Научная статья на тему '«в наше научение и вразумление» (автор и персонаж в поэме «Мертвые души» Н. В. Гоголя)'

«в наше научение и вразумление» (автор и персонаж в поэме «Мертвые души» Н. В. Гоголя) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
729
99
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
Автор / персонаж / читатель / повествовательная и пространственно-временная точка зрения / авторская рефлексия словесной способности

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — И. П. Карпов

К.С. Аксаков после первого же внимательного прочтения поэмы «Мертвые души» отметил в Н.В. Гоголе его эпическое видение, сопоставимое с художественным видением Гомера, Шекспира и Гёте, писателями, которые живописали высшее проявление человеческой эмоциональности страсти. Только не возвышенные в своих страстях Ахиллы или Отеллы и короли Лиры или Фаусты избраны Гоголем, но вроде бы ничтожные помещики и чиновники.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Having read the novel «Dead Souls» for the first time, K.S. Aksakov pointed in N.V. Gogol his epic vision comparable only with an artistic vision of Homer, Shakespeare and Goethe, writers who painted a vivid picture of the highest expression of human emotionality – passion. Gogol did not choose Achilles and Othello and King Lear and Faust, but he simply chose paltry landlords and clerks.

Текст научной работы на тему ««в наше научение и вразумление» (автор и персонаж в поэме «Мертвые души» Н. В. Гоголя)»

УДК 882 Гоголь

«В НАШЕ НАУЧЕНИЕ И ВРАЗУМЛЕНИЕ» (АВТОР И ПЕРСОНАЖ В ПОЭМЕ «МЕРТВЫЕ ДУШИ» Н.В. ГОГОЛЯ)

И.П.Карпов

Марийский государственный университет, Йошкар-Ола

Ключевые слова. Автор, персонаж, читатель, повествовательная и пространственно-временная точка зрения, авторская рефлексия словесной способности.

К.С. Аксаков после первого же внимательного прочтения поэмы «Мертвые души» отметил в Н.В. Гоголе - его эпическое видение, сопоставимое с художественным видением Гомера, Шекспира и Гёте, писателями, которые живописали высшее проявление человеческой эмоциональности - страсти. Только не возвышенные в своих страстях Ахиллы или Отеллы и короли Лиры или Фаусты избраны Гоголем, но вроде бы ничтожные помещики и чиновники.

Having read the novel «Dead Souls» for the first time, K.S. Aksakov pointed in N.V. Gogol his epic vision comparable only with an artistic vision of Homer, Shakespeare and Goethe, writers who painted a vivid picture of the highest expression of human emotionality - passion. Gogol did not choose Achilles and Othello and King Lear and Faust, but he simply chose paltry landlords and clerks.

«Мы потеряли, мы забыли эпическое наслаждение; наш интерес сделался интересом интриги, завязки: чем кончится, как объяснится такая-то запутанность, что из этого выйдет? Загадка, шарада стала наконец нашим интересом, содержанием эпической сферы, повестей и романов, унизивших и унижающих, за исключением светлых мест, древний эпический характер.

И вдруг среди этого времени возникает древний эпос с своею глубиной и простым величием - является поэма Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание» [1, с. 143].

Сопоставление Гоголя с Гомером использовал и В.Г. Белинский, назвав повесть «Тарас Бульба» «дивной эпопеей... достойной Гомера» [2, с. 138].

Материал для изображения общечеловеческих пороков был настолько приземленный и в то же время выписан (художественно подан) настолько ярко, что читатель оказался плененным образами, их объект-ностью (реальностью, натуральностью) и воспринял их как социальное обобщение, часто - как критику помещичьей и чиновничьей России, не вникая во внутреннее авторское освещение этого материала, которое наиболее открыто выразилось в лирических отступлениях, т.е. авторской рефлексии, авторских раздумьях.

Только наиболее чуткие читатели-современники сразу поняли способность Гоголя передать «полноту жизни», а значит, и любовь писателя к самым нравственно падшим людям, потому что и эти люди - свои, «свой брат», созданный по образу и подобие Божию.

