CC BY
163
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2013. № 1. С. 124-127.
УДК 82.09 В.В. Соломонова
В. БЕЛИНСКИЙ И К. АКСАКОВ В КОНТЕКСТЕ ОБЩЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНОЙ БОРЬБЫ МЕЖДУ ЗАПАДНИКАМИ И СЛАВЯНОФИЛАМИ
В центре внимания отношения двух представителей общественно-литературного движения середины XIX в.
Ключевые слова: «отрицание», свобода личности, художественность, рефлексия.
40-е годы Х1Х в. в России - время ожесточенной общественно-литературной полемики вокруг творчества Н. Гоголя и писателей «натуральной школы», обнажившей разногласия между так называемыми западниками и славянофилами. К первым до сих пор однозначно относят В. Белинского, противопоставляя его «московским» славянофилам прежде всего в лице К. Аксакова. При этом Белинского позиционируют как «революционного демократа, признающего право на революционное насилие», что якобы наиболее отвечало «как потребностям русского общества, так и тенденции русской литературы к реализму критического характера, заявившему себя в поэме Гоголя “Мертвые души” и в “натуральной школе”» [1].
В наше время такая трактовка взглядов Белинского и «тенденций русской литературы» представляется слишком категоричной. Нуждаются в корректировке и представления о причинах разногласий Белинского с московским кругом бывших друзей, в частности с К. Аксаковым.
Первое упоминание Белинским фамилии Аксаковых находится в его письме к матери Марии Ивановне Белынской от 20 сентября 1833 г. В нем отчисленный из Императорского Московского университета1 Белинский пытается успокоить мать насчет своего будущего: «Я нигде и никогда не пропаду. Несмотря на все гонения жестокой судьбы - чистая совесть... несколько ума. некоторая твердость в характере не дадут мне погибнуть» [2, т. 11, с. 104]. Он сообщает, что Г.И. Карташевский, родственник семьи Аксаковых, помогает ему найти работу.
В дальнейшем Белинский пользовался неизменным доверием и уважением этой семьи. Её глава Сергей Тимофеевич поручался за него в типографии, где в кредит печаталась «Грамматика» Белинского, видимо, неоднократно одалживал деньги («Я должен. Аксакову-отцу, сыну - тоже.»), устраивал учителем в Константиновский Межевой институт.
В письмах К. Аксакову Белинский неизменно передавал поклоны его родителям; переехав в Петербург, когда уже начались разногласия между ними, критик пишет: «Верь, Константин, что я уважаю твоего отца искренно, хотя он, как мне кажется, и предубежден против меня. <...> Наши лета и понятия разнят и рознят нас, но я, тем не менее, уважаю его за верное чувство поэзии и за добрый и благородный характер. Да, в Петербурге таких людей немного» [2, т. 11, с. 435]. Сергей Тимофеевич, приехав в Петербург, встречался с Белинским, признаваясь, что «очень хочется с ним отвесть душу и поговорить языком, понятным для нас!» [3, с. 135]. В письме к О.С. Аксаковой от 14 сентября 1840 г. Сергей Тимофеевич передает поклон от Белинского «Косте» и пожелание, «чтобы он прожил полгода в Петербурге». Знаменательно, что Сергей Тимофеевич добавляет: «В этом есть правда» [3, с. 141]. О какой же правде идет речь?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо остановиться на отношении Белинского к младшему брату К. Аксакова Ивану, в то время студенту Училища Правоведения в Петербурге. Иван Аксаков в письме родителям от 28 апреля 1840 г. передает свой разговор с Белинским о людях
© В.В. Соломонова, 2013
разных поколений: «Он бранит себя и свое поколение, сравнивая с следующим, с нашим. Говорит, что признаки их поколения -непривычка к труду, малое знание. сознание этого тяготит его, особливо когда он видит кого-нибудь из. поколения, бодрого, трудящегося» [3, с. 139]. Иван Аксаков был моложе Белинского на 12 лет. Этот «славный юноша», как называет его Белинский в одном из писем к Константину, видимо, заставил его увидеть, с одной стороны, «идеальные элементы, которые делают человека человеком», с другой - «направление действительное, крепкое и мужественное», и сделать вывод, что «молодое поколение лучше нас; оно много обещает» [2, т. 11, с. 534]. Но что понимал Белинский под «действительным направлением», которое увидел в Иване Аксакове? «В нем так много внутренней жизни, что даже жаль его, ибо на Руси пока еще только практическим людям хорошо, особенно если они при этом и мерзавцы» [2, т. 11, с. 546]. Как видим, Белинский находился в состоянии полнейшего разочарования в «идеальном», в мечтательности, в «московском прекраснодушии» как бездеятельности, апатии, «бесплодных порывах». «Мы люди вне общества. У нас нет ни политической, ни религиозной, ни ученой, ни литературной жизни», - пишет он Константину в августе 1840 г. [2, т. 11, с. 546].
