CC BY
131
References
1. Ishutina Yu. A. Formirovanie i reprezentatsiia natsional'noi identichnosti taivantsev. Avtoreferat diss. kand. kul. [Forming and Representation of National Identity of Taiwaneses. Synopsis Cand. cult. st. diss.]. Vladivostok, 2006.
2. Riker P. Universal'nost' i sila razlichiia [The Versatility and Power differences]. Kerni R. Dialogi o Evrope [Dialogs about Europe]. Moscow, Ves Mir Publishers, 2002. Pp. 44—50.
3. Fadeeva I. E. Autentichnyi opyt i teksty kul'tury [Authentic Experience and Texts of Culture]. Semiozis i kul'tura [Semiosis and Culture]. Syktyvkar, Publishing house of Komi State Pedagogical Institute, 2007. Pp. 72—77.
4. Shevliakova D. A. Dominanty natsional'noi identichnosti italyantsev. Avtoreferat diss. dok. kul'tur. [Dominants of Italian National Identity. Synopsis Doc. Cultural Studies diss.]. Moscow, 2011.
УДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК И ПРИМЕР ВОСПИТАНИЯ МОЛОДЁЖИ (ОПЫТ А. С. ПУШКИНА) УДК 130.2 Д. В. Поль
Московский педагогический государственный университет (МПГУ)
Литературоцентризм русской культуры предопределил особую воспитательную миссию русской литературы. В то же время русская классика дала примеры очень бережного, неявного воспитания молодёжи. Подчас герои-воспитатели не заметны, и тем не менее их действия оказываются эффективными. Особое место в этом ряду занимает Гринёв-старший из повести «Капитанская дочка». К сожалению, из-за пренебрежения к историческим реалиям второй половины XVIII века исследователи не обратили должного внимания на «неявную» педагогику А. П. Гринёва, основанную на воспитании чувства личной ответственности и бережной, скрытой заботе о сыне. Педагогическое прочтение прозы А. С. Пушкина открывает новые горизонты перед отечественной культурологией и педагогикой.
Ключевые слова: воспитание классикой, творчество А. С. Пушкина, образ Гринёва-отца, «Капитанская дочка», педагогическая культурология, история педагогики.
D. V. Pole
Moscow State Pedagogical University, The Ministry of Education and Science of the Russian Federation, M. Pirogovskaya str., 1/1, 119991, Moscow, Russian Federation
THE LITERARY TEXT AS A HISTORICAL SOURCE AND METHODS OF EDUCATION OF YOUNG PEOPLE (THE EXPERIENCE OF PUSHKIN)
Russian literature-culture determines special educational mission of Russian literature. At the same time Russian classic has given examples of very careful, implicit education of youth. Sometimes tutors characters are not visible, and yet their actions are effective. A special place in this series takes Grinev father from the novel "The Captain's Daughter". Unfortunately, because of the neglect to the historical realities of the second half of the XVIII century, researchers have not paid sufficient attention to the "implicit" pedagogy of A. P. Grinev based on fostering a sense of personal responsibility and careful, covert, taking care of his son. Teacher reading of Pushkin prose opens up new horizons for domestic cultural studies and pedagogy.
Keywords: education by classic, creativity of Pushkin, image of Grinev-father, "The Captain's Daughter", culturology, history of education.
ПОЛЬ ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ — доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русской литературы Московского педагогического государственного университета 94 POLE DMITRY VLADIMIROVICH — Full Doctor of Philology, Professor, Professor of Department of Russian
literature, Moscow State Pedagogical University
e-mail: [email protected] © Поль Д. В., 2016
Русская культура литературоцентрична [4], словесность отличается назидательностью [1]
— максимы, достаточно прочно обосновавшиеся во всемирной паутине характеристик культур и литератур. Соглашаясь и с литера-туроцентризмом, и с нравственной ориентированностью русской словесности, отметим и такую её черту, как представительность с точки зрения различных моделей социокультурного опыта. Особенно это свойство заметно в классических произведениях, не случайно многие герои которых стали именами нарицательными, определяющими различные группы героев и образов. Их изучение
— предмет культурологии, литературоведения и даже истории педагогики.