«..Все воображены в полноте жизни; на какой бы низкой степени не стояло лицо у Гоголя, вы всегда признаете в нем человека, своего брата, созданного по образу и подобию Божию» [1, с, 147].

«В наше научение и вразумление»

В сохранившихся заметках Гоголя есть размышления о персонажах «Мертвых душ», очень важное для нас, в которых писатель выражает свой критерий оценки человека (общественная польза), обращает внимание читателя на положительные стороны персонажей, сравнивает своих «деревенских» помещиков с людьми, живущими в городе. Не поленимся: я - выписать, а вы, дорогой читатель, прочитать - эти размышления, принимая их в соображение при восприятии поэмы.

«Он (Чичиков. - И. К.) даже и не задумался над тем, от чего это так, что Манилов, по природе добрый, даже благородный, бесплодно прожил в деревне, ни на грош никому не доставил пользы, опошлел, сделался приторным своею доб<ротою>, а плут Соба-кевич, уж вовсе не благородный по духу и чувствам, однако ж не разорил мужиков, не допустил их быть ни пьяницами, ни праздношатайками. И отчего коллежская регистраторша Коробочка, не читавшая и книг никаких, кроме Часослова, да и то еще с грехом пополам, не выучась никаким изящным искусствам, кроме разве гадания на картах, умела, однако ж, наполнить рублевиками сундучки и коробочки и сделать это <так>, что порядок, какой он там себе ни был, на деревне все-таки уцелел: души в ломбард не заложены,

а церковь [на селе] хоть и не [очень] богатая была, [однако же] поддержана, и правились и заутрени и обедни исправно, - тогда как иные, живущие по столицам, даже и генералы по чину, [и] образованные и начитанные, и тонкого вкуса и примерно челове-колю<бивые?>, беспрестанно заводящие всякие филантропические заведения, требуют, однако ж, от своих управителей все денег, не принимая никаких извинений, что голод и неурожай, - и все крестьяне заложены в ломбард и перезаложены, и во все магазины до единого и всем ростовщикам до последнего в городе должны. Отчего это так, над этим Чичиков не задумался, так же, как и многие жители просвещенных городов...» [3, с. 473-474].

Мы имеем дело с косвенным по форме, но прямым по смыслу обращением автора к нам, читателям, с призывом задуматься о том, о чем не думал Чичиков. Да, смеется писатель и над Маниловым, и над Собакевичем, и над Коробочкой. Но смех этот предназначается нам, читателям, потому что «все вокруг» происходит «в наше научение и вразумление» [3, с. 473]. Такой «и не задал себе запрос» Чичиков, значит, мы должны думать в этом направлении.

И дело здесь не только в обстоятельствах - в праздности, в возможности жить за счет крепостных крестьян, но и в ответственности человека перед самим собой, в необходимости не терять человеческий облик.

Чичиков даже забыл о себе, о том, что «наступил ему тот роковой возраст жизни, когда все становится ленивей в человеке, когда нужно его будить, будить», начинающего стареть человека «нечувствительно обхватывают совсем почти незаметно пошлые привычки света». И вот уже нет человека, а «куча только одних принадлежащих свету условий и привычек».

«А как попробуешь добраться до души, ее уж и нет. Окаменевший кусок и весь [уже] превратившийся человек в страшного Плюшкина, у которого если и выпорхнет иногда что похожее на чувство, то это похоже на последнее усилие утопающего человека» [3, с. 474].

Плюшкин - «утопающий человек» - это редко цитируют в нашей научной и учебной литературе, больше - «прореха на человечестве», т.е. крайне плохой «он», помещик, тогда как «утопающий» - это любой из нас, «окаменевший» сердцем.

Душевное состояние Плюшкина и в самой поэме передается посредством образа утопающего человека.

«И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья

и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, - появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее» [3, с. 117].

«А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости» [3, с. 110].

Таким образом, в «Мертвых душах» Гоголь представил собрание человеческих пороков. И даже Плюшкин - не крайнее вырождение класса помещиков, а запустение человека, позволившего себе опуститься до такого состояния.

