CC BY
340
[взаимосвязь литературы и языка]
П. Е. Бухаркин
В. К. ТРЕДИАКОВСКИЙ: ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОБЛИК И ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕПУТАЦИЯ
PYOTR YE. BUKHARKIN
VASILY K.TREDIAKOVSKY: LITERARY IMAGE AND LITERARY REPUTATION
В статье рассматриваются противоречивые отношения между реальным литературным обликом В.К.Тредиаковского, как он видится современному литературоведению, и его литературной репутацией.
Ключевые слова: В. К. Тредиаковский, репутация, литературная культура, полемика, история литературы, биография.
The article considers controversial relationship between the real literary image of Vasily K. Trediakovsky (as he is seen in the modern literary criticism) and his literary reputation.
Keywords: Vasily K. Trediakovsky, reputation, literary culture, polemics, history of literature, biography.
Петр Евгеньевич Бухаркин
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета ► p_bukharkin@hotmail.com
Пожалуй, весь XX век отмечен некоторым культурным тяготением к веку XVIII. Иногда этот интерес был более явным, иногда он несколько затухал, но никогда не исчезал вполне. На излете XX столетия, так сказать, уже непосредственно в сегодняшние времена, востребованность литературно-языкового опыта XVIII века ощущается с несомненной отчетливостью. В сфере языкового охранения, в заботах о культуре речи и качествах языка, в моделировании речевой коммуникации, в глубокой заинтересованности риторикой — всюду можно обнаружить оглядку на решения, которые принимались в ту хронологически удаленную, но в чем-то созвучную нам эпоху.
Сказанное относится не только к области языка и речи, но и к полю литературы; и здесь в наследии XVIII века легко найти соответствия движениям, происходящим в литературной жизни последних десятилетий. Особенно это заметно в литературной культуре, т. е. в совокупности «проявлений литературности, в том числе» в представлениях «самих участников литературного процесса о литературе и ее разнообразных социальных и культурных контекстах» [8: 8]. Вполне понятным, в связи с этим, оказывается заинтересованность современных авторов (современных в широком смысле слова) не одними художественными поисками их далеких предшественников, но и их писательскими обликами, литературной репутацией или отношением к словесным трудам. Несомненную важность как раз в данных аспектах представляет В. К. Тредиаковский.
Василий Кириллович Тредиаковский принадлежал к типу автодидактов: свои представления о Вселенной, человеке и духовно-моральных аспектах его бытия, о языке, о красоте и искусстве — т. е. о том, что больше
всего занимало его ищущий ум, он не заимствовал у кого-то в готовом уже виде, но вырабатывал сам. Эти представления возникали, естественно, не на пустом месте, они выросли на почве европейской ренессансной и постренессансной культуры в любопытном сочетании с некоторыми идеями родной Тредиаковскому Православной церкви; они восходили к весьма определенным источникам и по своему генезису не могли считаться абсолютно оригинальными. Однако Тредиаковский, во-первых, заимствовал не систему тех или иных взглядов, не законченные концепции, а, скорее, отдельные мысли и положения, которые соединял между собою во многом по-своему, благодаря чему создавалось нечто своеобразное. Во-вторых же, к чужим идеям он относился предельно творчески, не просто их подхватывая, но вживаясь в них и тем самым делая их отчасти и собственными.
Люди такой самобытной интеллектуальной складки нередко встречаются среди художников, при этом художников самого крупного калибра: автодидактизм подобного рода способствует выявлению неповторимого творческого лица, оставаясь в пределах русской литературы, можно назвать, например, А. С. Шишкова, Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова. С ними по своему типу вполне однороден и В. К. Тредиаковский — возможно, наиболее самостоятельный и оригинальный русский литератор XVIII века. Так же, как и они, Тредиаковский отличался чрезмерным упорством в отстаивании выношенных им мнений, увлеченностью и страстностью суждений. Причем — а это как раз встречается очень редко среди мыслителей автодидактического покроя — он никак не был самоучкой; совершенно напротив, получив прекрасное по своему времени и месту образование, Тредиаковский не переставал систематически расширять свои знания. Он был по-настоящему ученым человеком (а не самородком), и ученость его в целом ряде областей была огромной.