В 1846 г., когда расхождение со славянофилами стало свершившимся фактом, Белинский пишет А.И. Герцену, убежденному западнику в это время, о встрече с Иваном Аксаковым, вновь восхищаясь им и добавляя: «Вообще, я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные люди» [2, т. 12, с. 297]. Не славянофильство как явление, а отдельные славянофилы, очевидно, вызывали в критике неприязненное чувство. Незадолго до своей смерти он в пространном письме к Д. Кавелину (декабрь 1847 г.) называет Константина Аксакова человеком, «в котором благородство - инстинкт натуры», Киреевских - людьми благородными и честными. Но «все остальные славянофилы, знакомые мне лично или только по сочинениям (здесь и далее в цитатах подчеркнуто мною. -В. С.), подлецы страшные и на все готовые», - писал Белинский, имея в виду «дерзость, наглость и ругательный тон» статей в журнале «Москвитянин» [2, т. 12, с. 457].
Дошедшие до нас восемь писем Белинского к К. Аксакову чрезвычайно насыщены информационно и рисуют психологический портрет как того, так и другого. По первому из них от 21 июня 1837 г. (из Пятигорска, где Белинский находился на лечении) видно, что они в это время самые близкие друзья, настолько откровенно пишет Белинский о себе, своей «горькой будущности», своих планах оставить Москву, с которой»
соединено все прекрасное в жизни», и переехать в Петербург, где надо будет «затвориться от людей, быть человеком только наедине с собою и в заочных беседах с московскими друзьями, а в остальное время. играть роль спекулянта, искателя фортуны, охать по деньгам» [2, т. 11, с. 130]. Очевидно, Белинский в оппозиции «Москва - Петербург» находился на стороне Москвы. Но для нас это письмо оказывается чрезвычайно важным с точки зрения того, в чем Белинский видел особенности натуры своего двадцатилетнего друга: «Храни мир и гармонию души своей. Мечтай, фантазируй, восхищайся, трогайся; только забудь о двух нелепых вещах, которые тебя губят - магнетизме и фантастизме» [2, т. 11, с. 130-133].
Если судить по письму (август 1838 г.) Белинского к И.И. Панаеву, то и через год К. Аксаков представлялся ему как «душа чистая, девственная, и человек с дарованием» [2, т. 11, с. 261]. А еще почти через год (в апреле 1839 г.) он с восторгом пишет Н.В. Станкевичу о «старом друге» К. Аксакове, «добром, благородном, любящем», который, наконец-то, «стал выходить из призрачного мира Гофмана и Шиллера, знакомиться с действительностью, и в числе многих причин особенно обязан этому здоровой и нормальной поэзии Гете» [2, т. 11, с. 366]. «Шиллеризм» как абстрактный героизм преследовался Белинским в это время особенно в силу его поворота к «объективному» творчеству Пушкина и Гете. Но «шиллеризм» К. Аксакова, разумеется, никакого отношения к славянофильству не имел, а «действительность», за которую ратовал критик, - к западничеству и революционности.
Готовясь переезжать в Петербург, Белинский, разумеется, подводил итоги московского периода своей жизни, анализировал «состояние духа» кружковцев, давал оценку отношениям с друзьями и приятелями, делая это прежде всего в переписке. Таким, например, является его письмо к И.И. Панаеву от 19 августа 1839 г. Он рад, что время «прекраснодушных и экстатических выходок» прошло.