Поэтому - обратим на это внимание! - из глубины этого человеческого падения (из главы о Плюшкине) раздается авторский призыв к человеку сохранить в себе человеческое.

«И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: "Здесь погребен человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости» [3, с. 118].

Автор и главный персонаж (Чичиков)

Очень редко кому из писателей удается полностью отстраниться от своего персонажа, изобразить его как внешне данный предмет, уйти (осознанно или не осознанного) от соблазна наделить персонаж частью своего мировидения. Так и в «Мертвых душах» при всей объектности Чичикова, все-таки автор проявляется в некоторых его чертах, в его мировосприятии и способе мышления. Это характерные авторские черты, тем более интересные для нас, если они проявляются в персонаже, казалось бы, очень далеком от автора, каким он является читателю, допустим,

в лирических отступлениях.

* * *

Прежде всего обратим внимание на то, что Чичиков не просто главный и «сквозной» персонаж -по содержанию, по интриге, по сюжету произведения.

Чичиков - еще и повествовательная и пространственно-временная точка зрения: всех других персонажей видит именно он, взаимодействует с ними именно он. Автор всегда рядом с ним, автор использует его путешествие, его «сюжет» (приобретение мертвых душ), чтобы все увидеть и все описать.

Содержание этого видения составляет пристальное внимание к внешности человека, его одежде, окружающему вещному миру. Так до Гоголя не видели и не изображали. Внешность и окружающая обстановка Манилова, Собакевича, других помещиков -хрестоматийные примеры. Но вот и Чичиков наделяется таким внутренним состоянием, в котором человек вырисовывается отчетливо из «непрозрачной толпы». А ведь так строится и вся поэма.

Чичиков на балу. Чичиков встречается с прелестной блондинкой, которой он был очарован на дороге, «ехавши от Ноздрева». Сначала повествование ведется от лица автора - 1) с явно авторским пристальным вниманием к внешности человека, 2) с типичными для него ассоциациями из области литературы или живописи, 3) с тонкими юмористическими замечаниями, 4) с характерными обобщениями (так бывает на Руси).

«Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглящимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, все что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги.» (курсив мой. - И. К.) [3, с. 152-153].

Чичиков, говоря современным языком, остолбенел, и в этом состоянии - сделался чужим всему, стоял неподвижно, даже не смотрел - он пребывает (по воле автора) почти три страницы, «высматривая» понравившуюся ему блондинку, тогда как автор успевает на этих страницах дать описание бала, нравов губернского общества, рассуждать о целом ряде явлений, несколько раз обратиться к внутреннему состоянию Чичикова и. описать его состояние и внешность блондинки в форме, приближенной к видению Чичикова. И вот здесь видение Чичиковым человека очень напоминает нам видение автора. Процитируем, с комментированием в скобках.

«...Ему показалось, как он сам потом сознавался (подчеркивается точка зрения персонажа), что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали (просторечие, как форма выражения юмористической оценки) где-то за горами, и все подерну-

лось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине (ассоциация с живописью). И из этого мглистого, кое-как набросанного поля выходили ясно и оконченно только одни тонкие черты увлека -тельной блондинки: ее овально круглившееся личико, ее тоненький, тоненький стан, какой бывает у институтки в первые месяцы после выпуска (обобщение), ее белое, почти простое платьице, легко и ловко обхватившее во всех местах молоденькие стройные члены, которые означались в каких-то чистых линиях (тонкое авторское восприятие, в описании близкое к импрессионизму). Казалось, она вся походила на какую-то игрушку, отчетливо выточенную из слоновой кости; она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы» [3, с. 155].

Состояние Чичикова во время бала - это микрообраз и состояния автора в его отношении ко всему произведению. Автор тоже как бы остановился, и на фоне «кое-как набросанного поля» вырисовывается для него то одно, то другое лицо, но вырисовывается зато во всех своих деталях.

Кого бы ни описывал Гоголь, как бы он ни поднимался до иронии, а то и до сарказма, действительно (вспомним К.С. Аксакова), везде чувствуется «полнота жизни», авторская любовь к изображаемому, любовь к человеку. Так не отрицает людей и жизнь и Чичиков.

