CC BY
119
и в данном случае считает целесообразным подыскать немецкие эквиваленты с той же степенью экспрессивной окрашенности, пусть даже и не совпадающие по грамматической форме. В своем переводе он использует слова, которые вписываются в контекст культуры перевода и будут восприниматься немецкими читателями как естественные в данной ситуации общения: meine Freude, mein Schatz (моя радость, моя дорогая). Последние два примера позволяют нам сделать вывод о том, что П. Урбан идет по пути сохранения культурного своеобразия переводимого текста, выбирая в каждом конкретном случае оптимальную переводческую тактику.
Заслуга П. Урбана как переводчика заключается прежде всего в том, что он сумел освободиться от старых, изживших себя переводческих традиций,
негативно сказывающихся на восприятии чеховских произведений в Германии. Его переводы самым лучшим образом повлияли на процесс рецепции драматургии Чехова не только в 70-80-х гг., но и в дальнейшем, сделав Чехова более доступным и интересным для читателей, открыв для его пьес новые возможности сценического воплощения. Свой же самый основной и важный переводческий принцип П. Урбан сформулировал так: «Переводить для меня означает прежде всего читать, читать очень внимательно и интенсивно, все равно, имею ли я дело с произведениями прошлых веков или перевожу современных мне авторов» [13]. Тем самым он предугадал перспективы развития переводческой практики, ориентированной на внимательное прочтение оригинала, который сам диктует свою оптимальную переводимость.
Литература
Cechov A. Das dramatische Werk in acht Banden / Neuübersetzung und -edition von P. Urban. Zürich, 1973-1980.
Cechov A. Das erzählerische Werk / Hg. und mit Anmerkungen von P. Urban. Zürich, 1976.
Cechov A. Briefe in fünf Banden / Übers. und hg. von P. Urban. Zürich, 1979.
Urban P. Cechov-Chronik. Daten zu Leben und Werk. Zürich, 1983.
Bednarz К. Theatralische Aspekte der Dramenübersetzung. Dargestellt am Beispiel der deutschen Übertragungen und Bühnenbearbeitungen der Dramen Anton Cechovs. Diss. Wien, 1969.
Brückner A. Geschichte der russischen Literatur. Leipzig, 1905.
Олицкая Д.А. Пьеса «Вишневый сад» Чехова в Германии (проблемы перевода) // Русская литература в современном культурном пространстве: Мат-лы юбилейных конф., посвященных 100-летию Томского гос. пед. ун-та и 70-летию филол. фак-та Томского гос. пед. унта (2-3 нояб. 2000 г.). Томск, 2001.
Urban P. Dankadresse // Der Übersetzer. 18. Jg. Н. 1/2. 1981.
Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.; Соч. Т. 12-13. М., 1978.
10. Cechov A. Der Kirschgarten. Komödie in vier Akten / Übers. und hg. von P. Urban. Zürich, 1973.
11. Tschechow A. Dramen / Deutsch von Joh. von Guenther. Hamburg, 1960.
12. Tschechow A. Dramatische Werke / Aus dem Russischen übers. von Sigismund von Radecki. Zürich, 1968.
13. Urban P. Cechov übersetzen // Theater heute. Jg. 13. H. 5. 1972.
14. Goethe W. «Zum brüderlichen Andenken Wielands». Artemis Gedenkausgabe. Bd. 12. Biographische Einzelschriften. 1813.
15. Schleiermacher F. Über verschiedene Methoden des Übersetzens // Schleiermacher F. Sämtliche Werke. B., 1838.
9.
К.В. Анисимов
У ИСТОКОВ СИБИРСКОЙ ТЕМЫ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА: ЖУРНАЛ Г.И. СПАССКОГО «СИБИРСКИЙ ВЕСТНИК»
Красноярский государственный университет
С самого Сибирского взятия отдаленные северовосточные земли, вошедшие в состав России, привлекали к себе внимание. Власть интересовалась Сибирью как источником пополнения казны, нарождавшееся ученое сословие - как огромным ресурсом потенциальных открытий, землепроходцы и промышленники - как «золотым дном», крестьянство видело в стране «зверообразных людей» и решение земельного вопроса, и приют для «древлего благочестия». В литературе и публицистике ситуация была несколько сложнее. Были периоды, когда «сибирская тема» эксплуатировалась весьма интенсивно, были и периоды охлаждения - о Сибири
забывали или же задавались вопросом: «А нужны ли вообще Русскому государству пустынные пространства Зауралья?»
