CC BY
7Р.Г. Апресян «...В моем отношении к жизненным обстоятельствам я избирательно отзывчив»
Апресян Рубен Грантович, доктор философских наук, профессор. Родился в 1953 году в Москве. Окончил среднюю специальную школу № 31. В 1971-1976 гг. учился на философском факультете МГУ. В 1979 году защитил кандидатскую диссертацию. С 1980 по 1987 гг. - научный сотрудник кафедры этики МГУ. С 1987 года - с.н.с., с 1994 года и по настоящее время - зав. сектором этики Института философии РАН. В 1993 году защитил докторскую диссертацию.
С 2003 года - ведущий научный сотрудник НИИ ПЭ ТюмГНГУ.
МОЯ ПРОФЕССИЯ и жизнь в ней в определяющих своих воплощениях стали прямым продолжением семейных традиций. Когда я определялся с выбором и учебного заведения - МГУ им. Ломоносова, и факультета - философского, мой отец, Г.З. Апресян, был профессором кафедры философии Института повышения квалификации этого университета. Правда, по юности лет я пытался вести себя самостоятельно, и выбор мой не сопровождался обсуждением этого вопроса с отцом. Моему поступлению на факультет он никак мне не споспешествовал.
Атмосфера семьи, сколько я помню, не могла не вдохновлять к получению знаний, к творческой работе - работе настойчивой, добросовестной, с полной отдачей. В моих воспоминаниях отец - либо с раннего утра за пишущей машинкой на фоне книжных стеллажей, либо с книгой в руках или с конспектом лекции, или с версткой готовой к печати работы; уж и не сказать, скольких людей из разных мест
СССР он консультировал, подробно разбирая присылаемые тексты, которые все были на виду - пухлыми папками с рукописями и кирпичами диссертаций (ведь все еще длилась докомпьютерная эра). Конечно, сохранились и другие образы, но они, в общем, периферийны. Даже будучи в почтенном возрасте, он брался за новые темы и направления, порой начиная свои исследовательские изыскания и наработки почти с нуля. И сегодня редко бывает, чтобы при моем посещении какого-нибудь университета в России или за ее пределами (на просторах бывшей большой страны) ко мне не обращался кто-нибудь из преподавателей преклонных лет с вопросом, не имею ли я отношение к Гранту Захаровичу, профессору ИПК, автору таких-то и таких-то трудов, и не высказывал свое почтение к памяти отца.
Это лишь подтверждает мне мою фамильную идентичность, не говоря о других косвенных и формальных ее референциях, связанных с более широкой семьей Апресянов. В последние годы отец писал воспоминания, устраивая время от времени пробные чтения для близких семье людей. Воспоминания были ограничены началом 1920-х годов, и в какой-то мере писались под прессом самоцензуры. Но первые главы, посвященные моему деду, учителю и священнику в небольшом армянском городке, а также старшему брату отца, были написаны вольно и безоглядно. Вообще моим подступам к профессии фамилия, атмосфера семьи и ее повседневная жизнь только содействовали. Мне не надо было специально осваивать профессиональную среду и ее этос.
Для моего личного развития большую роль сыграли и матушка и дядя, ее старший брат, который, не имея своей семьи, уделял мне массу времени. Они оба, как и другие их братья и сестра, приехали в Москву из Еревана в конце 1920 - начале 1930-х годов, чтобы учиться в высших учебных заведениях. Моя мать была пианисткой; ради меня она оставила исполнительскую карьеру и преподавала в известном московском музыкальном училище. Но она никогда не
бросала игру, а выйдя довольно рано на пенсию, включилась в концертную деятельность, исполняя все новые и новые произведения только по памяти. Ценности образования, профессии, творческого труда не только составляли часть семейного духа - по разным поводам и в разных контекстах они постоянно проговаривались. Они были безусловными.
Значительное влияние на мое утверждение в выборе профессии оказала личность учителя истории и обществоведения в старших классах школы. Правильнее было бы сказать, что это стало внешним, и как бы «беспристрастным», фактором фокусировки соответствующих семейных впечатлений и семейного опыта.
