CC BY
4
УДК 82.091:833.161.1 Ы^:/^.ог§/10.34680/2411-7951.2022.6(45).737-741
В.В.Шадурский, В.А.Боденчук
УПОМИНАНИЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ХУШ ВЕКА В ПРОЗЕ М.А.АЛДАНОВА
Представляется обзор различных произведений и писем М.А. Алданова, в которых упоминаются русские писатели XVIII века. Дается характеристика разных форм творческого восприятия М.В.Ломоносова, Д.И.Фонвизина, А.Н.Радищева, Н.И.Новикова, Г.Р.Державина. В художественной прозе Алданова нет образов Д.И.Фонвизина, А.Н.Радищева и Н.И.Новикова, но их поступки отражены в алдановской переписке и книге философских диалогов «Ульмская ночь». Ломоносова в повести «Пуншевая водка» и Державина в романе «Девятое термидора» Алданов превратил в персонажей, играющих важную роль в сюжетах произведений. Русские классицисты не выпадали из поля зрения Алданова все годы его творчества, о них, как о представителях века Просвещения и свободолюбивых личностях, он писал и в очерках, и в литературно-критических статьях. В рецензии на книгу В.Ф.Ходасевича Алданов по-новому открывает Державина как поэта XVIII века, отмечая проявленную к нему несправедливость историков. Выбрав для своего творчества фигуры этих русских классицистов, Алданов обозначает свои мировоззренческие пристрастия: приятие интеллектуалов, просветителей, прогрессивных людей, которые, выражая вольнолюбивые взгляды, приносили пользу своему государству, служили ему, отстаивая истину. Вместе с тем нелогичные поступки, нелепые ситуации, неразумные мотивы поведения героев в изображении Алданова показывают иронический подход автора. Этот подход определен не желанием их изобличить и унизить, но скепсисом в отношении адекватного восприятия масштаба их деятельности современниками, а также пониманием тщетности усилий по разумному усовершенствованию мира.
Ключевые слова: русская литература XVIII в., М.А.Алданов, русская эмиграция, классицизм
В творчестве М.А.Алданова наряду с русской классической литературой XIX предметом рефлексии
была и русская литература ХУЛ века. На страницах его произведений и писем упоминаются М.В.Ломоносов, Д.И.Фонвизин, А.Н.Радищев, Н.И.Новиков, Г.Р.Державин. Алданов, который, подобно другому «русскому европейцу» — И.С.Тургеневу, находился под сильным влиянием либеральных идей Запада, был картезианцем, поклонником идей эпохи Просвещения, много внимания уделил русским просветителям, а также представителям классицизма. Писатели, отличившиеся вольнолюбивыми взглядами, передовыми идеями, независимостью, неоднозначностью, создававшей ореол загадочности, привлекали его внимание. Отсюда интерес Алданова к поэтам-революционерам, к литераторам-масонам, к писателям, общавшимся с императорами, к ярким произведениям.
Используя хронологический подход, дадим характеристику этим упоминаниям. В разных алдановских текстах они могут быть в форме неприметных деталей, но также превращаться в художественные образы.
Образ М.В.Ломоносова в произведениях Алданова вырастал из историко-культурного контекста, из особого отношения к веку Просвещения, которое было у эмигрантской интеллигенции. Благодарными потомками в эмиграции изучалась личность ученого, деятельность Ломоносова становилась темой вечеров памяти, наконец, в качестве персонажа он появлялся на страницах художественных произведений писателей зарубежья.
