предлагает следующее рабочее кредо нынешних историков науки:
Мы рассказываем истории — насыщенные, детализированные и, надеемся, точные — о множестве рутинных, разнородных, исторически локализованных, материально-телесных и насквозь человеческих практик28.
Выражающие данное кредо понятия — «множество», «разнородность», «локальность» , «материальность», «практика» — организуют исследовательский ландшафт современной истории науки, который все больше населяют неизвестные прежней философии науки «персонажи», порой весьма странные и причудливые. Этот ландшафт (набросок карты которого мы даже не рискуем здесь представить, так как, строго говоря, неясны принципы картографирования, включая предполагаемое масштабирование) поражает своим едва ли не раблезианским изобилием. Множество исследовательских масштабов, множество рабочих исследовательских объектов (научные приборы, сообщества и институции, техники научного наблюдения и экспериментирования, эпистемические
28. Shapin S. Lowering the Tone in the History of Science: A Noble Calling // Never Pure: Historical Studies of Science as If It Was Produced by People With Bodies, Situated in Time, Space, Culture, and Society, and Struggling for Credibility and Authority. Chicago: University of Chicago Press, 2010. P. 13.
29. Диагноз, который недавно был поставлен Галисоном исследовательскому пространству исследований науки и техники, может быть распространен и на дисциплинарный порядок современной истории науки: «На заднем плане наиболее важных достижений в исследованиях науки и технологии — лабораторных исследований и акторно-сетевой теории, наших рискованных путешествий в области научной интеллектуальной собственности, авторства, исторической эпистемологии, исследований медиа, истории книги, дискурс-анализа, включенного наблюдения и философии экспериментирования — выступает поворот к локальности» (Galison P. Visual STS // Visualization in the Age of Computerization / A. Carusi
et al.
(eds). N.Y.: Routledge, 2014. Р. 197). Здесь, наверное, стоит проявить определенную осторожность, так как выделение локального связано с вводимыми процедурами масштабирования. Проблема масштабирования исследовательских объектов, почти никогда не обсуждающаяся в философии гуманитарных наук, является одной из определяющих для исследовательских практик в исторических дисциплинах. (См., напр., обсуждение этой проблемы в: Дастон Л., Галисон П. Объективность. С. 80-81, 99-100.) Эмпирические исследования по истории науки, представленные в этом трехтомнике «Логоса», в полной мере отражают и указанный Галисоном поворот к локальному, и исследовательскую игру с масштабом.
добродетели, «когнитивные стили», непропозициальные формы представления, языки, научные «самости», «места науки», сами изучаемые наукой «вещи», наделяемые исторической «биографией»30), множество устанавливаемых связей, множество эмпирически фиксируемых разрывов, множество прослеживаемых исторических траекторий, множество способов исследовать науку (и знание) и рассказывать эпистемологические истории, варьирующиеся от микроисторий до «историй больших длительностей»^1. Множественность (диахроническая и синхроническая), в конечном счете несводимая и несходящаяся множественность
о ч?
самой науки и открытость ее границ — это и эмпирическая оче-
30. См., напр.: Biographies of Scientific Objects / L. Daston (ed.). Chicago; L.: University of Chicago Press, 2000.
31. Осуществляемая современной историей науки эмпирическая деконструкция универсальных схем (будь то в форме обобщений или же постулируемых порождающих механизмов) приводит к тому, что история науки может быть написана — и в действительности пишется — более чем одним способом. Шесть высококлассных и во многом образцовых исследований по истории науки — «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шей-пина и Саймона Шеффера, сделавших «главным героем» истории, по словам Латура, не человека, а инструмент (Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbs, Boyle and Experimental Life. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2011); «Объективность» Дастон и Галисона, методологически многим обязанная «истории больших длительностей» школы Анналов (Дастон Л., Галисон П. Объективность); «Упрямый Галилей» Игоря Дмитриева, обстоятельно расследующего инквизиционный процесс над Галилеем во множестве контекстов (Дмитриев И. С. Упрямый Галилей. М.: НЛО, 2015); «Истории научного наблюдения», показательно использующие слово «история» во множественном числе (Histories of Scientific Observation / L. Daston, E. Lunbeck (eds). Chicago; L.: University of Chicago Press, 2011); «Небесный порядок» Константина Иванова, обращающегося к визуальной стороне науки (Иванов К. В. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003); «Видимая империя» Даниэлы Блейчмар, посвященная четырем испанским ботаническим экспедициям эпохи Просвещения (Bleich-mar D. Visible Empire; Botanical Expeditions and Visual Culture in the Hispanic Enlightenment. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2012) — это шесть примеров очень различных по разным основаниям способов рассказывать эпистемологические истории. Но при этом недавно вышедшая обобщающая работа Дэвида Вуттона (Вуттон Д. Изобретение науки: Новая история научной революции / Пер. с англ. Ю. Гольдберг. М.: Колибри, 2018) показывает, что амбиции по построению больших исторических картин и генерализациям отнюдь не покинули дисциплину.