Сложно найти в русской литературе писателя, столь категорично не приемлющего назидательность и в то же время всем своим творчеством являющего ярчайший пример гармонии и нравственности, как Александр Сергеевич Пушкин. Краткий, но предельно насыщенный жизненный путь А. С. Пушкина
— пример проникновения в самые сокровенные глубины человеческого сознания с одновременным возрастанием лаконичности и строгости формы. Яркий, ослепительный певец «Руслана и Людмилы» и наблюдательный, вдумчивый собеседник «Повестей Белкина» и «Капитанской дочки» — как этапы творческого пути и как пример самовозрастания писателя. И одномоментно — ещё и пример усиления разлада с читательской публикой: от фантастической популярности, иногда с налётом байронизма в юности, до всё чаще звучавших разговоров об «исчерпанности поэта» в 30-е годы Х!Х века.
Проза Пушкина 30-х годов долго время оставалась непонятой [2]; скорее она принималась читателями по инерции, как ещё одно произведение талантливого юноши, вчерашнего лицеиста, недавнего «российского байрона». Не стала исключением и «Капитанская дочка», произведение, в котором Пушкин в очередной раз после «Бориса Годунова» обратился к ситуации нравственного расстройства и социального разлада,
имевшей место сравнительно недавно — при ЕкатеринеII, бабке тогдашнего императора Николая I. Здесь Пушкин едва ли не впервые в русской культуре дерзнул осветить историю Пугачёвского восстания, память о котором всячески истреблялась в народном сознании — переименование Яика в Урал, яицких казаков в уральских, полное уничтожение родового куреня Е. Пугачёва и т.д. Немного в российской истории примеров столь последовательного уничтожения самой памяти о событии.
На первый взгляд, может показаться, что «Капитанская дочка» — произведение на занимательную тему, написанное в полемике с М. Н. Загоскиным и пронизанное реминисценциями из В. Скотта («Уэверли», «Эдинбургская темница», «Приключения Найджела», «Роб Рой», «Ламмермурская невеста»). Словом, ещё один исторический роман (хотя и называемый повестью), столь популярный в 30-е годы XIX века. Но при вдумчивом прочтении это впечатление меняется. Полемика и реминисценции с М. Н. Загоскиным и В. Скоттом несомненны, но они второстепенны для автора, обеспокоенного иными — несопоставимо более сложными и сущностными вопросами.
«Капитанская дочка» — произведение глубоко национальное и оригинальное, являющее собой одну из первых попыток создания эпического полотна, удивительно точно передававшего и колорит эпохи, и особенности русского характера, и специфику отношений отцов и детей. В этом смысле можно говорить о «Капитанской дочке» как об этапном во всей русской литературе произведении, усматривая в ней и будущую проблематику «Героя нашего времени» и «Войны и мира», и даже конфликты «Отцов и детей», а также представившую интересную для культурологии и педагогики воспитательную модель русского дворянина второй половины XVIII века.
Современники, в том числе и критики романа, отмечали точность пушкинских описаний, учёные XX—XXI веков подтвердили
это в десятках и даже сотнях исследований. И тем не менее в этом маленьком по объёму, но удивительно глубоком и масштабном произведении до сих пор обнаруживаются малоисследованные образы и конфликты. Например, образ отца главного героя — Андрея Петровича Гринёва. Нельзя сказать, что критика и литературоведы обошли вниманием Гринёва-старшего, в котором справедливо увидели и будущего Болконского-отца Л. Н. Толстого, и воплощение идеи долга. Не заметили лишь житейскую мудрость и природный педагогический дар. Впрочем, это неудивительно — с поправкой на то, как воспринималась «Капитанская дочка» критиками и читателями, а также с учётом общей проблематики исторического романа.
«Капитанская дочка» — произведение, при всей внешней незатейливости сюжета, онтологическое, поднимающее проблемы всемирно исторической значимости, и в то же время практически непереводимое на иностранные языки — черта, отмеченная многими проницательными современниками А. С. Пушкина. Проблема не в слабости переводчиков, она в обилии полутонов, нюансов смысла, для передачи которых необходима конгениальность, а это уже уровень шекспировский. На пересечении множества смысловых линий находится и образ Гринёва-отца, премьер-майора в отставке.
Поздняя проза А. С. Пушкина, и «Капитанская дочка» тому подтверждение», очень обманчива — внешняя простота героев вдруг само собой исчезает, открывая совершенно неожиданную глубину, являющуюся неотъемлемой частью той же простоты. Таков и Андрей Петрович Гринёв, где за внешней заурядностью и событийной типичностью скрывается образ глубокий, сжатый, предельно концентрированный, обладающий удивительной силой.