Целая череда научных экспедиций на восток в XVIII в., вершинным результатом которых стало появление Миллеровой «Истории Сибири», почти никак не отразилась, например, в поэзии этого времени [1, с. 31]. Отчетливо фиксируемый библиографами взрыв интереса к Сибири приходится на 1810-40-е гг., когда появляются самые значительные опыты художественного воссоздания эпопеи Ермака: IX том «Истории» Карамзина и «Смерть Ермака» Рылеева. Здесь перед нами уже
ситуация прямо противоположная той, что имела место в XVIII в. Теперь «сибирский» материал активно эксплуатируется ключевыми авторами эпохи, а его литературное освоение обретает системность: кодифицируется природоописательная образность, обретающая черты «поэтической формулы» Сибири [2], а в аспекте сюжетологии и концепции героя с Зауральем тесно связывается история о походе Ермака в 1581 г. и фигура самого казачьего атамана.
Тем не менее интерес к Ермаку и Сибири при всей своей типологической обусловленности не мог возникнуть просто «из воздуха», из смутного припоминания о почти забытом историческом предании. Он нуждался в серьезной источниковой базе, которая к началу века как раз обнаружила свою совершенную недостаточность. Цельное изложение сибирской истории, принадлежавшее перу Г.Ф. Миллера, было, в сущности, единственным сочинением на эту тему, аналогичный опыт И.Э. Фишера носил компилятивный характер [3, с. 93-94]. Сведения о Сибири были разрозненны, им не хватало упорядоченности и программности, т.е. всего того, что могли бы дать, с одной стороны, развитая местная периодика, а с другой - журнал, посвященный культуре и истории восточных окраин России.
Как нередко бывает, интерес к уникальному региону возник не изнутри, а извне. Насчитывающая уже целое столетие практика научных путешествий за Урал дала, наконец, результат, которым стал не просто разовый выход в свет обобщающего труда, а регулярное появление изданий, освещавших в течение почти целого десятилетия многочисленные стороны Сибири как территориального, исторического, этнографического и литературного явления. Именно такой видится сегодня роль журналов Г.И. Спасского «Сибирский вестник» «СВ» и «Азиатский вестник» «АВ» (1818-1827).
Издательская деятельность Г И. Спасского рассматривалась в нашей науке неоднократно и оценивалась, как правило, чрезвычайно высоко. Так, В.Г. Мирзоев считает, что «основание сибирской научной печати было положено Г.И. Спасским...» [3, с. 125]. Имя ученого и собирателя сибирских древностей упоминается в основном в работах историков и специалистов по сибирскому летописанию. Среди них Спасский известен как «неутомимый собиратель сибирских источников» [4, с. 197] и публикатор летописей - Строгановской, которую он ввел в научный оборот [5], и Есиповской, которую впервые напечатал [6, 1824, 1-^; 7, с. 87]. Для своего времени это были фундаментальные достижения эдиционного дела, а их роль в изучении сибирской истории и популяризации Сибири очевидна. Именно благодаря услугам Спасского обнаруженная им «Летопись Сибирская» окажется в 1820 г. в распоряжении Н.М. Карамзина, рабо-
тавшего в это время над IX томом «Истории государства Российского», и будет названа последним Строгановской [8].
Личность Спасского, его журналы совсем недавно стали исследоваться систематически [9, с. 16]. Некоторое время назад ситуация была принципиально иной. Б. Смирнов, автор давней биографической статьи об издателе «СВ», справедливо говорит, что Спасский оказался забыт еще при жизни (а прожил он немало: родившись в 1783 г., умер в 1864 г.). В 1859 г. был даже ошибочно опубликован некролог о его смерти - авторы скорбной статьи спутали его с умершим в то время однофамильцем [10, с. 113]. Характерной чертой советских обзоров деятельности Спасского был акцент на источниковедческой составляющей его трудов. Его творчество как целое не рассматривалось: наследие ученого оказалось поделенным между историками летописания, археологами (Спасский оставил немало работ в этой области), этнографами, значительно реже вспоминали его филологи. Между тем всесторонняя образованность этого человека, горного инженера по основному роду занятий, позволила ему подойти к Сибири именно как гуманитарию. В своем формулярном списке, датированном 1834 г., он пишет: «. вследствие Высочайшего соизволения, по назначению бывшего в свите Посольства в Китай Тайного Советника Графа Потоцкого, употреблен был в 1806 году к собранию сведений, относящихся к Сибирской Истории и филологии» [11, 2, л. 1-2]. За время сибирского периода своей службы (с 1804 по 1817 г.) Спасский проявил себя как собиратель «древностей», фольклорист, лингвист, археограф, этнограф, бытописатель, выступив едва ли не во всех филологических ипостасях.
