CC BY
112
бовского государственного университета им. Г.Р. Державина, той самой кафедрой, где около сорока лет назад под руководством тогда работавшего здесь профессора Н.И. Кравцова был написан учебник для педагогических институтов «История русской литературы второй половины XIX века», вышедший в издательстве «Просвещение» в 1966 году.
В поле зрения участников дискуссии попали учебники и учебные пособия: Кулешов В . И . История русской литературы
XIX века (М.: Изд-во Московского ун-та им. М.В. Ломоносова, 1997); История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена / Отв. ред. С.И. Кормилов (М.: Изд-во Московского ун-та им. М.В. Ломоносова, 1998); Егорова Л.П., Чека-лов П. К . История русской литературы
XX века (Москва - Ставрополь: Изд-во
Ставропольского гос. ун-та, 1998); Г о р -д о в и ч К . Д . История отечественной литературы XX века (С.-Пб.: Специальная литература, 1997); Агеносов В.В. Литература русского зарубежья (1918-1996) (М.: Терра; Спорт, 1998) и другие издания. Среди участников «круглого стола» - в основном профессора, доценты и молодые специалисты российских классических и педагогических университетов, педагогических институтов.
Редакция «Вестника Тамбовского университета» не все положения, прозвучавшие за «круглым столом», разделяет, тем не менее она считает целесообразным опубликовать материалы в авторских версиях, сохранив стиль и форму полемики, авторскую систему аргументации.
Л.В. Полякова
(Тамбов)
УЧЕБНОЙ КНИГЕ ПО РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XX ВЕКА - «СВЕТ НЕВЕЧЕРНИЙ»
Любое учебное издание имеет своего конкретного адресата. Новейшие учебники по истории русской литературы XX века созданы в определенных общественно-политических, гуманитарных условиях и написаны для молодых филологов, воспитывающихся в режиме чрезвычайных обстоятельств. И это нельзя не учитывать, рекомендуя студенту то или иное пособие. Из суммы показателей современного состояния литературоведения, обращенного к историко-литературной науке, и окололитературных факторов, оказывающих колоссальное влияние на формирование личности филолога, я назову пока два, на мой взгляд, наиболее существенных. Во-первых, в последнее время литературоведами все очевиднее осознается тот неоспоримый факт, что основная часть разногласий, размежеваний, конфронтаций в оценках истории русской литературы XX века проистекает не только из нежелания исследователей слышать и понимать друг друга, что часто имеет место, не только из естественно разных ин-
терпретаций отдельных произведений и разных подходов к историко-литературным процессам и целым периодам. Отсутствие единого поля зрения, единого аналитического «дыхания», как правило, является следствием несогласованности точек соприкосновения в главном - в определении содержания и границ основополагающих историко-лите-ратурных дефиниций. Именно теоретические аспекты истории русской литературы на одном из наиболее сложных для осмысления этапов отечественной культуры становятся камнем преткновения в попытках выстроить общие концепции, вписать в единый контекст литературного бытия творчество того или иного художника, создать оптимальный учебник, отвечающий духу складывающейся эпохи.
Уточнить значение употребляемых слов, по наблюдениям известного мыслителя, -избавить мир от половины заблуждений. Это утверждение особенно справедливо в отношении эксплуатации научной терминологии.
Здесь несогласованность в понятиях приводит не только к очевидным парадоксам, но и останавливает движение, развитие науки или отдельных ее отраслей. Как следствие неразработанности целых пластов эстетики и литературоведения в наши дни муссируются давние и сравнительно новые высказывания известных деятелей литературы о статусе русской литературы. И это второе обстоятельство. Все чаще звучат обвинения не только в адрес М. Горького, М. Шолохова,
В. Маяковского, А. Толстого и других классиков русской литературы XX века. Ставится вопрос об «историческом преступлении» всей русской литературы перед Россией и ее народом. Из работы в работу перепечатываются слова И. Солоневича о том, что вся немецкая идеология завоевания России в XX веке была списана «из произведений русских властителей дум». Русская литература, по его мнению, давала Западу информацию о русском народе - «обломовых и маниловых, лишних людях, бедных людях, идиотах и босяках», недочеловеках, которых и следует завоевывать. «Русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон» [1], - пишет И. Солоневич. «Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням XX столетия», «в наше время читатель разочарован в русской классической литературе. Крах ее гуманистических идей, историческое преступление, приведшее к сталинским лагерям, печам Освенцима» [2], - резюмирует
В. Шаламов.
Учебные пособия по русской литературе XX века, созданные без сопротивления условиям анархии в литературоведческой науке, и не только, разумеется, в эксплуатации терминологии, без учета формирующегося скандального нигилизма в отношении к отечественной классике, и не только XX века, сегодня не могут претендовать на роль подлинно современных.
1. Критерий - личность создателя «Истории...»?
Нынешняя общественно-политическая ситуация раскрепостила нравы, поведение людей, изменила представления о профессиональном долге, чести. Она внушила релятивизм как самую оптимальную философию на каждый день и на каждый случай. Литературоведы не остались в стороне. Как к палочке-выручалочке они прибегают к извест-
ным словам К. Ясперса: «Тот, кто полагает, что полностью владеет истиной, уже не может по-настоящему говорить с другим - он прерывает подлинную коммуникацию в пользу того содержания, в которое он верит» [3].
Именно эта мысль вольно или невольно оформилась в качестве общего пафоса многолетнего обсуждения вопроса о содержании понятия «история литературы» и наполняемости одноименного вузовского курса на страницах журнала «Вопросы литературы» (см. дискуссии: Актуальные проблемы изучения истории русской советской литературы (1987. № 9); Западная литература XX века и задачи критики (1988. № 6, 1989. № 2); Какой должна быть история литературы? (1996. № 3, 1997. № 2). В этом ряду - обсуждение «Каким должен быть курс истории литературы?» (1998. № 1,3)).
Дискуссия «Каким должен быть курс истории литературы?» на страницах «Вопросов литературы» «замахнулась» на принципиальные вопросы пересмотра многих аспектов, направлений, самой сути современного отечественного литературоведения, ибо без этого разве возможно создать учебную литературу, как принято говорить, новейшего поколения? Изменить методологические основы, фундаментально пересмотреть историю литературы, создать «подлинно современные» курсы, «приобщиться к цивилизованному мироощущению» - так потенциально определяются задачи на ближайшее время, на ближайшую перспективу.
Задачи поставлены, прямо скажем, глобальные и поставлены своевременно. Однако можно ли разрешить всеобщие проблемы методологического характера без уточнения многих и многих предварительных позиций? А дискуссия как раз выявила комплекс осязаемых ее участниками или не замеченных ими несходств, несовпадений точек зрения, вплоть до взаимоисключающих подходов по целому ряду исходных вопросов и положений.
Своеобразно многозначительной эмблемой состоявшегося обсуждения стала открывшая дискуссию «Каким должен быть курс истории литературы?» статья Д. Затон-ского «Какой не должна быть «История литературы»?», в заглавие которой и в названия отдельных разделов вынесены вопросительные знаки: «Понимаем ли мы сами себя?», «Куда мы идем? Какова наша цель?», «Как и чем движим этот мир?», «Без греха ли просвещенный Запад?», «Революции или катак-
лизмы?», «Надлежит ли искусству быть имманентным?», «Существует ли реализм?», «Так какой же все-таки должна быть история литературы?» [4]. Практически нельзя назвать выступление, в котором бы не содержались вопросы, впрочем, тоже оставленные без ответов. Чего больше в истории литературы: истории или литературы? Что понимать под реализмом, модернизмом или постмодернизмом? Можно ли говорить о единой русской литературе XX века? Можно ли 1917 год считать рубежным? Какое содержание вкладывается в понятия «литературный процесс», «литературная мысль», «литературная хроника», «литературная хронология», «литературная жизнь»?
Одним из «огнеопасных» и в этой дискуссии остался вопрос о том, как относиться к такому ряду произведений, который уже не в первый раз как бы не взял в расчет В С. Баевский, назвал их «ортодоксальной литературой», «точно следовавшей политическим установкам и официально одобренной коммунистической партией» [5]. Честнее и глубже оказался В. Сердюченко: «Если палить в прошлое из ружья, оно выстрелит в тебя из пушки, и сегодняшнее постмодернистское беспамятство русской культуры убедительное тому доказательство» [4, с. 54]. «Поднятая целина» М. Шолохова, «Железный поток» А. Серафимовича, «Виринея» Л. Сейфуллиной, «Чапаев» Д. Фурманова, «Педагогическая поэма» А. Макаренко, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Разгром»
А. Фадеева, «Цемент» Ф. Гладкова, некоторые другие, по его оценке, - «все это произведения, так сказать, «советско-советской» литературы, но с годами в них проступает пласт общечеловеческой правды, и именно она, а не их «советскость», должна стать определяющей в их праве представлять русскую литературу XX века. Это никакие не беллетристические поделки болыиевизанст-вующих литераторов. В них есть воодушевление и вера, их герои не безжизненны, художественная форма не беспомощна, их искренность несомненна» [4, с. 50].