Много повредили нам в восприятии этого персонажа фильмы и спектакли советского времени, иллюстраторы, чьими рисунками были заполнены отдельные издания поэмы и собрания сочинений Гоголя. Везде - не люди, а шаржированные идиоты. И в критике: Чичиков - только «аферист», «авантюрист», «ординарность», «срединность».

Тогда как в поэме не раз отмечаются и положительные черты этого персонажа.

«Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша» [3, с. 109].

Эпизод бала важен тем, что Гоголь изображает Чичикова в момент лучших движений человеческой души.

«Теплый луч» может скользнуть даже на лице Плюшкина, а Чичиков «на несколько минут» может обратиться в поэта.

«Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов; но слово "поэт" будет уже слишком. По крайней мере он почувствовал себя совершенно чем-то вроде

молодого человека, чуть-чуть не гусаром» [3,с. 155].

* * *

Много общего у автора и его персонажа в самом способе восприятия мира - во внутреннем движении от наблюдения к размышлению (обязательно «задуматься»), в способности за внешним увидеть внутреннее, по отдельным деталям дорисовать жизненную картину.

«Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд» [3, с. 103].

Автор, по его воспоминаниям, смотрит на человека - и задумывается: «куда он идет», видит дом помещика - и по «наружности» дома старается угадать, «кто таков сам помещик».

Чичиков вполне по-авторски - предметно - видит, например, Собакевича, и рассуждает, делает обобщения.

«А Чичиков от нечего делать занялся, находясь позади, рассматриваньем всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: "Эк наградил-то тебя Бог! вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!.. Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что называют человек-кулак?"» [3, с. 99].

Авторская рефлексия словесной способности

Автор наделяет Чичикова собственной способностью к словесной рефлексии. Наделяет, скорее всего, неосознанно, но тем важнее это свойство автора для нас.

Приступая к описанию Манилова, автор сетует на то, что трудно описывать такие посредственные характеры - в сравнении с характерами «большого размера».

«Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд» [3, с. 25].

И это - постоянная черта авторского мышления -постоянная рефлексия своей творческой способности, осознание своеобразия словесного искусства.

Так, часто и предмет рассуждений Чичикова не столько, например, женщины, сколько невозможность «рассказать или передать все то, что бегает на их лицах».

«"Нет! - сказал сам в себе Чичиков, - женщины, это такой предмет. - Здесь он и рукой махнул: -просто и говорить нечего! Поди-ка попробуй рассказать или передать все то, что бегает на их лицах, все те излучинки, намеки, - а вот просто ничего не передашь. Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал человек - и поминай как звали! Уж его оттуда ни крючком, ничем не вытащишь. Ну попробуй, например, рассказать один блеск их: влажный, бархатный, сахарный. Бог их знает какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге - так вот зацепит за сердце, да и поведет по всей душе, как будто смычком. Нет, просто не приберешь слова: галантерная половина человеческого

рода, да и ничего больше!"» [3, с. 150-151].

* * *

Как вполне очевидно из приведенных цитат, внутренняя речь Чичикова - явление примечательное -с пословицами и поговорками, с богатством интонаций. Такова и речь автора, и такова вся языковая стихия поэмы - с постоянным вниманием автора к яркому народному слову, с целой концепцией языка в лирических отступлениях. Стихия, отражающая мно-гоцветность народной речи, в том числе языковую изворотливость и образованных людей.

«Галантерная половина» - после этих слов автор извиняется перед читателями:

«Виноват! Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что ж делать? Таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова» [3, с. 151].

Такие авторские размышления - тоже лирические отступления, только краткие, разбросанные по всему тексту.

Вот Гоголь прерывает разговор во всех отношениях приятной дамы и просто приятной дамы - «не мешает заметить»:

«Не мешает заметить, что в разговор обеих дам вмешивалось очень много иностранных слов и целиком иногда длинные французские фразы. Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию рус-

скую свою поэму. Итак, станем продолжать по-русски» [3, с. 167].