Но уместен ли литературоведческий интерес к подчеркнуто академичным, порой даже, как кажется, излишне педантичным журналам Спасского, в особенности к «СВ»? Что общего между ними и изящной словесностью пушкинской эпохи, периодом романтизма? «СВ» здесь особенно показателен своей подчеркнутой нелитературностью, очень заметной как раз на фоне «АВ», в первой же книжке которого за 1825 г. появляется отдел «Восточная словесность». В «СВ» ничего подобного не было. И даже его летописные материалы расценивались издателем только как ценные исторические свидетельства о прошлом, остальное в составе журнала относилось, используя современные представления о границах наук, к географии, этнографии, археологии, геологии и т.д.
Литературоведческое исследование журналов «СВ» и «АВ» должно основываться на представлении о сибирской теме в XIX в. как об универсальном типологическом явлении, охватывающем различные стороны культуры и сохраняющем свои базо-
вые свойства во всех этих сферах, включая, разумеется, и словесность.
Сибирская тема в культурном процессе XIX в. отличается своей нерасчлененностью: она сочетает в себе и естественнонаучный интерес к почти еще не исследованным землям Русского Востока, и уже отмеченное внимание к перипетиям Ермакова похода 1581 г., породившее важнейшее для русской гуманитарной и общественной мысли XIX в. обсуждение проблемы колонизации, способов расселения русского народа, его взаимодействия с иными этносами и культурами [12]. Разработка этих вопросов не могла не отозваться в литературе. Здесь, в произведениях «на сибирские темы», мы видим пристальное внимание авторов к пейзажу Сибири [13, с. 8], настойчивые попытки стилизовать местную речь, через наукообразные этнографические зарисовки верно передать жизнь и быт аборигенов Зауралья. Изящная словесность, воссоздающая жизнь далеких земель, закономерно совмещалась с географией и природоведением. Характерное осознание таких целей «областной» литературы в начале XIX в. встречаем в письме, пожалуй, самого видного сибирского прозаика этой поры И.Т. Калашникова к П.А. Словцову по поводу романа «Камчадалка» (письмо датировано 10 марта 1832 г.). «Ободренный приемом публики (незадолго перед тем Калашников опубликовал роман «Дочь купца Жолобова». - К.А.), хочу еще написать роман: Камчадалка (подчеркнуто Калашниковым. - К.А), где изображу Камчатку и Север страны Сибири. С топографическою и этнографическою целию мне хочется согласить и политическую (курсив наш. - К.А ): показать вред излишней власти вдали от Престола и зло, проистекающее от того, что чиновники в Сибири не обязаны учиться» [14, 36, л. 8-8об.]. Социальная идея романа лишь «согласуется» с целями, даже само название которых, на первый взгляд, имеет мало общего с литературой: топография и этнография.
Идеологические функции сибирской темы в культурном и политическом контексте начала XIX в. рассмотрены в ряде статей американского слависта Марка Бэссина. В них ученому удается воссоздать сложную картину интеллектуального освоения сибирского ландшафта в связи с меняющимися в течение XVШ-XIX вв. стратегиями национального развития. Сибирь выходит из пространства мифопоэтических оценок средневекового типа в первой половине XVIII в., когда в результате петровских преобразований возникает новое, исключительно политическое самоопределение Российской империи как просвещенного государства европейского образца. Восприятие европейской модели государственности включало в себя обязательное условие: поиск аналогий колониальному миру метрополий Старого света. Если «историческая» Россия входила в сообщество европейс-
ких наций, то она обязательно должна была располагать территориями «неевропейскими». На роль таковых историк и один из птенцов гнезда Петрова В.Н. Татищев предлагает Сибирь, границей между нею и «европейской» Россией становится Уральский хребет [15, с. 5-7]. Искусственно синтезированная политическая модель закономерно предполагала сдвиги в знаково-символической области восприятия Зауралья.
Сибирь принципиально отличалась от европейских колоний в Ост- и Вест-Индии своим непосредственным соприкосновением с «материнской» территорией России. Это обстоятельство по идее должно было предполагать постепенную ментальную ассимиляцию восточных окраин, их включение в контур единой страны. Для многих позднейших теоретиков русской колонизации, например «евразийцев», так оно и было, и Сибирь являлась продолжением России в рамках одного культурноисторического типа. Однако в XVIII - начале XIX вв. все было по-другому. Ожидаемому ментальному «выравниванию» соприкасающихся и взаимосвязанных территорий был противопоставлен характерный для европейских культур принцип экзоти-зации («оШеп^» - в удачной терминологии Бэс-сина [16, р. 764]) географического Иного, закономерно предполагающий специфическую поэтику его исторического и художественного воспроизведения. Одним из наиболее известных элементов такой поэтики является череда уподоблений Сибири «нашему Перу», «нашей Мексике», «русской Бразилии», а ее завоевателей соответственно «Кортецам и Пизарро» [16, р. 770]. В этой перспективе Сибирь рассматривается как экзотическая инонациональная окраина, аналог американских владений европейских держав, весь интерес фокусируется в области ее этнической инаковости, а «тот факт, что Сибирь была населена почти таким же числом русских колонистов, принижался или попросту игнорировался» [16, р. 768-770]. Взгляд на Зауралье, таким образом, приобрел заведомую ангажированность, что способствовало усиленной семиотизации русского Востока вообще и создавало определенный типологический фон для литературных описаний края в частности.