В сентябре 1971 года, недели через две после начала занятий на первом курсе, мне попалась на глаза в десятом номере «Нового мира» статья В.П. Эфроимсона «Родословная альтруизма». В ней показывалось, что альтруизм и другие моральные качества человека сформировались в процессе эволюции и являются генетически предопределенными. Эта статья стала решающей в выборе мной специализации на философском факультете. Потом я не раз ее перечитывал. Статья В.П. Эфроимсона открыла мне и «Этику» П. Кропоткина, а спустя несколько лет стала предпосылкой для освоения англоязычной социобиологии - научного направления, в рамках которого ученые-биологи, главным образом представители эволюционной генетики, стремились доказать эволюционную предопределенность основополагающих характеристик социальности. И хотя позже в одной из своих работ я подверг критическому разбору теоретические установки социобиологии, именно статья Эфроимсона сыграла для меня роль указателя в этику.
ЭПИЗОД со статьей Эфроимсона, пожалуй, типичен для моего отношения к жизненным обстоятельствам: я отзывчив, избирательно отзывчив. Года через три после статьи Эфроимсона я оказался в другом случайном «жизненном обстоятельстве», сыгравшем значительную роль для
моей жизни в профессии. Будучи студентом, как и многие другие в моем окружении, я покупал практически все выходившие книги философской классики, регулярно, не менее раза в неделю обходя по сложившемуся маршруту книжные магазины, в первую очередь букинистические, в центре Москвы. Однажды в букинистическом (в Столешниковском) мне попалась совсем новая книга из серии «Памятники эстетической мысли»: «Френсис Хатчесон, Давид Юм, Адам Смит. Эстетика». Дома, бегло пролистав книгу, я поставил ее на полку. Недели через две, что-то читая, я отвлекся, взгляд случайно упал на эту книгу, по поводу которой возникло предположение возможной темы для курсовой, что-то вроде: проблема идеала в учениях мыслителей, собранных в этом сборнике. (Само предположение не стоило бы упоминания, если бы эта тема потом не всплывала вновь и не воплотилась в каких-то специальных разработках.) При первой возможности я обратился за консультацией по этому поводу к А.Ф. Грязнову, тогда молодому преподавателю, ведущему семинарские занятия по истории зарубежной философии, который предложил мне лучше подумать о проблеме морального чувства, причем, может быть, для начала только у Хатчесона. На эту тему и была написана курсовая на четвертом курсе, потом, в несколько расширенном виде - дипломная работа, развитая чуть позже в кандидатскую диссертацию. Об этике морального чувства были и мои первые статьи, а потом на эту тему вышла и первая книжечка.
Было ли это реагированием или выстраиванием, трудно сказать. Я принял решение специализироваться по этике, но это решение оформилось благодаря статье Эфроимсо-на, и не потому, что она была на тему, приближенную к этике (хотя и написанную на другой основе), а потому, что она была об альтруизме. Случайно попался на глаза сборник теоретиков морального чувства XVIII века, они почему-то мне приглянулись - хотя книга стояла на полке среди многих других книг мыслителей этого же периода, более из-
вестных и значимых, - не потому же, что эта книга была первой из той серии и необычной по своему дизайну? Я увидел в ней возможную тему, которая никак не вытекала ни из названия книги или серии, ни из дизайна; обратился за консультацией к специалисту по этому периоду истории философии, но все же к преподавателю другой кафедры. Откуда взялась во мне та, не случившаяся тогда, тема сейчас уже не разобраться, но обусловлена она была, по-видимому, не только опытом обучения.
