У истоков русского неоклассицизма: А. Н. Оленин и С. С. Уваров Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Вестник Санкт-Петербургского университета. 2005. Сер. 2, вып. 4

Э.Д. Фролов

У ИСТОКОВ РУССКОГО НЕОКЛАССИЦИЗМА: А.Н. ОЛЕНИН И С.С. УВАРОВ

В истории России важное место принадлежит первой четверти XIX века, времени, отмеченному поразительным общественным подъемом и невиданными до того успехами в области культуры, образования и науки. Эти успехи были обусловлены как спонтанным внутренним развитием, так и внешним фактором - продолжающимся процессом европеизации русского общества, именно в этот период приобретшим особенное ускорение. Для развития русской гуманитарной культуры особое значение имело приобщение российской общественной элиты к ведущему в ту пору в Западной Европе культурному течению неоклассицизма. Однако чтобы по достоинству оценить роль этого культурного явления в жизни русского общества, необходимо хотя бы в общих чертах представить себе тот весьма непростой процесс модернизации и европеизации России, начало которому было положено реформами Петра Великого.

В самом деле, развитие в России светского знания и науки европейского типа было делом непростым и достаточно длительным. Это объяснялось прежде всего особенным положением России на восточной окраине Европы, удаленностью восточнославянских племен, в том числе и тех, что были предками русских, от колыбели европейской цивилизации - античного, греко-римского мира, а соответственно и относительно поздним их приобщением к достижениям античной культуры, ставшим основанием европейской культуры нового времени.

По существу формирование светского знания и науки в России начинается лишь с петровского времени, т.е. с того момента, когда ведомая царем-преобразователем страна сделала исторический рывок к сближению с Западной Европой ради форсированного усвоения созданных этой последней военной техники, промышленной технологии, светских форм образования и элементов новейшего научного знания, как естественноматема-тического, так и гуманитарного, включая науку истории.1

Ведущая роль в этом глобальном преобразовании выпала на долю новой столицы Российской империи - Петербурга, этого «окна в Европу», ставшего главным руслом приобщения русского общества к формам и достижениям новой западноевропейской цивилизации. При этом историческое дело европеизации и модернизации России в сфере культуры, светского образования и научного знания естественно обернулось восприятием культивируемых на Западе гуманистических традиций, в свою очередь вспоенных и вскормленных традициями античной культуры. Надо напомнить, что это было время европейского Просвещения, время классицизма, с его вычурными, подражавшими античности формами культуры, пафосом рационализма и культом государственности.

Неудивительно, что, как и на Западе, естественным основанием для развития новой русской культуры, нового гуманитарного образования и науки в ту эпоху также стала культура классицизма с ее опорой на созданные греко-римской древностью ценности, с

© Э.Д. Фролов, 2005

ее ориентацией на выработанные античностью формы государственного устройства и гражданского быта, с ее увлечением античной эстетикой, словесностью и мифологией, с ее преклонением перед древними философами и историками, наконец, с ее культом древних классических языков - латинского и греческого.

В этом контексте вполне объяснима та важная роль, которую сыграли классическое образование и антиковедная наука в процессе формирования русской гуманитарной культуры. Можно без преувеличения сказать, что науке об античности, под которой надо понимать целый букет родственных дисциплин (включая историю греко-римского мира, классическую филологию, археологию, искусствознание и пр.), суждено было стать своего рода фундаментом для развития всего комплекса историко-филологических наук, в особенности же для науки всеобщей истории.2

Однако судьба этой дисциплины, как и всей гуманитарной науки в России, была непроста. Не сразу в европеизируемой России сложилось преемственное антиковедное направление. Процесс формирования этой науки затянулся более чем на столетие, поскольку он проходил как бы в два этапа, с большим перерывом посредине. Первоначальное внедрение антиковедных занятий в России, связанное с основанием Петербургской Академии наук и Академического университета, если и не прекратилось совершенно к последней трети XVIII в., то сильно замедлилось, после чего движение возобновилось лишь во второй трети XIX в., но на этот раз оно увенчалось разительным успехом.