И в творчестве Алданова имя Ломоносова встречается часто, каждый раз это упоминание наполнено особым смыслом. Кульминацией такого обращения к гениальному ученому и писателю стал его образ в повести «Пуншевая водка» (1938); «<...> каждый из героев, достигший вершины своего счастья, рано или поздно осознает, что счастье та же «пуншевая водка», опьянение рано или поздно проходит, что человек счастлив обманом» [1, с. 114]. В этой повести представляется ломоносовское отношение к счастью [2, т. 2, с. 500]. Скрытое, непонятное счастье великих ученых — это «несколько мгновений счастья, недоступного обыкновенным людям» [2, т. 2, с. 501], оно состоит и в преодолении себя, и в тайном ощущении первопроходца стать подвижником. Ломоносова волнует несгибаемая сила, с которой человек отстаивает свою правду и обретает мученическое счастье, подобное тому, что испытывает горящий в костре Аввакум. Алданов создавал повесть, «<...> ориентируясь на те высокие образцы, которые предлагала ему отечественная классика (М.Ломоносов, Д.Фонвизин, А.Сумароков)»1, Ломоносов изображен высоким по духу и загадочным персонажем. В целом его судьба — это история о счастье, которое каждый раз подвергается сомнению каким-то высшим разумом. Если любовь курьера Михайлова к господской водке — слишком мелкое счастье, то счастье ученого, у которого нет сил радоваться применению своих открытий, — это призрачное счастье одержимого одиночки.
Отметим, что Ломоносов здесь представлен Алдановым как ученый и ценитель книг мудрости (он читает запрещенное «Житие протопопа Аввакума»), но не как писатель. Однако в повести создан его настоящий образ, причем Ломоносов как один из главных героев связан с раскрытием важной сюжетной линии.
В романе «Живи как хочешь» (1949—1952) будет подчеркнута избранность и ученого и поэта. Дюммлер, рассуждая о российских революционерах, приведет имя Ломоносова в виде исключения из правил бунтарского поведения русского человека: «<...> все наши классические писатели, музыканты, художники, за исключением разве двух или трех, были и в жизни, и в политике никакие не бескрайние, а очень умеренные люди: Ломоносов, Пушкин, Гоголь, <...>» [3, т. 5, с. 459]. В «Ульмской ночи» (1953) это высказывание почти
[
]
повторится [3, т. 6, с. 348], там Ломоносов будет назван первым просвещенным человеком, сознание которого вмещало и передавало многие смыслы, недоступные обычным людям.
Вместе с тем в прозе Алданова нет образов Д.И.Фонвизина, А.Н.Радищева и Н.И.Новикова, но их личности и поступки вызвали интеллектуальную реакцию писателя — преимущественно в переписке и книге философских диалогов «Ульмская ночь».
Так, имя драматурга Фонвизина упоминается в переписке Алданова и Бунина. Бунин написал Алданову 26 марта 1950 г.: «Нынче прочел, что Фонвизин называл излишнее богатство языка, которым уже и при нем щеголяли некоторые писатели, "дурацким богатством" — и опять почувствовал, что я обожаю этого толстяка, — главное, за его письма о Европе и пуще всего о французах: до чего был умен и как беспощадно великолепно "крыл" их! Удивительно, сколько талантов и умниц среди толстяков! Вот хоть Фонвизин, Крылов, актер Давыдов <...>» [4, с. 142]. Алданов быстро отреагировал на это высказывание друга и в ответном письме 29 марта 1950 г. поделился своими соображениями: «Фонвизин был умница, это верно. Не помню, был ли он толст <...>» [4, с. 142]. Обращает на себя внимание тон ответа Алданова: он, человек, привыкший все проверять в архивах, по документам, в данном случае ссылается на память.
В ином тексте, предназначенном для публикации, Алданов не мог не использовать своим записи и конспекты. Другое дело, что диалогическая форма эссе позволяла свободный стиль и необязательность ссылок на источники. Так, в «Ульмской ночи» собеседник А., рассуждая о значимости людей разного происхождения для русской культуры, назовет имя Фонвизина вместе с другими «русскими» немцами и с сожалением заметит, что современников вопрос «крови» интересует слишком остро: «В старину, в средние века, еще раньше это людей интересовало гораздо меньше» [3, т. 6, с. 365, 366].
Писатели-интеллектуалы А.Н.Радищев и Н.И.Новиков, оказавшиеся в опале за инакомыслие, могли привлечь Алданова-эмигранта своим бунтарским характером, сформированным либеральными ценностями.