Издательско-просветительская деятельность ГИ. Спасского проходила в самой сердцевине этих непростых мировоззренческих процессов, в общем напрямую связанных с национально-культурным самоопределением, с выработкой модели пространственного мирообраза России в начале XIX в. Концепция Сибири, разработанная ученым, в целом подлежит реконструкции, которая и предлагается ниже.
Переломным моментом в истории «сибирских» журналов Спасского стала трансформация «СВ» в «АВ». Принципы отбора материала, которых при-
держивался Спасский, по-видимому, ничего другого не предполагали, ибо культурная доминанта восприятия Сибири в данную эпоху наделяла земли за Уралом отчетливо «ориентальным» статусом [17]. Намеренность и нарочитость такой точки зрения особенно интересно наблюдать как раз на примере «СВ».
Хорошо известно, что статьи из «СВ» группировались издателем в отдельные книги, каждая из которых в тематическом отношении была однородна. Планы этих изданий помещались Спасским на страницах «СВ» регулярно. Одновременно с этими «обобщающими» проектами издатель задумал похожую по своему универсальному охвату «особую книгу. под названием “Географическое и Статистическое описание Сибири и ее островов”» [6, 1823, XVII, с. 124]. Она включала в себя раздел «Обитатели», в котором Спасский совершенно реалистично указывал, что основными обитателями Сибири (он их поместил на первое место перечня) являются «Россияне и другие Европейцы, Ссыльные...». И только за ними «народы племени Чудского: Вогуличи, Зыряне, Обские Остяки.», затем приводится обширное перечисление иных этносов [6, 1823, XVII, с. 131-132]. По численности населения коренные русские сибиряки стоят никак не ниже аборигенов, и Спасский, конечно же, прекрасно об этом знает. Часто ли он обращается к ним в своем журнале?
Перу Спасского принадлежит очерк «Нечто о русских в Сибири старожилах» [6, 1818, I, с. 122-127], соседствующий с этюдом В.В. Дмитриева «Сибирский кедр», тоже посвященном русским сибирякам [6, 1818, I, с. 134-145]. Отметим также «Путешествие по южным Алтайским горам» Спасского, где есть краткие наблюдения над укладом жизни «каменщиков», о которых не раз впоследствии будут писать этнографы XIX - начала XX вв. [6, 1818, III-IV]; «Письмо к Издателю Сибирского Вестника о добродетельных подвигах Сибирского крестьянина Мигова» [6, 1823, VI, с. 21-24], содержащее в себе рассказ о зажиточном, но бескорыстном сибиряке, помогающем односельчанам. Приведенными примерами тема русского оседлого человека за Уралом, в сущности, исчерпывается. Десятки остальных статей, выходивших в отделе «Изображение обитателей Сибири», посвящались последовательно едва ли не всем известным на то время автохтонам северной Азии. Сибирь была прежде всего землей остяков и телеутов, калмыков и татар, якутов и чукчей; место старообрядцу, рабочему алтайских горнорудных заводов, обывателю сибирского города находилось в журнале далеко не всегда. «Известия, какие будут доходить до Издателя о новейших в Сибири происшествиях; о несчастных, заслуживающих внимания соотечественников, о сделанных им пособиях.» [6, 1820, X, с. 216] располагались исключи-
тельно на периферии, а по большей части отсутствовали вовсе.
Частое обращение Спасского к коренным народам не было простым интересом к «диковинным» племенам: автору удается создать своего рода концепцию сибирской старины, представить исконные качества человека, живущего в природно-культурных условиях Зауралья. По мнению издателя «СВ», Сибирь представляет собой страну, которая «будучи окружена морями и высочайшими хребтами гор, долго сокрыта была от внимания Историков, служа токмо убежищем для разных народных племен, удалившихся сюда от насильств и притеснений Восточных варваров, кои некогда приводили в ужас почти весь мир» [6, 1823, XX-XXI, с. 1]. В мировом историческом процессе Сибирь, таким образом, оказывается «убежищем»: здесь, скрываясь от «варваров», тот или иной народ мог найти приют, стабильность и более или менее приемлемые условия жизни. Над пространствами Северной Азии коллизии мировой истории не властны, здесь надолго консервируется первобытное состояние человека. Эта историософская мысль Спасского почти никогда не высказывается открыто, однако в общих чертах подлежит реконструкции.