Вообще, надо принять во внимание, что становление любой научной отрасли - дело не одного мгновения. Для формирования преемственной научной школы требуются усилия ученых не одного поколения, и здесь возможны и срывы, и общее замедление темпа. С этой точки зрения рождение русской науки об античности заняло, быть может, не так уж и много времени: приглашенного из Германии в Российскую Академию наук в 1725 г. немецкого классика Г.-З. Байера и первого оригинального исследователя античности из природных русских, профессора Петербургского университета М.С. Куторгу отделяют всего лишь 100 с небольшим лет - в историческом плане не столь уж большой промежуток времени.

Как бы то ни было, окончательное оформление занятий греко-римскими древностями в преемственное научное направление происходит в России в 1-й половине XIX в. Этот процесс совершался под воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которых были, во-первых, археологические открытия на юге России, доставившие исследователям классической древности новый великолепный материал; во-вторых, продолжающееся перенесение на русскую почву и усвоение отечественными учеными приемов и методов западной, главным образом немецкой, историко-филологической науки; в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи идеи оплодотворили науку об античности и спасли ее от омертвления.3

Однако успехам русского антиковедения в первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но и исключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французской революции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступление декабристов - все это породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всю пронизанную высокими гражданскими стремлениями и героическими настроениями. Отсюда-увлечение античностью, столь характерное для русского общества начала XIX в.

Замечательным, однако, было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем в предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, иными интересами обусловливалось и их обращение к античности. В литературе и в искусстве на смену

холодному, подчас жеманному любованию классическими формами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестью древних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности. В этом плане важным событием в литературной жизни России стал новый перевод поэм Гомера, осуществленный в первые десятилетия XIX в. Н.И. Гнедичем и В.А. Жуковским.4

Труд этих русских перелагателей Гомера означал огромное достижение в освоении культурного наследия античности. Новая версия Гомера, особенно гнедичевский перевод «Илиады», воочию показала, насколько сильно изменилось восприятие античности по сравнению с предшествующим столетием. Прежнее приукрашенное, искусственно рационализированное толкование классической древности более не удовлетворяло. На смену этому традиционному, первоначально выработанному в абсолютистской Франции, а затем развившемуся и в России классицизму (или, как его стали позднее называть, ложноклассицизму) явилось новое направление, провозгласившее необходимость прямого, непосредственного, «нефальсифицированного» (т.е. свободного от прежнего классицистического лоска) изучения античности.

Это новое отношение к греко-римскому культурному наследию имело существенные последствия для истории русской науки об античности. В частности, под его влиянием началось усиленное археологическое обследование Северного Причерноморья - области, когда-то освоенной древними греками.5 Особенно притягательной стала для любителей классической древности земля древней Тавриды - Крыма, присоединенного к России в 1783 г. Сначала сюда устремились любознательные путешественники, затем приступили к любительским раскопкам, а после открытия в 1830 г. вблизи Керчи, в кургане Куль-Оба, богатого скифского захоронения начались систематические, финансируемые правительством, археологические изыскания как в Крыму, так и в других районах Северного Причерноморья, где можно было обнаружить памятники древней культуры. При этом центром исследовательской деятельности естественно стал Петербург: сюда, в Императорский Эрмитаж, доставлялись наиболее интересные находки, к изучению которых привлекались специалисты из Академии наук и Академии художеств; здесь создалось крупнейшее научное объединение - Русское археологическое общество (1846), а чуть позже была учреждена Императорская Археологическая комиссия (1859), сосредоточившая в своих руках руководство всеми археологическими работами в России.

Под действием тех же импульсов возрождаются пришедшие было в упадок после смерти М.В. Ломоносова и В.К. Тредиаковского занятия античностью в Академии наук. Сначала по регламенту 1803 г. в сонм академических дисциплин были возвращены изгнанные оттуда в середине предыдущего столетия (при преобразовании Академии по уставу 1747 г.) гуманитарные науки, именно история и политическая экономия со статистикой. А по дополнениям к регламенту, принятым в 1830 г., гуманитарные, историко-политические науки вновь составили специальный класс, в составе которого была предусмотрена отдельная кафедра греческих и римских древностей. Замещаемая крупными, оригинальными учеными, она скоро стала важнейшей опорой академической историко-филологической науки.