«ВХОДИЛ» в профессию через кафедру этики МГУ, через специализацию по этой кафедре, посредством своего первого и единственного научного руководителя - А.А. Гусейнова. Прослушав его первую лекцию в спецкурсе по истории античной этики, тут же подошел к нему с предложением писать курсовую работу по античной этике (конечно же по всей сразу). Тогда, в начале третьего курса, я переживал недоосвоенность античности в курсе истории философии. В каникулы, после стройотряда, пытался это восполнить, спецкурс по античной этике представлялся мне отличной для этого возможностью. А.А. Гусейнов в ту пору, как я сейчас понимаю, сам был молодым преподавателем, ему не было и 35-ти, но он уже был доцентом, убеленным сединой. И уже тогда все, что он ни говорил, он говорил убедительно и основательно. Он выслушал меня внимательно; заметил, что мой замысел подошел бы скорее для докторской, и предложил писать курсовую по первой главе «Никомаховой этики» Аристотеля, что я по-ученически благополучно исполнил.
Через год А.А. Гусейнов легко согласился с моим намерением писать курсовую работу по Хатчесону. Так сложилось, что примерно в то же время с ним советовался один соискатель о возможности писать диссертацию по этике Д. Юма. Гусейнов поддержал эту тему и уточнил ее, предполагая, как я потом узнал, возможную комплементарность наших двух исследований. Я говорю исследований, имея в виду, что тема природы «морального чувства» в этическом
сентиментализме стала для меня первым настоящим делом в профессии, продолжившись не только в кандидатской диссертации, но и далее, причем двояко: в моих несистематических историко-философских штудиях и почти систематически в исследовании природы морали. Мой научный руководитель задал мне определенную модель этических исследований - с опорой на историю философии. Помимо историко-этических уроков, я почерпнул из его работ и уроки этико-теоретические. В главном это касалось его разработок золотого правила нравственности, в частности в связи с талионом, - разработок, несомненно, пионерных, о чем мне уже не раз приходилось говорить подробнее. Идея золотого правила в интерпретации Гусейнова предопределила содержательные рамки моего понимания морали. Думаю, моя изначальная, почти импринтинговая, референт-ность трем этическим темам: альтруизму (пусть и в эволюционистской интерпретации Эфроимсона), сентиментали-стской трактовке морали, в которой существенную роль играла концепция благожелательности-симпатии (когерентная идее альтруизма), и золотому правилу задала мои теоретические установки, а на будущее - и тематические пристрастия, и образ мысли в философии.
Пожалуй, до сих пор я отношусь к А.А. Гусейнову как наставнику, при разнообразии и других аспектов наших отношений. По крайней мере несколько раз его по-разному выраженные наставления, советы, предложения становились для меня жизненно существенными. На пятом курсе я вдруг (хотя, как ясно из вышесказанного, не совсем вдруг) захотел писать дипломную работу на тему то ли нравственного, то ли общественного идеала. А.А. Гусейнов внимательно меня выслушал и сдержанно, в характерной для него манере, одобрив тему, тут же добавил, что с такой темой мне надо будет обратиться с просьбой о руководстве к другому профессору кафедры этики. Убедившись в правильном эффекте от своего предложения, он порекомендовал мне продолжить изучение этического сентиментализма.
Позже он привлек меня к работе над учебником «Основы этики» (1987) и шестым изданием «Словаря по этике» (1989), убедил перейти с кафедры этики МГУ им. Ломоносова (где я все больше чувствовал себя стесненно в творческом отношении) в Институт философии (1987), вовлек в исследования и разработки в области этики ненасилия, предложил вместе поработать над учебником «Этика» (1998) и энциклопедическим словарем «Этика» (2001). Влияние этих проектов на мой профессиональный рост трудно переоценить. Эти проекты создавали органичные рамки («направляющие») моей профессиональной жизни.
