CC BY
1029 Денисюк I. О. Розвиток украшсько! мало! прози. С. 244—245.
30 Там же. С. 245.
31 Характерно высказывание Н. Евшана о творчестве Винниченко: «Вин-ниченко был свежий и сильный, как молодой жеребец, в его произведениях чувствовалась такая беззаботная бодрость, такое здоровье творческого организма, что нельзя было не поприветствовать радостно его словами Франко. Он действительно очаровывал своей легкостью, своим темпераментом, свой эластичностью. Главным образом они составляли богатство его таланта и давали ему дорогу. Темперамент Винниченко обезоруживал критику. Там где другому автору нужно было напряжение до мозолей, долгая шлифовка и труд, чтобы выступить, наконец-то, с чистой совестью перед читателем, Винниченко легко и без усилий, одним росчерком пера, набрасывал целую картину, давал ей жизнь и полную прелести красоту. Эти легкость и небрежность были не грехом, а достоинством его таланта, они придавали всю непосредственность жизни его произведениям, делали их близкими для читателей. [...]. Винниченко произвел большое впечатление не столько своим художественным талантом, — были и есть в украинской литературе большие художники, чем он, — не содержанием и проповедью новой морали в своих произведениях, ничего нового как мыслитель, он не дал и не может дать, а больше своим темпераментом, размахом и мощью своих молодых сил, своей свежестью». Свшан М. В. Винниченко. На весах жизни. Роман. Сборник «Земля». Т. 11. Москва, 1912. С. 27. Цит. по: Критика; Л1тературознавство; Естетика. Ки!в, 1998. С. 574.
32 Огнева Т. Вщбиток часу у дзеркал1 буття. Ки!в, 2008. С. 83.
Е. А. Яблоков (Москва)
В объятиях краснозвездного ангела (исторические аллюзии в рассказе А.П. Платонова
«Алтеркэ»)
Одним из аспектов темы «Польша и поляки глазами русских литераторов» можно считать отражение «освободительного похода» РККА 1939 г. в тогдашней советской литературе. Откликов на это событие было немало (положение обязывало), но подавляющее большинство текстов трудно принимать всерьез, поскольку они представляют собой пропагандистские поделки и характеризуются крайне невысоким художественным уровнем. Впрочем, есть произведение, которое выделяется из общего ряда, — рассказ Андрея Платонова «Алтеркэ», напи-
санный, судя по всему, в конце 1939 г. и первоначально опубликованный (в сокращении) в журнале «Дружные ребята» (1940, № 2)1.
На первый взгляд перед нами нечто вроде традиционного святочного сюжета. «Алтеркэ» — история о том, как живущий на Западной Украине (неподалеку от Тарнополя) еврейский мальчик-сирота, лишившийся отца (тот был арестован и, вероятно, сгинул в тюрьме), искалеченный (из-за побоев Алтеркэ потерял память) польскими «панами» и едва не убитый ими, спасен советским бойцом, который вместе с другими красноармейцами вступает в Галицию. Спасители несут с собой «грозу»: отсветы выстрелов за окном кажутся Алтеркэ молниями. Характерна и такая деталь, как звезда на рукаве бойца, не вызвавшая у Алтеркэ никаких ассоциаций, поскольку «он не знал, какие бывают звезды вблизи» (С. 96)2. В таком контексте красная звезда предстает эквивалентом звезды небесной, а ее «носитель» обретает сакральные (по крайней мере, в первом приближении) коннотации и по отношению к мальчику выступает в роли ангела-хранителя.
Прежде чем обратиться собственно к «Алтеркэ», заметим, что в этом произведении варьируется топика написанного Платоновым несколькими месяцами раньше рассказа «По небу полуночи». В их ключевых финальных эпизодах реализована одинаковая схема: военнослужащий на чужой земле спасает безумного мальчика-«инородца». Фабула «По небу полуночи» связана с завершившейся весной 1939 г. гражданской войной в Испании, а заглавие представляет собой цитату из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Ангел» (1831). Но если лермонтовский ангел спускается с небес («Он душу младую в объятиях нес / Для мира печали и слез. [...] И долго на свете томилась она»3), то в платоновском рассказе видим обратную ситуацию4. Его герой, германский военный летчик (настроенный, однако, антифашистски) Эрих Зуммер, приходит к выводу, что в тоталитарном государстве гуманизм потерпел фиаско — люди в массе стали «слабоумными»5, превратившись в кукол; а те, кто сохранил живую душу, вынуждены тоже переменить свою «природу»: «.мне пора быть ангелом, человеком надоело, ничего не выходит»6. В итоге Зуммер покидает землю, причем не один. Убив в полете своего штурмана и расстреляв несколько самолетов однополчан (с которыми летел на задание)7, герой приземляется близ испанской деревни и находит в ней единственную уцелевшую «душу» — мальчика, который из-за пережитых потрясений потерял
рассудок: он «все более погружался в свой внутренний мир и в свое воображение»8. Забрав ребенка с собой, Зуммер уносит его на самолете в некую запредельную реальность, названную «республиканской землей», — на поиски матери «или тех людей, которые [.] возвратят в его душу утраченный разум»9. Однако в период, когда писался рассказ, республиканцы в Испании уже потерпели поражение. Мать мальчика, судя по всему, погибла, так что обещание Зуммера ребенку: «Ты будешь жить вместе с нею всегда»10, — звучит двусмысленно. Инобытие, куда «ангел» намерен переместить спасенного, с «земной» точки зрения эквивалентно смерти.
Преемственная связь между рассказами «По небу полуночи» и «Алтеркэ» обусловлена, в частности, тем, что 15 октября 1939 г., через две недели после официального завершения (29 сентября) «польского похода», исполнилось 125 лет со дня рождения Лермонтова11. Обсуждать будущее событие стали значительно раньше, с конца 1938 г.12; неудивительно, что драматичные обстоятельства гражданской войны в Испании весной 1939 г. «сомкнулись» в творческом сознании Платонова с лермонтовскими ассоциациями. Начавшаяся осенью того же года очередная война почти «совпала» с юбилеем Лермонтова13, и топика рассказа «По небу полуночи» актуализировалась с поправкой на изменившуюся историческую обстановку.
Однако в нарративной структуре нового произведения лермонтовский мотив был представлен иначе: если в «По небу полуночи» доминирует точка зрения «ангела», то в «Алтеркэ» на первом плане — внутренний мир «томящейся на свете» души. При этом одинокий Эрих Зуммер, летящий на крыльях с крестами14 (под фашистским знаком, но враждебный нацистской идеологии), вызывает авторское сочувствие — между тем «звездоносное» воинство в «Алтеркэ», несмотря на хеппи-энд, соответствующий официальной концепции «польского похода» (иначе рассказ просто не мог бы увидеть свет), производит двойственное впечатление. Краснозвездный «ангел» буквально выносит Алтеркэ из-под огня, но перспективы спасенного героя неясны, и рассказ оптимистичен лишь внешне.