Тредиаковский происходил из духовной среды, мы знаем, что и его дед, и его отец были священниками1. Эта окружавшая Тредиаковского в детстве и юности обстановка церковного быта и культуры заложила в нем интерес к славянскому церковному слову и определила его первые,
еще не вполне сознательные, шаги по пути постижения учености. Следующий этап его интеллектуального возрастания тоже скорее всего был не результатом продуманного волеизъявления, а оказался делом случая: примерно в 1720 году (более точная дата науке не известна) он поступает в школу монахов-капуцинов, которых Провидение посредством причуды русского правительства привело в Астрахань и в ней задержало. Школа дала ему чрезвычайно много. Прежде всего, у братьев-капуцинов он превосходно выучил латынь. Кроме того, необычайно расширился круг его интеллектуально-религиозных представлений — ведь его учителя были католики. Вести сколько-нибудь открытую проповедь католицизма они, естественно, не могли: русские церковные власти были в этом отношении крайне щепетильны и неуступчивы. Но сам дух их преподавания был пропитан католицизмом — и религиозными его идеями, и, главное, его культурой. У своих, занесенных с Запада, учителей Тредиаковский смог глубоко проникнуться постренессансным гуманистическим культурным сознанием в католической его огласовке; именно оно определяло тот тип схоластической по форме учености, которую преподавали в школе. Это и дало ему возможность в совсем особенной перспективе увидеть Славяно-греко-латинскую академию, бывшую следующим этапом его прохождения через «врата учености», на этот раз этапом, обретенным исключительно благодаря самому себе — своим стремлениям, своей воле: не окружающая обстановка привела Тредиаковского в Москву, он алкал все новых и новых знаний. Получить их по тем временам можно было только либо в Киеве, либо Москве. Тредиаковский выбрал Москву.
По мере знакомства Тредиаковского с жизнью академии ему не могла не броситься в глаза близость тамошнего преподавания к тому, чему его учили капуцины; в обоих случаях он столкнулся с одним и тем же типом образованности. «Европейскость» Заиконоспасской школы (так в обиходе называли Славяно-греко-латинскую академию, разместившуюся в Московском Заиконоспасском монастыре) — пусть весьма специфическая и предельно маргинальная —
была для него абсолютно бесспорна, он, так сказать, опознал эту «европейскость» с позиций самой Европы.
Именно на пребывание Тредиаковского в Славяно-греко-латинской академии приходятся первые известные нам литературные его опыты: не дошедшие до нас школьные драмы («Язон» и «Тит, Веспасианов сын»), «Элегия о смерти Петра Великого», которую он опубликовал в 1730 году, и, вероятно, самое интересное своей перспективностью художественное предприятие тех лет — перевод романа Д. Барклая «Аргенида», над которым он трудился в 1725 году2. Это раскрывает нам в заиконоспасском студенте уже достаточно уверенного литератора Петровской эпохи, чутко ощутившего магистральное направление развития культуры, стремящейся предстать европейской, соответствуя при этом идее абсолютистской государственности, могуче доминирующей в идеологическом хоре первой трети XVIII столетия. Более чем естественным поэтому кажется стремление Тредиаковского приобщиться к европейской культуре в самом чистом ее виде, в наиболее влиятельном варианте.
Странствия Тредиаковского по Западной Европе — важнейшая и далеко не во всем проясненная страница его биографии; к тому же это — самый бурный период жизненного его пути. Он выехал из Москвы в конце 1725 года, затем некоторое — и довольно продолжительное — время обитался в Гааге у русского посланника графа И. Г. Головкина, изучая, между прочим, французский язык. И лишь затем отправился Тредиаковский в Париж, где объявился лишь в 1727 году. Там Тредиаковский прожил около двух лет — с конца 1727 по конец 1729 года, — среди других своих дел (например, лекций, которые он посещал в Сорбонне) проникаясь духом новой европейской культуры, образцом и главным ориентиром для которой как раз и был Париж — в те годы политическая и интеллектуальная столица не только Франции, но и всей Европы. С приобретенным весьма содержательным культурным багажом (в том числе приобретя опыт стихотворства на французском языке) начал он свой, несколько затянувший-
ся, путь домой: через Гаагу и Гамбург. В Гамбурге Тредиаковский на некоторое время задержался, «со скуки» (как он сам говорил) начал он переводить роман П. Тальмана, который озаглавил «Езда в остров любви».