О Гринёве-старшем мы узнаём в основном со слов других — сына и его дядьки Архипа Савельича, оренбургского губернатора Андрея Карловича Р., старого боевого
товарища, из писем к ним же А. П. Гринёва, а также из поступков. Именно в последних более всего и проявляется житейская мудрость и несомненный воспитательный талант Андрея Петровича Гринёва.
Для начала постараемся понять, сколько же лет Гринёву-старшему? И обнаружим, что точные указания в тексте «Капитанской дочки» отсутствуют, а сведения, сообщаемые автором, крайне противоречивы, что дало основание исследователям говорить об особом «вымышленном времени-пространстве» [8, с. 53—54], о «собственной органики мира» [3, с. 358—359].
Очевидно, что Андрей Гринёв наделён чертами целого поколения — скромных героев постпетровского времени, десятилетиями служивших в бесчисленных гарнизонах Империи, участвовавших в войнах и конфликтах времён Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. О Гринёве-старшем известно, что «в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году», «жил в своей Симбирской деревне», «женился на девице <...>, дочери бедного тамошнего дворянина» [6, с. 597]. То, что Гринёв вышел в отставку премьер-майором, свидетельствует о хорошем знании военного быта, так как на эту должность, как правило, назначались по службе, а не по протекции. Нелишне вспомнить и то, что деятельный И. И. Михельсон, внёсший наибольший вклад в разгром Пугачёвского бунта, был в начале своей карьеры, когда командовал отрядом против Пугачёва, премьер-майором. Отметим ответственность и воздержанность как родовую черту Гринёвых — об этом прямо свидетельствует Савельич, со слов которого известно, что и Андрей Петрович, и его отец «пьяницами не бывали» [6, с. 599].
Очевидно, что в отставку А. П. Гринёв ушёл или по выслуге — то есть отслужил двадцать пять лет, или по ранениям, так как «Манифест о вольности дворянства» (1762) застал его уже в деревне. Несложная арифметика — в 1773 году Петру Гринёву, ро-
дившемуся, как минимум, через год после выхода отца в отставку, шёл семнадцатый год, — не позволяет распространять на Гринёва-отца действие этого документа, значительно упростившего жизнь служилому дворянству. То, что Андрей Петрович Гринёв женился на девушке из очень небогатой, можно сказать, бедной дворянской семьи, свидетельствует о многом, в том числе и об определённом родовом достатке Гринёва. Ведь в 1773 году у него, по словам его сына, «триста душ», что делает его помещиком средней руки — без особого богатства, но с достатком. Для примера — у Андрея Гавриловича Дубровского из одноимённой повести А. С. Пушкина было в момент начала конфликта с Кирила Петровичем Троекуровым около семидесяти душ.
Жёсткостью и бескомпромиссностью в отношении к долгу и чести, понимаемой им и как родовая, и как личная, А. П. Гринёв прототипичен по отношению к старому князю Болконскому из «Войны и мира». Но, и этого старик Болконский будет лишён почти полностью, Гринёв-отец отличается несомненным педагогическим талантом.
Посмотрим на то, как А. П. Гринёв воспитывает своего ЕДИНСТВЕННОГО сына. Нелишне напомнить, что у князя Болконского не только сын, но и дочь, которая неустанно о нём заботится. Сын и наследник уходит на войну, но в доме на полном попечении старого князя остаётся молодая невестка, ожидающая ребёнка. Гринёв-старший лишён этого. Сын у него один, внуков нет, других детей не будет. И тем не менее он отправляет своего шестнадцатилетнего отпрыска на службу. Казалось бы, бескомпромиссность даже очевиднее, чем у Болконского. Но, и это — свойство Пушкина, всё, на первый взгляд, явное при ближайшем рассмотрении оказывается неочевидным.
Внешняя жёсткость у Гринёва-старшего и старого князя Болконского, неукоснительное требование выполнения долга — это во многом примета времени, одно из свойств дворянина XVIII века [5; 7]. Домашнее воспита-
ние детей — «всему учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» — это о Гринёве-младшем. Но в 50—60-е годы XVIII столетия в России у провинциальных дворян «средней руки» и не было возможности дать образование лучше того, что получил Петр Гринёв. Болконский же, напротив, имел все возможности для того, чтобы дать своим детям достойное образование и воспитание, что он, к чести его, и сделал.