32. Одним из концептуальных и одновременно исследовательских механизмов, как бы от противного генерирующим эту множественность, является отказ от рассмотрения истории науки как исключительно истории идей. Еще одним порождающим множественность механизмом является, очевидно, доминирующее в современной истории науки исследователь-
видность, и исследовательский императив истории науки как дисциплины33. Впрочем, о состоянии и особенностях современной истории науки лучше читать авторов блока «Истории чего?» данного номера. Их проблематизирующие обзорные работы-диагнозы сопровождаются рецензиями на важные или иллюстративные для дисциплины книги.
Какие уроки мы могли бы вынести из рассказываемых историей науки сюжетов? Ответ на этот вопрос—тема для отдельного исследования и книги, поэтому мы приведем лишь некоторые предположения. История науки, руководствующаяся представлением о контигентности исторического изменения, а не его предзадан-ности, демонстрирует не только то, что вещи могли быть иными, но и то, что необходимы упорство и убежденность, чтобы они стали иными. Полеты в космос, излечение неприступных прежде болезней, манипуляции частицами, новые медиумы коммуникации и материалы и многие другие вещи были только утопиями и мечтами фантастов; потребовалась кропотливая работа ученых и тех самых невидимых акторов, а также благоприятствовавшие им обстоятельства, чтобы они стали реальностью. История науки показывает, что ее борьба за познание мира полна провалов и ошибок, — которые являются такой же частью науки, как и ее достижения, — но все же может быть успешной, и в этой борьбе наука никогда не была одна. В отличие от нормативных моделей, вписывающих научное изменение в структуру самой науки и тем самым гарантирующих ее успешность, история науки показывает, что научный поиск — это не полностью предсказуемый процесс, в котором не столь многое гарантировано и действует чрезвычайно мно-
ское внимание к локальному и локальным связям. Ср., напр., поясняющие замечания Дэвида Кайзера: «Одновременно с упадком позитивизма, в нашем исследовательском поле [истории науки] произошел подъем социально- и культурно-исторических методов, которые пришли на смену предшествующей поглощенности интеллектуальной историей. Это изменение было вызвано как широко распространившимся в истории „антропологическим поворотом", бросившим вызов „большим нарративам", так и ростом конструктивистских программ в истории и социологии науки. Все это вызвало волну микроисторических исследований конкретных кейсов, заменивших синтетические и генерализирующие обзоры» (Kaiser D. Training and the Generalist's Vision in the History of Science // Isis. 2005. Vol. 96. № 2. P. 244-245).
33. Этой множественности соответствует «институциональная гетерогенность» истории науки, о которой ряд важных замечаний делает Кен Ол-дер (см.: Alder K. The History of Science as Oxymoron From Scientific Excep-tionalism to Episcience // Isis. 2013. Vol. 104. № 1. Р. 92-94).
го факторов. Все это позволяет, с одной стороны, смягчить скепсис по отношению к науке, а с другой—по меньшей мере подвесить завышенные ожидания от науки, игнорирующие ее сложность и не-гарантированность результата и потому почти всегда оборачивающиеся разочарованиями и нападками на науку.
Думается, история способна дать нам эти сюжеты, приобретающие поучительность благодаря аналогии. Связь истории науки с наукой настоящего обеспечивается таким прецедентным подходом. Прецеденты из прошлого не являются моделями и уж точно копиями ситуаций современной науки, но благодаря аналогии могут быть полезны для понимания науки настоящегоЗ4. Они могут помочь распутать траектории, по которым мы пришли к тому, что наука и наш мир проросли друг в друга и стали неотделимы. Возможно, история науки способна дать критическую дистанцию к этой ситуации, иногда называемой не слишком удачным термином «антропоцен», и помочь денатурализировать многие из исторических форм, натурализированных в современных наррати-вах—от пресловутого капитализма, природы и человека до самой наукиЗ.