В период моего профессионального становления на меня определяющее влияние оказал О.Г. Дробницкий, к сожалению, только как автор - встретиться с ним мне, увы, не довелось. Его монографию «Понятие морали» осваивал в несколько заходов, долгое время она была у меня чуть ли не настольной книгой. Я ее читал, изучал, штудировал будучи и студентом, и аспирантом, и потом, став молодым преподавателем. Да и сейчас некоторые теоретические вопросы я, пожалуй, трактую, опираясь на Дробницкого, на его понятие морали. О.Г. Дробницкий был и остается для меня образцовым теоретиком морали, предложившим такой стандарт теоретической строгости и концептуальной последовательности, который во многом остается недостижимым. В 1970-е Дробницкий задал для меня не только определенный уровень философии морали, но и показал возможность интеллектуальной свободы, идеологически неан-гажированного философствования. Уже в наше время я подготовил к изданию сборник избранных трудов Дробни-цкого, вышедший в 2002 г., попытавшись выразить этим изданием свое отношение к замечательному ученому.
Восприняв многие идеи, подходы Дробницкого, признавая для себя заданный им уровень теоретизирования в этике образцом, я вместе с тем с какого-то момента пошел своим путем и уже прошел по этому пути довольно далеко. Главное в моем отходе от Дробницкого состоит в убежден-
ности, что невозможно выстроить понятие морали, не отталкиваясь от «самоочевидностей» самого нравственного опыта и игнорируя то содержание, которое несут в себе реальные моральные представления. Я понял это на своем опыте. В 1986 году у меня вышла полупопулярная книга «Постижение добра». В ней, говоря о добре, я попытался представить мораль вообще. Я отталкивался, с одной стороны, от теоретических результатов своего историко-философского исследования, а с другой - от многолетнего изучения Дробницкого. Для того времени и моего возраста эта книга была успехом: большой тираж, его быстрая распродажа, читательские отклики. Вскоре мне было предложено написать статью «Добро и зло» в «Словарь по этике» (о чем я уже упоминал), с легкостью взялся за это дело, полагая, что на основе книги о добре мне будет легко это сделать. Долго и трудно работая над статьей, постепенно осознал, что в своей книге, посвященной постижению добра, я, в общем, так и не сказал, что такое добро. Так получилось не потому, что я что-то упустил или мне нечего было сказать, - просто я находился в той парадигме этического мышления, которая не предполагала содержательных разъяснений морали. Между тем моя книга была выстроена именно так, будто ведется обсуждение содержания морали, того, что есть добро и зло.
Через Дробницкого я осваивал Канта. А потом, спустя несколько лет, с опытом чтения Канта открыл для себя Достоевского-философа. Восприятию Достоевского как морального философа мне помогли работы Ю.Н. Давыдова, главным образом его книга «Этика любви и метафизика своеволия» (1982). В ней была реабилитирована идея любви в качестве этической идеи и показан действительный потенциал той философской и нормативной программы, которую Ю.Н. Давыдов выразил необычными для того времени словами «этика любви», - ключевыми словами для понимания как Достоевского, так и христианской этики вообще. С этикой любви (любви в смысле заботы, милосердия), а
также с этикой личного совершенства я и стал со временем ассоциировать основополагающее содержание морали, рассматривая известные другие основания (справедливости, самосохранения, солидарности и проч.) в качестве частного и производного выражения этих двух основополагающих.
Вскоре после выхода «Постижения добра» я попал в напряженную интеллектуальную ситуацию, в результате чего со мной произошла коренная умоперемена. В 1988 году, почти случайно, я оказался участником организационно-де-ятельностной игры, которую проводил П.Г. Щедровицкий с коллегами во Всесоюзном пионерском лагере «Артек», в Гурзуфе. Атмосфера игры, не самая благожелательная в отношении участников, необычные методы и формы обсуждений, и в частности комментарии П.Г. Щедровицкого (правда, внешне нейтральные) по одному из моих выступлений по проблеме человека, заставили меня задуматься о состоятельности разделяемых мной в то время теоретических установок. Спустя недели две, во время обсуждения в Институте философии доклада о соотношении общечеловеческого и классового в морали, во мне вдруг случилась смена точки зрения на природу морали, ее источник и смысл, и главное касалось изменения в понимании содержания морали. Все мои последующие исследования проводились в развитие нового видения морали, непосредственным выражением которого стала книга «Идея морали» (1995), вышедшая после защиты докторской диссертации.