Выбор сочинения для перевода, вряд ли в действительности сделанного для избавления от скуки, оказался очень удачным, перевод имел настоящий успех, только что вернувшийся домой относительно молодой автор стал знаменитым. Об этом, в частности, свидетельствуют его письма 1731 года И.-Д. Шумахеру, написанные по-французски свободной и уверенной в себе рукой. Письма эти, особенно их стиль, представляют немалый интерес. Они, во-первых, совсем не в меньшей степени, нежели французские стихи Тредиаковского (которые были приложены к роману), свидетельствует о свободном владении французской языковой культурой, в данном случае — эпистолярной. А во-вторых, и это более важно, за уверенностью стиля проступает уверенность человека: так писать мог только человек, осознающий собственную значимость, полный веры в свои силы. Ранние эти письма Тредиаковского неожиданным образом созвучны письмам главных его соперников — Ломоносова и Сумарокова, — созвучны высокой самооценкой, какой-то внутренней свободой, с какой рассуждает автор о жизни и культуре. Бросается в глаза и отчетливое осознание собственной способности сказать в словесных искусствах новое слово, обновить русскую литературу: тут Тредиаковский сближается с молодым Н. М. Карамзиным — так же, как и он (правда, на шестьдесят слишком лет позднее), вернувшимся из-за границы и глубоко модернизировавшим отечественную прозу.
И что очень важно — не только сам Тредиаковский видел себя подобным образом, окружающие относились к нему точно так же: «В этот короткий период беспечности и славы он походил, должно быть, на пушкинского Моцарта. Благодаря известности и связям Тредиаковский был определен в Санкт-Петербургскую Академию наук. Это была своего рода ниша для молодого русского европейца, талантливого литератора, уже заявившего о себе но-
выми литературными вкусами. По-видимому, так понимал положение Тредиаковского в Академии наук её фактический глава И.-Д. Шумахер», — пишет об этом периоде его жизни Н. Ю. Алексеева [1: 449]. В 1732 году он был представлен императрице Анне Иоанновне, с того же года и начинается его служба в Академии наук — сперва переводчиком, а с 1733 года он занимает учрежденную для него должность секретаря. Круг его обязанностей был достаточно широк, но одновременно вполне определен: «...вычищать язык руской пишучи как стихами, так и не стихами; давать лекции... окончить грамматику... и трудиться совокупно с прочими над дикционарием русским; переводить с французского на русский все что ему дастся»3. Речь, как видим, идет о словесных занятиях, в которых его, однако, мало что ограничивало — он мог делать то, «что ему дастся». «Далось» ему много.
В 1730-е, да и в первой половине 1740-х годов жизнь Тредиаковского складывается, скорее, благополучно. Это, естественно, не значит, что в ней отсутствовали встряски, неприятности и даже просто трагические моменты: всего этого в ней более чем хватало. Однако на жизнь Тредиаковского они не то чтобы не влияли вовсе; но не изменяли все же ее внутреннего наполнения: он непрерывно, без всякой устали продолжает трудиться.
Начав в первые годы 1730-х годов служить в Академии наук, Тредиаковский сразу же проявил редкую неутомимость в занятиях. Наряду с продолжавшейся собственно литературной, т. е. поэтической, деятельностью он обнаруживает в себе настоящего ученого-филолога, наука влечет его к себе не меньше, чем поэзия. Об этом свидетельствуют многочисленные его работы — прежде всего — «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735). Положение его становится достаточно прочным — насколько вообще могло быть прочным положение безродного интеллектуала при аннинском, да и при елизаветинском дворе. В 1745 году Тредиаковский стал одним из двух первых русских профессоров Академии наук (вторым был М. В. Ломоносов), а в 1748 году он начинает читать в возобновленном Академическом университете лекции по латинскому красноречию.
И в литературной жизни Тредиаковский в 1730-е — середине 1740-х годов сохраняет значительное влияние, о чем свидетельствует, среди прочих фактов, его поэтическое состязание с Ломоносовым и Сумароковым 1743 года: три поэта перелагают один и тот же — 143-й — псалом, перелагают, естественно, каждый по своему, и выносят плоды своего стихотворства на суд публики. Даже и в 1750 году с Тредиаковским — хотя бы в определенных пределах — считались как с некоторой литературной силой: в сентябре этого года императрица Елизавета Петровна поручила ему (одновременно с Ломоносовым) написать по трагедии. Выполняя задание, Тредиаковский создает «Деидамию». В 1752 году выходят — сразу же вслед за первым (и единственным) томом «Собраний разных сочинений в стихах и в прозе» Ломоносова (1751) — его «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою», ставшие, таким образом, вторым в русской литературной культуре авторским собранием сочинений.