Одним из первых литературно-пропагандистских откликов на «освобождение» Западной Украины и Западной Белоруссии стал вышедший в октябре 1939 г. сборник В. И. Лебедева-Кумача «Фронтовые песни и стихи» — его автор участвовал в «польском походе» в качестве армейского поэта. В предисловии от редакции газеты «Красная армия»
говорится: «Депутат Верховного Совета РСФСР поэт-орденоносец Василий Иванович Лебедев-Кумач прибыл на фронт к началу операций, и уже 18 сентября бойцы читали его первое стихотворение, "Встреча". С тех пор почти в каждом номере фронтовой газеты "Красная армия" появлялись стихи Вас. Лебедева-Кумача, неутомимого в своем творчестве»15.
Платоновский рассказ во многом перекликается со стихами неутомимого поэта, у которого советские бойцы — «люди со звездою во лбу»16 — представлены чуть ли не небесным воинством. Звезда красноармейца выступает как сакральный предмет, миниатюрный эквивалент главного в мире «светоносного» объекта:
Над панской вотчиной, подавленной и хмурой, Забрезжил свет звезды, сияющей в Кремле. Носителями правды и культуры Советские бойцы проходят по землеI11
Соответственно, она служит амулетом, оберегом:
Развевалось наше знамя, Точно алое крыло, Вышли девушки с цветами, Улыбались нам тепло.
И одна из них с любовью Поглядела на меня, Повела густою бровью И погладила коня.
И сказала мне: «ТоварищI Я давно вас в гости жду.. Ты на память мне подаришь Пятикрылую звезду!»118
Есть у Лебедева-Кумача и тема спасаемого Красной армией еврейского населения:
Старик еврей в убогом котелке Нам молча кланялся, с улыбкой приседая, И котелок дрожал в морщинистой руке, И развевалась борода седая.
В ответ мы козырнули и прошли. Идем назад — он кланяется снова, Библейской бородой чуть не достал земли, Вновь улыбнулся нам, и вновь — ни слова.
Что он старается? Какой чудной старик!.. Вдруг девочка с огромными глазами К нам подошла и тихо говорит: — «То мой есть дедушка. Он очень рад за вами...
Он говорит... Он просит передать,
Что если б вы хоть на день опоздали,
То был бы нам погром... Так правильно сказать?
И вы бы нас живыми не видали...»
Мы разделили радость старика И девочке тепло сказали: — До свиданья! По узкой улочке шли конные войска... Как хорошо, что мы пришли без опозданья! 1 9
Столь же характерное произведение, в котором явление Красной армии представлено с точки зрения ребенка (правда, не еврея, а белоруса), — стихотворение С. В. Михалкова «Пастух Михась», вышедшее отдельным изданием в октябре 1939 г. Его герой — «голодный и босой / Батрацкий сын»:
Грибов не трогает Михась, Не ловит окуней: Всему хозяин — пан и князь, Нет никого сильней!
На всех лугах — его трава, Во всех лесах — его дрова, Вся дичь в лесу и на полях, Река, и мост, и пыльный шлях — Все, все принадлежит ему И только одному!0
Кульминационный эпизод — освобождение угнетенных крестьян, которых пришельцы-спасители именуют «земляками» (очевидно, по признаку классового родства):
Вошли в бедняцкое село Советские полки, И с моста в гору тяжело Вползли броневики И вся деревня собралась — Пришли со всех концов. В худых лаптях стоит Михась И смотрит на бойцов.
Вот руку поднял командир И крикнул: — Земляки! Вам не войну несут, а мир Советские полки!2 1
В детских изданиях конца 1939 г. немало подобных текстов. Так, в октябрьском номере журнала «Пионер»22 имеется стихотворение А. И. Копштейна «Украине», датированное началом «похода», 17 сентября 1939 г.:
Свершилось! И на запад мчится счастье, Оно в колонне, за рулем, в седле. Идут моторизованные части По безграничной, по родной земле23.
В декабрьском номере «Пионера» напечатана поэма А. Борисова «Подарок» — про западноукраинских детей, мечтавших о приходе Сталина и дождавшихся исполнения своих желаний:
Вышли хлопцы на дорогу И пошли с бойцами в ногу
— Где граница?
— Нет границы!
И у танков быстроходных Открываются бойницы, С мерной песнею походной Шаг чеканят пехотинцы. Звонкой песнею народной Их встречают украинцы <...> По Волыни шли колонны, Ясно небеса блистали.
— Славься, Армия Червона!
— Хай живе товарищ Сталин! 24
В журнале «Чиж» (№ 11—12) помещен рассказ В. И. Валова «Жалоба» (С. 4—1) о злом пане, от которого крестьян избавляют красноармейцы. Далее (С. 8) следует анонимная «украинская народная песня» под названием «Ясный месяц»:
То не звезды вышли в небо, Это — наши доли. Вывел их товарищ Сталин, Вывел из неволи.
Столь же оптимистичен финал стихотворения С. Я. Маршака «Распахнула Украина пограничные ворота.» в журнале «Мурзилка»:
На ходу красноармеец Поднял на руки ребенка, Босоного парнишку25, И сказал ему: — Не трусь, Не смущайся, голопузый, Будешь ты студентом втуза, Первым форвардом Союза Будешь, маленький Петрусь! 2 6
В октябрьском номере журнала «Костер» напечатан очерк С. Кре-ницына «Наши братья» (С. 3—8), сопровождаемый не только фотографиями, но и «картой границы обоюдных государственных интересов на территории бывшего Польского государства и границы СССР и Литвы» (С. 7) — по существу, это карта раздела Польши из приложения к пакту Молотова — Риббентропа (еще раньше, 30 сентября, она была опубликована в газете «Пионерская правда»27).
Широко представлена «освободительная» тема в ноябрьском номере журнала «Дружные ребята» (где спустя три месяца появится рассказ «Алтеркэ»). На его обложке — краснозвездный танк и «экипаж машины боевой», который радостно встречают западноукраинские или за-паднобелорусские дети. На обороте — стихотворение П. Дружинина «Братская помощь». Затем помещены письмо детей из Белостока, освобожденных Красной армией «от ига польских панов и капиталистов» (С. 1), короткий очерк «Как жили дети в панской Польше» с фотогра-
фиями, демонстрирующими наступившую новую жизнь (С. 6—7), и стихотворение М. Ивенсена «В бывшей панской Польше.» — про маленького Ивасика, к которому из Москвы пришла спасительная «чер-вона армада» (С. 8).
Особое значение для нас имеет напечатанный в этом же номере «Дружных ребят» рассказ Н. С. Кауричева «Остап»: его герой — сын красноармейца Андрея Омельчука, призванного в 1920 г. из Западной Белоруссии на войну с панской Польшей и оставившего младенцу в качестве игрушки-талисмана красную звезду28. Мать ребенка вскоре умерла, а его воспитал сапожник, который бережно хранил звезду, объясняя Остапу: «Это тебе оставил отец. Когда он вернется, покажешь ему, и он сразу узнает тебя»29. Подрастая, Остап сам становится сапожником и работает на некоего «пана». Когда герою исполняется 19 лет, начинается война — приближается Красная армия, и «паны» готовятся к обороне; Остап же подговаривает батраков поднять восстание против хозяев. Как раз в это время отец Остапа, командир Красной армии, во главе конного отряда вступает в некогда покинутые им родные места. В окне панского дома он видит расправляющегося с польским офицером молодого крестьянина с красноармейской звездой на шапке — разумеется, это Остап30.