Как показала дискуссия, разногласия существуют и в определении вузовской программы курса, и в методике преподавания материала, и в представлениях о статусе аудиторного занятия со студентами: надо ли диалогизировать лекцию; нужен ли четкий и жесткий каркас стройной концепции; следует ли преподносить современному студенту ин-
теллектуальный продукт, готовый к дальнейшему многоцелевому использованию или лучше оставлять его в виде полуфабриката; какие лекции предпочтительнее - лекции-беседы или лекции-концепции и тому подобное.
При всей значительности и чрезвычайной полезности как для историков литературы, так и для вузовских преподавателей прозвучавшей на страницах «Вопросов литературы» дискуссии, диапазон оценок оказался во многом не совмещающимся, а характер рекомендаций не просто разноречивым, но взаимоисключающим, ни при каких обстоятельствах не согласующимся. И не в частностях, а в главном. Например, в оценках общего состояния науки о литературе и в связи с этим - в вопросе о том, способно ли современное отечественное литературоведение поднять такой груз, как «фундаментальный пересмотр» истории не только русской литературы, «критически проанализировать» «сами методологические основы курса истории литературы», будет ли оно, литературоведение, способствовать «созданию новых, подлинно современных, вузовских курсов», как определяются задача и цель объявленных редакцией журнала дискуссий.
Если Л. Андреев в оценках состояния современного литературоведения исходит из реальности существования в нем как трезвых, сохраняющих все лучшее, что накоплено нашей наукой за многие десятилетия, подходов (здесь он цитирует участника дискуссии Т. Венедиктову: «Традиция историзма была и остается опорой и гордостью отечественного литературоведения»), так и позиций «неврастенического постмодернистского литературоведения» и «вольных стрелков» от критики, предающих анафеме сами понятия «история», «ответственность» (здесь он соглашается с В. Толмачевым: «Возникла опасность полного отказа от историко-культурного подхода к литературному явлению - стержневой российской литературоведческой традиции» [5, с. 9], то однозначны и противоположны точки зрения А. Янушкевича и Г. Белой. А. Янушкевич пишет: «Сегодня, когда что бы мы в запале ни говорили о нашем разномыслии и разброде, ...нужно признать: литературоведение переживает
определенный взрыв и, может быть, даже ренессанс» [4, с. 84]. Для Г. Белой же «кризис литературоведения» является сегодня «фактом несомненным» [5, с. 92]. А. Жолковский в «Независимой газете» (1997. 19 февр.) сообщил о
«прекрасном буме» в нашем литературоведении, на что С. Поварцов остроумно отреагировал своим термином-паллиативом «бум-кризис»: «Есть основания о проблеме говорить шире, имея в виду кризис современной «русской общественной мысли», мечущейся в поисках надежного мировоззренческого компаса в условиях плюрализма» [5, с. 92].
Самый большой разброс мнений участников дискуссии на страницах «Вопросов литературы» связан с определением содержания, смысла, границ и критериев самого понятия «история литературы». Приведены известные формулировки классиков филологической мысли: из вступительной лекции к курсу всеобщей литературы в Санкт-Петербургском университете А.Н. Веселовского: «История литературы, в широком смысле этого слова, - это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом» [4, с. 84], из вступительной лекции в Саратовском университете А.П. Скаф-тымова: «История литературы, именно потому, что она история, есть наука по преимуществу генетическая. Теоретическое опознание существа художественных созданий является для нее только в одном из этапов. Как бы ни было важно и необходимо внутреннее осмысление произведения самого в себе, все же в перспективе конечных заданий истории литературы это не более как необходимая полная установка фактов, которые должны послужить предметом уже собственных генетических построений, и всякие вопросы о влияниях и связях, которые созидают или импульсируют возникновение литературных явлений, здесь являются прямым и непосредственным стержнем» [4, с. 85-86].
А вот определения «истории литературы» некоторыми участниками дискуссии.
В. Прозоров: «...история литературы, прежде всего в Новое время, это все-таки истории Мастеров, Художников, Гениев, Творческих Индивидуальностей, часто равно владевших секретами разных жанров.
С другой стороны, становится все яснее, что история литературы - это не только история классических шедевров... Без равнин, холмов, плоскогорий и подножий нет великих вершин» [4, с. 33, 34]. В. Баевский: «В каком-то смысле история русской литературы -это история гонений на писателей» [5, с. 15]. Очень похожий подход в учебном пособии Л. Штейнберга и И. Кондакова «От Горького
до Солженицына» (2-е изд., испр. и доп. М., 1995), по словам С.И. Кормилова, целиком посвященном тому, как плохая власть угнетала хороших писателей [6]. А. Зверев исходит из того, что любой литературный факт (по Ю. Тынянову) - это явление литературы, несущее на себе знак историзма, и, следовательно, историк - «не коллекционер, старающийся добиться безупречной полноты подбора, но человек, обладающий способностью среди бесчисленного множества фактов, относящихся к интересующей его художественной эпохе, отобрать те, которые характеризуют эту эпоху и как уникальное единство, и как этап никогда не прерывающейся литературной эволюции» [5, с. 41]. Ю. Ковалев: «История литературы - это история возникновения литературно-художественных произведений и их последующего бытия в контексте других литературно-художественных произведений. Они рождаются в глубинах культурного потока, текущего меж «хронотоп-ких» и непрерывно меняющих очертания берегов социальной истории...» [5, с. 52].
В. Коновалов: «...история литературы - это изучение историко-литературного процесса в его становлении, развитии, в изменяющейся системе внутри- и внелитературных связей и взаимодействий...» [5, с. 60].
Как видим, даже в определении «истории литературы» разные ученые и вузовские профессора исходят из разных своих целей и индивидуальных предметов осмысления: одни из понятия собственно литературной истории, другие связывают историю с литературным процессом и его историей, третьи кладут в основу рассуждений творческие индивидуальности или просто окололитературные факты, четвертые имеют в виду конкретно вузовские курсы «Истории литературы». Что касается истории русской литературы XX века, то здесь имеют место даже сомнения: нужно ли и можно ли сегодня писать эту историю. Например, С. Поварцов считает создание курса по дисциплине с аналогичным названием вообще преждевременным, так как не изучены, не исследованы, неизвестны еще многие и многие историко-литературные факты.
Для общей оценки прозвучавшей на страницах «Вопросов литературы» дискуссии, на мой взгляд, остается справедливым высказывание Ю. Ковалева в связи с дискуссией десятилетней давности на страницах этого же журнала «Актуальные проблемы
изучения истории русской советской литературы»: предложены интересные идеи, концепции, «однако же никакого общего взгляда на предмет выработать не удалось <...> Причина этого очевидна, она лежит на поверхности. По законам риторики и формальной логики, начиная дискуссию, следует договориться о ее предмете. Точно так же следует условиться о содержании основных понятий, употребляемых в «дискурсе». Этого сделано не было» [5, с. 49].
За прошедшее время после дискуссии 1987 года об актуальных проблемах изучения русской литературы XX века кричащая ситуация вокруг проблем терминологической системы и понятийно-категориального аппарата лишь еще более обнажилась, «...язык современных литературоведческих трудов нередко представляет удручающую картину -нагромождение неясных метафор, выражений и терминов, почерпнутых в различных областях знания - от философии и топографии до семиотики, структурной лингвистики, культурологии и математики - и применяемых вовсе без всякой нужды. Еще один, на сей раз законный, источник необязательных терминологических заимствований - современное западное литературоведение, включая неокритику, деконструктивизм, герменевтику, рецептивную эстетику и другие. К тому же термины нередко заимствуются не из оригинальных научных текстов, а из вторых и третьих рук...» [5, с. 54], - это наблюдение Ю. Ковалева логично приводит его к мысли, с которой трудно не согласиться: «отечественное литературоведение как никогда нуждается сейчас в сравнительно традиционных по форме понятиях» (В. Толмачев), и при разработке курса истории русской литературы, прежде всего, в первую очередь, необходимо навести порядок «на рабочем месте», расчистить и обработать терминологическое поле, подготовить необходимый инструментарий, может быть, даже создать авторитетный словарь историко-литературных терминов. Очевидно, известная формула мыслителя (уточнить значение употребляемых слов значит избавить мир от половины заблуждений) должна стать для историка литературы и вузовского преподавателя той печкой, от которой следует танцевать.