Но одновременно с этими вроде бы и успехами Тредиаковский — и чем далее, тем более — начинает оттесняться на периферию научной и культурной жизни. Много расстройств весьма разнообразного толка стали причинять писателю его совместники по словесному творчеству — Ломоносов и Сумароков; последний начал против Тредиаковского форменную войну [3], которая складывается для Тредиаковского неудачно: при всей пылкости, проявленной им в спорах, он никак не выходит из них победителем. «Деидамия» (сочиненная — как только что указывалось — по императорскому повелению) не была напечатана, не увидела свет и комедия «Евнух» (1752). «Тредиаковский все более становился фигурой маргинальной, странной, с которой можно не считаться» [1: 475]. В академической среде дела Тредиаковского тоже с каждым годом складываются все неблагоприятнее. Утрачивая свои позиции, Тредиаковский далеко не сразу это осознает, примириться же с этим он не сможет до конца жизни. В течение многих лет и разными способами пытается он отстоять свое первенствующее место в литературной жизни, место, давно им потерянное. Однако проявляемое им запальчивое
упорство только вредило; продиктованные этой запальчивостью поступки делали поэта смешным и создавали ему крайне нелестную литературную репутацию.
Надо заметить, что вообще-то защита Тредиаковским своего положения в русской культуре вовсе не была лишена внутреннего благородства; и основывалась она на вполне справедливой уверенности в значимости собственных заслуг перед русским словом. Тредиаковский был вполне способен проявить к литературным оппонентам и даже врагам известное уважение. Он был и более открыт чужому мнению, нежели Ломоносов и Сумароков, что, в частности, проявилось в его способности воспринять некоторые стиховедческие и даже стилистические идеи Ломоносова или в таком, казалось бы, странном факте, как посвящение трагедии «Деидамия» его злейшему недругу — Сумарокову. И как человек (со всеми своими слабостями) Тредиаковский, при многих поступках, ныне оцениваемых как не вполне достойные, вовсе не был лишен благородства и великодушия, может быть — в большей степени, нежели удачливые его соперники.
Однако вел он себя все же далеко не всегда безупречно, а главное — часто попросту неумно, чем, естественно, настраивал против себя и литераторов, и коллег по Академии наук. Все более и более становился он одинок и — как следствие — озлоблен. Неудача 1757 года с изданием стихотворного переложения Псалтири и поэмы «Феоптия» окончательно его подкосила. «Он слег (заболел или запил) и перестал ходить в Академию. Когда через год академическое начальство призвало его к ответу, он объяснил свое отсутствие „ипохондрией"» [Там же: 476]. Все это закончилось катастрофой — 23 марта 1759 года Тредиаковский был из Академии уволен. Не помогли его уверения в продолжавшихся все время отсутствия в Академии научных занятиях, уверения, соответствующие истине. М. В. Ломоносов и И.-К. Тауберт, определявшие в то время ход академических дел, мягко говоря, друг друга недолюбливали, однако в отрицательном отношении к Тредиаковскому полностью сходились и были рады от него избавиться.
На старости лет, после более чем четвертьвековой плодотворной работы Тредиаковский лишился и социального статуса, и научного окружения, и денег; он, говоря попросту, был выкинут на улицу. И остается только поражаться, что в ужасных этих условиях он продолжает свою литературную деятельность, причем продолжает крайне успешно. Главные свои начинания последних десятилетий (перевод огромного труда Ш. Роллена — Ж.-Б.-Л. Кревье, включающего в себя три связанные между собою, но отдельные сочинения: «Древнюю историю... » и «Римскую историю...» Роллена, и «Историю о римских императорах...» Кревье, и, конечно же, «Тилемахиду») он успевает завершить. Работать он продолжает до самой смерти, наступившей 6 августа 1768 года.
2.
Как известно, в ходе литературной полемики середины XVIII столетия ее участники не скупились на эмоциональные оценки и бранные прозвища своим оппонентам. Но, пожалуй, один лишь Тредиаковский оказался культурной жертвой подобной непримиримости — те обидные прозвища, которые он получал в ходе словесных баталий 1740-1750-х годов, как-то незаметно за ним закрепились и начали восприниматься чуть ли не как объективные, хотя и крайне резкие характеристики поэтического его облика. Причины этому далеко не все и не всегда окончательно ясны, но главная из них, впрочем, понятна — творческие искания Тредиаковского чем дальше, тем больше не совпадали с магистральным сюжетом русской литературы середины XVIII столетия, произведения его казались — и не могли не казаться — странными, а потому и смешными, а человеческие его поступки (о чем уже говорилось) негативное отношение современников только укрепляли.