Сам по себе этот эпизод моей интеллектуальной биографии вряд ли что-либо говорит о «жизни в профессии», однако благодаря этому интеллектуальному приключению в моих знаниях произошла подвижка, ставшая поворотным моментом жизни в профессии. Она привела к новому пониманию того, что такое мораль (я говорю «подвижка», потому что позже обнаружил среди своих прежних подготовительных материалов ранние разрозненные заметки, содержащие все те идеи, которые потом обнаружились в моем
новом понимании; качественно новыми стали характер их сцепленности и логические приоритеты в возникшей идейной композиции), и вместе с тем к пониманию того, что я это понимаю. Я знаю достаточно людей, считающих себя философами, у которых нет внятного понимания философии; я знаю некоторых, считающих себя специалистами в этике, у которых нет внятного понимания того, что такое мораль. Эти люди могут быть яркими авторами или лекторами, но я бы не назвал их профессионалами. Так же можно быть профессионалом в философии, профессиональным философским работником не будучи ярким автором или лектором. Последним я ничуть не хотел бы принизить значение профессионализма. В общем, дальше принижать значение профессионализма в нашей стране уже некуда. Недостаток профессионализма в нас стал национальной чертой и, сродни качеству дорог, это - проблема еще большая, чем обилие тех, кого обычно вспоминают, говоря о дорогах в России. Но я хотел бы отметить, что профессионализм предполагает рефлексивность - понимание того, что ты знаешь и не знаешь, что умеешь и не умеешь.
Еще одним источником профессионального развития было для меня общение, совместная работа и проектное сотрудничество с зарубежными коллегами, благодаря чему, помимо расширения познавательного и общекультурного горизонта, для меня стало возможным знакомство с другой, более развитой и утонченной, по сравнению с известной мне, культурой интеллектуального труда.
ВОПРОС о «своей научной школе», на мой взгляд (в силу сказанного выше), - это другая тема в разговоре о профессионализме. Это вопрос качества достижений, успеха, способности преобразовывать и формировать свою среду. Профессионализм - это характеристика способа и, как следствие, качества производимой работы.
Но если вопрос поставлен, отвечу, что «своей научной школы» я не создал. У меня есть сотрудники, вместе с которыми работал и работаю над разными проектами, я
очень дорожу этим сотрудничеством. Впрочем, нередко и это у нас называется «научной школой». Мне кажется, есть несколько коллег, чьи взгляды сложились под влиянием моих работ и общения со мной, и некоторые из них это осознают.
ПРЕДМЕТ моей исследовательской деятельности раскрыть просто: а) мораль, в частности природа морали, ее базовые императивные формы, под которыми я понимаю золотое правило («Поступай по отношению к другим так, как бы хотел, чтобы они поступали по отношению к тебе»), заповедь любви («Возлюби ближнего своего, как самого себя») и талион («Поступай по отношению к другим так, как они поступают по отношению к тебе»); б) история этики как философии морали; в) нормативная этика и ее проблемы, связанные с содержанием отдельных моральных норм и ценностей; в) прикладная этика, разные ее отрасли; в настоящее время более всего - экологическая этика; г) философия любви, в частности различие классической и постклассической парадигм в философии (теориях) любви; д) проблемы насилия и ненасилия, войны и мира.
ЕСТЬ ЛИ у меня свод неписаных правил поведения в профессии? Никогда об этом не задумывался. Но в ответ на поставленный вопрос могу сформулировать следующие принципы:
* Стремиться к истине, быть честным в стремлении к истине; дорожить истиной, не взирая на Платонов.
* Быть добросовестным.
* Уважать свершения других в поиске истины; пользуясь чужими данными, аргументами, идеями, признавать чужое авторство.
* Лелеять свои научные, творческие интересы; не позволять стремлению к выгоде (материальному достатку, известности, власти) брать верх над стремлением к истине.
* Делиться своим опытом с коллегами.
* Быть откровенным с коллегами.
* Заботиться о своем научном сообществе; поддерживать его участием в дискуссиях и организацией дискуссий.