Кто бы мог предположить, скажем, десять лет назад, что оттенок относительной точности приобретут самые классические, самые устойчивые и самые расхожие, чаще
всего присутствующие в вузовском лексиконе представления о «жанрах» учебной литературы - учебнике, учебном пособии, курсе лекций? А оказывается, и здесь есть своя, пусть и яснее ясного, но все же проблема, и мы с интересом читаем В. Прозорова: «Учебник - гладкопись. Лекция - заразительный поиск нужного слова и собственная, профессионально-рефлекторная реакция на неполноту осуществления этого поиска. Учебник - труд уже сотворенный и каменеющий. Лекция - труд, предварительно подготовленный, выверенный, на глазах тем не менее творимый и сейчас увлекающий...» [4, с. 40]. Стало быть, на нынешнем этапе изученности, выверенности истории русской литературы XX века, конечно же, предпочтительнее создание именно курса лекций, и не одного, а нескольких, содержащих историко-литературные концепции работающих со студентами профессоров.
Мысль резонная. В таком случае, на первый взгляд, прав и Л. Таганов: историю литературы должны писать не коллективы, а отдельные авторы. Л. Таганов говорит даже об «относительности любой попытки «Истории литературы» [4, с. 96]. Представление a priori о невозможности создания объективной научной или учебной «Истории литературы» ослабляет само стремление к объективности и глубине исследования: рождаются невероятные, безответственные и чрезвычайно конъюнктурные попытки написания «Истории» (именно таковой мне представляется «История русской поэзии. 1730-1980. Компендиум» (М., 1994) B.C. Баевского, о чем я и писала в статье «Финансирует Дж. Сорос» [7].
При всем понимании относительной адекватности существующих и возможных «Историй», стремление приблизить свои концепции, оценки и выводы к реальной, существующей в единственно полном и точном варианте действительной, реальной, исторически сложившейся так, а не иначе литературной истории не должно покидать исследователей и авторов учебников. А. Бочаров не прав, когда относит на счет «марксистской привычки» мысль о существовании «единственно правдивой истории» [4, с. 30]. «Понять предмет - значит понять его причину и проследить ее во всех ее проявлениях» [8] - формула Тэна. История литературы -тот самый объективно существующий предмет, для постижения которого мы лишь
предпринимаем отдельные уверенные или робкие шаги, из которых и складываются написанные «Истории». Один шаг в одном направлении - это еще не приближение к истории. История жанров, например, - это еще не история литературы. История смены художественных методов и стилей - это еще не история литературы. Тенденции литературного процесса - это еще не история собственно литературы. Понятно: как в любом деле, на результате, гуманитарного труда тем более, лежит отпечаток личности автора. Правильно, истории должны писать Веселовские, Сакулины, Гуковские... однако какая разница для исследователя и студента, что за труд этих авторов он осваивает: одно-
двухтомную краткую «Историю литературы», учебник под тем же названием или многотомный академический труд, написанный под их руководством? Обаяние, внушительная сила личности и высокого профессионализма авторов воздействует на опытных и молодых читателей не менее эффектно, чем сами факты литературной истории. Обычное учебное пособие, даже учебно-методическая разработка, написанные яркой личностью и профессионалом, наделенным огромным чувством ответственности, могут больше сказать достоверного об истории литературы, чем многотомное «серое» издание.
Современному студенту в равной степени нужны как многотомные академические труды по «Истории русской литературы», так и учебники, курсы лекций и учебно-методические пособия. Однако курсы лекций все же не могут заменить учебника, то есть книги для студентов, рассчитанной на все виды аудиторных и внеаудиторных занятий, содержащей учебный материал в достаточном объеме историко-литературных фактов, умещающегося в отведенном госстандартами объеме часов. Такие книги, кроме всего прочего, имеют не только свой язык и свою стилистику, но и свою логику изложения материала, свою систему аргументации. Учебник по литературе - это не только прикладное литературоведение, но еще и издание, преследующее нравственно-дидактические цели.
В 1925 году в своем труде «Синтетическое построение истории литературы» (с. 36) П.Н. Сакулин записал: «Наш критерий - литературно-социологический. С высоты этого критерия литература в целом представляется нам многоярусным зданием, похожим на пирамиду». С учетом современного состояния
науки о литературе, с наличием в ней какой-то смуты, с ощущением потребности в мудрых решениях, покое, радости я бы перефразировала мысль Сакулина об основном критерии создающихся ныне «Историй литературы» так: «Наш критерий - личность создателя «Истории». С высоты этого критерия русская литература XX века в целом представляется нам сегодня зданием, похожим на храм, пребывание в котором удивительно гармонизирует душевное состояние верующего и очищает его от нудного, угнетающего давления второстепенного». Автор учебника -неутомимый и чуткий пастырь, благодаря которому учебная книга хранит и распространяет непреходящие ценности, «Свет невечерний». И этот критерий - личность создателя - чрезвычайно актуален именно в духовной атмосфере смены XX и XXI столетий, которую поэт И. Жданов, и не только он один, характеризует как время, когда «просто нет уверенности в том, что сейчас могут найтись люди героического, рыцарского или прямодушного мышления» [9]. Скафтымов-ское «Нужно честно читать» [8, с. 142] сегодня оказывается едва ли не единственным условием успеха при создании новейших академических и вузовских историй литературы.
2. Учебник - не протокол судебного разбирательства
Вузовские кафедры России с особым расположением, доверием и надеждой относятся к авторам или авторским коллективам, создающим учебную литературу на кафедрах Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Это и естественно. В ведущем университете страны - квалифицированные кадры, самые прочные и высокорейтинговые традиции, самые большие возможности для написания учебных изданий. Университетские учебники по истории русской литературы за небольшим исключением, как известно, создавались именно на филологическом факультете МГУ. И вот перед нами новый том учебной истории литературы - «История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена. Учебное пособие для филологических факультетов университетов / Отв. ред. С.И. Кормилов. М., 1998». В объеме 30 печатных листов он вышел 10-тысячным тиражом в издательском отделе филологического факультета, да еще и за счет средств этого факультета. Что и го-
ворить, это издание, учебник именно по этому разделу русской литературы преподаватели и студенты ждали давно.
Вначале несколько соображений из наблюдений за историей рождения долгожданного коллективного труда. А она, эта история, любопытна. За последние девять лет этим же коллективом изданы три программы (в 1990, 1994, 1997 годах). Их содержание резко менялось, и это особый предмет для осмысления [10]. В 1995 году вышли «Очерки истории русской литературы XX века. Выпуск I». В предисловии И.Ф. Волков писал: «...это в основном уже завершенные монографические главы для нового учебника по истории русской литературы 1920-х - 1990-х годов XX века, подготовленного кафедрой истории русской литературы XX века МГУ имени М.В. Ломоносова. Учебник, в большей своей части написанный и обсужденный на кафедре...» [11]. И далее И.Ф. Волков излагал проспект этого учебника. Он, проспект, в свою очередь был отражен в «Программе дисциплины «История русской литературы
XX века» (1890-е - 1990-е гг.)», изданной в 1994 году. То есть сначала была написана программа, охватывающая весь XX век и построенная на основе эволюции и смены типов реализма и других художественных систем. Это была хорошая задумка: насыщенная теоретическая и историко-литературная основа курса базировалась на монографическом освещении творчества всех классиков XX столетия (назову лишь писателей, творивших после 1917 года): Е.И. Замятина, М.А. Булгакова, А.П. Платонова, М. Горького, В.В. Маяковского, М.А. Шолохова, А.Н. Толстого, Л.М. Леонова, М.М. Пришвина, С.А. Есенина, Б.Л. Пастернака, Е.Л. Шварца, О.Э. Мандельштама, А.А. Ахматовой, М.А. Волошина, М.И. Цветаевой, А.И. Солженицына,
А.Т. Твардовского, Ф.А. Абрамова, В.П. Астафьева, В.М. Шукшина, В.И. Белова, В.Г. Распутина, А.В. Вампилова. И вот в 1998, как видим, выходит 480-страничное учебное издание, пока, как и «Очерки...», ограниченное отдельными именами писателей, без Замятина, Леонова, Астафьева, Шукшина, Распутина, Вампилова и других выдающихся художников. И без программы, ибо программа 1997 года резко отличается от предшествующей. Она так и осталась не обеспеченной учебной литературой. Очевидно, под создающийся учебник, о первом томе которого мы и ведем
речь, вскоре должна быть написана и очередная программа?
«История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена. Учебное пособие... / Отв. ред. С.И. Кормилов» воспринимается как яркая попытка авторов, докторов филологических наук, профессоров кафедры истории русской литературы XX века Московского университета (Б.С. Бугрова, Л.А. Колобаевой, Е.Б. Скороспеловой, Н.М. Солнцевой, А.П. Авраменко, М.М. Голубкова, В. А. Зайцева, С.И. Кормилова,
В.И. Фатющенко) выстроить базу для освещения всей литературной истории с конца
XIX до конца XX столетий, поставить ее на научную основу, с многочисленными ссылками не только на художественные произведения, с полемикой и мощной системой аргументации. Цель издания - «преодолеть односторонние подходы к материалу», создать «не только учебную книгу, но и научное исследование», даже «предварительный эскиз» истории русской литературы XX века (с. 5, 6, 7). По представлениям редакционной коллегии тома, книга стала «первым современным обобщающим учебником по русской литературе XX века для университетов» (с. 5).