Переклички «Алтеркэ» с рассказом Кауричева очевидны31; но дело не столько в них, сколько в биографическом фоне, на котором они возникли. Кауричев был приятелем Платонова; с ним связан драматичный случай, имевший место вскоре после публикации «Остапа» и, по-видимому, незадолго до написания «Алтеркэ». 1 декабря 1939 г. два писателя — Николай Кауричев и Андрей Новиков — пришли к Платонову в гости, и во время застолья Кауричев либо Новиков (есть разные версии случившегося) предложил тост «за погибель Сталина». Хотя дело происходило дома, эпизод получил отражение в доносе некоего осведомителя — началось следствие, в ходе которого Платонов 31 декабря 1939 г. давал письменные объяснения32. В свете этих обстоятельств сходство между рассказами Платонова и Кауричева имеет специфическое звучание; однако рассмотрение данного вопроса выходит за рамки нашей темы.
Итак, в «Алтеркэ» Платонов воспроизвел расхожие стереотипы массовой литературы. Разница, однако, в том, что если в приведенных примерах (число которых можно было бы значительно увеличить)
«возвышенные» коннотации носили дежурно-ритуальный характер, выступая опознавательными знаками пропагандистского «кода», то в платоновском рассказе выстроен системный мифологический подтекст, в свете которого «просоветская» фабула обретает иной смысл.
Типичная для официозных текстов конца 1939 г. установка — отождествление современных событий с советско-польской войной 1919—1920 гг. Нынешний «поход» РККА трактуется как реванш за былые неудачи; соответственно, «воскрешается» прежний враг — в 1939 г. вновь введено в обиход слово «белополяки». Показательно стихотворение Лебедева-Кумача «За любимым командармом»:
По-над Збручем, по-над Збручем Войско красное идет, Мы любых врагов проучим — Тимошенко нас ведет.
Пули он не тратит даром И с бойцами — как отец, За любимым командармом Смело в бой идет боец.
Командарм остановился, Стал суровым ясный взгляд, — Здесь с панами он рубился Девятнадцать лет назад.
Сабля острая крошила Конный панский эскадрон, Здесь товарищ Ворошилов Бил шляхетский легион33.
Вспомнил воин путь геройский, Вспомнил он двадцатый год, Как орел, взглянул на войско И скомандовал: — Вперед!
И пошли мы грозной тучей Так, как можем мы ходить, Чтобы братьев там, за Збручем, От ярма освободить34.
Однако Платонов идет дальше: в «Алтеркэ» не просто акцентировано типологическое сходство двух исторических ситуаций, но по существу «снята» разница между ними. В рассказе, созданном как прямой отклик на события осени 1939 г., практически нет признаков конкретной эпохи35. Таковыми могут показаться военные атрибуты в финале — стальная каска на голове и красная звезда на рукаве красноармейца да «большая железная машина», из которой исходит «толстый огонь» (С. 96). Но танки, а также пушечно-пулеметные бронеавтомобили были и в наступавшей летом 1920 г. на Польшу армии М. Н. Тухачевского. И если во второй половине 1930-х гг. в РККА использовались стальные шлемы СШ-36, то в 1920 г. применялись оставшиеся с Первой мировой войны французские каски Адриана (они, кстати, находились в употреблении вплоть до конца 1930-х гг.)36. Притом в начале 1919 г. для командного состава РККА были введены нарукавные знаки различия, элементом которых являлась красная звезда. Таким образом, можно сказать, что действие «Алтеркэ» происходит сразу «в двух эпохах» — это соответствует «вневременной» мифологичности сюжета (о чем речь пойдет ниже) и вместе с тем выглядит как намек на возможное повторение давних событий, когда победоносно начавшаяся военная кампания завершилась бесславным исходом.
Амбивалентностью внешних признаков характеризуется не только фабульное время рассказа, но и образ главного героя. В первой же фразе он назван «маленьким мальчиком» — между тем имя Алтеркэ на идише означает «старичок» и имеет особую культурную семантику, которую Платонов, несомненно, осознавал: «Если в семье умирает несколько детей37, то очередной новорожденный не получает особого имени, но называется "Alter"38 или "Alterke" — это делается с тем расчетом, чтобы ангел смерти не мог посягнуть на ребенка, не зная его имени39. Достигнув возраста для вступления в брак, такой человек принимает новое имя, чаще всего одного из библейских патриархов»40. Таким образом, имя Алтеркэ — принципиально «детское», но его магическая функция в том, чтобы носитель не был «опознан» как ребенок. Это «антиимя», призванное не идентифицировать, выделить конкретного человека, а, напротив, скрыть его, растворить в массе, — фактически псевдоним со значением «имярек», «некто», «другой». Герой рассказа «выключен» из социума (сирота, «ничей») и при этом наделен признаком «всечеловечности» — это соответствует евангельским коннотациям его образа.
«Алтеркэ» примыкает к группе платоновских произведений, в которых повествуется о всемирной «безотцовщине» — персонажах, находящихся за «рамками» человечества, влачащих полурастительное существование, едва поддерживающих жизнедеятельность и, по сути, занимающих промежуточное место между цивилизацией и природой, миром живых и миром мертвых. Таковы прочие в романе «Чевенгур», землекопы в «Котловане», джан в одноименной повести и т. п. Тип изгоя-странника восходит к мифологеме Вечного Жида41; соответственно, еврейский «мальчик-старичок» — квинтэссенция маргиналь-ности. Общеизвестно, что у Платонова чрезвычайно важна тема сиротства, оно осознается не просто как социальная «роль», но как универсальный антропологический признак; показательна распространенная в платоновских произведениях самохарактеристика персонажа — «никто» или «ничто»42. При этом именно с подобными существами без роду-племени связана надежда на светлое будущее — сравним евангельский образ «последних», которые «будут первыми»43, воплощенный в строке «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем».
Семантика имени Алтеркэ «реализована» в фабуле рассказа: эвфемистическое «пояснение» старухи-кухарки, что отец вернется, когда сам мальчик станет старым (то есть никогда), тот воспринимает как «руководство к действию»: «Я дождусь его, — согласился Алтеркэ, — я старый буду скоро...» (С. 89) «Детская» цель героя — поскорее достигнуть конца жизни; травестированная суицидальная установка представляет собой вариацию евангельской мифологемы. Сравним платоновскую запись 1944 г.: «Иисус был сирота. Искал отца»44, — варьирующую мотив, неоднократно звучащий в Евангелии: «.Слово же, которое вы слышите, не есть мое, но пославшего Меня Отца»45; «Отец мой более Меня»46; «Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу»47. Алтеркэ, будучи «ребенком-стариком»48, не только «сын отца», но и «отец отца»: родственные отношения инвертированы в соответствии с культурно-мифологической «иерархией», где Алтеркэ обладает «приоритетом», поскольку соотносится с евангельским архетипом.