Старый князь Болконский и Гринёв-старший воспитали своих детей в соответствии со своим положением в обществе и финансовыми возможностями, после чего отправили сыновей и наследников на службу. Вот только Андрей Петрович Гринёв в отправке своего ЕДИНСТВЕННОГО сына на службу обнаружил и такт, и знание жизни, и немалый учительский дар. Если Андрей Болконский мог и не служить, то у Петра Гринёва, по сути, и не было иного выхода, так как в начале 70-х годов XVIII века, накануне Пугачёвского бунта, у провинциального дворянина было несоизмеримо меньше возможностей для выбора своего пути, чем у аристократа начала XIX века.
Во-первых, дворянин второй половины XVIII столетия, и Гринёв-младший не исключение, вырастал с сознанием того, что он должен служить [5; 7]. Отмена этой обязанности Петром III, подтверждённая затем Екатериной II, не означала ещё утверждения в массовом сознании правомочности не служить вовсе. Гражданская служба в 70-х годах XVIII века у дворян почётом не пользовалась, к тому же Петруша Гринёв был совершенно не обременён знаниями. Церковная карьера — самый неудачный вариант для Гринёва — единственного наследника, любящего «бегать по девичьим да лазать по голубятням» и, очевидно, совершенно не тяготеющего к этому малопрестижному для дворян того времени поприщу. Для облегчения тягот военной жизни Петруша сразу после рождения — тогда ещё действовало правило об обязательной службе в течение 25 лет — был записан солдатом в гвардию и к шест-
надцати годам мог уже претендовать на офицерский чин. Во-вторых, мальчик должен был стать мужчиной, осознать свою ответственность за поступки. И Гринёв-старший отправляет сына на военную службу, которая была, по сути, единственно возможной для его отпрыска. И вот то, как он это делает, показывает в нём немалый житейский опыт и учительский дар.
Гринёв отправляет единственного сына, ограничившись кратким объяснением для своей жены: «Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон» [6, с. 598]. Вот только отправляется служить Пётр Гринёв в единственное на тот момент относительно безопасное место — в Киргиз-кайсацкие степи. Здесь на «линии» под Оренбургом, под наблюдением боевого товарища своего отца — Андрея Кар ловича Р., возглавлявшего всю губернию, шестнадцатилетний юноша мог возмужать и окрепнуть, почувствовать себя военным.
В 1772—1773 годы, когда, судя по всему, Гринёв-старший и отправил своего сына в армию, в самом разгаре была война с турками; на западе империи тлел только-только потушенный (1772), но в любой момент готовый вспыхнуть снова пожар в Речи Посполитой. Андрей Петрович Гринёв «в молодости своей служил при графе Минихе», значит, был участником миниховских походов 1735— 1739 годов и, следовательно, прекрасно понимал все опасности русско-турецкой войны для молодого человека. Гвардия была источником других тревог — дуэли, карты, мотовство и разгульный образ жизни, то есть всё то, что Пушкин обозначил линией Швабрина. Но Санкт-Петербург таил и другие опасности, о которых Гринёв-старший, молодость которого также пришлась на очередную Русско-шведскую войну, не мог не знать. Близость столицы к границе со Швецией, внимательно следившей за русско-турецкой войной, создавала другую опасность,
и гвардия в случае возможной войны, несомненно, сразу бы оказалась в самом эпицентре боевых действий. Войска же, находившиеся на «линии», никто и ни на какую войну — турецкую, польскую или шведскую — отзывать бы не стал, как по причине недавно подавленного Яицкого мятежа, так и из-за малочисленности гарнизонных войск. Предугадать, что сравнительно спокойный край станет эпицентром Пугачёвского бунта, было невозможно. На тот момент служба в Оренбургской губернии, соседней с Симбирской, где проживали Гринёвы, казалась самым безопасным местом для молодого военного.