Одновременно формируется университетская наука древней истории. В начале XIX в. умножается число российских университетов: к основанному еще в предыдущем столетии (в 1755 г.) Московскому университету добавляются новые университеты в Дерпте (1802), Казани (1804), Харькове (1805), Петербурге (1819) и Киеве (1832 г.). Постепенно в них формируются дееспособные кафедры, в том числе (и в первую очередь) всеобщей истории и классической филологии. При этом в Петербургском университете

складывается наиболее мощное историко-филологическое направление, за которым закрепилось название Петербургской исторический школы. Его ядром стало то антиковедное направление, начало которому положил М.С. Куторга, заступивший на кафедру всеобщей истории в 1835 г.

До сих пор мы говорили об обстоятельствах и факторах, так сказать, объективного порядка, которые обусловили кардинальные сдвиги в русской гуманитарной науке и, в частности, в русском антиковедении в первые десятилетия XIX столетия. Однако, рассматривая природу этих сдвигов, недостаточно принять во внимание только объективные условия - необходимо также учесть и субъективный момент, волю и усилия людей, которые, вследствие личной увлеченности, общественного авторитета и - не в последнюю очередь - властного своего положения, осознанно направляли в ту пору культурное развитие России именно в русло неоклассицизма, создавая тем самым питательную среду для формирования вполне современной науки об античности. К числу таких людей относятся в первую очередь выдающиеся общественные деятели и видные классицисты А.Н. Оленин и С.С. Уваров. На их примере мы можем убедиться, сколь велика была роль сознательных усилий виднейших представителей русской образованной элиты, тогда почти исключительно дворянской, в развитии культуры и науки нового, европейского типа.

Первой здесь является фигура Алексея Николаевича Оленина (1764-1843).6 Отпрыск старинного дворянского рода, тесно связанного родственными узами с другими знатными семьями и потому естественно принадлежавшего к тогдашней российской аристократической элите, А.Н. Оленин в 10-летнем возрасте был определен своими родителями на воспитание к княгине Екатерине Романовне Дашковой, известной общественной деятельнице, связанной узами родства с семейством Олениных. У Дашковой на даровитого мальчика, проявлявшего большие способности к языкам и рисованию, обратила внимание императрица Екатерина II, по распоряжению которой Оленин в том же 1774 г. был зачислен в Пажеский корпус, а позднее (в 1780 г.) отправлен в Дрезден, как пишет его биограф, «для обучения воинским и словесным наукам в тамошней Артиллерйской шко-"ле».7

Из Пажеского корпуса Оленин был выпущен с чином капитана в 1783 г., а стажировку в Дрездене завершил в 1785 г. За этим последовали десять лет военной службы, которую он завершил в 1795 г. в чине полковника. Перейдя с военной службы на гражданскую, Оленин проявил себя как трудолюбивый и способный администратор, что, наряду с покровительством знатных и влиятельных сородичей, позволило ему сделать блестящую карьеру. Не останавливаясь на всех ступенях его продвижения по служебной лестнице, отметим только важнейшие: 1795 г. - экспедитор Государственного ассигнационного банка; 1797 - управляющий Банковым монетным двором; 1798 - обер-прокурор 3-го департамента Правительствующего Сената; 1801 - экспедитор канцелярии Государственного Совета, а затем статс-секретарь; 1803 - товарищ министра уделов; 1807 - почетный член Оружейной палаты; 1808 - помощник директора Императорской библиотеки; 1811 - директор Публичной библиотеки; 1812 - исполняющий должность Государственного секретаря (сменив в этой должности М.М. Сперанского, Оленин состоял в ней до 1827 г.); 1817 - президент Императорской Академии художеств, 1828 г. - член Главного управления цензуры.

Этот внушительный перечень говорит сам за себя: за долгие годы службы А.Н. Оленин вырос в крупного государственного деятеля, чье влияние должно было ощущаться в самых различных сферах управления, включая такое значимое ведомство, как Государственный совет. Но, что особенно важно в контексте интересующей нас темы, он

непосредственно направлял деятельность двух весьма важных в культурном плане учреждений, опекавших соответственно, если так можно сказать, сферу слова и сферу образа- Публичной библиотеки и Академии художеств. И эту свою функцию он мог исполнять не только в силу служебного назначения, но и по более высокому праву, обусловленному природным и развитым вкусом, личной высокой культурой и соответствующей специальной подготовкой.