Принципом двойственности определяется сама онтология художественного мира, построенного на оппозиции «взрослой» и «детской» реальностей. Безумный Алтеркэ — изгой не только социальный, но и экзистенциальный: физически находясь среди людей, ментально пре-
бывает с отсутствующим отцом («не от мира сего»). «Раздвоение» подготовлено с самого начала: отец предлагает Алтеркэ заменить подлинное существование вымышленным бытием: «А ты думай, что у тебя есть много товарищей. [.] Сиди и думай, что они тут с тобою, играй с ними в наши гвозди и подметки» (С. 87)49. Теме иллюзорного восприятия соответствует мотив «дефектности» органов зрения: «.Алтеркэ боялся чужих ребят, которые однажды ткнули ему в глаз ржавым гвоздем» (С. 86)50. Потеряв рассудок, герой полностью замыкается в себе — «внутреннее» зрение становится важнее «внешнего». Почти не реагируя на окружающий мир и утрачивая «подлинность» собственного существования, Алтеркэ сам превращается во всеобщую «игрушку» — «мальчика для битья»: ему предлагают «конфетку», после чего «бьют по голове или валят на землю» (С. 94). С отцом они снимали угол в кухне, а затем мальчик ютится в людской, представляющей собой «большую кухню» (С. 89), где живут (и умирают) рабочие и батраки. Образ «людской кухни» — метафора мира, в котором Алтеркэ «востребован» лишь в качестве объекта жестоких развлечений.
В последнем эпизоде рассказа тема игры получает новое развитие. Отец исчез в день, когда пообещал сыну купить «настоящих игрушек — кораблей, коней и солдат» (С. 87). Эти пропавшие вместе с сапожником военные игрушки «воскресают»51 в финале в виде совсем уж «настоящих» бойцов и боевых машин, явившихся в момент, когда Алтеркэ, «проснувшись, все еще помнил лицо своего отца» (С. 95). Получив материализовавшихся «волшебных помощников» (живых, но все же «игрушечных»), Алтеркэ стремится достичь главной цели — соединиться с отцом. Соответственно, своим спасителем мальчик распоряжается как подчиненным: «.велел ему идти искать с ним тюрьму и отца. Красноармеец [.] понял мальчика и послушался его» (С. 96). Разумеется, во «взрослой» парадигме неадекватное поведение героя читается иначе: в «миновавшем» бытии он был «последним» — теперь же стал «первым», обретя «абсолютный» статус.
В основе мелодраматического сюжета, осложненного классовым и национальным конфликтами, лежит оппозиция Ветхого и Нового Заветов. Платоновского сапожника зовут Моисеем; его возраст — 40 лет — напоминает о пути сынов Израиля к «земле обитаемой»52, увидеть которую сапожнику не дано, как и его библейскому прообразу53. Прямым намеком выглядит и образ «ветхой» материи, которую отец Алтеркэ
беспрерывно возвращает в круговорот жизни: «скупал по воскресным дням на базаре обувную ветошь, негодную более к пользе, и затем чинил эту ветошь, чтобы окрестные батраки и крестьяне могли купить у него починенные опорки и снова сносить их, потому что денег на новую обувь у бедных людей не было» (С. 85—86). Сущностное преобразование подменено видимостью новизны — это корреспондирует с мотивом иллюзорной, «игрушечной» жизни, о которой отец говорит Алтеркэ. Заметим, что во фразе сапожника о поврежденном глазе мальчика — «самый лучший тот, кто выбьет глаза тем, кто хотел выколоть их тебе» (С. 86) — звучит реминисценция заповеди, данной пророку Моисею: «.око за око»54.
В христианской традиции Моисей — прообраз Иисуса Христа, и в «Алтеркэ» сапожник связан с мифологемой Святого Духа. Фамилия Цвирко ассоциируется с укр. «цв1ркати», юж.-рус. «цвиркать» — чирикать, стрекотать55; отметим также польск. с'тг-с'шг — «чик-чирик». Б.-О. Унбегаун соотносит эту фамилию с укр. «цв1ркун» — сверчок56, но в платоновском рассказе актуальны не «насекомые», а «птичьи» — прежде всего «воробьиные» — коннотации57. Моисей ставит птичку в пример Алтеркэ, предлагая существовать «по-воробьиному»: «Видишь, он один живет, видишь — от холода съежился, и улететь ему некуда, а он молчит — живет, ему ничего не скучно... У него и отца нету, а у тебя есть» (С. 85). Сближение отца и воробья — травестия Благовещения58; обратим также внимание, что покойную жену сапожника, мать Алтеркэ, звали Розой — это имя у Платонова устойчиво сопряжено с богородичной топикой59.
Ассоциации с Евангелием подкреплены хлебными мотивами. Действие происходит в местечке Загуменном — топоним напоминает притчу о зернах, метафорически соотносящихся с людьми (ср. героя «По небу полуночи»). «Центром» художественного пространства в рассказе является мельница60 — с ней так или иначе связаны все события: отец и Алтеркэ снимают угол у мельничного приказчика; оставшись один, Алтеркэ выходит на мельничный двор, и именно здесь совершается экзистенциальный кризис — герой ощущает полное одиночество в мире; затем Алтеркэ живет в людской при мельнице (во время его появления кухарка месит хлебное тесто); первая встреча с «молодыми панами» происходит, когда Алтеркэ сидит и ест кусок хлеба, — характерна фраза одного из «панов»: «Это он ест наш людской хлеб» (С. 91)61;
в заключительном эпизоде пулемет, из-за которого Алтеркэ чуть не погиб, находится в амбаре (куда красноармеец бросает гранату).
Существенны и флоральные мотивы рассказа. Хозяева приказывают Моисею Цвирко, «чтобы ребенок жил незаметно, как живет одна верба на ихнем дворе» (С. 84—85), — намек на Вербное воскресенье метафорически соотносит судьбу героя со Страстной неделей и Пасхой. К тому же переломные моменты жизни Алтеркэ связаны с садом: в нем происходит первая встреча с «панами», и в нем же — драка с одним из них, вследствие которой Алтеркэ теряет память; свидетелями этого являются «светящиеся», точно звезды, «цветы — синие и желтые — яркие от света, будто у них были сияющие, видящие глаза» (С. 93)62. Сад — «райское» место, становящееся для героя источником тяжелых испытаний (ср. мифологему Гефсиманского сада), но и привлекающее звездоносных «помощников», которые несут гибель «грешникам»: «От каменных ворот двора била в сад огнем какая-то трубка или что другое, а из сада, от панского дома, тоже сверкал огонь» (С. 95).
С учетом евангельских коннотаций обратим также внимание на время, в которое происходят кульминационные события. Проснувшись «от молний», герой выходит во двор, где «начинался рассвет» (С. 95). Соответственно, звездоносный спаситель Алтеркэ эквивалентен «утренней звезде» — данный образ в христианской традиции ассоциируется как с Иисусом63, так и с падшим ангелом Люцифером-Денницей64.