В отношении к этой идее любопытным образом сочетаются две сферы исследовательской работы ученого: археологическая и этнографическая, подробно представленные в двух отделах СВ, соответственно «Древности Сибири» и «Изображение обитателей Сибири». Спасского-археолога привлекают доисторические наскальные рисунки, они для него -произведения «младенческого» разума. «Если простота нравов была единственным уделом первобытных людей; то и простоту искусств, сообразно ходу разума человеческого, надлежит почитать принадлежностью сего младенческого оного состояния» [6, 1818, I, с. 71]. Рисунки эти - «суть следствия умо-произведения простого, не образованного народа, сходного в обыкновениях жизни с настоящими сего края кочевыми обитателями» [6, 1818, I, с. 71-72]. Первобытность современных Спасскому «обитателей Сибири» мало изменилась со времен писаниц неолита и бронзового века, а сами аборигены, находясь в отмеченных ученым условиях естественной защищенности, наталкивают автора на ожидаемую в контексте литературы рубежа XVIII-XIX вв. мысль об идиллии. «Между величественными, живописными горами Саянскими и Алтайскими. обитают иноплеменные народы, сохранившие доселе образ жизни и простые, добрые нравы Золотого века. Лиценачертание и языки показывают разнородное их происхождение; сходство же жизни и всех обыкновений удостоверяет о давности пребывания их в сих местах, столько для кочевой жизни удобных и от всех насильств и премен, какие испытывает род человеческий самою природою защищаемых» [13,
1818, I, с. 87]. «Сколько красоты природы меня восхищали, столько же пастушеская жизнь, простые нравы и гостеприимство, находимые у калмыков, оживляли в моем воображении времена золотого века, воспетого Поэтами» [6, 1823, XXII, с. 25].
Редко упоминаемые на страницах «СВ» русские старожилы Сибири архаическими чертами своего характера близки аборигенам. Будучи русскими, но при этом во многом отличаясь от своих соотечественников к западу от Урала, а еще более от человека западной цивилизации, они являют собой образцы природной естественности, утерянной во всем остальном мире. Они сохранили «не прикосновенными гостеприимство и другие похвальные добродетели наших предков.» [6, 1818, I, с. 123124]. «Они набожны и многие привержены к старообрядству. Верны в слове и честны в поведении. Разговор их прост, но точен и определителен». Они «самолюбивы и опрятны» [6, 1818, I, с. 124]. «Матери детей своих вскармливают в Сибири все собственною грудью и слово кормилица там почти не известно» [6, 1818, I, с. 127]. А алтайских «каменщиков» даже от сибирских старожилов отличает «смелость их, проворство и некоторая грубость в нравах, придающие им воинственный вид, тем более заметной, что они большею частию ездят верхом вооруженные винтовкою.» [6, 1818, IV, с. 163].
Трудно сказать, насколько приведенные наблюдения соответствовали действительности, скорее всего, им не чужд оттенок некоторой идеализации (не столько в сфере фактов, сколько их оценок). Это обстоятельство может понижать ценность приведенных свидетельств для критично настроенного современного историографа и, как раз наоборот, увеличивать их ценность для литературоведа и историка культуры. Ведь суждения Спасского о качествах сибиряка (аборигена и русского старожила) с литературоведческой точки зрения напоминают выработку типа, во многом связанного с поэтикой романтизма. Перед читателем «СВ», знакомящимся со статьями Спасского, возникает не просто богатый набор научных деталей, столь характерных для академических по стилю писаний сибиреведа, но живые образы «отдаленнейшей страны нашего Отечества [6, 1818, I, с. 1], где взору путешественника открывается «юная Натура во всей целости своей и совершенстве» [6, 1818, I, с. 40], где живут первобытные мирные дикари, гостеприимные и истово верующие старообрядцы, отважные и самостоятельные «каменщики». Если научная составляющая этих сведений в памяти не очень подготовленного читателя могла и раствориться, то концентрированный остаток, в общем, мог воскресить в его сознании и утопии Просвещения, и традиционную экзотику далеких земель, и характерологические поиски писателей-романтиков. Именно в этом отношении пафос работ Спасского оказывался чрезвы-
чайно созвучным литературному развитию начала XIX в.
Структура целостного образа Сибири, воссозданного на страницах «СВ», включает в себя ряд ключевых параметров.