В самом деле, в личности А.Н. Оленина мы можем наблюдать счастливое и плодотворное для административной деятельности в области культуры соединение природных талантов, разностороннего образования и собственных творческих опытов. В детстве, с семилетнего возраста, по четкому, продуманному плану, составленному его отцом, он начал учиться французскому языку, изучать основы математики, географии, истории и мифологии, обучаться музыке и рисованию. В Пажеском корпусе к этому добавились, помимо прочего, занятия латинским языком, изучение военного искусства, геральдики и генеалогии, основ естествознания. Во время заграничной стажировки, в Германии, в дрезденской Артиллерийской школе и Страсбургском университете,8 Оленин, следуя природному влечению, углубленно изучал не только военные науки, но и историю, где его особенно привлекали античные и славянские древности, и искусство, к чему его побуждало, в частности, впечатление от замечательного труда немецкого классика И.-И. Винкельмана «История искусства древности». Он в высокой степени овладел искусством рисовальщика и гравёра и сильно расширил свою языковую подготовку. В зрелые годы Оленин в совершенстве владел не только французским языком, но и немецким и итальянским. Что же касается древних языков, то он основательно изучил латинский и греческий и освоил начала еврейского и арабского.

В ученых занятиях Оленина, в личном его научном творчестве естественно сплетались интересы лексикологические, исторические и археолого-искусствоведческие. В предметном плане преобладал интерес к древностям, поначалу больше к российским, а затем к античным. Интерес к российским древностям впервые был заявлен в работе, посвященной «толкованию многих русских старинных речений», встречающихся в древних летописях, - личных имен, географических названий, обозначений предметов вооружения.9 Это сочинение, оставшееся неопубликованным, было в 1786 г. представлено в новую, учрежденную незадолго до того (в 1783 г.) Российскую академию (т.е. Академию русского языка и словесности), которую возглавляла покровительница Оленина Е.Р. Дашкова. По ее рекомендации Оленин был принят в члены этой академии.

Двадцать лет спустя появился первый печатный труд Оленина по отечественным древностям - «Письмо к графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину о камне Тмутара-канском, найденном на острове Тамане в 1792 году» (СПб., 1806). В этом сочинении давался анализ древней русской надписи, в которой сообщалось об измерении в 1068 г. тмутараканским князем Глебом Святославичем ширины Керченского пролива. Всесторонне исследовав эту надпись, Оленин подтвердил ее подлинность. Его работа о Тмута-раканском камне отличалась такой основательностью, что с ней справедливо можно связывать становление древнерусской эпиграфики и палеографии.

В дальнейшем, особенно после назначения в президенты Академии художеств, лексикологический интерес в занятиях Оленина российскими древностями уступает место археолого-искусствоведческому. Он углубляется в изучение памятников древнерусского искусства и быта, всячески побуждает к этому и других своих сотрудников - питомцев Академии художеств, среди которых выделяется Федор Григорьевич Солнцев (1801-1892), искусный рисовальщик, ставший едва ли не главным помощником Оленина в его археологических трудах.

К изучению российских древностей Оленина побуждали мотивы двоякого рода. С одной стороны, это было стремление опереть работу художников-академистов на точное знание реалий русской старины (одежды, оружия, утвари и пр.), что вело к формированию чисто вспомогательной, так сказать, бытовой археологии. Но, с другой стороны, здесь действовали и более широкие и более принципиальные мотивы - стремление к адекватному научному постижению древнего отечественного быта и искусства, результатом чего было развитие археологии как широкой научной дисциплины, становившейся базисом исторического и искусствоведческого исследования прошлого.