Звезда, которую видит Алтеркэ, находится «на рукаве солдата» (С. 96), но астральные ассоциации должна вызывать и «железная шапка» (С. 96) пришельца: во второй половине 1930-х гг. на красноармейских шлемах были довольно большие красные звезды65. Таким образом, красноармеец «отмечен» звездой дважды. В евангельском контексте деталь явно значима — сравним образ действий апокалиптического зверя: «.всем. положено будет начертание на правую руку их или на чело их»66. Наряду с «железной шапкой» упомянута «железная машина» (С. 96) — эти «наивные» именования актуализируют сходство с инфернальной саранчой, предводительствуемой «ангелом бездны»: «На ней были брони, как бы брони железные»67.
Заметим также, что просьбы-приказания Алтеркэ, адресованные красноармейцу, — «отведи меня к отцу в тюрьму», «велел [.] искать с ним тюрьму и отца» (С. 96) — звучат двусмысленно. Из них непосред-
ственно не следует, что речь идет о вызволении отца из тюрьмы, — можно понять Алтеркэ и в том смысле, что он хотел бы быть заключен туда вместе с отцом; тогда поиски отца эквивалентны поискам смерти68 (тюрьма = могила). Соответственно, неоднозначны реакции «спасителя», который «вполне согласился» с мальчиком и «послушался его». Поэтому остается открытым вопрос о том, пройден ли уже «крестный путь» или он еще предстоит герою. Имя Алтеркэ призвано защитить от ангела смерти — однако не исключено, что псевдоним оказался недейственным и ангел смерти настиг мальчика, приняв «краснозвездный» облик. Вопрос о том, «сверху» или «снизу» пришло «железное» воинство, остается открытым.
Двусмысленность финала очевидна с учетом еще одной реалии периода «польского похода»: звезду на рукаве в 1931—1941 гг. носили исключительно политработники, и она неофициально именовалась «комиссарской». Таким образом, красноармеец, который общается с Алтеркэ, — не «простой» боец, а воинствующий адепт официальной идеологии. Для Платонова это имело принципиальное значение: 28 апреля 1938 г. был арестован его 15-летний сын Платон, обвиненный в «руководстве антисоветской молодежной террористической шпионско-вредительской организацией»; 23 сентября 1938 г. он был осужден к 10 годам лагерей. Благодаря усилиям писателя Военная коллегия 16 декабря 1939 г. отменила приговор, и дело было передано на доследование69 — возможно, именно это стало психологическим стимулом к созданию рассказа «Алтеркэ»70. Вспомним и развивавшуюся тогда же историю с «антисталинским» тостом, которая для Платонова была, разумеется, неотрывна от судьбы сына71.
В этой связи обратим внимание на две языковые детали, которые тематически «диссонируют» с фабулой и потому могут рассматриваться как автобиографические намеки. В тексте рассказа употреблены диалектизмы, явно связанные с южнорусским ареалом, откуда был родом Платонов. Причем если одна из этих лексем — глагол «отжи-веть» (ожить) — встречается в платоновских текстах неоднократно, то другая — «баз» (хозяйственный, скотный двор72) — использована писателем лишь однажды: именно в первом абзаце рассказа «Алтеркэ» (С. 84), где речь идет отнюдь не о Южной России. Думается, анато-пизм73 допущен сознательно, как намек на то, что географию фабулы следует понимать в «расширительном» смысле.
Наконец, упомянем еще об одном круге ассоциаций, которые по их значимости для советского менталитета 1930-х гг. можно считать в равной мере историческими и мифологическими. 18 декабря 1939 г. праздновалось 60-летие И. В. Сталина, вполне официально именовавшегося «отцом народов»74. В большинстве произведений Платонова 1930-х — 1940-х гг. семейная тема имеет дополнительный подтекст75, проецируясь на взаимоотношения человека и государства, народа и власти. Характерно, что в рассматриваемом рассказе есть деталь, прямо намекающая на «родство» героя со Сталиным: Алтеркэ — сын сапожника; именно такое происхождение было у вождя. Прямое отношение к Сталину имеет и польская тема: летом 1920 г. тот являлся членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта76.
Если представить «последействие» рассказа в чисто бытовом аспекте, его герою, видимо, уготована роль «сына полка», суждено стать одним из детей сталинской «семьи». Однако, учитывая сложность и неоднозначность коннотаций «небесного воинства», можем сказать, что новое «родство» представлено скорее суррогатным, чем подлинным77.
Анализ «Алтеркэ», как нередко в подобных случаях, заставляет задуматься над тем, в какой мере выявленная нами (довольно «опасная», с учетом исторических условий) подтекстная семантика могла осознаваться самим Платоновым. Вряд ли он под видом детского рассказа специально «конструировал» скрыто диссидентское произведение. В сущности, в «Алтеркэ» реализованы традиционные для писателя темы и мотивы. Другое дело, что в силовом поле платоновской поэтики политически «злободневная» (едва ли не конъюнктурная) фабула обретает широкий философский масштаб и проявляет смыслы, далеко выходящие за рамки «сиюминутных» задач.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В полном виде (но под заглавием «Мученье ребенка») напечатан в журнале «Общественница» (1940. № 4—5).
2 Здесь и далее рассказ «Алтеркэ» с указанием страниц в круглых скобках цитируется по изданию: Платонов А.П. Сухой хлеб: Рассказы, сказки. М., 2011.
3 ЛермонтовМ. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. М.; Л., 1936. Т. 1. С. 228.
4 «Обратный» мотив — явление «ангела» в образе ребенка — видим в более раннем платоновском рассказе «Глиняный дом в уездном саду» (1935):
«"Может, это ангел ходит ночью!" — подумал Яков Саввич. [...]
Он прислушался далее. Ангел по-прежнему постукивал в окно, но все более редко и без ответа.
"Застынет! — подумал Яков Саввич и встал с места. — Зори теперь холодные".
Он вышел наружу и позвал: "Эй, чертенок, иди сюда!" — однако звука из его рта не раздалось, — от стеснения или от страха он говорил только в уме. [. ]
Ребенок постоял немного, погладил глиняную стену рукой и пошел к кузнице, ступая по крапиве привычными ногами.
— Ты чей? — спросил его Яков Саввич.
— Я ничей, я отца-мать хожу ищу, — сказал мальчик лет четырех или пяти на вид.
— А я думал ты — ангел, стервец!
— Нет, я никто, — отказался мальчик» (ПлатоновА. П. Счастливая Москва: Роман, повесть, рассказы. М., 2010. С. 348).
5 Там же. С. 558.
6 Там же. С. 552.