«Мертвые души» - русская поэма. И Чичиков -«внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину» («заплатанной»), для автора меткое народное словцо - характеристика народной языковой способности, в которой выражается «живой и бойкий русский ум».

«Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вы-рубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, - одной чертой обрисован ты с ног до головы!» [3, с. 102].

И так на протяжении всего повествования автор постоянно обращает внимание на словоупотребление - и свое, и Чичикова, и простых людей.

В общении с людьми Чичиков может быть таким, каким ему быть выгодно, может подстраиваться под собеседника, преследуя свою выгоду; с Коробочкой вообще говорить «свободно», не церемонясь. И автор видит в этом особенность, русского человека, не очень, однако, приятную, чему и посвящает одно из своих пространных рассуждений. Заметим, что и сейчас «у нас на Руси» - часто также: перед подчиненными - «гордость и благородство», Прометей, орел, а пред начальством - муха, меньше мухи, песчинка. Вечная метаморфоза чиновника, обусловленная главным в его «чине» - независимостью от одних и полным подчинением другим.

«Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился. Надобно сказать, кто у нас на Руси если не угнались еще кой в чем другою за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем

же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, - словом, хоть восходи до миллиона, все найдут оттенки. Положим, например, существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Прошу смотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, - да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть, да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку! "Да это не Иван Петрович, - говоришь, глядя на него. - Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей и все смеется". Подходишь ближе, глядишь - точно Иван Петрович! "Эхе-хе", - думаешь себе.» [3, с. 48-49].

Чичиков тоже любит яркое крепкое слово. Составляя бумаги на «мертвые души», он в своих рассуждениях отталкивается от наблюдений за именами и прозвищами крестьян. Четырехстраничное (!) описание работы Чичикова над сочинением крепостей - цельная картина внутреннего мира персонажа и одновременно картина народной жизни, в то же время - картина народного языка. Несмотря на плутовство, на любовь к своему подбородку, над чем иронизирует автор, Чичиков предстает в этом описании как человек, чувствующий и знающий народную (крестьянскую) жизнь. И нельзя не видеть явного чувства сострадания:

«"Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?" И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: "Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью

тебя прибрало? в кабаке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз?"» [3, с. 125].

«Максим Телятников, сапожник. Хе, сапожник! "Пьян, как сапожник", говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу.» [3, с. 126].

«И в самом деле, где теперь Фыров? Гуляет шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с купцами. Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы, песни, кипит вся площадь, а носильщики между тем при кликах, бранях и понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече виднеют по всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузится весь в глубокие суда-суряки и не понесется гусем вместе с весенними льдами бесконечный флот. Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» [3, с. 128].

Итак, плавные переходы от рассуждений персонажа к рассуждениям автора (повествователя) указывают на определенное родство персонажа и автора, на то, что автор наделяет персонаж собственными словесными способностями, собственной языковой рефлексией.

Небольшие по объему рассуждения и пространные лирические отступления органически вписываются в общую стилевую тональность повествования, в центре которого - автор, думающий, смеющийся и страдающий, глубоко проникающий в народную жизнь и высоко оценивающий призвание художника.

В лирических отступлениях он указывают ту нравственную и художественную высоту, с которой необходимо читателю видеть его творение. Он противопоставляет два типа писателя, одного - изображающего характеры, в которых воплощается «высокое достоинство человека», и другого - повествующего о «страшной, потрясающей тине мелочей».

«Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!» [3, с. 123].

«Добродетельного» человека Гоголь сознательно не взял в герои, надеясь, что и его поэма будет правильно понята читателями и окажет благотворное влияние на русскую жизнь.

«. Может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов...» [3, с. 203-204].

ЛИТЕРАТУРА

1. Аксаков, И.С. Литературная критика / И.С. Аксаков. - М., 1982.

2. Белинский, В.Г. Собрание сочинений: в 3 т. / В.Г. Белинский -М., 1948.

3. Гоголь, Н.В. Собрание сочинений: в 9 т. / Н.В. Гоголь. - Т. 5. -М., 1994.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.