Напутственное слово отца очень краткое, но ёмкое, всё пронизано главной идеей произведения, заданной эпиграфом, — «береги честь смолоду». «Прощай, Пётр. Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» [6, с. 598]. В четырёх словах заключено отношение Гринёва-старшего к дворцовым переворотам, свойственным всему XVIII столетию (как минимум, два из них были на памяти Гринёва-старшего): «Служи верно, кому присягнёшь». Разительное отличие от героев европейского авантюрно-приключенческого романа, на первое место ставивших возможность карьерного роста. Для Гринёва служба не ради карьеры, а ради чести. Для Гринёва-отца, как и для Пушкина, гордившегося древностью и благородством своего рода, честь — категория и личная, и родовая: пращур Гринёва «умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести»; отец «пострадал вместе с Волынским и Хрущевым» [6, с. 640]. Всё это указывает на принадлежность Гринёвых к кругу небогатых, но родовитых дворян.
Отправляя сына служить рядом с домом, в относительно безопасное место, Гринёв-отец щадит его самолюбие и нигде, никогда, никому и никак не показывает этого.
Оренбургского генерал-губернатора он просит о том, чтобы держал сына «в ежовых рукавицах», то есть без каких-либо поблажек. Однако письмо Гринёва-отца, известное лишь по отдельным репликам Андрея Карловича [6, с. 603], — документ, несмотря на краткость, прелюбопытный, так как немного приоткрывает личность Андрея Петровича Гринёва.
Подчёркнуто официальное начало, краткое изложение сути дела и лишь затем несколько общих воспоминаний (об одном из миниховских походов, о некой Каролинке), неявно, но побуждающих генерала к отеческому наблюдению за сыном своего старого товарища. Служба, дело, долг и лишь затем маленькие тёплые воспоминания, восстанавливающие давние отношения. Никаких требований, все просьбы никоим образом не ставят начальника огромной губернии в неудобное положение, и только в заключение в нескольких словах о памятных и дорогих старому товарищу делах и воспоминаниях — здесь весь Гринёв-отец, сумевший и обезопасить, разумеется, по возможности, своего сына (так, что он это долго-долго, а может быть, и никогда не поймёт), и не поставить в неловкое положение старого друга. Отправкой Петруши Гринёва на службу, на «линию», отец стремится уберечь сына и от судьбы фонвизинского недоросля, и от преждевременного знакомства с таким гусарским ротмистром, картёжником и гулякой, типичным участником русско-турецкой войны, набирающим рекрутов в свой полк, то есть на войну, как Иван Иванович Зурин, и от таких светских «шалопаев», как Швабрин. Совершая всё это, Гринёв-старший никоим образом не выказывает перед сыном своих тревог и переживаний; для него важно, чтобы Пётр ощущал себя мужчиной, защитником Отечества, служивым, а не балованным барчуком. Внешняя жёсткость и непреклонность перед сыном и тайная, не очевидная, но действенная забота о нём. Однако судьба распорядилась иначе: в родном Симбирске Гринёв встретил Зурина, напоившего и обы-
гравшего его в биллиард, в захолустной бело-горской крепости — светского дуэлянта Швабрина, а вместо размеренной службы на окраине Империи оказался в самом центре кровавого русского бунта, бессмысленного и беспощадного. Пушкин, вновь, как и в «Повестях Белкина», показывает, как судьба играет человеком. И то, что в этом буране, сметающем всё и вся, Пётр Гринёв не сбился с пути и не погиб, прежде всего, заслуга его отца, не навязчиво, но сумевшего донести до сына, что честь надо беречь смолоду. Это не умаляет, а скорее уточняет роль Пугачёва в судьбе Гринёва — не случайно, Пугачёв играет, пусть и во сне, роль его отца. Пугачёв, как двойник, заботится о своём нежданном «сыне»: выводит его из бурана к жилью, спасает от повешения, милует под Оренбургом.
Вопреки планам А. П. Гринёва его сын сразу же после отъезда из дома сталкивается и с разгульной стороной военной жизни (Зурин), и со свойственной гвардии склонностью к дуэлям (Швабрин), и с войной (Пугачёв). Но это уже судьба, рок событий, изменить или предугадать которые Гринёв был не в силах. Тем не менее всё возможное для сына Гринёв продолжает делать, стремясь никоим образом не задеть его честь и достоинство.
Первоначальный отказ Гринёва-старшего дать сыну разрешение на брак с Машей Мироновой продиктован заботой и не совсем точной информацией о происшедшем. Отец отсылает сыну гневное письмо с отказом в своём благословении [6, с. 611].