В аспекте времени образ Сибири дуалистичен. С одной стороны, это новая земля, совсем недавно открытая Ермаком и присоединенная им к Русскому государству. Подвиги Ермака находятся в центре внимания как Спасского, публикатора летописей, так и Дмитриева, писавшего своему компаньону в преддверии выхода первого номера: «Карта Ермак.<ова> пох.<ода> весьма меня занимает -ето весьма важно - ето начало и вступление всего, касающегося до Сибири» [11, 293, л. 21об.]. Первая книжка издания, программная по своей сути, открывалась уже упоминавшимся очерком Дмитриева «Картина Сибири», в котором автор, прибегая к традиционной метафоре Зауралья как аналога Нового Света, детально описывал географию похода казаков, военные хитрости Ермака и т.д.
С другой стороны, Сибирь - древняя земля. Здесь издавна жили люди, здесь сменилось множество эпох и культур, в историческом смысле это далеко не tabula rasa. Две темы привлекают здесь Спасского более всего: наскальные изображения, которые мы уже упоминали, и «чудские копи» - остатки старинных горных выработок, свидетельствующие, согласно представлениям ученого, об издавна развивавшихся ремеслах и цивилизации. Именно по следам древних мастеров были открыты, например, почти все Колыванские рудники, а также рудные месторождения Урала [6, 1819, VII, с. 1-20; 1823,
VIII, с. 25-27].
Пространственный образ Сибири складывается из следующих принципиальных по своему значению характеристик. Сибирь воспринимается Спасским не как бесформенный океан земли, а как огражденная, естественным образом ограниченная территория, рубежи которой только и могут обеспечить защиту «для разных народных племен, удалившихся сюда от насильств и притеснений Восточных варваров». Здесь эти племена могут культивировать образ жизни, простота которого напоминает исследователю нравы «золотого века». Ученый является носителем давнего географического мифа о слиянии горных систем Урала (западной границы Сибири) и Алтая (ее юго-восточного рубежа) в колоссальную по своей протяженности линию, тянущуюся с северо-запада на юго-восток. «Сколь ни обширны пространства, разделяющие главные хребты Сибирских гор, и сколь ни различны горы сии в своем составе и произведениях; но при тщательном рассмотрении открывается, что оные имеют непрерывную между собою связь, посредством отраслей, почти чрез всю Сибирь распространившихся» [6, 1823, XX-XXI, с. 3]. «Ишим
вытекает с северной стороны возвышения, соединяющего Урал с Алтайским хребтом и простирающегося по средине Киргиз-Кайсацкой степи.» -пишет он в «Географическом и Статистическом описании Сибири и ее островов» [6, 1824, VI, с. 83; ср.: 18, с. 273-274].
Другим пространственным качеством Сибири является отдаленность. Имплицитной точкой зрения наблюдателя здесь, как нетрудно догадаться, является центр, европейская Россия, изнутри самой себя Сибирь никак не может быть отдаленной. Рефреном звучат всякий раз похожие слова Спасского о путешествиях «в отдаленнейшем краю Отечества - среди Сибири» [6, 1818, I, с. 40]. Отдаленность закономерно предполагает неизведанность страны, и издатель «СВ» часто делает акцент на своей роли пионера в описании обширных ее территорий. «Нигде путешественник, хотя бы объехал он горы Апенинские, взбирался на ледяные высоты Швейцарии. нигде не увидит он тех редких предметов в новости как в Сибири: ибо в чуждых оных землях касался уже и взор и рука до всего сущего от времен древних.» [6, 1818, I, с. 40]. «Места сии, равно как обозренные мною в Путешествии к Алтайским калмыкам и прочих Сибирских путешествиях. не были посещаемы ни Гмелином, ни Палласом, ни другими известными Путешественниками» [6, 1823, XIV, с. 1].
Сочетание неизведанности земли с ее отдаленностью и природной защищенностью горами-границами, внутри которых сохраняются идиллические нравы, простота и естественность человека, может в принципе создавать представление о Зауралье как об утопическом пространстве. Парадоксально, что такое содержание реконструируется из, вообще говоря, совершенно научных работ Спасского, основные идеи которых далеки от мифотворчества. Фактором, усиливающим утопические черты сибирской темы «СВ», является оценочный слой суждений исследователя, неразрывно связанный с проанализированным выше хронотопом Сибири.
В своих статьях издатель и автор множества материалов «СВ» никогда не затрагивал проблем современного ему сибирского общества. Несмотря на свое знакомство с М.М. Сперанским (в архиве Спасского хранится их переписка, относящаяся к началу 20-х гг.), несмотря на осведомленность о деятельности реформатора в Сибири (один из номеров «СВ» содержал известия об открытии в Тобольске Совета главного управления Западной Сибири [6, 1823, IV]), повседневная жизнь обитателей востока России (разумеется, за исключением этнографической экзотики аборигенов) не привлекала особого внимания авторов «СВ». Это обстоятельство, как кажется, ощутимо воздействовало на специфику эмоционального отношения к Сибири
в журнале. Отчетливо дистанцируясь от «прозы жизни», Спасский мало нуждался во взвешенном реализме и многоплановости оценок. Во многом выражение личных чувств к объекту исследований и описаний заимствовалось им из книжного репертуара XVIII-XIX вв. и было, как сами принципы отбора материала, предзаданным и нарочитым. Доминантой вновь оказывалась идеализирующая тенденция.