Радищев появляется в романе Алданова «Девятое Термидора», первые главы которого стали выходить в «Современных записках» еще в 1921 г., а весь текст позднее был включен в серию «Мыслитель, состоящую из 4 произведений. Поведение Радищева становится предметом беседы сановников на обеде, устроенном графом А.А.Безбородко. Граф рассказывает о реакции императрицы Екатерины II на «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Ее величество оную читать изволила и, нашед ее наполненною самыми вредными умствованиями и дерзостными изражениями, производящими разврат, указала <...> исследовать о сочинителе сей книги. Сочинителем книги есть Радищев, советник таможенный. Слыл человеком изрядным и бескорыстным, но, заразившись, как видно, Францией, стал проповедовать равенство и бунт против помещиков, да еще пренеприличную впутал в книгу оду, где озлился на царей и Кромвеля аглицкого хвалил, что "научил он в род и роды, как могут мстить себя народы"» [2, т. 1, с. 78]. Примечательно, что в вину Радищеву вменяют французскую «заразу», а по сути — идеи просветителей о свободе мысли, которые так близки Алданову. В этом же романе граф Безбородко, с присущим ему благодушием, называет Радищева «этаким шельмой», намекая, что «владимирский кавалер» после получения ордена Святого равноапостольного князя Владимира не оправдал признания. Иные персонажи романа, молодые карьеристы, спешат выразить свое отвращение к Радищеву, надеясь, что своевременное его осуждение будет укреплять их репутацию: «Сей Радищев есть сущий жакобен!» [2, т. 1, с. 79]. Таким образом, с помощью реакции светского общества на поведение мятежного писателя создается эмоциональная картина, появляется живое, «человеческое» отношение к Радищеву как к неблагодарному сыну отечества, правда, оценщиком такого смутьяна оказывается весьма порочный вельможа.
Имя Радищева упоминается в очерке «Поездка Новосильцева» (1932). Рассуждая о Комитете общественного спасения и удивительной радикальности взглядов его членов, Алданов пишет о деятельности этого известного бунтовщика, сопоставимой с радикальностью самого царя: «Если судить по записям Строганова, то Александр I был даже самым "левым" из членов Комитета. Собственно, лишь по стилю и можно отличить то, что тогда говорил царь, от того, что писал Радищев» [3, т. 1, с. 134]. Алданов с иронией показывает интеллектуальную и эмоциональную близость монарха и врага монархии, такая причудливая ситуация могла возникнуть только в России XIX века. И писатель словно любуется этим своеобразным историческим анекдотом.
В повести «Святая Елена, маленький остров» Алданов изобразит графа де Бальмена, разбирающего присланные ему книги: «Это были в большинстве старые новиковские издания. "О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знания. Сочинение, в котором открывается Примечателям сомнительность изысканий их и непрестанные их погрешности, и вместе указывается путь, по которому должно бы им шествовать <...>» [2, т. 2, с. 378]. В образе молодого графа Алданов показал создание нового поколения передовых дворян, которые, подобно Новикову, увлекутся идеями мартинизма Луи Клода де Сен-Мартена.
В романе «Заговор» Штааль рассуждает об императоре Павле I и о Екатерине Великой: «Он не любил царя, не прощал своего дела в Тайной экспедиции. Но и ненависти к царю у него не было. Да и в деле этом царь не был, собственно, виноват. "Точно при государыне не было Тайной экспедиции? Ведь Новикова, говорят, пытали, и Княжнина драли за "Вадима"» [2, т. 1, с. 181]. Факт пыток Новикова сначала порождает у Штааля страх, но потом, во время царствования Павла I, вызывает понимание. Этот герой, в силу пошлости и циничности своей натуры, как бы подтверждает подлую способность человека смиряться с истязаниями и даже объяснить их естественность и целесообразность.
Ученые записки Новгородского государственного университета. 2022. № 6 (45). С. 737-741. ' '
В «Загадке Толстого» (1923) Алданов рассуждает о человеческом разуме и о том, как по-разному его воспринимали гении человечества: «Толстой-моралист переоценивает человеческий разум, Паскаль — человеческую глупость» [3, т. 6, с. 116]. Для доказательства призрачности политического учения Толстого писатель обращается к историческому курьезу: «Помнится, императрица Екатерина в одну из либеральных пятниц своей педели убеждала сына в том, что насилие не устоит в борьбе с людьми идеи. Радищев и Новиков могли бы, пожалуй, увидеть в этом утверждении некоторую игру ума» [3, т. 6, с. 117]. Под «некоторой игрой ума» здесь тоже следует понять избирательность внимания автора, любящего рассматривать ситуации, которые порождают настоящие исторические анекдоты. Очерк «Взрыв в Леонтьевском переулке» (1936) содержит описание места в Москве, напрямую связанного с именем известного книгоиздателя и журналиста: «Где-то здесь же находилось в конце XVIII века одно из многочисленных учреждений Н.И.Новикова, — полукоммерческих, полупросветительных и масонских; расположенный поблизости Газетный переулок (прежде Вражский Успенский) назван так потому, что тут впервые, по инициативе Новикова, стали продаваться газеты» [2, т. 6, с. 540]. Эрудиция Алданова позволяет ему вписывать в литературный контекст даже географию события революционного времени. Это делает повествователя более убедительным и существенно приближает читателя к произошедшему событию.