7 Фамилия героя (зуммер — сигнальный прибор, от нем. summen — жужжать, гудеть, напевать) ассоциируется с греч. ayys^o^ — «вестник» (ср. лермонтовского ангела, поющего «тихую песню» (Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 228). При этом в действиях Зуммера по отношению к другим немецким летчикам, которых он убивает исподтишка, актуализированы не только мифологема ангела как представителя «небесного воинства» (3 Цар. 22:19; Лк. 2:13), но и мотив предательства. Впрочем, для героя «соратники» не более чем «живые мертвецы» («они хотят нас искалечить, унизить до своего счастливого идиотизма» [Платонов А. П. Счастливая Москва. С. 550]) — их уничтожение искупает душевную «омертвелость» самого Зуммера. В его размышлениях об умирающих хлебных зернах и о том, что сам он подобен бесплодной земле (см.: Там же. С. 545—546), варьируется евангельская притча: «...если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24). Зуммер резюмирует: «.я и живу как умираю, поэтому я немного начинаю понимать, как мне следует теперь жить» (Платонов А. П. Счастливая Москва. С. 546), — по парадоксальной логике актом утверждения жизни для героя должна стать его смерть.
8 Там же. С. 558.
9 Там же. С. 560.
10 Там же. С. 559.
11 Дата отмечалась в СССР, конечно, не так помпезно, как праздновавшееся двумя с половиной годами раньше 100-летие гибели А. С. Пушкина, но
отнюдь не прошла незамеченной (см.: В Лермонтовском комитете // Вечерняя Москва. 1939. 3 сентября; Литературная газета. 1939. 5 сентября; ВТО в лермонтовские дни // Литературная газета. 1939. 5 октября; На заседании лермонтовского комитета ССП // Литературная газета. 1939. 5 октября; Накануне лермонтовских дней // Правда. 1939. 4 октября; Перед юбилеем великого поэта // Правда. 1939. 10 октября; Подготовка к лермонтовским дням // Правда. 1939. 16 сентября). В ознаменование юбилея открылись выставки в Колонном зале Дома Союзов (см.: Выставка памяти М. Ю. Лермонтова // Комсомольская правда. 1939. 2 октября; Выставки, посвященные М. Ю. Лермонтову // Литературная газета. 1939. 15 октября) и Литературном музее (см.: Выставка лермонтовских фондов // Известия. 1939. 12 декабря; Выставка, посвященная М. Ю. Лермонтову, в Государственном литературном музее // Правда. 1939. 11 декабря). 15 октября в Колонном зале состоялось торжественное заседание АН СССР и Союза советских писателей (см.: АсеевН. Речь на торжественном заседании, посвященном памяти М. Ю. Лермонтова // Литературная газета. 1939. 20 октября; Торжественное заседание, посвященное М. Ю. Лермонтову, в Колонном зале Дома Союзов // Известия. 1939. 16 октября; Толстой А. Н. Великий поэт // Литературная газета. 1939. 20 октября; Страна чтит память гениального поэта // Правда. 1939. 16 октября); там же организовали детское мероприятие (см.: Утренник, посвященный М. Ю. Лермонтову, в Колонном зале Дома Союзов // Вечерняя Москва. 1939. 3 октября). Юбилейные заседания прошли во многих городах (см.: Торжественные заседания, посвященные М. Ю. Лермонтову // Правда. 1939. 16 октября) — особенно масштабные торжества были, конечно, в Пензенской области (см.: URL: http://liblermont.ru/pobl75/125/index.html. Дата обращения: 25.02.2017). В Москве в ИМЛИ состоялась специальная сессия (см.: Лермонтовская сессия Института мировой литературы // Литературная газета. 1939. 15 октября). 14 октября в «Правде» появились статьи П. Г. Антокольского «Живой Лермонтов» и Л. И. Тимофеева «Мастерство художника», в «Известиях» — статья В. Я. Кирпотина «Гордость русской литературы»; 15 октября в «Литературной газете» вышла статья Н. С. Тихонова «Заметки писателя о Лермонтове». Не забыли и юных читателей: в юбилейном номере журнала «Костер» (№ 10) напечатана статья Б. М. Эйхенбаума «Великий русский поэт», в журнале «Пионер» (№ 10) — очерки И. Л. Андроникова «Лермонтов в Грузии», в журнале «Мурзилка» (№ 10) — заметка Г. Л. Эйхлера «Михаил Юрьевич Лермонтов». По радио прозвучал цикл передач на лермонтовскую тему (см.: Радиопередачи к лермонтовским дням // Вечерняя Москва. 1939. 13 июля). Была также выпущена серия почтовых марок с портретами поэта (см.: URL: http://www.stampcollectors.ru/images/stamps/SSSR1923/sssr760.jpg. Дата обращения: 25.02.2017).
12 См.: М. В. Подготовка к 125-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова // Книга и пролетарская революция. 1938. № 10—11; Перед юбилеем
М. Ю. Лермонтова: На совещании литературоведов Москвы и Ленинграда // Вечерняя Москва. 1939. 11 января; Страна готовится к лермонтовским дням // Литературная газета. 1939. 15 января.
13 Сочетание двух тем отражено в записях М. М. Пришвина 15 и 16 октября 1939 г.: «Дикторы замучили информацией с Зап<адной> Украины и Белоруссии» (Пришвин М. М. Дневники. 1938—1939. СПб., 2010. С. 446); «Вчера по радио слушал выступление "академика" (имеется в виду А. Н. Толстой. — Е. Я.) по случаю 125-летия рождения Лермонтова. Он не мог и здесь не спод-халимничать» (Там же. С. 448).
14 С 1935 г. на фюзеляжах и плоскостях германских военных самолетов присутствовала характерная эмблема, так называемый «балочный крест» (Ва1кепкгеи7) — черный с белыми окантовками. На германской бронетехнике при вторжении в Польшу в сентябре 1939 г. были обычные белые кресты, однако вскоре их заменили на «балочные», которые до конца войны использовались в качестве основного опознавательного знака вермахта.
15 Лебедев-Кумач В. И. Фронтовые песни и стихи. Львов, 1939. С. 5. Между прочим, после «польского похода» репутация Лебедева-Кумача оказалась изрядно подмочена. В дневнике Пришвина от 16 ноября 1939 г. читаем: «Тяжело переживаю вести недобрые, что будто бы наши "писатели" с другими подобными им "артистами" выступали в Польше как мародеры, приобретали "дешево" золотые часы, бостон, коверкот и на приобретенных машинах привозили добро свое в Москву. <.> В связи с этим Лебедев-Кумач получил новую кличку, как "Лебедев-бостон". Мародерство, конечно, бывает во всякой войне — не это тяжело, а то, что эти люди стоят во главе интеллигенции и попросту отбивают кусок жизни у порядочных людей» (Пришвин М. М. Дневники. 1938—1939. С. 474). Зафиксирован и другой вариант прозвища: «...Лебедев-Кумач понавез из польского похода столько добра, что про него шутили: "Уезжал Лебедев-Кумач, а вернулся Лебедев-Коверкот"» (Хорт А. Н. Любовь Орлова. М., 2007. С. 163).
16 Лебедев-Кумач В. И. Фронтовые песни и стихи. С. 13.
17 Там же. С. 19.
18 Там же. С. 15—16.
19 Там же. С. 20—21.
20 Михалков С. В. Пастух Михась. М., 1939. С. 3.
21 Там же. С. 6.