Прежде всего Спасский полемизирует с массовым представлением о Сибири как о стране, где невозможно жить. Определенные элементы комфорта можно различить даже на территориях Крайнего Севера. «Обратите взор на северный край Сибири, вообще почитаемый гробом жизни. вы увидите, что и там природа имеет свои красоты -человек свои удовольствия» [6, 1820, I, с. 41]. «Природа не производит в сих странах никаких хлебных растений и огородных овощей, вместо того наделила оные с избытком многоразличными зверями, птицами, рыбами и морскими произведениями.» [6, 1820, I, с. 49]. Здесь «почти неизвестен гром, редко бывают бури, и не утомляет зной солнечный» [6, 1820, I, с. 50].
Спору с распространенными воззрениями на гибельность сибирского климата соответствует несогласие с не менее глубоко укоренившимися представлениями о дикости населения. Восходящие к глубокой древности стереотипные оценки отдаленных пространств были, в сущности, амбивалентны: обитатели окраин могли наделяться как чертами, близкими к идеалу (например гимносо-фисты романов об Александре Македонском), так и представлять собой начало античеловеческое и даже апокалиптическое (известный во многих культурах сюжет о народе Гога и Магога). Дуальная структура этого стереотипа воскресала (воскресает?) всякий раз, когда объектом осмысления оказывается любая, в том числе географическая, периферия. В развернутом виде Спасский представляет свое отношение к аборигенам в объемной рецензии на книгу «Статистическое обозрение Сибири» [6, 1820, УИ-К].
Поводом для анализируемого далее критического выступления издателя «СВ» послужила фраза «сочинителя» обозрения, позаимствованная им из постороннего источника и содержащая в себе, как подчеркивает Спасский, «одно несправедливое и оскорбительное для Сибирских жителей замечание» [6, 1820, IX, с. 90]. Цитируя чужой текст, автор книги пишет, что само имя Сибири, наделенной, однако, всеми благами природы, «было всегда и страхом и наказанием для злодея», в ней «столько соединялось преступлений, столько угрызений совести», в ней «стенала иногда невинность» [6, 1820, IX, с. 90]. Эта характеристика, не представляющая собой ничего нового и ориги-
нального, дополнялась резкой инвективой в адрес населения: люди не соответствуют естественным красотам ландшафта, они «заразили сей обильный источник, уготованный для соделания их счастливыми» [6, 1820, IX, с. 91]. Именно этот фрагмент «Статистического обозрения» вызвал решительные возражения Спасского. Его несогласие выглядит тем более резким, что, в общем-то, ничего по-настоящему «антисибирского» фраза в себе не заключала. «Первобытные» сибирские обитатели охарактеризованы там как «большею частию простодушные люди» [6, 1820, IX, с. 91]. Это, однако, не помешало рецензенту вновь обратиться к своей излюбленной теме. «.Можно ли думать, чтобы столь вредны были невинные дети природы, про-вождающие жизнь пастушескую и сохранившие простоту Патриархальных времен?» [6, 1820, IX, с. 92]. Далее последовательно реабилитируются старожилы и ссыльные. Первые «по преданности своей к Государю и Отечеству - примерные подданные; по приверженности к вере и по благонравию - добрые Христиане; по любви к ближнему, по гостеприимству и чистоте нравов - добродетельнейшие люди и хорошие отцы семейства» [6, 1820,
IX, с. 92]. Вторые - и здесь Спасский вновь выписывает цитату из самого «Обозрения» - «ведут себя там порядочно и редко слышно о каких-либо от них шалостях. Многие из жителей имеют к ним доверенность, обходятся с ними ласково, держат их в своих домах и поручают им разные дела.» [6, 1820, IX, с. 93].