Немало страниц Алданова посвящено Г.Р.Державину. Алдановское изображение автора «Фелицы» позволяет говорить о нем как о поэте-современнике Екатерины Великой, государственном деятеле эпохи классицизма. Существует еще одна причина рассматривать личность и творчество Державина в контексте XVIII века: его включенность в традицию века классицизма, просвещения, служения государству. Д.П.Святополк-Мирский в 1926 г. в критической работе, написанной в излюбленной Алдановым форме диалогов, отвечал на вопрос о том, нужно ли русскому человеку, любящему отечественную культуру, «быть в наши дни литературным и культурным консерватором?» [5, с. 146]. Его собственный ответ разбивает понятие литературного процесса на несколько этапов, один из которых связан с традицией, а второй — с ее разрушением: «Основывать культурный консерватизм можно было на Ломоносове, Державине, Пушкине, мужах силы и крепости» [5, с. 146]. Позиция Алданова может быть сходной с точкой зрения Мирского, поскольку именно в представителях русской классики, в том числе в Державине, он видел основу русской культуры, тщательно оберегаемой в зарубежье.
В романе «Девятое термидора» читатель видит Державина, с точки зрения повествователя и с точки зрения невежественного Штааля. Так, на приеме во дворце у Екатерины Великой поэт изображен «сидевшим молча в углу и мечтавшим о том, чтобы к была к ужину стерлядь» [2, т. 1, с. 85]. Но когда молодой человек произносит «великому сочинителю» что-то вроде комплимента, то в ответ получает только его хмурый взгляд, Державин «<...> любил быть при дворе сановником, а не поэтом» [2, т. 1, с. 85]. Вместе с тем наблюдательность повествователя оказывается вездесущей, он видит даже подобострастное выражение лица Державина при чтении стихов, написанных императрицей: «Гости точно ждали, застыв от восхищения. А Гавриил Романович Державин даже зажмурил от восторга глаза, услышав два прочтенных Нарышкиным стиха императрицы» [2, т. 1, с. 87]. Екатерина отказалась читать свои стихи, тем комичнее оказались гримасы восхищенных слушателей, в том числе и «великого сочинителя». В другом эпизоде этого романа молодые люди, находясь во дворце князя Безбородко, обсуждают стихи Державина, иронически посвященные хозяину: «Стихотворение, в котором Державин, недолюбливавший Безбородко, высмеял его немощь, пользовалось большой популярностью у молодежи. Штааль тотчас продекламировал <.>. Рибопьер, схватившись руками за приглаженные виски и сжимая их так, чтобы не расстроить прически, заливался неудержимым смехом» [2, т. 1, с. 458]. Державин со своим стихотворением оказывается включенным в ритм событий времени, более того, раскрывается ироничная подоплека создания стихов, оперативно запечатлевших слухи о «мужских» проблемах Безбородко. Алданов изобразил комичную сцену, полную драматизма, из которой, однако, Безбородко выходит с честью, посрамив своих обидчиков: «А ты, голубчик, поживи с мое, молоко на губах подсохнет — тогда посмеешься...» [2, т. 1, с. 459]. Это, опять-таки, исторический анекдот, только не политического, как в случае с Екатериной Великой, а интимного характера.