Первое впечатление от знакомства с кафедральным трудом - вполне благоприятное: теперь есть что рекомендовать студентам. В учебное издание кроме советской классики включены имена писателей, ранее, десять или более лет назад, в вузовские программы не включавшиеся (И. Бунин, И. Шмелев периода эмиграции). Монографические главки получили М. Цветаева, О. Мандельштам, М. Булгаков, А. Платонов, А. Ахматова,
В. Набоков, А. Солженицын, В. Высоцкий, И. Бродский. Каждый раздел завершается небольшим аннотированным библиографическим списком, что открывает студентам легкую возможность самостоятельно продолжить изучение творческого наследия писателей и работ о них. Практически все главы отличает яркий, выразительный, далекий от наукообразности язык.
Одним словом, на столе у современного студента-филолога есть необходимая книга. И этот факт представляется мне, бесспорно, значительным. В издание вложен колоссальный труд вузовского коллектива профессоров. И я пользуюсь случаем от имени тамбовских преподавателей и студентов выразить огромную искреннюю благодарность.
Вместе с тем, меня не покидает убеждение в том, что к этому учебному пособию обязательно должна быть приложена серия спецкурсов, проведена активная, вдумчивая и целенаправленная работа читающих курс русской литературы XX века профессоров и работа именно разъясняющая, комментирующая, развивающая, корректирующая, акцентирующая многие и многие утверждения и заявления авторов учебника. Многое в нем нуждается в дополнительном уточнении и прояснении. И речь должна идти как о структуре учебника, отборе фактов и материалов, так и о весьма принципиальных вещах - о методологии и концепции историко-литературного курса, завершающего обучение студента на университетском филфаке.
Первое несогласие с авторами книги, первое столкновение с характером их рекомендаций - это сомнение в том, что перед нами именно учебник, на чем настаивает не раз редколлегия в своей вступительной статье: «Эта книга представляет собой первый том учебника для филологических факультетов российских университетов по курсу «История русской литературы XX века после 1917 года»; «настоящая книга, первый современный обобщающий учебник по русской литературе XX века для университетов...»; «...данный учебник - труд коллективный»; «по замыслу этот учебник должен сблизить теорию и историю литературы...» (с. 3, 4, 5, 6 и другие). Учебник, как говорилось в предшествующих разделах моего выступления, -это книга, которая должна чему-то учить, в данном случае учить познавать и понимать историю русской литературы XX века и творческие индивидуальности писателей в общем историко-литературном контексте. И не просто учить, а учить в рамках, пусть и условных, заранее написанной программы, составленной в соответствии с существующими образовательными государственными стандартами. В предложенной нам книге не оговорено, на какую программу рассчитан ее материал, на какой объем часов. Здесь ослаблена дидактическая направленность издания. Книга является скорее всего собранием вполне разрозненных статей-исследований, очень далеких от прикладного литературоведения, каким и должен быть учебник по истории литературы.
В подзаголовке анализируемая книга называется не учебник, а «учебное пособие». Этот подзаголовок сохранен и в выходных
данных. Но и в качестве учебного пособия издание может быть рекомендовано студентам только в том ряду, в который можно включить и любую другую научно-исследовательскую работу, статью или монографию тех же С.И. Кормилова, Л.А. Колобае-вой, Б.С. Бугрова или других соавторов «Истории русской литературы XX века...».
Создается впечатление, что материалы, объединенные под одной обложкой, соединены между собой лишь предметом исследования - русской литературой, а также хронологией - XX веком, периодом после 1917 года. Даже с трудом не просматривается единая и цельная историко-литературная концепция, тем более способная объединить в одной национальной литературе два ее потока: развивающийся в России и за ее рубежами. Отсутствует и единая выразительная методология подходов разных авторов к оценкам основных закономерностей и тенденций развития литературной истории на отрезке послеоктябрьских 1917 года событий.
В качестве попытки, стремления хоть как-то объединить разрозненные научно-исследовательские материалы по творчеству разных художников, воспринимается совершенно обособленная в этом отношении вступительная статья С.И. Кормилова «Русская литература 20-90-х годов XX века: основные закономерности и тенденции». Однако ни в одном последующем разделе «Истории...» подмеченные профессором тенденции и закономерности не находят конкретного подкрепления, развития и наполнения.
Каждый интересный сам по себе материал, каждая интересная сама по себе мысль прописаны в книге без всякой связи с другими, даже более того - часто в противоречии с ними. Например, во вступительном очерке С.И. Кормилов пишет о поэме В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» как о «поэме-плаче», определяя этот жанр в качестве «надгробного слова, которое никогда не претендует на истинность, но лишь на выражение чувств говорящего» (с. 27). Автор же статьи «В.В. Маяковский» Б.С. Бугров вовсе не касается вопроса о жанре поэмы-плача в связи с названным произведением поэта, а говорит как раз о противоположном: о сходстве поэмы с Священным писанием, с эпическим состоянием авторского самоощущения, не с чувствами только говорящего, а именно о соответствии произведения «народному мифу о Ле-нине-спасителе» и «каноническому образу
праведника житийной литературы» (с. 153). «По сравнению с XIX веком после 1918 г. -«Двенадцати» Блока - мало выдающихся поэм. На уровне высокой классики лишь две», -поверяя математикой историю литературы всего XX столетия пишет С.И. Кормилов и рискованно называет лишь «Поэму без героя» и «Василия Теркина», не уточняя, что он имеет в виду, когда говорит об оценочных критериях «выдающихся» и «на уровне высокой классики» поэм. А далее, в отдельных статьях учебного пособия, именно как о выдающихся и не менее, чем на уровне высокой классики, говорится об «Анне Онегиной» Есенина (Н.М. Солнцева, с. 134-136), о «фольклорных» поэмах и «Поэме Конца» Цветаевой, с восхищением оцененных Б. Пастернаком (А.П. Авраменко, с. 202-203). И к этому, бесспорно, можно добавить другие поэмные создания, в том числе и «Дом у дороги» Твардовского, произведение, оказавшее колоссальное влияние на все дальнейшее, после 1946 года, развитие русской литературы.
И уж совсем неожиданным, не подкрепленным ничем, прежде всего содержанием и логикой романа, ко многому обязывающим и чрезвычайно ответственным перед выдающимся художником, повисает шокирующее категоричное утверждение С.И. Кормилова: «Роман «Мастер и Маргарита» доказывает, что Булгаков искренне предпочитал Сатану реальным, не фантастическим «мелким бесам», губящим все живое, чистое и талантливое, и у Сатаны по-крайней мере есть над ними власть» (с. 21). В статье учебного пособия «М.А. Булгаков», естественно, мы не найдем ничего подобного. Там как раз наоборот подчеркивается сложность, неоднозначность романной ситуации вокруг Боланда, мысль о том, что в романе имеет место сопоставление и противопоставление силы власти реальной (Пилат - не самый высший представитель власти, над ним есть еще император Тиверий, страх перед которым оказывается сильнее желания защитить Иешуа) и власти «космической»: «Мастер в конце концов оказался счастливее, - замечает Е.Б. Скороспелова, - Воланд олицетворяет уже внеземную власть и может даровать ему вечный покой... За что Мастер лишен «света»? Почему он «заслужил покой»? Это одна из загадок романа» (с. 266, 267). И далее автор главы о Булгакове приводит существующие в современном булгаковедении точки зрения на этот счет.
Подобных несовпадений точек зрения и оценок вступительной статьи и последующих разделов предложенного студентам филологических факультетов издания привести можно бесконечное количество. И они свидетельствуют только об одном: не о плюрализме мнений, а о том, что перед нами - не учебник, в котором должно быть оговорено очень многое, в том числе существующие разногласия, разночтения общей ориентирующей части и монографических глав. Перед нами собранные под одной обложкой чрезвычайно интересные разрозненные материалы, не объединенные единой методологией оценок и подходов, единой историко-литературной концепцией в характеристике, толковании эпохи, истово сопротивляющейся надуманным схемам, в оценках которой за восемьдесят лет наломаны тонны крупных и мелких дров. Перед нами материалы, которые следует рекомендовать студентам в качестве учебного пособия лишь наряду с многочисленными аналогичными изданиями, существующими практически в каждом университете. То есть проблему учебника по истории русской литературы XX века, на этот раз, «эмгэушное» издание не снимает.