Образцом комплексного подхода стал труд Оленина «Рязанские русские древности, или известие о старинных и богатых великокняжеских или царских убранствах, найденных в 1822 г. близ села Старая Рязань» (СПб., 1831, с рисунками Ф.Г. Солнцева). Это был научный труд, который, однако, самим автором рассматривался как первый шаг к составлению полного курса русской археологии, столь необходимой современным художникам для объяснения старинных обычаев, обрядов и одеяний.10 Фундаментальным пособием такого рода стало подготовленное по инициативе и при участии Оленина, но увидевшее свет уже после его смерти издание «Древности Российского государства» (т. I—VI. СПб., 1849-1853). В этом поистине монументальном издании, с огромным количеством отличных, выполненных Ф.Г. Солнцевым рисунков, были представлены самые разнообразные памятники русского средневекового быта: иконы, храмовая утварь и облачения священнослужителей (т. I); царские регалии и наряды (т. II); оружие и конская сбруя (т. III); княжеские, боярские и народные одежды (т. IV); всякая домашняя утварь (т. V); памятники древнего народного зодчества (т. VI).

Между тем, хотя и несколько позже, начали давать свои плоды и собственно анти-коведные увлечения А.Н. Оленина. И здесь тоже сплетались воедино самые разнообразные интересы - лексикологические, исторические и археолого-искусствоведческие. Они также нашли свое отражение в целом ряде трудов, частью им самим опубликованных, частью оставшихся в виде рукописных набросков. Позднее, уже после смерти Оленина, большая часть его ученых сочинений, посвященных античным древностям, была собрана в осуществленном по решению Русского Археологического общества издании «Археологические труды А.Н. Оленина» (т. I [вып. 1-2] - II. СПб., 1877-1882).

В ряду этих сочинений выделяется прежде всего серия заметок, посвященных толкованию различных технических терминов - обозначений частей доспеха, одежды и пр., встречающихся у античных авторов. Эта серия открылась заметкой «О части доспеха древних греков и римлян, называемой кнемида» (Драматический вестник. 1808. Ч. 5. С. 63-67). Ее продолжением явилась более обширная статья, составившая содержание письма к С.С. Уварову, «О кнемидах у древних греков, или поножах» (1815 г.). Составление этой статьи было уже напрямую связано с работой Н.И. Гнедича над переводом Гомера.

В многочисленных письмах, непосредственно обращенных к Гнедичу (между 1811 и 1829 гг.), Оленин обстоятельно толковал различные слова, обозначавшие у древних греков, в первую очередь у Гомера, элементы вооружения (поножи, панцири, детали луков и стрел), одежды (например, виды плаща), устройство и принадлежности ткацкого станка, строение крепостных укреплений (городских и полевых) и пр. - всего около 200 специальных терминов. Исследование этих древних понятий и соответствующих реалий проводилось Олениным на основании вдумчивого изучения подлинных древних текстов, с использованием широкого круга научной литературы (в ту пору, естественно, главным образом западноевропейской), с привлечением изобразительного материала (например, рисунков на античных вазах) и этнографических параллелей.

Оказывая Гнедичу непрерывную материальную и духовную поддержку (тот служил в подведомственной Оленину Публичной библиотеке, был непременным участником собраний в городском салоне Оленина и частым гостем на его даче в Приютино), Оленин в то же время самым непосредственным образом содействовал работе Гнедича-перевод-чика, побуждая его (вслед за С.С. Уваровым) к обращению от александрийского стиха к гекзаметру, щедро делясь с ним результатами собственных лексикологических и археологических изысканий, по существу выполняя роль квалифицированного научного консультанта. Относящиеся сюда письма-заметки Оленина (включая и упомянутое письмо к Уварову) были позднее собраны и опубликованы сначала Д. Поленовым (Археологические письма к Н.И. Гнедичу. СПб., 1872), а затем И.В. Помяловским (в составе «Археологических трудов А.Н. Оленина»ю. T. I. Вып.1. СПб., 1877 - «Переписка А.Н. Оленина с разными лицами по поводу предпринятого Н.И.Гнедичем перевода Гомеровой Илиады»).