Бездарный, но предельно самовлюбленный педант, нелепый и смешной, к тому же нечистоплотный в общественном своем поведении — вот, пожалуй, тот мифологизированный образ Тредиаковского — шута, дурака русской литературы, — который начал складываться еще при его жизни4. Как странно он не совпадает с образом Тредиаковского времени Славяно-греко-
латинской академии и первых петербургских лет! За подобным несовпадением вырисовывается мучительная история не встретившей сочувствия творческой жизни. Действительно, в конце 1750-х, в 1760-е годы к Тредиаковскому относились с презрением и насмешкой, никому и в голову не приходит видеть в нем гения, открывшего новую страницу в русской литературе. Совершенно напротив, над ним прямо смеются. Достаточно вспомнить широко известное отношение ближайшего окружения относительно молодой еще Екатерины II к «Тилемахиде». «Во „Всякой всячине" (1769), журнале, фактическим редактором которого была Екатерина, стихи „Тилемахиды" рекомендуются как средство от бессонницы» [9: 247], а правила екатерининского Эрмитажа предписывали в наказание за проступок выучивать небольшой фрагмент поэмы Тредиаковского. Весьма знаменательно, что информация об екатерининском отношении к Тредиаковскому была повторена Н. М. Карамзиным в «Пантеоне российских авторов» (1802), предопределив тем самым тот облик, с каким Тредиаковский вошел в XIX век, т. е. в литературную историю. Конечно, были исключения — прежде всего «Памятник дактило-хореическому витязю» А. Н. Радищева (1801), представляющий не просто попытку некоторой (не лишенной при том критичности) апологии Тредиаковского, но и глубокий анализ поэтической фактуры его произведений. Не без одобрительности отзывался о Тредиаковском и Пушкин. Но в целом серьезную — и тем более актуальную — литературную силу в Тредиаковском не видели ни в конце XVIII (вновь оговорюсь — за исключением Радищева), ни в начале XIX века, т. е. тогда, когда литературное наследие XVIII столетия не стало еще окончательным прошлым русской культуры.
Филологическая наука середины XIX века, в первую очередь в лице А. А. Куника и особенно П. П. Пекарского5, немало сделала для уяснения и реальной биографии Тредиаковского, и действительного его лица. Заслуги Тредиаковского перед российской образованностью благодаря собранным и представленным в течение XIX столетия фактам постепенно начали становиться несомненными. Однако калибр литературного его
дарования едва ли осознавался в большей мере, нежели это было в предшествующем веке: крупным и даже дерзостным талантом, потенциально способным направить литературное движение в предначертанное им русло, Тредиаковского никто не считал.
Но вот в третьем десятилетии ХХ века о Тредиаковском заговорили уже несколько по-другому. Началось все с признания неоспоримых научных заслуг Тредиаковского; формирующееся новое литературоведение, прежде всего стиховедение, вдруг обнаружило в филологических трактатах Тредиаковского не просто памятник прошлого, любопытный, но неактуальный, а глубокое и совсем не лишенное адекватности исследование природы русского стиха, да и вообще стиховедческих проблем. В Тредиаковском увидели не многотрудного педанта, но яркую творческую личность с могучими мыслительными возможностями. Именно тогда и было обращено преимущественное внимание на позитивные пушкинские отзывы о Тредиаковском, на «Памятник дактило-хореическому витязю» Радищева. Потом последовала и реабилитация Тредиаковского-поэта, связанная в первую очередь с работами Л. В. Пумпянского; после них уже трудно было игнорировать и незаурядные поэтические достижения Тредиаковского, и сознательность его литературной позиции, и своеобразие созданного им поэтического мира.