К этому же выводу приводит и анализ структуры предложенного учебного издания. В редакционной статье «Истории...» сообщается: «Настоящий труд, при его самоценной значимости, мыслится как этап на пути построения целостной истории русской литературы от 90-х годов XIX века до конца тысячелетия» (с. 7), за этим трудом должно последовать его продолжение «с подзаголовком «Литературный процесс» в двух частях» (с. 3). Насколько мне известно, не написано и не планируется издание, посвященное отдельно «литературному процессу» с конца прошлого столетия до 20-х годов уходящего века. Есть единые учебники Л.А. Смирновой, А.Г. Соколова. Значит «самоценное» значение обсуждаемого труда и состоит прежде всего в том, что он создает прецедент самостоятельности, независимости, несвязанности ни с чем тем, что создано до него. Более того, и с тем, что будет создано после. «Основные имена» вырваны авторами учебного пособия из истории и литературного процесса, а сама история заменена лишь не связанным между собой перечислением «основных имен». Не создается главного представления об учебной дисциплине: что же такое «история литературы», какое место в ней занима-
ют «литературный процесс» и «основные имена», и можно ли их рассматривать обособленно? Можно ли и резонно ли сначала абстрактно, разрозненно писать «Основные имена» в истории, то есть вычленять их из литературного процесса, а затем столь же абстрактно описывать литературный процесс? Не целесообразнее было бы оба эти историко-литературные раздела писать один под другой, то есть в их взаимосвязи и взаимозависимости? Взаимообусловленности. А такая единая учебная история может быть написана тогда, если прежде создана единая и цельная программа, в которой бы в номинальной форме была прописана вся историко-литературная схема с необходимыми научными акцентами, программа, предварительно представленная на широкое обсуждение вузовской филологической общественности. Но «учебник» написан без программного его обеспечения.
Основные имена писателей в литературном процессе, как известно, настолько важны, что именно они часто определяют характер и тип историко-литературных периодов. Именно имена оказывают порой ведущее влияние на решение проблемы историко-литературной периодизации. В процессе прошедших в последние годы на страницах «Вопросов литературы» дискуссий по вопросам истории русской литературы высказывались предложения продолжить именную периодизацию. В. Прозоров, к примеру, вполне резонно вслед за «ломоносовским, карамзин-ским и пушкинским» периодами истории русской словесности предложил говорить об «именных писательских» периодах, о «ряде эпох»: «гоголевской, щедринской, чеховской, блоковской, платоновской, Твардовской, солженицынекой...» [4, с. 34]. Авторы университетского издания с подзаголовком «Основные имена» могли бы воспользоваться особенностями своего труда и предложить таким образом свою «именную» периодизацию. Однако в этой проблеме на страницах обсуждаемого издания концы с концами тоже не сходятся.
В статье «От редколлегии» сообщается: «Эта книга представляет собой первый том учебника для филологических факультетов российских университетов по курсу «История русской литературы XX века (после 1917 года)». Если учебный курс сориентирован на период «после 1917 года», то почему же в учебнике называются «20-90-е годы»? Ссы-
лаясь на необходимость разговора о литературе «в выражении на языке современной науки и педагогики», редколлегия уточняет: «1917-1921 годы рассматриваются в книге в качестве небольшого переходного периода, когда в серьезной литературе главную роль играли представители прежних школ и групп, но новые тенденции уже прокладывали себе дорогу» (с. 3). Это уж вовсе не убедительное утверждение. Во-первых, потому что даже если 1917-1921 годы - «переходный период», то почему же его не включать в единую периодизацию, так, как это сделано с тоже «переходными», по утверждению авторов «Истории...», 1950-ми годами? Не убеждает и оценка этого периода как «переходного» (от чего к чему?). Здесь аргументация явно недостаточна: «представители прежних школ и групп» в первые годы Советской власти значительно менялись, и новые тенденции в литературе формировались прежде всего ими. Приведенными С.И. Кормиловым многочисленными ссылками на подходы к периодизации истории русской литературы
XX века В. Львова-Рогачевского, Д. Свято-полка-Мирского, В. Полонского, М. Слони-ма, В. Акимова, И. Кондакова, других литераторов, а мы добавили бы еще Д. Максимова, Е. Замятина, А. Толстого, В. Ковалева, А. Метченко, автор вступительной статьи делает бессмысленным свое собственное утверждение о том, что периодизацию советской литературы с 1917 года, а не с начала 20-х годов, начинала лишь «официальная советская наука» (с. 8).
Без предварительного освещения особенностей литературного процесса остаются непонятными не только вопросы периодизации, наспех проговоренные в статье «От редколлегии» и во вступительном очерке С.И. Кормилова «Русская литература 20-90-х годов XX века: основные закономерности и тенденции». Студент в своем плавании по безбрежному океану курса постоянно натыкается на «рифы» историко-литературных сведений, о природе которых не имеет ни малейшего представления, и потому путь их преодоления для него затруднен. Таких примеров привести можно не один. Вот студент читает, скажем, в очерке С.И. Кормилова о поэтах «серебряного века», который, век, очевидно, по оценкам автора очерка, не включал в себя такое явление, как «пролетарская поэзия», и о собственно «пролетарской поэзии» в период первых лет Советской
власти: «Пользовавшаяся льготами (какими? -Л. П.) со стороны новых властей «пролетарская» поэзия, возникшая раньше (когда же? -Л. 77.), при всех потугах осталась на периферии литературы, а определяли ее лицо лучшие поэты «серебряного века»: А. Блок,
Н. Гумилев, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Волошин, В. Маяковский, С. Есенин...» (с. 9). Что же это за поэзия, которую в первые годы Советской власти называли «пролетарской»? Студент вынужден прибегать к дополнительной литературе, в которой он, между прочим, прочитает и о том, что в первые годы Советской власти «пролетарская поэзия», поэзия Пролеткульта в том числе, не была на периферии русской литературы. «Проводы», например, Д. Бедного распевались народными массами, а влияние космического романтизма пролетарской поэзии испытывали даже авторы поэмы «Двенадцать» и «Небесного барабанщика». Пролетарская поэзия, как известно, высоко оценивалась Блоком, Есениным и другими выдающимися современниками, а не только Советской властью. С.И. Кормилов цитирует статью В. Брюсова 1920 года «Пролетарская поэзия» о том, что поэзия будущего (а поэзией будущего он называл именно «пролетарскую поэзию» и в статье 1922 года «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии») «будет столь же отличаться от поэзии прошлой, как «Песнь о Роланде» от «Энеиды», как Шекспир от Данте» (с. 17) и не подозревает: потеряна нить связанного единой мыслью и системой аргументации текста, обращенного к студенту.
Колоссальную попытку «нового, объективного и вдумчивого, свободного от политической конъюнктуры прочтения» (с. 142) Маяковского предпринимает Б.С. Бугров. Его статья в учебном издании - пожалуй, первая работа последнего десятилетия о поэте, свободная от политических и других выпадов, реплик, осуждений, поучений и тому подобное. Спокойная манера автора статьи настраивает на деловой подход к сложному наследию Маяковского. Анализ поэмы «Хорошо!» можно принять за образец поэтического анализа. Однако резюме о судьбе Маяковского - «одновременно и противоречивой и цельной» (с. 166) мало подкреплено материалом статьи, ибо как раз в этой противоречивости Маяковский менее всего показан. Наоборот, он выпрямлен, сделан акцент на футуристическое мировосприятие, футури-
стические настроения, футуристическую утопию и тому подобное. Первая фраза, открывающая статью, сразу настраивает на полемику с Б.С. Бугровым: Маяковский представлен однозначно как «поэт русского художественного авангарда» (с. 141). И дело вовсе не в том, что автор статьи снял имеющуюся в этом вопросе проблематичность и спорность (дискуссии на тему «Маяковский и футуризм» велись на протяжении нескольких десятилетий). Дело в непроясненности на страницах учебника представлений об эстетической системе авангардизма, сюрреализма, футуризма, в связи с которыми и оценивается наследие поэта. По логике и способу изложения материала о Маяковском эти разные литературные явления и понятия студентами вполне могут быть восприняты как тождественные. Не определены критерии и параметры оценок. Молодым филологам предстоит самим изучить вопрос о русском футуризме и иных похожих на него «измах», а также о жизни группы «ЛЕФ» и ее отношениях с другими группировками. И где уверенность, что путь самостоятельного изучения студентами этого отнюдь не простого вопроса приведет к исходным позициям именно автора статьи «В.В. Маяковский»? Формула же автора вступительного очерка учебной книги, С.И. Кормилова: «Символизм, акмеизм, футуризм в чистом виде прекращают свое существование вскоре после 1917 г.» (с. 23) - явно не работает на концепцию творчества Маяковского, выдвинутую Б.С. Бугровым.
В издательской аннотации к учебному пособию «История русской литературы XX века...» говорится: «Пособие призвано отразить современный научный взгляд на основные художественные ценности и тенденции развития русской литературы XX века». Как уже говорилось, в целом пособие отвечает этому своему назначению. Однако, кроме отмеченных неувязок, есть в книге один очень существенный недостаток методологического характера - чрезмерная политизация материалов и оценок. Такой подход действительно можно назвать «современным», даже точнее - сверхсовременным, на гребне самых распространенных тенденций в современной культуре. Но он принципиально не научен, ибо в основе своей имеет, во-первых, субъективные политические ориентиры некоторых авторов учебника, во-вторых, окололитературные, построенные не
на анализе «основных художественных ценностей», как следовало бы, а на микроскопически преувеличенной роли политики в творческой судьбе того или иного художника или всей литературы после 1917 года.