В уже упомянутой повести «Святая Елена, маленький остров» просвещенный граф де Бальмен, выписывающий произведения Байрона, рассуждает о стихах и вспоминает имена известных поэтов, иронически относясь к создателю «Фелицы»: «У нас сочинители, впрочем, еще не вошли в моду. Не будь покойник Державин министром, кто стал бы его читать? "Гляди, Алкид, на гидру дерзку, смири ее ты лютость зверску." C'est complètement idiot. Кто у нас еще пишет стихи? Се pauvre batard Joukovsky. Un brave homme d'ailleurs. Или Гаргантюа Крылов... Да еще несколько мальчишек. Чаадаев говорил, будто в Сарскосельском лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. Энгельгардт тоже их хвалил. Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого. Забыл. Diable!.. Забыл.» [2, т. 2, с. 328]. Де Бальмен цитирует стихотворение Державина «Орел», написанное в 1799 г. Его реакция на стихи — живой отклик современника, на глазах которого раскрывается еще не узнаваемый гений Пушкина, но звезда Державина уже погасла.
Таким образом, в разных частях тетралогии Алданова «Мыслитель» Державин предстает в виде эпизодического героя, к которому современники не испытывают должного пиетета, в условиях отсутствия временной дистанции Державин им не кажется великим поэтом, достойным славы.
В очерке «Сперанский и декабристы» (1925) имя поэта-политика упоминается в ряду тех, кто был противником «гениального бюрократа» [3, т. 1, с. 246]: «Врагов Сперанский имел множество, и были среди них
умные люди: Державин, Розенкампф, Армфельд, Ростопчин» [3, т. 1, с. 246]. Алданова интересовали причины противостояния умных людей, крупных государственных деятелей, он их находит в эмоциях. Так, умный Державин был среди очернителей Сперанского по явно субъективным причинам: «<...> для его очернения ничего путного не могли придумать. Обвинения, которые возводились против государственного секретаря, почти всегда бессмысленны. "Сперанский совсем был предан жидам", — пишет Державин» [3, т. 1, с. 246]. Причина неприятия Сперанского настолько очевидна, что ясно: даже искушенного царедворца Державина поведение государственного секретаря выводило из себя. Неуважение одной личности связано с нелюбовью к целому народу, а это не делает чести поэту-сенатору.
Еще один этап рецепции творчества Державина у Алданова — это рецензия на книгу В.Ф.Ходасевича «Державин» [6, с. 496-497]. Алданов неожиданно поставит ее автора в один ряд с А.С.Пушкиным: «Это чисто пушкинская проза; последний отрывок <...> одной звуковой своею формой вызывает в памяти читателя "Пиковую даму"» [3, т. 6, с. 575]. По мнению рецензента, упоминание Пушкина волшебным образом содействовало успеху этой книги. «Отчасти забытый», «отчасти затемненный» образ Державина Алданов тоже по-своему открывает, обращая внимание на несправедливое к нему отношение историков.
В приведенном выше очерке «Поездка Новосильцева» (1932) Алданов представит Державина, который не мог быть в восторге от перемен, задуманных либеральной молодежью, Чарторыский «жалуется на происки Державина», называя его «"прощелыгой", — знаменитый поэт в политике не любил возвышенных замыслов» [3, т. 1, с. 148]. Снова мы видим своеобразное разоблачение Державина, принижение его личности, но вряд ли в этом проявляется желание Алданова создать карикатурный образ великого поэта. Например, в очерке «Юность Павла Строганова» (1935) Алданов изобразит знаменитого А.С.Строганова и отметит, что многие известные люди бывали у него в доме, среди них и Державин [3, т. 2, с. 10]. Знакомство с Державиным, таким образом, воспринимается как общение с великим человеком, с выдающимся деятелем государства, фигурой, знаковой для истории России.