Не поняв, как мы оказались там, где сейчас находимся, мы едва ли будем способны на продуманные перемены. Незнание же устройства того, что ежедневно обеспечивает и меняет наши жизни, может обернуться катастрофой. Думается, важно использовать все доступные исследовательские средства, чтобы понять, как устроена наука. Дело не только в технообъектах, в том числе нашем теле, и среде, продолжающей меняться и насыщаться новыми, чуждыми ей материалами. Вооруженные научными знаниями (или тем, что за них выдается) морализаторы всех мастей — от некоторых ученых и популяризаторов до тренеров разнообразного личностного роста, квазипсихологов и чиновниковЗ6 — все настойчивее стремятся определять нашу этику через понимание нами себя
34. Daston L., YangA. Time (and Time Again). Temporality, Criticality and the Historical Imagination: A Conversation With Historian of Science Lorraine Daston. Interview by Andrew Yang // Deep Time Chicago, Pamphlet Series, 2017. P. 13. Еще один взгляд на возможную миссию истории науки представлен в статье Теодора Портера в настоящем номере «Логоса».
35. Интересную попытку вписать историю науки и знания в контекст ситуации антропоцена предложил Юрген Ренн из Института истории науки им. Макса Планка в Берлине, см.: Renn J. The Evolution of Knowledge: Rethinking Science for the Anthropocene. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2020.
36. См., напр.: Смирнов А. «Темный интеллектуал»: Джордан Питерсон и консерватизм // Логос. 2019. Т. 29. № 4. С. 1-30.
как существ, детерминированных теми или иными биологическими объектами: мозгом, ДНК и РНК, эволюцией, бактериями. Не поняв, как производятся научные знания и каков их онтологический и эпистемологический статус, как они распространяются, искажаются и присваиваются, почему они неустранимо сложны и неоднозначны, мы рискуем раз за разом не замечать натурали-зирующих вмешательств, контрабандой проносящих социально-политические идеи в порядок природы, принимать за достоверное и надежное знание гипотезы, то, что является предметом разногласий среди ученых, и попросту квазинаучное знание. История науки как раз способна помочь обнаружить сети контингентностей, посредством которых исторически существовавшие и наличные знания и рациональности производились и начинали претендовать на необходимость и самоочевидность. Тем самым она способна раскрывать пространство конкретной свободы как возможной трансформации нас самих и нашего отношения со знанием.
Эти же прецеденты из прошлого могут быть полезны и для отстаивания науки, так как показывают, как много (помимо следования становящемуся гегемониальным неолиберальному императиву эффективности и продуктивности) должно быть сделано, чтобы наука была успешна, — в том числе оставить за ней право ошибаться, воображать, заходить в тупики, ставить вопросы, для ответа на которые еще нет средств. Словом, чтобы наука была
сильной, ей следует позволить быть слабой и радикально сложной.
* * *
Мы благодарим наших авторов, откликнувшихся на приглашение принять участие в номере, переводчиков, которые помогли представить на русском языке важные тексты, редакцию журнала «Логос» за помощь и терпение, а также коллег и друзей, помогавших в ходе работы над номером критикой, советами и поддержкой, в частности Александра Бикбова, Тараса Вархотова, Ольгу Гавриленко, Константина Иванова, Игоря Крупника, Василия Легейдо, Наиру Кочи-нян, Марину Ильиничну Свидерскую, Зинаиду Александровну Со-кулер, Ольгу Столярову, Полину Ханову и Ладу Шиповалову.
Библиография
Вуттон Д. Изобретение науки: Новая история научной революции. М.: Колибри, 2018.
Дастон Л., Галисон П. Объективность. М.: НЛО, 2018. Дмитриев И. С. Упрямый Галилей. М.: НЛО, 2015. Иванов К. В. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003.
Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. Куприянов А. «Естествоиспытателей просят не беспокоиться, слабонервных — удалиться» // Indicator. 24.11.2017. URL: https://indicator.ru/humani-tarian-science/aleksej-kupriyanov-o-lekcii-viktora-vahshtajna.htm. Латур Б. Визуализация и познание // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95-156. Латур Б. Наука в действии: следуя за учеными и инженерами внутри общества.
СПб.: ЕУСПб, 2013. Слотердайк П. Сферы. СПб.: Наука, 2007. Т. II: Глобусы. Alder K. The History of Science as Oxymoron From Scientific Exceptionalism to
Episcience // Isis. 2013. Vol. 104. № 1. Р. 88-101. Biographies of Scientific Objects / L. Daston (ed.). Chicago; L.: University of Chicago Press, 2000.