22 Здесь напечатан также большой очерк «Под сталинским знаменем» (С. 4—9), сопровождаемый фотографиями; заглавный снимок (С. 4) имеет подпись «В Западной Белоруссии: ребята угощают красноармейца яблоками». В ноябрьском «Пионере» опубликованы поздравление (от имени советских детей) «ребятам Западной Украины и Западной Белоруссии» (С. 3), а также очерк Я. А. Хелемского «На пороге новой жизни» (С. 47—50).
23 Копштейн А. Украине // Пионер. 1939. № 10. С. 3.
24 Борисов А. Подарок: Повесть в стихах // Пионер. 1939. № 12. С. 44.
25 Текст сопровождается соответствующим рисунком: солдат в каске со звездой, держащий на руках белокурого мальчика.
26 Маршак С. «Распахнула Украина.» // Мурзилка. 1939. № 11—12. С. 11.
27 См.: URL: http://www.oldgazette.ru/pionerka/30091939/index1.html Дата обращения: 25.02.2017.
28 См.: Кауричев Н. Остап // Дружные ребята. 1939. № 11. С. 2.
29 Там же. С. 3.
30 См.: Там же. С. 5.
31 Имена Остап и Андрей, тем более в польском контексте, заставляют вспомнить повесть «Тарас Бульба», в которой существенна и еврейская тема — возможно, эта ассоциация тоже откликнулась в «Алтеркэ».
32 См.: Шенталинский В. Охота в ревзаповеднике: Избранные страницы и сцены советской литературы // Новый мир. 1998. № 12. С. 170—171. Как отмечает автор данной публикации, не вполне ясно, вызывали Платонова в НКВД или машинописная копия его объяснений попала на Лубянку из какой-то другой организации (например, партийной). При этом Кауричев и Новиков в январе 1940 г. будут арестованы, а спустя полтора года расстреляны.
33 В 1920 г. С. К. Тимошенко был командиром дивизии в 1-й Конной армии, а К. Е. Ворошилов — членом военного совета при командарме С. М. Буденном. Зато имя полководца, командовавшего тогда Западным фронтом и сыгравшего в советско-польском конфликте куда более значительную роль, — М. Н. Тухачевского — являлось в 1939 г. абсолютно «неупоминаемым»: двумя годами раньше он был расстрелян за «шпионаж» в пользу того самого государства, с которым СССР теперь разделил Польшу, став его союзником.
34 Лебедев-Кумач В. И. Фронтовые песни и стихи. С. 11.
35 Характерно, что в комментариях к недавнему Собранию сочинений Платонова «Алтеркэ» назван «произведением о детях дореволюционной. России» (Платонов А.П. Сухой хлеб. С. 376).
36 См.: URL: http://helmets.ru/cat_rus.htm#32 Дата обращения: 25.02.2017.
37 В рассказе данное «условие» отсутствует — ни о каких умерших детях не упоминается; Алтеркэ предстает единственным, уникальным ребенком, что соответствует сакральным коннотациям его образа.
38 Возможна мотивировка и по другой линии. В пьесе Й. и К. Чапеков «Адам-творец» (1926) герой создает из глины двойника по имени Альтер Эго, которого Лилит (также сотворенная Адамом) начинает звать Alterko; рус. вар. — «Альтерка» (Чапек К. Собр. соч.: В 7 т. М., 1976. Т. 4. С. 384). Просторечная форма воспринимается как диминутив, но, возможно, авторы с помощью словесной игры стремились отослать к еврейской культуре (ср., напр., в драме К. Чапека «RUR» [1920] подтекстные связи с образом голема). Пьеса
«Адам-творец» в 1920—1930-х гг. не переводилась на русский язык; однако следует учитывать, что у Платонова есть рецензии на романы К. Чапека «Гордубал» (1933) и «Война с саламандрами» (1936) — см.: Платонов А. П. Фабрика литературы: Литературная критика, публицистика. М., 2011. С. 211, 240. Эти рецензии опубликованы в мае — июле 1938 г., за полтора года до создания «Алтеркэ». Не исключено, что Платонов специально интересовался творчеством Чапека и знал сюжеты других его произведений.
39 Ср.: «.Среди многих евреев господствует поверье, что сокрытие от посторонних лиц настоящего имени ребенка, до достижения им совершеннолетия, способствует благополучию его в жизни» (Глубоковский Н. Н. По вопросу о «праве» евреев именоваться христианскими именами: Трактат и историческая справка. СПб., 1911. С. 12).
40 Еврейская энциклопедия: Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем. [В 16 т.] СПб., [1911] Т. 8. С. 149.
41 См.: Яблоков Е. А. На берегу неба: Роман Андрея Платонова «Чевенгур». СПб., 2001. С. 138—141. Характерный пассаж — в раннем платоновском рассказе «Бучило» (1924): «Абабуренко Евдоким стал по отчеству именоваться Соломоновичем. Соломоновичем стал он теперь не потому, что роду был иудейского, а потому, что считался нищим, не помнящим родства, сиротой и безотцовщиной» (Платонов А. П. Усомнившийся Макар: Рассказы 1920-х годов; Стихотворения. М., 2009. С. 61).
42 См. подробнее: Яблоков Е. А. На берегу неба. С. 151—152.
43 Мф. 20:16.
44 Платонов А. П. Записные книжки. Материалы к биографии. М., 2000. С. 271. Мотив поиска отца в платоновском творчестве активно проявился в середине 1920-х гг., в романе «Чевенгур» (см.: Яблоков Е. А. На берегу неба. С. 69).
45 Ин. 14:24.
46 Ин. 14:28.
47 Ин. 16:28.
48 Ср. тенденцию Платонова изображать детей как «маленьких взрослых»: таковы Прошка в «Чевенгуре», Семен в одноименном рассказе, Степка в киносценарии «Отец-мать», Петрушка в рассказе «Семья Иванова» («Возвращение») и т. д. Даже если жизнь не заставляет платоновских детей рано взрослеть, они все же «по-взрослому» философичны (рассказы «Железная старуха», «Свет жизни», «Дар жизни» и пр.).
49 Оборотная сторона иллюзорного существования — склонность персонажей к эмпатии, их умение «вживаться» в чужую личность (см.: Яблоков Е.А. На берегу неба. С. 43—50). Об Алтеркэ, в частности, говорится: «.он переставал скучать, потому что чужая жизнь занимала его сердце больше своей» (С. 85), — фактически герой живет «за всех».
50 Характерно, что, защищая избиваемого полицейским мальчика-воришку, отец Алтеркэ мотивирует заступничество заботой о его зрении: «Зачем так волноваться — вы глаза можете испортить ребенку!» (С. 87).
51 Можно усмотреть здесь влияние повести А. С. Грина «Алые паруса» (1920), на которую Платонов в начале 1938 г. написал рецензию (см.: Платонов А. П. Фабрика литературы. С. 177—183). У Грина игрушечный кораблик с алыми парусами в итоге «становится» настоящим.
52 Исх. 16:35.
53 Ср.: Втор 34: 1—5.
54 Лев. 24:20.
55 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. [В 4 т.] СПб., 1909. Т. 4. Стб. 1253.