Л.А. Колобаева завершает свой очерк о М. Горьком справедливой мыслью: «Еще далеко то время, когда Горький в нашем сознании встанет в свой собственный рост - без следов былой долголетней идеализации, сегодняшнего скоропалительного принижения и мстительной ярости, сбрасывающей памятники. Тогда отойдет на второй план все, что было двусмысленным и ложным в его взглядах и общественном поведении, и останется главное - его лучшие художественные произведения. Сохранит свое значение Горький - самобытный писатель XX века» (с. 83). Правильно. Прав и А. Ремизов, как уточняет Л.А. Колобаева, «далекий от него по своим основным художническим ориентирам», записавший: «Суть очарования Горького
именно в том, что в круге бестий, бесчелове-чья и подчеловечья заговорил он голосом громким и в новых образах о самом нужном для человеческой жизни - о достоинстве человека» (там же). Тогда почему же сама Л.А. Колобаева не попыталась приблизить то «далекое время» и уже сегодня о М. Горьком не заговорила с молодыми филологами языком правды и профессиональной, литературоведческой истины? Почему в учебном пособии менее всего говорится о тех основных «художественных ценностях», которые и сделали М. Горького писателем, а напор, нажим на отношения писателя с властями, на какие-то мифические сделки его с собственной совестью, на характеристики, умаляющие достоинство личности художника, перекрывает все живые источники для характеристики выдающегося наследия М. Горького? Причем о разногласиях М. Горького с большевиками, о «Несвоевременных мыслях» говорится как бы мимоходом, о статье «Интеллигенция и революция» не упоминается вообще, а вот «соглашательство» М. Горького с режимом Сталина давит на сознание читающего очерк об этом писателе как открытый кровоточащий очаг на теле незаслуженно раненого человека, не имеющего к сегодняшним интеллектуальным боям никакого отношения.
Во все времена у всех больших художников были свои отношения с существующим режимом, с первыми лицами государст-
ва. Часто ли литературоведы в серьезных, а не популярных трудах озадачиваются решением вопроса о контактах писателей с королями, царедворцами и с этой «высоты» смотрят на их творения? Почти в каждом очерке университетского пособия о классиках литературы XX века говорится и об отношении их к Сталину или государственной политике. Но с каким тактом это делается, например, в отношении Мандельштама, Пастернака, Твардовского (см. с. 184, 308, 412-415) и каким разоблачительно-осуждающим пафосом нагнетена атмосфера повествования о М. Горьком и Шолохове! О М. Горьком: «его сомнения, заблуждения и падения», «примирение со сталинским режимом», «гипертрофия социального во взглядах», «союз» писателя со сталинизмом», «одобрение Горьким сталинской политики коллективизации, публичная поддержка репрессивных судебных процессов начала 30-х годов, объективное их идеологическое оправдание провозглашением лозунга «Если враг не сдается, его уничтожают», «подпись Горького, утвердившего своим авторитетом ложь первой книги о ГУЛАГе - сборника «Беломорско-Балтийский канал», «крестьянофобия», «комплекс Луки», то есть двойственное отношение к правде, выраставшее порой до «ненависти к правде», якобы, «вредной» людям», «идеологические шоры» писателя, «самоповторение художника», «подгонка» художественной логики» в «Деле Артамоновых». В 1925— 1936 годы «Горький не был равен самому себе», потому в «Жизни Клима Самгина» «сошлись как бы концы и начала художественного сознания автора, нередко расходясь и противореча друг другу. Потому «Жизнь Клима Самгина» стоит перед нами немалой загадкой, и настало время во многом заново его оценить» (Л.А. Колобаева, с. 62-83).
При такой характеристике личности и гражданского поведения М. Горького, путь которого «после 1917 г.», по утверждению автора статьи «М. Горький», «не был восхождением к вершинам» (с. 83), появится ли у студента интерес к художнику и тем более желание вчитаться в объемный и сложнейший шедевр писателя «Жизнь Клима Самгина» и «заново его оценить»?
Не знаю, оговорилась ли Л.А. Колобаева, когда писала: «Однако самым надежным судьей художника остаются его произведения» (с. 65). В ситуации суда отдельных представителей нынешних поколений исто-
риков литературы XX века над советской классикой и прежде всего Горьким художественные произведения в первую очередь да и подлинные тексты публицистических работ, прочитанных не предвзято, становятся не судьями, а как раз наоборот - адвокатами, защитниками. Нет необходимости повторять прекрасные оценки известных горьковедов -Б. Бялика, И. Вайнберга, В. Баранова, А. Ов-чаренко, А. Волкова и других, не включенных в библиографию московского издания исследователей. Конечно же, «Мои университеты», цикл рассказов 1922-1924 годов, «Дело Артамоновых», «Егор Булычов и другие», «Васса Железнова» и особенно «Жизнь Клима Самгина» - это классика русской литературы совсем не ниже уровнем тех произведений Булгакова, Платонова, Бунина, Шмелева, Твардовского, Пастернака, Высоцкого и других, включенных в учебное издание писателей, которые оцениваются в книге справедливо не в стиле судебного разбирательства, а с точки зрения их конкретного вклада в историю литературы, в развитие и становление эстетических систем, литературных характеров, нравственно-философских концепций, типов повествования национального искусства XX столетия.
Из общей стилистики, общего объективно-делового подхода авторов издания Московского университета своим судебным пафосом выделяется и очерк о М.А. Шолохове. Здесь тот же набор отталкивающих читателя характеристик. Здесь бой по писателю идет из окопа морально-нравственного и политического характера: врал - не врал, объективен - необъективен, за красных или белых. В отличие от «рабочего-интеллигента» А. Платонова М. Шолохов - «прозаик-неинтелли-гент». Вместо анализа цикла «Донских рассказов», его сложнейшей поэтики и философии, вместо анализа «Тихого Дона» как самого яркого эпического обобщения трагедии нации и человека в периоды общественных потрясений, автор статьи о Шолохове С.И. Кормилов подробно, с подчеркиванием совершенно не значащих для характеристики писателя деталей его автобиографии, с совершенно не оправданным в кратком очерке развернутым текстологическим разбором «Тихого Дона» только во имя подчеркивания «необязательности», неуместности, немоти-вированности, подражательности целых сцен и эпизодов, с констатацией явных «недостатков» романа, «ограниченности» Шолохова в
«Судьбе человека», «самоповторения» его в романе «Они сражались за Родину», отказывая великому писателю в праве на свое отношение к партии, Советской власти, Сталину, к писателям-современникам, - автор статьи «М.А. Шолохов» постепенно ведет читателя к мысли о «падении таланта» писателя, о том, что он как художник не удержался на завоеванной высоте. Свой судебный вердикт С.И. Кормилов заключает словами о «вине» и «беде» Шолохова и одобрительным цитированием проклятья Л. Чуковской в адрес вовсе не заслужившего того художника, в ответ на осуждающие «антипатриотическое» поведение А. Синявского и Ю. Даниэля шолоховские оценки 1966 года.
Разве мы позволим сегодня себе с гневом и раздражением в адрес великого философа И.А. Ильина бросить камень только за то, что он беспрецедентно резко отрицательно отозвался о Маяковском: «...бездарнейший из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковский, которого мы все знали в России как бесстыдного орангутанга задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение» [12]? Разве упрекнем поэта и поставим в вину Ахматовой ее негативные отклики о «Докторе Живаго» Пастернака? И мало ли таких примеров не только в истории русской литературы XX века!
А вот в учебном пособии для студентов, без чувства благодарности Шолохову за то выдающееся, что он сделал для отечественной и мировой литературы, оказалось возможным говорить с одобрением о том, что «предсказание Чуковской сбылось» и без всякого не только человеческого, но и профессионального чувства такта по отношению к нему цитировать и тиражировать этот нечеловеческий выпад: «Литература, писала Л.К. Чуковская, «сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, - к творческому бесплодию» (с. 400, 399). Л.К. Чуковская тогда, а С.И. Кормилов спустя почти 35 лет не чувствовали того, что говорили о художнике, к тому времени уже успевшем очень глубоко пустить в национальное и мировое искусство свой мощный, здоровый и плодоносный корень.