Bleichmar D. Visible Empire; Botanical Expeditions and Visual Culture in the Hispanic Enlightenment. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2012. Brush S. G. Should the History of Science Be Rated X? // Science. 1974. Vol. 183.
№ 4130. P. 1164-1172. Daston L. Against Nature. Cambridge, MA; L.: MIT Press, 2019. Daston L. Science Studies and the History of Science // Critical Inquiry. 2009. Vol. 35. № 4. P. 798-813.
Daston L., Yang A. Time (and Time Again). Temporality, Criticality and the Historical Imagination: A Conversation With Historian of Science Lorraine Daston. Interview by Andrew Yang // Deep Time Chicago, Pamphlet Series, 2017. Galison P. Ten Problems in History and Philosophy of Science // Isis. 2008. Vol. 99. № 1. P. 111-124.
Galison P. Visual STS // Visualization in the Age of Computerization / A. Carusi,
A. S. Hoel, T. Webmoor, S. Woolgar (eds). N.Y.: Routledge, 2014. P. 197-225. Golinski J. Is It Time to Forget Science? Reflections on Singular Science and Its History // Osiris. 2012. Vol. 27. #1. P. 19-36. Histories of Scientific Observation / L. Daston, E. Lunbeck (eds). Chicago; L.: University of Chicago Press, 2011. Kaiser D. Training and the Generalist's Vision in the History of Science // Isis. 2005.
Vol. 96. № 2. P. 244-251. Oreskes N. Why Trust Science? Princeton, NJ: Princeton University Press, 2019. Porter T. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life.
Princeton: Princeton University Press, 1996. Renn J. The Evolution of Knowledge: Rethinking Science for the Anthropocene.
Princeton, NJ: Princeton University Press, 2020. Shapin S. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http://scholar.
harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf. Shapin S. Invisible Technician // American Scientist. 1989. № 6. P. 554-563. Shapin S. Lowering the Tone in the History of Science: A Noble Calling // Idem. Never Pure: Historical Studies of Science as If It Was Produced by People With Bodies, Situated in Time, Space, Culture, and Society, and Struggling for Credibility and Authority. Chicago: University of Chicago Press, 2010. P. 1-14. Shapin S. The Scientific Life: A Moral History of a Late Modern Vocation. Chicago:
University of Chicago Press, 2008. Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbs, Boyle and Experimental Life. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2011.
IN SEARCH OF AN EVANESCENT OBJECT: SCIENCE AND ITS HISTORY
Alexander Pisarev. Junior Research Fellow, Social Philosophy Department, [email protected].
Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya St., 109240 Moscow, Russia.
Stanislav Gavrilenko. Associate Professor, Department of Ontology and the Theory of Knowledge, Faculty of Philosophy, [email protected]. Lomonosov Moscow State University (MSU), 27 Lomonosovsky Ave., Bldg 4, 119991 Moscow, Russia.
Keywords: science; science studies; history of science; strong image of science; weak image of science.
The authors start from the premise that science is an empirical manifold and then examine different ways of dealing with it. The traditional essentialist approach would construct a single "essence," a unique and normative set of distinctive qualities that is to be found with minor variations in any branch of science. The usual elements in such a set are the concepts of fact, method, theory, experiment, verification and falsification, while any social, political and cultural processes or factors are discounted as external and collateral. This approach would provide a relatively straightforward account of what science is and reliably distinguish science from everything that is not science so that its claim to autonomy would be supported by a normative "strong" image of science. The history of science would then be reduced to a selection of illustrations of how that essence was formed and implemented. The most well-known versions of this essence and strong image are derived from a logical positivist philosophy of science and from the self-descriptions of many scientists, which are usually considered the authoritative explanation of science and often referred to when science is popularized. The authors point out some considerations that cast doubt on this privilege of self-description. Furthermore, scientificity requires that science itself become an object of specialized research.
Studying the activities of scientists and scientific communities using the empirical methods of sociology, history and anthropology has exposed a divergence between the normative "strong" image and the actually observed variety of sciences, methodologies, ways to be scientists, etc. When those empirical disciplines are applied to science, they do not provide an alternative "strong" image of it, but instead construct a relativized and pluralistic "weak" one. The authors locate the crux of the dilemma of choosing between these images of science at the point where the desire to study science meets the urge to defend its autonomy. The article closes by briefly describing the current state of the history of science and outlining the possible advantages of choosing the "weak" image.