56 Унбегаун Б.-О. Русские фамилии. М., 1989. С. 242.
57 Вместе с тем эпизод, когда сапожник Цвирко, забыв свое униженное непротивление и поступая в духе ветхозаветной заповеди, ударяет полицейского, вызывает фонетическую ассоциацию с укр. «звiр» — зверь. Характерно, что «бунт» совершается под действием выпитого Моисеем вина, которое буквально «уводит» сапожника в «иной» мир — в результате своего поступка отец Алтеркэ исчезает, утрачивает «телесную» природу.
58 Ср. рассказ «Любовь к родине, или Путешествие воробья» (1936) — «о воробье, унесенном ветром в рай и возвратившемся оттуда» (Платонов А. П. Записные книжки. С. 187), а затем умершем (см.: Платонов А. П. Счастливая Москва. С. 476).
59 Кстати, военный рассказ «Девушка Роза» (1944) отчасти варьирует сюжет «Алтеркэ»: героиня, которую фашисты лишили памяти, «ищет себя» и в итоге гибнет на минном поле, воплотившись в «свет».
60 Подробнее: Яблоков Е. А. Хор солистов: Проблемы и герои русской литературы первой половины XX века. СПб., 2014. С. 416—430. C учетом важной в рассказе темы воздаяния вспомним закрепившийся в христианской культуре афоризм «мельницы Господни мелют медленно, но верно» (см.: URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Мельницы_Господни#cite_note-.D0.BF.D0.BB-11 Дата обращения: 25.02.2017).
61 Учитывая, что Алтеркэ лишился рассудка, когда «пан» ударил его головой о дерево, обратим внимание на такую деталь, как «трости» в руках у «панов» — ср. сцену истязаний Иисуса: «.взявши трость, били его по голове» (Мф. 27:30).
62 Ср. написанную Платоновым за несколько недель до смерти «сказку-быль» «Неизвестный цветок» (1950), где многоцветный светящийся цветок, «сын розы», представляет собой звезду в облике растения (см.: Платонов А. П. Сухой хлеб. С. 180).
63 Откр. 22:16.
64 Ис. 14:12—17.
65 Обе публикации рассказа в журналах 1940 г. сопровождаются иллюстрациями, и в обоих случаях на рисунке — рядовой красноармеец в шлеме со звездой, рукав же никак не «отмечен».
66 Откр. 13:16. Восприятие красноармейской звезды как дьявольской пентаграммы было характерно для времен Гражданской войны — эта тема реализована, например, в романе Б. А. Пильняка «Голый год» (1920) и пьесе М. А. Булгакова «Бег» (1928). Командование Красной армии в 1919 г. выпустило даже специальную листовку, разъяснявшую значение эмблемы (см.: Степанов А. Красноармейская звезда. 1918—1922: Мифы и действительность // Старый цейхгауз. 2010. № 2. С. 55).
67 Откр. 9:9, 11.
68 Ср. мотив поиска матери в финале рассказа «По небу полуночи».
69 При этом Платон Платонов продолжал находиться в Норильлаге — лишь 4 сентября 1940 г. он был переведен в Бутырскую тюрьму в Москве, а 26 октября 1940 г. освобожден.
70 Мотивы насильственного лишения памяти, разрыва с прошлым реализованы в созданной незадолго до или вскоре после «Алтеркэ» одноактной пьесе «Голос отца» — здесь инфернальный. Служащий склоняет героя, Якова, отказаться от отца во имя «нового» мира (см.: Платонов А. П. Дураки на периферии: Пьесы, сценарии. М., 2011. С. 209—213). Ср. замечание писателя С. Г. Григорьева во время состоявшегося в 1941 г. в редакции детских журналов обсуждения платоновских рассказов, в том числе «Алтеркэ»: «Меня поражает настойчивость, с которой к теме отцовства возвращается Плато -нов, к теме спасения сына» (цит. по: Семейная трагедия Андрея Платонова: К истории следствия по делу Платона Платонова // Архив А. П. Платонова. М., 2009. Кн. 1. С. 635). Под влиянием автобиографических обстоятельств в конце 1930-х гг. традиционная платоновская тема сиротства обрела новый импульс.
71 Ср. фрагмент написанного Платоновым в НКВД объяснения: «.Кау-ричев. начал говорить мне, чтобы я не притворялся, ведь мой сын арестован и у меня не может быть хорошего политического настроения. Я ответил, что за это, что сказал Новиков, пить не буду никогда, что без Сталина мы все погибнем, что, наконец, я не такой глупый и темный человек, чтобы свое глубокое несчастье (арест сына) переносить на свое отношение к Советской власти» (цит. по: Шенталинский В. Охота в ревзаповеднике. С. 171).
72 Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1966. Вып. 2. С. 46.
73 Смешение места, неверное указание места (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1890. Т. 1а. Стб. 712).
74 Титул «отец народов СССР» был введен в передовой статье «Правды» 12 апреля 1936 г. Ср. фрагмент статьи Платонова «Преодоление злодейства», опубликованной в «Литературной газете» 26 января 1937 г. в подборке пи-
сательских откликов на судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра»: «Нигде нет большего ощущения связи и родства людей между собою, как у нас. Больше того, у нас, у нескольких советских поколений, есть общий отец — в глубоком, в проникновенном и принципиальном смысле. Мы идем вслед за ним» (Платонов А. П. Фабрика литературы. С. 649).
75 См. подробнее: Яблоков Е. А. Хор солистов. С. 520—523.
76 Кстати, согласно распространенной версии, именно недостаточная помощь Юго-Западного фронта Западному (запоздавшая переброска 1-й Конной армии из-под Львова) обусловила поражение армии Тухачевского в ходе Варшавской битвы в августе 1920 г.
77 Ср. вывод Х. Гюнтера: «.по мере того как становится ясно, что после революции безотцовщина организуется в ложное братство, у Платонова совершается раздвоение отцовского образа — на "социального" отца-заместителя, к которому автор относится с недоверием, и на индивидуального "мудрого" отца, служащего сыну первым помощником в жизни. Со временем это расхождение между отцом-вождем и отцом-помощником углубляется» (Гюн-тер Х. По обе стороны от утопии: Контексты творчества А. Платонова. М., 2012. С. 75).
Е. В. Шатько (Москва)
«Следы» национальной традиции в прозе М. Павича (на примере романов «Внутренняя сторона ветра» и «Другое тело»)
Исследования сербской средневековой литературы и литературы барокко, которыми Милорад Павич занимался в рамках своей научной и преподавательской деятельности, нашли свое отражение и в его творчестве: среди персонажей его романов встречаются такие исторические личности, как Гавриил Стефанович Венцлович, Захария Орфе-лин, в текстах есть отсылки к житиям православных святых, реальные события сербской истории влияют на жизнь павичевских героев и т. д. В данной статье рассматриваются те черты прозы сербского писателя, которые указывают на связь его поэтики с литературой барокко.
Для литературы барокко в целом характерно усложнение художественной формы произведения и смешение жанровых форм, эти же