Имя Державина упоминается не только в произведениях, но и в переписке Алданова. В письме от 3 августа 1949 г. Алданов, пытаясь мотивировать больного И.А.Бунина к писанию, вероятно, по памяти процитирует великого классика: «<...> У Державина есть стихи, и глуповатые, и очаровательные: "И смерть, как гостью, ожидает, / Крутя, задумавшись, усы." Такой человек, как Вы — конечно, Вы думали о смерти всю жизнь <...> Значит, всё-таки главное сводится к тому, что радостей жизни становится всё меньше. Это так. Ну, что ж, надо себе доставлять те, которые еще остаются <..>» [7, с. 129]. По мнению Алданова, писательство — это та радость, которой больной Бунин не должен себя лишать, а приведенные державинские строки свидетельствуют о прочности ассоциаций, связывающих алдановское сознание с творчеством Державина. С одной стороны, эта малозаметная деталь эпистолярия показывает, что поэзия создателя «Фелицы» имеет для Алданова большое значение, что он умеет ею наслаждаться и одновременно критически оценивать. С другой стороны, тяготение к творчеству Державина выглядит несколько архаичным на фоне весьма консервативных эмигрантских обращений к русской классической традиции. Но эта архаика, своеобразная верность патриархальной старине, и сближает Алданова с Буниным.
Таким образом, обращение Алданова к русским писателям ХУЛ века оказывается несистемным, фрагментарным, спорадическим, оно отличается от обращения к русской классической литературе XIX века. Конечно, Алданова привлекали вольнолюбие, просветительские идеи, прогрессивные взгляды писателей-классицистов, но отражать эти взгляды в своем творчестве он не стал. Также невозможно сказать, что кто-то из них серьезно повлиял на мировоззрение Алданова, на принципы его поэтики. Вероятно, это обусловлено отдаленностью от времени участников событий. Предполагаем, что для поиска различных фактов биографий этих писателей, для понимания времени Алданов мог обращаться к журналам «Русский архив», «Русская старина», «Русское богатство». Вместе с тем мы не можем обнаружить у него знания литературно-критических и научных работ, посвященных творчеству писателей XVШ века. Алдановым продемонстрирован опыт прочтения их произведений, показано применение этого опыта в собственных художественных текстах и в переписке. Ломоносов и Державин, в отличие от других упомянутых писателей, превращены Алдановым в художественные образы, участвующие в развитии сюжетных линий: Ломоносов — как один из главных героев повести «Пуншевая водка», Державин — как эпизодический персонаж тетралогии «Мыслитель».
В целом рецепция русского классицизма была необходима литературе русской эмиграции как средство идентификации, подтверждения верности принципам свободомыслия и просвещения. Алданову литература русского классицизма пригодилась выборочно; писатели XVШ века превратились в свидетелей эпохи, читатель с помощью его знаний, наблюдений и приведенных остроумных исторических параллелей получил возможность увидеть историю живой, почувствовать ее эмоции, узнать атмосферу эпохи. Вместе с тем нелогичные поступки, нелепые ситуации, неразумные мотивы поведения героев в изображении Алданова показывают иронический подход автора. Этот подход определен не желанием их изобличить и унизить, а скепсисом в отношении адекватного восприятия масштаба их деятельности современниками, а также пониманием тщетности усилий по разумному усовершенствованию мира.
Примечание
1. Орлова Ю.А. Историсофская повесть М.А.Алданова: проблематика, образная система, мотивные ряды. Автореферат диссертации на соиск. уч. ст. к.филол.н. Тамбов, 2015. С. 17.
1. Долгих Т.Д. Историческая повесть М.Алданова «Пуншевая водка» // Художественный текст и историко-культурный контекст: (На материале русской литературы XX в.): межвуз. сб. научн. тр. Пермь: ПГПУ, 2000. C. 100-116.
2. Алданов М.А. Собр. соч.: В 6 т. М.: Правда, 1991.
3. Алданов М.А. Собр. соч.: в 6 кн. М.: Новости, 1994—1996.
4. «Этому человеку я верю больше всех на земле...» / Подгот. текстов и публ. А.Чернышева // Октябрь. 1996. № 3. С. 115-156.
5. Мирский Д. О литературе и искусстве: Статьи и рецензии 1922—1937. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 616 с.
6. Алданов М. [Рец. на кн.:] Ходасевич В.Ф. Державин. Париж: Современные записки, 1931 // Современные записки. 1931. N° 46. С. 496-497.
7. Письма М.А.Алданова к И.А. и В.Н.Буниным / Публ. и комментарии М.Грин // Новый журнал. 1965. № 81. C. 110-147.
References
1. Dolgikh T.D. Istoricheskaya povest' M.Aldanova "Punshevaya vodka" [Historical story by M.Aldanov "Punch vodka"]. Coll. of papers "Khudozhestvennyy tekst i istoriko-kul'turnyy kontekst: (Na materiale russkoy literatury XX v.)". Perm', 2000, pp. 100-116.