DOI: 10.22394/0869-5377-2020-1-1-25
References
Alder K. The History of Science as Oxymoron From Scientific Exceptionalism to
Episcience. Isis, 2013, vol. 104, no. 1. P. 88-101. Biographies of Scientific Objects (ed. L. Daston), Chicago, London, University of Chicago Press, 2000.
Bleichmar D. Visible Empire; Botanical Expeditions and Visual Culture in the Hispanic Enlightenment, Chicago, London, University of Chicago Press, 2012.
Brush S. G. Should the History of Science Be Rated X? Science, 1974, vol. 183, no. 4130, pp. 1164-1172.
Daston L. Against Nature, Cambridge, London, MIT Press, 2019.
Daston L., Galison P. Ob"ektivnost' [Objectivity], Moscow, New Literary Observer, 2018.
Daston L. Science Studies and the History of Science. Critical Inquiry, 2009, vol. 35, no. 4, pp. 798-813.
Daston L., Yang A. Time (and Time Again). Temporality, Criticality and the Historical Imagination: A Conversation With Historian of Science Lorraine Daston. Interview by Andrew Yang. Deep Time Chicago, Pamphlet Series, 2017.
Dmitriev I. S. Upriamyi Galilei [Stubborn Galileo], Moscow, New Literary Observer, 2015.
Galison P. Ten Problems in History and Philosophy of Science. Isis, 2008, vol. 99, no. 1, pp. 111-124.
Galison P. Visual STS. Visualization in the Age of Computerization (eds A. Carusi,
A. S. Hoel, T. Webmoor, S. Woolgar), New York, Routledge, 2014, pp. 197-225.
Golinski J. Is It Time to Forget Science? Reflections on Singular Science and Its History. Osiris, 2012, vol. 27, #1, pp. 19-36.
Histories of Scientific Observation (eds L. Daston, E. Lunbeck), Chicago, London, University of Chicago Press, 2011.
Ivanov K. V. Nebesnyiporiadok [Celestial Order], Tula, Grif i K, 2003.
Kaiser D. Training and the Generalist's Vision in the History of Science. Isis, 2005, vol. 96, no. 2, pp. 244-251.
Kuhn T. Struktura nauchnykh revoliutsii [The Structure of Scientific Revolutions], Moscow, Progress, 1975.
Kupriianov A. "Estestvoispytatelei prosiat ne bespokoit'sia, slabon-
ervnykh — udalit'sia" ["Naturalists Are Asked Not to Worry, Faint-Hearted Are Asked to Leave"]. Indicator, November 24, 2017. Available at: https://indi-cator.ru/humanitarian-science/aleksej-kupriyanov-o-lekcii-viktora-vahshta-jna.htm.
Latour B. Nauka v deistvii: sleduia za uchenymi i inzhenerami vnutri obshchestva
[Science in Action: How to Follow Scientists and Engineers Through Society], Saint Petersburg, EUSPb, 2013.
Latour B. Vizualizatsiia i poznanie [Visualization and Cognition]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2017, vol. 27, no. 2, pp. 95-156.
Oreskes N. Why Trust Science? Princeton, Princeton University Press, 2019.
Porter T. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life, Princeton, Princeton University Press, 1996.
Renn J. The Evolution of Knowledge: Rethinking Science for the Anthropocene. Princeton, Princeton University Press, 2020.
Shapin S. Invisible Science. The Hedgehog Review, 2016, no. 3. Available at: http:// scholar.harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf.
Shapin S. Invisible Technician. American Scientist, 1989, no. 6, pp. 554-563.
Shapin S. Lowering the Tone in the History of Science: A Noble Calling. Never Pure: Historical Studies of Science as If It Was Produced by People With Bodies, Situated in Time, Space, Culture, and Society, and Struggling for Credibility and Authority, Chicago, University of Chicago Press, 2010, pp. 1-14.
Shapin S. The Scientific Life: A Moral History of a Late Modern Vocation, Chicago, University of Chicago Press, 2008.
Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbs, Boyle and Experimental Life, Princeton, Oxford, Princeton University Press, 2011.
Sloterdijk P. Sfery [Sphären], Saint Petersburg, Nauka, 2007, vol. II: Globusy [Globen].
Wootton D. Izobretenie nauki: novaia istoriia nauchnoi revoliutsii [The Invention of Science: A New History of the Scientific Revolution], Moscow, KoLibri, Azbuka-Attikus, 2018.