* Осваивать и развивать культуру научного и педагогического труда, включая его техническую и формальную сторону.
* Какими бы ни были студенты, относиться к ним как к (потенциальным) коллегам.
* Относиться к преподаванию как разновидности исследовательской или проектной деятельности.
* Быть со студентами честным, требовательным, справедливым.
СЛУЖЕНИЕ профессии, если не смешивать служение с эффективной и результативной работой, совместимо с любыми реалиями, потому что служение определяется не по отношению к реалиям, а по отношению к профессии. Если реалии неподходящи, то служение требуется вдвойне - ради сохранения профессии. Профессиональный труд может не вписываться в реалии и даже больше - не соответствовать моим частным интересам (например, связанным с обязанностью растить и воспитывать детей) и интересам тех, кто находится на моем попечении. Кто-то может избрать служение профессии в ущерб заботам о собственных детях и находящихся на попечении.
ЕСЛИ РЕЧЬ идет об успехе, т.е. внешнем признании достижений современниками, то в преподавании:
* студенты стараются не пропустить Ваши занятия и приводят с собой своих друзей;
* студенты и аспиранты стремятся заполучить Вас в качестве научного руководителя;
* преподаватели других вузов ходят на Ваши занятия и стремятся получить у Вас консультацию;
* Ваши коллеги заходят к Вам на занятия;
* написанные Вами учебники и учебные пособия пользуются успехом;
* Вы знаете, чем лекция на определенную тему для первокурсников отличается от лекции для пятикурсников и
чем - для аспирантов, и знаете, как по-разному прочитать такие лекции. Соответственно, Вы знаете, как по-разному определенный курс должен читаться для студентов и аспирантов;
* Вы знаете, как определенную тему по-разному раскрыть в виде лекции, интерактивной лекции, проблемного семинара, группового ситуационного анализа.
В науке:
* Ваши статьи замечают, цитируют, с ними полемизируют;
* на Ваши книги появляются неорганизованные рецензии;
* незнакомые люди, услышав Вашу фамилию, улыбаются Вам как доброму знакомому;
* Вас персонально приглашают на разные конференции, к тому же в качестве основного докладчика;
* Вы не просто эрудированны и понимаете различие между подходами разных школ к определенной проблеме, но и можете в различных исследовательских целях или ради игры ума применять различные методологии к анализу определенной проблемы.
СЧИТАЮ себя успешным профессионалом, но если судить по вышеприведенным критериям, то едва лишь наполовину. Мое имя известно не только среди специалистов в моей узкой области. Однако в первую очередь как соавтора (вместе с А.А. Гусейновым) учебника «Этика», а также одноименного словаря. Коллеги могут знать какие-то из моих работ, но мне известно не много случаев, когда к предложенному мной подходу прибегают в полемике с другими подходами или вступают в полемику с предложенным мной подходом. Нередко в каких-то узких областях уровень моей эрудиции и моего понимания оказывается выше демонстрируемого коллегами, но именно в узких областях.
Я не раз слышал, как меня называют «везунчиком» (с разной степенью благожелательности). Мне никогда не приходилось искать заработка вне профессии; более того,
профессия приносит мне достаток. Мне поступает немало предложений участвовать в различных начинаниях и проектах; предложений бывает так много, что даже от интересных (как по содержанию, так и по оплате) приходится отказываться из-за недостатка времени и сил. Я сам инициировал немало коллективных проектов, участие в которых было благотворно для моих коллег (как в содержательном, так и материальном планах).
Вместе с тем я недостаточно эффективен, в плане соотношения времени и результатов. Публикуя немало статей в довольно широком тематическом диапазоне, я уже несколько лет не могу исполнить свои замыслы монографических работ, из которых одна написана (но композиционно не сложена) более чем наполовину, а две другие - на треть. В этом я вижу свою неуспешность. Но утешаюсь тем, что у меня есть неотложные цели, они для меня значимы лично, и мне всегда есть и будет чем заняться, в любую погоду.