2. Aldanov M.A. Sobr. soch.: V 6 t. [Collected Works in 6 vols]. Moscow, 1991.
3. Aldanov M.A. Sobr. soch.: v 6 kn. [Collected Works, in 6 vols]. Moscow, 1994—1996.
4. "Etomu cheloveku ya veryu bol'she vsekh na zemle..." ["I trust this man more than anyone on earth..."]. Oktyabr', 1996, no. 3, pp. 115156.
5. Mirskiy D. O literature i iskusstve: Stat'i i retsenzii 1922—1937. [On Literature and Art: Articles and Reviews 1922—1937]. Moscow, 2014. 616 p.
6. Aldanov M. [Rets. na kn.:] Khodasevich V.F. Derzhavin. Parizh, Sovremennye zapiski, 1931 [[Review of the book:] Khodasevich V.F. Derzhavin. Paris: Contemporary Notes, 1931]. Sovremennye zapiski, 1931, no. 46, pp. 496-497.
7. Pis'ma M.A.Aldanova k I.A. i V.N.Buninym [Letters to M.A.Aldanov to I.A. and V.N.Bunin.]. Novyy zhurnal, 1965, no. 81, pp. 110-147.
Shadursky V.V., Bodenchuk V.A. Mentioning Russian writers of the 18th century in the M.A.Aldanov's prose. The article presents an overview of various works by M.A. Aldanov, in which Russian writers of the 18th century are mentioned. The characteristic of different forms of creative perception of M.V.Lomonosov, D.I.Fonvizin, A.N.Radishchev, N.I.Novikov, G.R.Derzhavin is given. Aldanov's prose does not contain images of D.I.Fonvizin, A.N.Radishchev, N.I.Novikov, but the details of their lives are reflected in Aldanov's correspondence and the book of philosophical dialogues "Ulm Night". Aldanov turned Lomonosov in the story "Punch Vodka" and Derzhavin in the novel "The Ninth Thermidor" into characters that play an important role in the plots of the works. Russian classicists did not fall out of Aldanov's field of vision all the years of his work, he wrote about them, as representatives of the Age of Enlightenment and freedom-loving personalities, both in essays and literary critical articles. Aldanov reveals Derzhavin as poet of the 18th-century in a new way in the review of the book by V.F.Khodasevich "Derzhavin", noting the injustice shown to him by historians. Having chosen the figures of these Russian classicists for his work, Aldanov denotes his ideological predilections: the acceptance of intellectuals, enlighteners and progressive people who, expressing freedom-loving views, benefited their state, served it, defending truth. The techniques used by Aldanov show his ironic approach to depicting the personalities of classic writers. At the same time, illogical actions, ridiculous situations, unreasonable motives of the characters' behaviour in the image of Aldanov show the author's ironic approach. This approach is determined by the skepticism about the adequate perception of the scale of their activities by contemporaries, as well as the understanding of the futility of efforts to intelligently improve the world.
Keywords: Russian literature of the 18th century, M.A.Aldanov, Russian emigration, classicism.
Сведения об авторах. Владимир Вячеславович Шадурский — кандидат филологических наук, доцент, Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого; ORCID: 0000-0002-0039-7824; shadvlad@mail.ru; Виктория Александровна Боденчук — студентка, Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого; ORCID: 0000-0002-7633-7908; bodenchuk-vik@yandex.ru.
Статья публикуется впервые. Поступила в редакцию 30.10.2022. Принята к публикации 15.11.2022.
Ссылка на эту статью: Шадурский В.В., Боденчук В.А. Упоминание русских писателей XVIII века в прозе М.А.Алданова // Ученые записки Новгородского государственного университета. 2022. N 6(45). С. 737741. DOI: 10.34680/2411-7951.2022.6(45).737-741
For citation: Shadursky V.V., Bodenchuk V.A. Mentioning Russian writers of the 18th century in the M.A.Aldanov's prose. Memoirs of NovSU, 2022, no. 6(45), pp. 737-741. DOI: 10.34680/2411-7951.2022.6(45).737-741