Литературная репутация Тредиаковского к середине прошлого столетия принципиально изменилась. А исследования второй половины XX века — весьма разные по своим теоретико-методологическим основам и аналитическим принципам — высокий литературный статус писателя сделали едва ли не бесспорным. Пожалуй, ни об одном авторе XVIII века, включая М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина, не писали в это время так обстоятельно и одновременно остро и проблемно; достаточно назвать труды А. А. Алексеева, Н. Ю. Алексеевой, А. А. Дерюгина, В. М. Живова, В. А. Кузнецова, С. И. Николаева, Ю. С. Сорокина, Б. А. Успенского, А. Б. Шишкина и др. Может быть, главным в этих исследованиях было признание некоей несомнен-
ной эстетической ценности поэтических открытий Тредиаковского: то, что он делал, неправильно было бы назвать одной лишь черновой работой — Тредиаковский не просто готовил кирпичи, из которых его преемники (прежде всего, Ломоносов) начали строить здание русской поэзии, он сам строил это здание — по своим чертежам и из собственных материалов. Л. В. Пумпянский писал о Тредиаковском: «Он пошел на все, чтобы быть предшественником. Таковым он и стал» [Там же: 220]; это не вполне точно — Тредиаковский оказался, конечно, предтечей, но таким, какой интересен и сам по себе, вне порожденного им и пошедшего по другим путям литературного движения; он представлял (и продолжает представлять до сих пор) реальную поэтическую силу, в большой мере суверенную. Тредиаковский смог предложить весьма самобытный (хотя и имеющий многочисленные западные параллели и бывший, по сути, своеобразной формой рецепции некоторых направлений европейского гуманизма и постгуманизма) проект дальнейшего развития отечественной литературы, который, отвергнутый современниками и ближайшими потомками, был воспринят эстетическим сознанием XX века [4]. Подобный взгляд на художественное наследство Тредиаковского, являющийся прямым следствием аналитической работы перечисленных выше (и некоторых других) филологов, ныне только фокусируется,6 однако именно он определяет репутацию поэта в начале XXI века.
Такую метаморфозу никак нельзя квалифицировать как случайность, она продиктована внутренними потребностями русского духовно-культурного движения, которое обнаруживает в Тредиаковском нечто очень родственное современной культурной ситуации, причем видит в нем явление в известных границах эстетически самодостаточное и отчасти живое. В контексте культурных переживаний последних десятилетий он предстает как автор, заслуживающий особенного внимания; литературный его имидж сейчас гораздо ближе к тому, как поэт воспринимался в начале своего творческого пути, т. е. в 1730-е годы, нежели к негативному его образу, сложившемуся в середине XVIII столетия; развитие его литературной репутации, как оказалось, двига-
лось по спирали. В конце концов, взгляд самого Тредиаковского на собственные заслуги перед Отечеством оказался исторически более верным, нежели негативные суждения его многочисленных и очень влиятельных противников — пусть через многие десятилетия, но писатель над ними в конечном счете восторжествовал.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Из современных биографических работ о Тредиаковском надо в первую очередь указать на статью С. И. Николаева в «Словаре русских писателей XVIII века»; при своем, обусловленном жанром, лаконизме она тщательно документирована и дает полное представление о фактической стороне жизни Тредиаковского [7].
2 См. о нем: [6]. К переводу этого же романа Тредиаковский вернулся значительно позже, в 1748-1750-х годах; именно данный перевод и стал значительным явлением в истории русской литературы первой половины XVIII в.
3 Цит. по: [5: 412].
4 См. об этом круге проблем: [10].
5 Библиографию важнейших работ о Тредиаковском, в том числе упоминаемых в статье см.: [2].
6 Наибольшую роль в формировании такого восприятия Тредиаковского сыграли, как представляется, работы Н. Ю. Алексеевой и В. А. Кузнецова.
ЛИТЕРАТУРА
1. Алексеева Н. Ю. «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою» в творчестве В. К. Тредиаковского // Тредиаковский Василий. Соч. и переводы как стихами, так и прозою. СПб., 2009. (Литературные памятники.) С. 446-481.
2. Василий Кириллович Тредиаковский. Указатель литературы / Сост. А. Н. Стрижев. М., 2003.
3. Гринберг М. С., Успенский Б. А. Литературная война Тредиаковского и Сумарокова в 1740-х — начале 1750-х годов. М., 2001.
4. Кузнецов В. А. В. К. Тредиаковский и русская поэзия ХХ века (Вяч. Иванов, В. Хлебников, И. Бродский): Автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 1998.
5. Кузнецов В. А. Тредиаковский // Три века Санкт-Петербурга. Т. 1: Осьмнадцатое столетие. В 2 кн. СПб.; М., 2003. Кн. 2. С. 409-416.
6. Николаев С. И. Ранний Тредиаковский (Первый перевод «Аргениды» Д. Барклая) // Русская литература. 1987. № 2. С. 93-99.
7. Николаев С. И. Тредиаковский // Словарь русских писателей XVIII века. Вып.3: Р-Я. СПб., 2010. C. 255-268.
8. Николаев С. И. Литературная культура Петровской эпохи. СПб., 1996.
9. Пумпянский Л. В. Тредиаковский // История русской литературы. Т. 3. М.; Л., 1941. С. 215-263.
10. Reyfman J. Vasilii Trediakovsky. The Fool of the «New» Russian Literature. Stanford, 1990.