В этом кратком письме нет ни единого слова о ранении сына, никак не упоминается и бедность его избранницы, как препятствие раннему браку. Большая часть письма — гневные слова отца из-за участия сына в дуэли. А. П. Гринёв никак не высказал своего личного неприятия Маши Мироновой. Гринёв-старший отвергает саму возможность ранней женитьбы сына, считая её блажью, к тому же и опасной, так как именно она привела к дуэли. Однако щадит чувства сына
и нигде не позволяет насмешки над незнатностью, бедностью или возрастом его избранницы (она на два года старше сына, что было совершенно не характерно для того времени; типичным было, когда муж намного, например, сам А. П. Гринёв, старше своей жены). Весь свой гнев он обращает на «проказы» сына, которые в зависимости от исхода поединка могли стоить ему жизни, здоровья, карьеры. И при этом не выказывает ни единого слова жалости, ни малейшего участия в судьбе раненого сына. Гринёву-старшему важно показать своему наследнику его неправоту. Только несколькими словами, но какими! — о матери, которая слегла от переживаний о сыне, Гринёв обозначает родительскую тревогу. Иное дело письмо к Савельичу. В этом доверительном письме старый барин вполне даёт волю своему гневу за то, что слуга не смотрит за сыном и не докладывает своему господину о дуэли. Но самая важная часть письма посвящена, и здесь отец не скрывает своих чувств, тревоге за здоровье сына: «С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили» [6, с. 612].
Два письма — к сыну и слуге; в них весь Гринёв — внешняя жёсткость и тайная неявная забота о сыне. Гринёв обладает чувством справедливости: и не только по отношению к проказам Бопре, но и в отношении к избраннице сына. Отказывая сыну в разрешении на женитьбу, отец исходит из понимания юношеского увлечения как прихоти. Но знакомство с Марьей Ивановной, «бедной сиротой», оказавшейся в их доме, меняет его мнение: «Моя любовь <Петра> уже не казалась батюшке пустою блажью» [6, с. 639].
Любовь к сыну, забота о нём не могут заслонить для А. П. Гринёва справедливости — высшей ценности для отставного военного. Очевидно, что для Гринёва-старшего отъезд из имения Марии Мироновой после полу-
чения известия об осуждении сына — боль, но он никак не пытается удержать, так как это будет несправедливо по отношению к «бедной сироте» [6, с. 640]. Только лишь вздох, потупленная голова и его стремительный уход из комнаты после этих слов приоткрывают внутреннюю драму героя.
Мнимая измена сына, нарушившего присягу, разрушает весь мир для Гринёва-старшего, накладывает позор на весь род [6, с. 640]. Однако при этом Гринёв никого не обвиняет в происшедшем: ни жену, ни слугу Савельича, ни Марию Миронову. Он затворяется со своим горем в перелистывании Придворного календаря, лишь иногда отдельными репликами, ни к кому лично не относимыми, обнаруживая своё горе и возмущение. Гринёв не отказывается от сына: он рассматривает его позор как собственный. Для него происшедшее — это его и только его вина.
«Старинный человек» А. П. Гринёв воспитал своего сына достойно, который даже ценой своей свободы и даже жизни не желает впутывать близкого человека в судебные дрязги. Наедине с самим собой, в заключении, предаётся своим раздумьям о ближайшем будущем молодой Гринёв, в это же время, за тысячи вёрст от него, погружённый в свои думы, проводит свои дни его отец. Оба верят в высшую справедливость и никого не привлекают для своего спасения или самооправдания. Мальчик Петруша становится Петром Андреевичем, который сможет, если выживет, стать достойным хранителем и продолжателем родовых традиций.
Случай, когда-то расстроивший все планы Гринёва-старшего, спасает Гринёвых. Случайная встреча Марии Мироновой с императрицей восстанавливает родовое гнездо, в которое возвращается сын и наследник Пётр Гринёв [6, с. 642]. Судьба играет человеком, но честь, основанная на родовых традициях и отцовском, а значит, и родовом — дворянском воспитании, определяет его поведение. В этом Пушкин в очередной раз убеждает своих читателей в «Капитанской дочке».