Полемическое выступление издателя «СВ», в котором по закону жанра преобладают не реальные бытописательные наблюдения, а оценки, вновь отсылает читателя к идее гармоничной, естественной жизни, когда рядом мирно соседствуют пасторальные инородцы, их добродетельные колонизаторы и чудесным образом исправляющиеся «несчастные». Не случайно, по-видимому, в работе «История плаваний Россиян из рек Сибирских в Ледовитое море», на страницах которой излагается едва ли не вся история колонизации Сибири, Спасским приводится образ, прямо заимствованный из религиозной сферы. «Внимание козаков и промышленников обращено было на страну, лежащую по реке Амуру, которая прослыла тогда в Сибири
новым Ханааном и райскою землею. Сие уподобление было некоторым образом и справедливо, если принять в уважение тамошний благорастворенный климат, плодородную землю и все другие выгоды, каких не имеет не только северная Сибирь, но и Забайкальский край.» [6, 1821, X, с. 270-271]. Распространенность данной оценки вне пределов изданий Спасского («прослыла. в Сибири») не отменяет ее глубокой органичности именно для краеведческих материалов «СВ», в структуре которых реализована определенная логика восприятия Зауралья. Научность и академизм, декларированные Спасским как методологическая основа его журнальных проектов, не смогли воспрепятствовать проникновению в тексты «СВ» аспектов поэтики литературного и - шире - общекультурного происхождения. В этом смысле «СВ» не просто закладывал основы сибирской темы в словесности XIX в., он сам был элементом этой темы, элементом, подчинявшимся давним тенденциям литературы об экзотических землях, воплощавших в себе идею Иного.
Создатель беспрецедентных в отечественной литературе нового времени периодических изданий, посвященных Сибири, Спасский зарекомендовал себя как подлинный энтузиаст сибирской темы. По рождению не имея с Сибирью ничего общего (он родился в Рязанской губернии), уехав за Урал двадцатилетним юношей без всякого систематического образования, Спасский вернулся в столицу подготовленным специалистом, располагавшим колоссальным набором сведений, привлекших внимание Карамзина и Пушкина. Успехом у широкой публики издательские предприятия Спасского не пользовались, однако интерес к ним со стороны просвещенного читателя и ведущих представителей литературы той эпохи очевиден и не требует дополнительной аргументации. Это обстоятельство сделало возможным, во-первых, уверенное вхождение сибирской темы в словесность XIX в., а во-вторых - стимулировало литературную активность в самой Сибири, которой через некоторое время предстояло пережить взлет литературы областнического направления.
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ,
грант № 03-04-00242а/Т.
Литература
1. Лавренова О.А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII - начала XX вв. (Геокультурный аспект). М., 1998.
2. Курдина Н.Н. У истоков поэтики сибирского пейзажа в русском романтизме // Литература Сибири: История и современность. Новосибирск, 1984.
3. Мирзоев В.Г. Историография Сибири (домарксистский период). М., 1970.
4. Андреев А.И. Очерки по источниковедению Сибири. Вып. 1. XVII век. 2-е изд., испр. и доп. М.; Л., 1960.
5. Летопись Сибирская, содержащая повествование о взятии Сибирския земли Русскими, при царе Иоанне Васильевиче Грозном; с кратким изложением предшествовавших оному событий. Издана с рукописи XVII века. СПб., 1821.
6. Сибирский вестник. 1818-1824. (В скобках указывается год издания, номер выпуска (римской цифрой) и страница.)
7. Ромодановская Е.К. Избранные труды: Сибирь и литература. XVII век. Новосибирск, 2002.
8. Янушкевич А.С. Письма ГИ. Спасского к Карамзину // Николай Михайлович Карамзин. Юбилей 1991 года: Сб. науч. тр. М., 1992.
9. Биобиблиографический словарь отечественных тюркологов. Дооктябрьский период. 2-е изд. М., 1989.
10. Смирнов Б. Григорий Иванович Спасский (Материалы к биографии) // Сибирские огни. 1927. № 1.
11. Архив Г.И. Спасского. Государственный архив Красноярского края (ГАКК). Ф. 805. Оп. 1. (В скобках дополнительно указывается номер единицы хранения и лист цитируемого документа.)
12. Bassin M. Turner, Solov'ev and the «Frontier Hypothesis»: The Nationalist Signification of Open Spaces // The Journal of Modern History. 1993. V. 65. № 3.
13. Анисимов К.В. Символика границы в текстах о Сибири XVI—XIX веков // Европейские исследования в Сибири. Вып. 3. Томск, 2001.
14. Архив И .Т. Калашникова. Отдел рукописей ИРЛИ РАН (Пушкинский дом). Ф. 120. Оп.1. (В скобках дополнительно указывается номер единицы хранения и лист цитируемого документа.)
15. Bassin M. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Review. 1991. V. 50. № 1.
16. Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // American Historical Review. 1991. V. 96.
17. Скоблякова А.В. Страны Востока в журналах «Сибирский вестник» и «Азиатский вестник» // Взаимоотношения России с афроазиатскими странами в XIX - начале XX веков. Иркутск, 1987.
18. Идес И., Бранд А. Записки о русском посольстве в Китае (1692-1695) / Вступ. ст., пер. и коммент. М.И. Казанина. М., 1967.