И Шолохов, и М. Горький, разумеется, выдающиеся писатели и не только «среди
собственно советских писателей» (С.И. Кор-милов). Однако в книге для студентов они представлены вовсе не таковыми. Исходя из постулата: «В нашем сознании сегодня
М. Горький... - не простая проблема» (все великие творения и их творцы - проблемы не из легких), автор прекрасных работ об этом писателе Л.А. Колобаева в учебной статье «М. Горький», думаю, чрезмерно сузила ракурс взгляда на наследие этого художника. Как следствие, прежде всего, такого тенденциозно зауженного подхода к подлинным творениям писателя по статье, рекомендованной студентам, в целом не складывается представление о М. Горьком первых лет Советской власти, о его конкретных разногласиях с большевиками и содержании публицистики, о той огромной работе, которую он вел с молодыми литераторами. Ни слова не сказано о его помощи уже известным писателям. Не складывается цельное впечатление ни об одном произведении советского, «эмигрантского» (Л.А. Колобаева называет отъезд М. Горького в 1921 году однозначно, без всяких оговорок «эмиграцией») периода и 30-х годов.
На мой взгляд, излишне однозначную, слишком осуждающую, позицию занимает профессор Л.А. Колобаева в толковании отношения М. Горького к крестьянству. «Скорым и неправым был его суд над деревней в статье «О русском крестьянстве», - пишет она. - ...Позиция Горького в отношении к крестьянству - один из серьезнейших факторов, объясняющих возможность «союза» писателя со сталинизмом...» (с. 64). На самом деле горьковская работа «О русском крестьянстве» гораздо глубже по содержанию, чем «суд над деревней». Тем более, что в начале статьи сам М. Горький оговаривается: «Однако, прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, - я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений...». Это суд над условиями жизни, в которых исторически существовало русское крестьянство: «Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на задние лапы, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик - вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей... Земля - в руках человека, и
человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес труда и творчества предков.
Такие мысли, - продолжает М. Горький, -такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему... В России - небывалый, ужасающий голод, он убивает десятки тысяч людей, убьет миллионы. Эта драма возбуждает сострадание даже у людей, относящихся враждебно к России...». Это суд над русской нацией в духе Чаадаева и Бунина (вспомним бунинское «Опротивел человек» 1919 года): «Я очертил - так, как я понимаю, среду, в которой разыгралась трагедия русской революции. Это - среда полудиких людей...» [13]. Это - этап в осмыслении писателем роли крестьянства в русской истории. И весь процесс этого осмысления студентам необходимо показать, чтобы не сложилось от М. Горького того ложного крестьянофобского впечатления, которое выводит из себя не только писателя В.И. Белова. Слишком серьезен этот вопрос, слишком тяжелы обвинения в адрес писателя, чтобы можно было столь легко и как бы между прочим его преподнести в литературе, предназначенной для обучения филолога.
Отношение М. Горького к крестьянству -лишь один из аспектов осмысления писателем проблемы русского национального характера, к которому не только в «золотом веке», но и ранее, и тем более на переломе эпох и общественных формаций было обращено слово и художников, и философов, и политических деятелей. Один И.А. Бунин (это не И.С. Шмелев!) с его подходом к мужику и вообще к русскому национальному характеру («Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, - и без всякого клейма все видно» [14]) нуждается в написании спе-
циальной отдельной работы (в учебнике же Московского университета кратко сообщается о бунинском «жгучем сарказме в адрес тех, кто революцию делает», и с оценками писателя, мол, «можно не соглашаться, оспаривать их, но среди них были, нельзя не признать, прозорливые заключения о болезнях, которые будут прогрессировать и в последующем» [6, с. 86]).
А вот М. Горького за его отношение к крестьянству, к русскому человеку, следуя пафосу оценок того же учебника, надо лишь осуждать. Между тем на самом деле, в отличие от Бунина, М. Горький, как и, например, Блок, пытался понять мотивы и причины поведения русского крестьянина. Объем решений этой проблемы в творчестве М. Горького настолько обширен и ответствен, что для его освещения недостаточно поверхностных, вырванных из контекста статьи «О русском крестьянстве» цитат или, добавим, статей «Разрушение личности», «Две души», «Несвоевременные мысли», очерков «В.И. Ленин», «В.Г. Короленко», «А.А. Блок», «Савва Морозов», «Л.Н. Толстой», «Сергей Есенин», «Иван Вольнов». Нужны «выходы» в художественное творчество писателя, от «Челка-ша», «Лета», «Моих университетов» к «Делу Артамоновых» и «Жизни Клима Самгина». И странным представляется то, что сама Лидия Андреевна очень тонко говорит о мужиках, «лучших людях», по оценке Ромася, в «Моих университетах», но не делает никаких оговорок относительно позиции Горького в крестьянском вопросе.
Не делает Л.А. Колобаева оговорок и когда однозначно с осуждением говорит о провозглашенном горьковском лозунге «Если враг не сдается, его уничтожают». А ведь на самом деле четырехстраничная статья М. Горького 1930 года «Если враг не сдается, - его уничтожают» обращена и к крестьянам, направлена против мирового капитализма: «Мы живем в условиях непрерывной войны со всей буржуазией мира... Рабочий класс и крестьянство должны вооружаться, помня, что уже один раз могучая сила Красной Армии победоносно выдержала натиск мирового капитализма... И, если окончательно обезумев от страха перед неизбежным будущим, капиталисты Европы все-таки дерзнут послать против нас своих рабочих и крестьян, необходимо, чтобы их встретил такой удар словом и делом по глупым головам, который превратился бы в последний удар по башке
капитала и сбросил его в могилу, вполне своевременно вырытую для него историей» [15].
Разве М. Горький виноват в том, что его лозунг «Если враг не сдается, - его истребляют» мог в 30-е годы использоваться кем-то в качестве, как пишет Л.А. Колобаева, «идеологического оправдания» репрессивных судебных процессов? Горький имел в виду европейский капитализм, и в чем он оказался не прав, если спустя десять лет он действительно напал на Россию, и рабочим и крестьянам действительно ценой жизни пришлось Россию защищать? И Сталин именно в приказе № 55 от 23 февраля 1942 года напомнил народу: «Вспомните слова великого русского писателя Максима Горького: «Если враг не сдается, - его уничтожают» [6, с. 499].
Во всяком случае, студенты все эти факты должны знать. Равно они должны знать и о том, что представлять М. Горького таким образом, что он «снижал значимость прошлого, традиций, корней в жизни страны, как и отдельного человека...», как пишет автор статьи московского учебного пособия «М. Горький», нельзя. Именно из традиций, из опыта прошлого выводил, извлекал писатель многие достоинства и недостатки настоящего. Именно на материале прошлого построено все художественное творчество М. Горького после 1917 года. Разве это не так? Разве не к «корням в жизни страны» обращена мысль М. Горького, адресованная в 1923 году
С.Н. Сергееву-Ценскому и цитируемая Л.А. Колобаевой: «И - начинается бесплодное борение двух непримиримых отношений к России: не то она несчастная жертва истории, данная миру для жестоких опытов, как собака мудрейшему ученому Ивану Павлову, не то Русь сама себя научает тому, как надо жить...» (с. 63)? Разве нам сегодня непонятно, что все «двусмысленное и ложное» (Л.А. Колобаева) во взглядах и поведении М. Горького, все его «заблуждения», «падения», «примирения» и прочее - это самоощущение и самопроявление гиганта, которому судьбой было предназначено жить и творить в великую и трагическую эпоху? А ее, эту эпоху, объективно и непредвзято можно будет оценить лишь тогда, когда она, своими разломами вошедшая в наш сегодняшний день, станет предметом трезвого и беспристрастного изучения.
«По замыслу, - говорится в статье «От редколлегии», - этот учебник должен сблизить теорию и историю литературы...» (с. 6).
Хороший замысел, и история русской литературы XX века действительно давно нуждается в «поверке алгеброй», а студенту на заключительных курсах обучения в университете самому необходимо соотнести историко-литературные процессы с усвоенными литературно-теоретическими дефинициями. Книга, обсуждаемая в нынешней дискуссии, мало поможет в этом. И не только потому, что в некоторых статьях господствуют политический критерий и политические ориентиры вместо художественных, эстетических. Но еще и потому, что учебному изданию не хватает той хорошей щепетильности в подаче фактов, той точности в выражении оценок, пунктуальности в выводах, которыми всегда отличалось академическое литературоведение, на методику которого в исследовании литературного факта в свою очередь ориентировалось прикладное вузовское. Некоторая как бы бесцеремонность оценок и заявлений (к уже приведенным примерам можно добавить еще и безоговорочное отнесение к сатире иронической прозы «Города Градова» и трагикомедии «Котлован» Платонова - без всякого учета самохарактеристики писателя на этот счет: «Литературное направление, в котором я работаю, оценивается как сатирическое. Субъективно же я не чувствую, что я сатирик, и в будущей работе не сохраню сатирических черт» [16] (В.И. Фа-тющенко, с. 276, 283); вольную трактовку на страницах учебного пособия понятия «литературная классика» («основные имена»), вследствие которой в учебную книгу не попали монографические главы о Е. Замятине, по определению С.И. Кормилова, «открывшего целое ответвление русской литературы» (с. 9), и Л. Леонове; категоричность заявлений типа: «разруха первых послереволюционных лет почти полностью истребила художественную прозу» (с. 9); «...с самого начала 20-х годов начинается (точнее, резко усиливается) и культурное самообеднение России» (с. 11); «достижения литературы XX века могли бы быть гораздо выше, имей она нормальные условия развития» (с. 20) - из области гадания на кофейной гуще; литература XX века «в известном смысле разнообразнее классики XIX столетия - не по индивидуальностям художников и произведений, а по исходным глобальным творческим принципам» (с. 22); «детективы при тоталитаризме считались явлением сугубо буржуазным» (с. 33) - много ли их было в русской
литературе XIX века? Маяковский «сильнее в поэзии, чем в прозаических комедиях» (с. 31) и тому подобное), шокирующая броскость и решительность иных формулировок без попыток как-то их аргументировать - они были бы более уместны на страницах популярной окололитературной прессы, а не учебника.