К ряду аналогичных археолого-искусствоведческих трудов относятся еще две работы Оленина, вызванные желанием уточнить отдельные реалии древнего греческого быта, неверно, по его мнению, представленные в работах современных авторов. Это, во-первых, «Заметки на примечание в сочинении под заглавием "Изображения на древних вазах"» - трактат о древнегреческих шлемах, составленный в полемике с французским ученым A.J1. Милленом (первоначально опубликован в 1818 г., затем, с некоторыми дополнениями, переиздан в составе «Археологических трудов А.Н. Оленина». T. I. Вып.2. СПб., 1881)." Другое столь же ученое произведение - «Опыт о костюме и оружии гладиаторов в сравнении греческого и римского ратника». Оно было составлено также в полемике, на этот раз с итальянскими учеными - авторами объяснений к рисункам в неаполитанском иллюстрированном издании "Real Museo Borbonico" (первоначально было опубликовано в 1835 г., а затем переиздано в составе «Археологических трудов А.Н. Оленина». T. II. СПб., 1882). И здесь тоже речь шла об уточнении различных античных реалий, таких, как шлемы, луки и стрелы, части конской упряжи и пр., причем опять-таки лексикологический анализ шел рука об руку с историко-археологическим.

Ценность осуществленных Олениным исследований в области античной терминологии и сооответственных реалий несомненна (с учетом, разумеется, тогдашнего уровня науки); польза их для труда, предпринятого Гнедичем, во всяком случае бесспорна. Объяснение этому надо искать как в эрудиции автора, так и в искусном применении им комплексного метода исследования, в умении сочетать лексикологический анализ с археоло-го-искусствоведческими и этнографическими изысканиями. Насколько ясно он сам представлял себе необходимость такого комплексного подхода, видно из предисловия к первоначальному варианту исследования о древнегреческих шлемах, ставшему основой для издания 1818 г.12

«Не находя до сих пор, - пишет здесь Оленин, - по желанию моему удовлетворительного для меня исследования истинной формы оружия, одеяния, домашнего скарба и многих других принадлежностей к общежитию, ко нравам, обычаям и обрядам знаменитых народов древности, я рассудил <...> самому мне заняться, для собственного моего убеждения в точном значении многих древних технологических речений, прилежнейшими и подробными разборами многих из сих предметов. В основание сего рода исследований я положил преимущественно руководствоваться:

во-первых, вернейшими изображениями всех принадлежностей к обычаям и обрядам относящихся, в том виде, в каком они представлены в лучших памятниках глубокой древности;

во-вторых, прилежнейшим разбором и сличением в подлинном тексте всех мест и технических речений некоторых классических авторов, которые могли мне подтвердить или объяснить сии самые изображения или же быть ими объяснены;

и наконец, в-третьих, доказательствами, почерпнутыми во многих неизменных до сего времени обычаях, оставшихся от самой отдаленной древности не токмо у многих восточных народов, но кой-где и в самой Европе между простолюдинами и ремесленниками. Сие последнее слишком простое, хотя и весьма иногда верное средство постигать многие непонятные памятники искусства и темные места в древних авторах мало еще употребляется учеными людьми при археологических изысканиях <...>.

С моей же стороны, я убедился несколькими опытами, что сие последнее средство крайне способствует к верному и простому объяснению многих древних обрядов, формы и свойства некоторых орудий, военных и технических речений, многих древних предметов, принадлежащих ко нравам и обычаям отдаленных веков. Как часто помощию сих сведений, найдя простое и ясное решение мудреной до того времени задаче, я вспоминал прелестный стих из басен Крылова: "А ларчик просто открывался"».13

Сделанное Олениным изложение принципов аналитической работы с древностями, являющимися нам как в понятиях, так и в памятниках, столь полно и правильно, что под ним может подписаться любой современный специалист. Бесспорно, что вклад Оленина в разработку антиковедной методологии был столь же велик, сколь значимы были его конкретные историко-археологические работы.

В заключение коснемся еще некоторых, более общих аспектов ученой и общественной деятельности А.Н. Оленина. Во всем, что касалось древностей, он был в высшей степени любознательным человеком. Он сам без устали изучал доступные ему памятники древнего искусства и собирал их изображения, коллекционировал монеты, внимательно следил за научной литературой, охотно вступал в переписку с учеными специалистами. Среди его корреспондентов были и петербургские «ученые немцы», члены Российской Академии наук Е.Е. Кёлер и Ф.Б. Грефе, и зарубежные научные светила Август-Людвиг Шлёцер, Александр Гумбольдт, Сильвестр де Саси и Жан-Франсуа Шампольон (Младший), и такие родственные ему по духу ученые любители древностей, как граф А.И. Мусин-Пушкин и С.С. Уваров, не говоря уже о вечном его собеседнике Н.И. Гнедиче.