Упоминая о ссоре с В.П. Боткиным, Белинский сообщает о примирении с ним «благоразумно, хладнокровно, хотя и тепло, а следовательно, и действительно» [2, т. 11, с. 372]. Размышляя по поводу отношений с Константином Аксаковым, которые Белинского «трогали до слез», он, по существу, повторяет то, что им было уже высказано про «один недостаток» в характере друга: «Это. какой-то китайский элемент. коли он во что засядет, так. засядет по уши. Вот и теперь сидит он в глупой мысли, что Гёте (далеко кулику до Петрова дня!) выше Шекспира» [2, т. 11, с. 373]. В данном случае Аксаков ещё «сидел в мысли», которую с ним «разделили Бакунин и Боткин», но не разделял Белинский. Речь шла о 2-й части
126
В.В. Соломонова
«Фауста» Гёте, её критик «громогласно провозгласил» не поэзией, а «сухой. символистикой и аллегорикой»: «Пушкин меня с ума сводит. Какой великий гений. Да, он не мог по своей натуре написать ничего вроде 2-ой части “Фауста”. У меня теперь три бога искусства, от которых я почти каждый день неистовствую и свирепствую: Гомер, Шекспир и Пушкин.» [2, т. 11, с. 374]. В этих словах трудно отыскать даже приблизительный намек на идеологические разногласия критика со славянофилами и следует видеть не более чем мнения людей, любящих, знающих литературу, их личные пристрастия, симпатии и антипатии.
Кстати, Белинский еще раньше назовет, например, дружбу с М. Бакуниным «призраком», так как она «вышла из отвлеченных понятий об общем» [2, т. 11, с. 306]. А Константин Аксаков напишет своим братьям Григорию и Ивану в начале 1839 г., что он «расстался» с приятелями, «со всем их кружком», хотя Белинского любит «больше всех остальных» [3, с. 125]. Если судить по переписке кружковцев, то Аксаков страшно обижался прежде всего на то, что они не видели в нем взросления и не могли дождаться, «когда он выйдет из китайской стены своих ощущеньиц, своей детскости.» [2, т. 11, с. 406], как писал Белинский Н. Станкевичу, еще находясь в Москве.
В первых письмах критика из Петербурга слышен просто вопль отчаяния. «Белинский обезумлен бетизмом (от фр. скот. -
В. С.) Петербурга», - писал жене С.Т. Аксаков [3, с. 132]. О каком «скотстве» шла речь, узнаем из письма Белинского В.П. Боткину от 22 ноября 1839 г.: «Да, и в Питере есть люди, но это все москвичи <.> В Питере только поймешь, что религия есть основа всего. Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке все святое.» [2, т. 11, с. 418]. Обычно такие настроения критика принято приписывать его увлечению «примирением с действительностью», т. е. его «правогегельянству», которое якобы вызывало «возмущение некой передовой общественности». Но Белинский в данном письме сам указывает на истинные причины своей «апатии»: «Публика - господа офицеры и чиновники - зверинец из орангутангов и мартышек - позор и оскорбление человечества и общества. <.> Чем больше живу и думаю, тем больше, кровнее люблю Русь, но. ее действительность настоящая начинает приводить меня в отчаяние -грязно, мерзко, возмутительно, нечеловечески.» [2, т. 11, с. 420].
В это время Белинский видит много общего в себе и в К. Аксакове, например «болезненную рефлексию», «резонерскую
идеальность», которая «закрывает глаза на действительность и создает свою - небывалую и абстрактную» [2, т. 11, с. 425]. В письме к нему он выражает уверенность в
силе любви и дружбы между ними [2, т. 11, с. 433], Боткину пишет о своей развившейся ненависти к чему-то абстрактному, к «лени и мечтательности, рефлексии и фразерству» [2, т. 11, с. 444]. Тем не менее «прекраснодушие» для него не перестает быть «великим моментом души», «святым состоянием духа», но он очень хорошо понимает, что ему и друзьям пора взрослеть [2, т. 11, с. 481]: «Какие мы были (и отчасти есть и теперь) дети» [2, т. 11, с. 508]. Думаем, что не стоит в этих размышлениях критика видеть «трагическую судьбу первого поколения последекабристской интеллигенции» [3,
с. 140], в них проявилось его желание стать полезным, деятельным, отказавшись от мечтаний и «ложных чувств». Не случайно он вскоре напишет К. Аксакову о наметившейся «разности направлений», которая стала проявляться прежде всего в оценках литературных.