«Капитанская дочка» — поистине удиви- него императива поведения человека, на вос-тельное произведение, в котором и по насто- питание и сохранение которой и должна ящее время сокрыты удивительные откры- быть нацелена вся система образования. тия. Образ Гринёва-старшего — один из пер- Гринёвский (пушкинский) опыт ненавязчивых в русской литературе примеров «ста- вого дидактизма, соединяющий внешнюю ринных людей», простое величие которых жёсткость со скрытой заботой, представляет убедительно представлено минимально воз- несомненный интерес для современных куль-можными языковыми средствами. В «Капи- турологов и историков развития педагогики. танской дочке» Пушкин со свойственной Очевидно, что «Капитанскую дочку» ждёт ему гениальностью явил миру ту самую вос- ещё множество внимательных прочтений, как питательную модель, в основании кото- с точки зрения культурологии, так и с пози-рой лежало понимание чести как внутрен- ций педагогических.
Примечания
1. Берлин И. История свободы. Россия : [перевод] / Фонд «Либеральная миссия». 2-е изд. Москва : Новое литературное обозрение, 2014. 538 с.
2. Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки / АН СССР, Институт мировой литературы имени А. М. Горького. Москва : Наука, 1974. 207 с.
3. Гей Н. К. Пушкин-прозаик : жизнь — творчество — произведение / Российская академия наук, Институт мировой литературы имени А. М. Горького. Москва : ИМЛИ РАН, 2008. 486 с.
4. Кожинов В. В. Размышления об Искусстве, Литературе и Истории. Москва : Согласие, 2001. 815 с.
5. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре : Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начала XIX века). 2-е изд. Санкт-Петербург : Искусство-СПб, 1994. 412 с.
6. Пушкин А. С. Капитанская дочка // Золотой том : собрание сочинений / Ред., биогр. очерк [с. 5—40] и примеч. Б. Томашевского ; [ил. авт.]. Изд. испр. и доп. Москва : Издательский дом «Имидж», 1993. С. 597—642.
7. Россия и Запад: Горизонты взаимопонимания. Литературные источники последней трети XVIII века. Выпуск 3. Москва : ИМЛИ РАН, 2008. 849 с.
8. Шатин Ю. В. «Капитанская дочка» А. С. Пушкина в русской исторической беллетристике первой половины XIX века : учебное пособие к спецкурсу / Новосибирский государственный педагогический институт. Новосибирск, 1987. 80 с.
References
1. Berlin I. [Berlin Isaiah] Istoriya svobody. Rossiya [The History of Freedom. Russia]. 2nd edition. Moscow, New Literary Observer publishing house, 2014. 538 p.
2. Bocharov S. G. Poetika Pushkina : Ocherki [Pushkin's poetics: Sketches]. Moscow, Akademizdatcenter "Nauka" RAS, 1974. 207 p.
3. Gey N. K. Pushkin-prozaik : zhizn' — tvorchestvo — proizvedenie [Pushkin as prose-writer. Life — Art — Work]. Moscow, Publishing house of Gorky Institute of World Literature, 2008. 486 p.
4. Kozhinov V. V. Razmyshleniya ob Iskusstve, Literature i Istorii [Reflections on Art, Literature and History]. Moscow, Soglasie Publ., 2001. 815 p.
5. Lotman Yu. M. Besedy o russkoi kul'ture. Byt i traditsii russkogo dvoryanstva (XVIII — nachalo XIX veka) [Conversations about Russian culture. The life and traditions of Russian nobility (XVIII — beginning of XIX century)]. 2nd edition. St. Petersburg, Iskusstvo Publ. [Art Publ.], 412 p.
6. Pushkin A. S. Kapitanskaya dochka [Captain's daughter]. Zolotoi tom: Sobranie sochinenii. Izdanie ispravlennoe i dopolnennoe [Gold volume: the collected works. Edition revised and enlarged]. Moscow, Publishing house "Imidzh", 1993. Pp. 597—642.
7. Rossiya i Zapad: Gorizonty vzaimoponimaniya. Literaturnye istochniki poslednei treti XVIII veka. Vypusk 3 [Russia and the West: Horizons of understanding. The literature of the last third of the XVIII century. Issue 3]. Moscow, Publishing house of Gorky Institute of World Literature, 2008. 849 p.
8. Shatin Yu. V. "Kapitanskaia dochka" A. S. Pushkina v russkoi istoricheskoi belletristike pervoi poloviny XIX veka ["The captain's daughter" A. S. Pushkina in the Russian historical fiction of the first half of the 19th century]. Novosibirsk, Publishing house of Novosibirsk state teacher training institute, 1987. 80 p.