Безукоризненный учебник по истории русской литературы не только в наше время, а в принципе, создать вряд ли возможно. Однако стремлением к объективности оценок, своей обращенностью именно к студенчеству, к учащейся аудитории, с преследованием именно этой цели написан учебник Л.П. Егоровой и П К. Чекалова «История русской литературы XX века. Вып. 2. Советская классика: новый взгляд. Ч. 1, 2. М.-Ставрополь, 1998», изданный в Ставропольском университете тиражом 1 тысяча экземпляров и объемом более 25 п. л. Хотя и этот труд является лишь частью еще не вышедших изданий (насколько мне известно, совсем скоро должны выйти 1 и 3 выпуски, посвященные литературе дооктябрьской, «задержанной» и современной), от него складывается впечатление как от вполне самостоятельного и завершенного труда. И именно учебника: он имеет строгую композицию, компактные главы с вопросами и заданиями. Книга соответствует своей задаче, сформулированной в издательской аннотации: «В учебнике освещаются дискуссионные проблемы курса и предлагается современная интерпретация творчества М. Горького, В. Маяковского, С. Есенина, А. Фадеева, М. Шолохова, Л. Леонова. Отказавшись от прежних стереотипов, искажающих картину литературного развития советского периода, авторы раскрывают непреходящие ценности советской классики. Отражены достижения литературоведения и критики последних лет. Даны контрольные вопросы и задания для самостоятельной работы». Здесь обозначены и исходные позиции авторов, и их научно-методические ориентиры, и персоналии писателей. И хотя авторы этого учебника рекомендуют его прежде всего студентам заочных отделений, он вполне может использоваться и студентами стационарной формы обучения. Более того, учебник Л.П. Егоровой и П.К. Чекалова в некотором отношении дополняет, конкретизирует, корректирует отдельные положения, в первую очередь дискуссионные, учебного пособия Московского университета. Значительно до-
полняет и предложенные авторами московской кафедры библиографические списки.
По всему: по борьбе за истинное место советской классики в литературе XX века, по собиранию объемной библиографии, по титаническим усилиям написать и издать труд в условиях провинциального университета -чувствуется, что учебник Л.П. Егоровой и П.К. Чекалова дался «потом и кровью». Он написан как бы в полемике с «кормилов-ским» изданием по целому ряду вопросов и прежде всего в трактовке отдельных произведений и творческих судеб писателей. Например, Л. Леонов однозначно (и справедливо) зачислен в ряд классиков русской литературы. Целая глава отведена А. Фадееву.
Но и здесь не все получилось: отсутствуют скрепляющие, общие разделы, освещающие литературный процесс. Глава «Социалистический реализм в контексте литературной эпохи» таковой не является даже для характеристики литературы 1920-х годов. К тому же разве можно объединить социалистическим реализмом всех классиков советской литературы и все их произведения, например, всего Есенина, всего М. Горького или «Пирамиду» Леонова? Целесообразно ли на нынешнем этапе состояния историко-литературной мысли разрозненно говорить о советской литературе, «потаенной» литературе или литературе русского зарубежья? Да и общежанровый характер издания, как и в случае с книгой московской кафедры, скорее всего отвечает не «Истории», а серии разрозненных, пусть и учебных, очерков.
Об учебном пособии коллектива кафедры истории русской литературы XX века Московского университета и учебнике Л.П. Егоровой, П.К. Чекалова пока можно вести лишь предварительный разговор. Более обстоятельные оценки будут возможны тогда, когда завершится книга московских авторов о литературном процессе и будут написаны следующие выпуски «Истории русской литературы XX века» ставропольскими коллегами.
Что и говорить, вести дискуссии по разрозненным вопросам истории литературы гораздо проще и менее ответственно, чем написать саму «Историю литературы» в научном или учебном ее выражении. Спор он и есть спор. Дискуссии - это выпускание пара, одна из тысячи форм подготовительной, скажем так, черновой работы. Кроме прямой
своей цели проанализировать и описать историю литературы как процесс от времени ее возникновения или на определенном историческом отрезке, история литературы в качестве учебной книги имеет свое назначение, а следовательно, и свои задачи. Так или иначе это должен быть хотя бы более-менее завершенный взгляд на литературное развитие протяженностью в целый значительный литературный период с расстановкой необходимых акцентов на наиболее значительных явлениях литературной жизни или творчества отдельного художника, оказавших именно историко-литературное влияние на развитие литературы как искусства, как национального общекультурного феномена.
Учебник по истории русской (или иной) литературы представляет собой описание и комментирование, историко-литературное подключение писателя к единому литературному процессу, исследование, освоение которого рассчитано на вполне определенное запрограммированное время. То есть в создании учебной «Истории русской литературы» обязательно присутствует ограничитель, мера, несоблюдение которых лишает созданный труд его целенаправленности.
Учебник должен учить понимать, осмысливать, постигать, узнавать, интерпретировать, познавать, оценивать и ценить, соизмерять, сопоставлять. И любить, любить, любить. «Ненависти многое открывается, только не то, самое главное, что составляет природу вещи» [17], - замечал русский философ Г.П. Федотов. И еще одна выдающаяся мысль великого человека чрезвычайно важна в начале работы над трудом, который называется учебной «Историей русской литературы». В.О. Ключевский открывает свой «Курс русской истории» ответом на вопрос: что выделяет Россию «из состава всеобщей истории»? «...это, - пишет он, - история нашего отечества» [18] (выделено мною. - Л. П.). Учить любви через исследование и познание литературы - задача не из легких или второстепенных, тем более в нынешних не располагающих к светлому условиях.
Новейшие учебные издания по истории русской литературы XX века - «История русской литературы XX века (20-90-е годы) / Отв. ред. С.И. Кормилов» и «История русской литературы XX века. Выпуск II» Л.П. Егоровой и П.К. Чекалова - на своих страницах достаточно ярко продемонстрировали читателю, - студентам филологических
факультетов российских университетов, в том числе заочных отделений, аспирантам и преподавателям-словесникам, всем, кто занимается русской литературой, что использовано в качестве основных опорных материалов и аргументов и как велся отбор историко-литературных фактов, создавались оценки и характеристики; что получилось, какая «история» в результате и как, с учетом достоинств и недостатков имеющихся изданий, может быть написан учебник XXI века.
1. См.: Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. М., 1994. Т. II.
С. 321, 331. Здесь явно варьируются высказывания В.В. Розанова 1911 и 1918 годов (Россию «убила» литература) и И. А. Бунина 1919 года (Русская литература «сто лет позорила буквально все классы»). См.: Новое время. 1911. 3 янв.; Книжный угол. 1918. № 4. С. 9; Бунин ЛИ.А. Окаянные дни. М., 1990. С. 50.
2. Новый мир. 1989. № 12. С. 3, 61.
3. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 457.
4. Вопросы лит. 1998. Янв. - Февр. С. 5-30.
5. Там же. 1998. Май-Июнь. С. 18.
6. История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена / Отв. ред. С.И. Кор-милов. М., 1998. С. 4. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц в скобках.
7. Москва. 1996. № 3.
8. Русская литературная критика. Саратов, 1994.
С. 134.
9. Лепта. 1996. №28. С. 235.
10. См. например, заметки: Полякова Л.В. История русской литературы XX века в новейших вузовских программах и стандартах // Вестн. Тамбов, ун-та. Сер.: Гуманитарные науки. Тамбов, 1998. Вып. 1. С. 13-19.
11. Очерки истории русской литературы XX века. Вып. I. М., 1995. С. 3.
12. Ильин И А. Одинокий художник. Статьи. Речи. Лекции. М., 1993. С. 131-132.
13. Горький М. О русском крестьянстве // Огонек. 1991. №49. С. 9, 11, 12.
14. Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1990. С. 28.
15. Горький И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 25.
С. 228, 229.
16. Платонов А.П. Государственный житель. Проза. Ранние сочинения. Письма. М., 1988.
С. 590-591.
17. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры.
С.-Пб., 1991. Т. I. С. 67.
18. Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч. I. М., 1987. С. 33.
»