Отдавая дань Гоголю («великий художник»), Белинский не соглашается с «классификацией Аксакова (Гомер, Шекспир и Гоголь) и ставит на место Гоголя Пушкина [2, т. 11, с. 435]. С точки зрения Белинского, Гоголь «не русский поэт в том смысле как Пушкин, который выразил и исчерпал собою всю глубину русской жизни и в раны которого мы можем влагать персты, чтобы чувствовать боль и врачевать их» [2, т. 11, с. 534]. Трудно представить более точную характеристику значения Пушкина для России, чем эта. Что касается Гоголя, то Белинский надеялся на возрастание интереса его к России и русскому: «Его начинает занимать Россия. космополит-поэт кончился и уступает свое место русскому поэту» [2, т. 11, с. 582].
Если вернуться к вопросу о «действительности», а именно он оказался в эпицентре споров, то исчерпывающий ответ о позиции Белинского находим в его огромном письме (6 листов печатного текста!) к
В.П. Боткину от 10-11 декабря 1840 г. В нем много рассуждений о борьбе и «примирении с гнусною расейскою действительностью». Но значит ли это, что Белинский исповедовал «революционное насилие»? Какую «действительность» он отрицал? Он отрицал «царство. чинолюбия. деньголюбия, взяточничества, безрелигиозности, разврата, отсутствия всяких духовных интересов», он выступает за «права личного человека, восстановление человеческого “достоинства”, апеллируя к самому Спасителю», который «сходил на землю и страдал на кресте за личного человека» [2, т. 11, с. 577]. Ведь и в знаменитом «Письме к Гоголю» (1847 г.) Белинский пишет о разумной действительности, которой жаждет для России: «Она представляет собой ужасное зрелище страны. где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только
огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». И надеется Белинский не на революцию, а на «введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть». Он добавляет: «Это чувствует даже само правительство» [2, т. 10, с. 213].
Почему же прекратились отношения и переписка2 Белинского с Аксаковым, неужели действительно «после перехода последнего в лагерь реакционного «Москвитянина», как сказано в комментариях к полному академическому собранию сочинений критика? Начало резкого прекращения отношений между бывшими друзьями было, на наш взгляд, чисто «литературного» характера. Аксаков не согласился с мнением Белинского о Ломоносове (рецензия критика на 3-томное собрание сочинений, вышедшее в 1840 г.), что «в трудах и в жизни Ломоносова гораздо больше поэзии, чем в его вдохновениях, принявших форму тяжелых стихов» [2, т. 4, с. 378]. Аксаков, прочитав рецензию Белинского, пишет отцу: «Предвижу, что мы с Белинским. схватимся литературно. <.> Или мы с Белинским навсегда разделимся, или он уступит мне; а я уже ему не уступлю» [3, с. 145]. А далее будет рецензия Белинского на брошюру Аксакова о «Мертвых душах», где тот назовет Гоголя русским Гомером, а Белинский увидит в ней «ребяческие фразы» и «абстракции». Аксаковы станут обвинять критика в личных мотивах («Белинский был недоволен приемом, ему сделанным.», «.видна больше личность» [3, с. 168]). Свою роль сыграют самолюбие, борьба за подписчиков между «Оте-
чественными записками» и «Москвитянином», С. Шевырев и М. Погодин (редакторы «Москвитянина») используют свои связи и будут настраивать против «Отечественных записок» министра народного просвещения
С.С. Уварова, о чем пишет в своем дневнике цензор А.В. Никитенко: «Он ужасно вооружен против “Отечественных записок”, говорит, что у них дурное направление -социализм, коммунизм и т. д. Очевидно, что это навеяно москвичами-патриотами, которым во что бы то ни стало хочется быть вождями времени» [3, с. 170]. Когда Белинский бывал в Москве (например, в мае 1846 г.), то именно К. Аксаков избегал с ним встреч, что тоже говорит само за себя [3, с. 179]. Далее болезнь Белинского, лечение за границей, не принесшее выздоровления, возвращение в Петербург, «чтобы истребить здесь остаток сил», и смерть в 37 лет, которая прекратила все споры и разногласия.
ПРИМЕЧАНИЕ
1 В статье сохранено историческое написание учреждений XIX в.
2 С осени 1839 г. Белинский и К. Аксаков больше никогда не встречались, переписка закончилась в 1841 г.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Недзвецкий В. А., Зыкова Г. В. Русская литературная критика XVIII—XIX веков. М., 2008.
С. 154.
[2] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. : в 13 т. М., 1953-1959.
[3] Литературное наследство : В.Г. Белинский. М., 1950. Т. 56.