С восторгом и энергией откликался Оленин и на любые новые открытия в области археологии. Так было в случае с открытой в 1830 г. близ Керчи, в кургане Куль-Оба, гробницей какого-то знатного скифа, содержавшей богатый инвентарь, массу драгоценных изделий, сработанных древними греческими мастерами. Оленин внимательно изучал как описания находок, сделанные керченскими археологами П. Дюбрюксом, А.Б. Ашиком, Д.В. Карейшей, так и доставленные в Петербург, в Императорский Эрмитаж, отдельные наиболее ценные предметы, найденные в керченских курганах. Более того, он и сам обратился к обработке этого материала и составил несколько набросков специального исследования, озаглавленного «Керченские греко-скифские древности, или краткий разбор вещей, найденных в 1830 г. в древней гробнице близ Керчи», однако далее первоначальных набросков дело не пошло и работа осталась незавершенной.14

Живой интерес Оленина к классическим древностям и понимание значения начавшихся на юге России археологических изысканий нашли отражение не только в его собственных попытках изучения находимых предметов старины, но и - более широко - в стремлениях внести строгий порядок в проведение полевых работ, в организацию хранения и изучения открываемых памятников, в налаживание необходимого правительственного контроля над раскопочной деятельностью, включая целесообразное финансирование отдельных предприятий. Эти стремления вылились в соответствующих набросках: в 1833 г. - инструкции для «методического сколько можно производства» раскопочных работ,15 а в 1831-183 5 гг. - плана создании специального правительственного органа (Археологи-

ческой комиссии или Попечительного комитета), ведающего организацией археологических работ, включая их финансирование.16 К сожалению, эти наброски не были доведены до конца, а самая реализация высказанных в них идей затянулась на долгие годы. Так, учреждение Императорской Археологической комиссии, правительственного органа, который стал отвечать за организацию и финансирование археологических работ, состоялось только в 1859 г.

Но если о создании такого правительственного органа, как Археологическая комиссия, до поры до времени приходилось только мечтать, то уже в существующих и подведомственных Оленину учреждениях культуры - Публичной библиотеке и Академии художеств - он располагал широчайшими возможностями для реализации любых планов по привитию к древу отечественного образования столь любезного его сердцу классицизма. В хранилищах Публичной библиотеки почетное место заняли издания античных авторов и литература о древностях, классы Академии художеств наполнились слепками с лучших произведений классического ваяния, античного или позднейшего, подражавшего ему. Самые здания были декорированы в классицистическом вкусе: залы Публичной библиотеки - гипсовыми фигурами Минервы, Аполлона, Меркурия, девяти муз, а парадная лестница Академии художеств - слепками с фронтонных композиций храма Зевса на острове Эгина и Парфенона в Афинах.17

Но и помимо этого Оленин сыграл большую роль в создании классицистического убранства Петербурга, о чем теперь, к сожалению, часто забывают. Между тем и по высокому своему положению в качестве президента Академии художеств, и по прямому долгу, состоя председателем или членом различных строительных комитетов, и, наконец, по влечению сердца он наблюдал за осуществлением едва ли не самых главных художественных проектов в Петербурге первой трети XIX в. К их числу относятся: сооружение Исаакиевского собора (архитектор A.A. Монферран, 1818-1858), создание ансамбля Дворцовой площади, включая здания и Арку Главного штаба (архитектор К.И. Росси, 1819-1829) и Александровскую колонну (A.A. Монферран, 1830-1834), сооружение Нарвских и Московских триумфальных ворот (архитектор В.П. Стасов, 1827-1834 и 1834-1838), возведение нового здания Публичной библиотеки (К.И. Росси, 1828— 1834), создание памятников М.И.Кутузову и М.Б.Барклаю-де-Толли (скульптор Б.И. Орловский, 1828-1836).18

Вообще, в художественной, литературной и научной жизни Петербурга А.Н. Оленин занимал одно из центральных мест. Этому естественно способствовали как его личные качества несравненного знатока и ценителя искусства и ученого эрудита, так и высокое сановное положение, делавшее этого вельможу не только организатором различных художественных и научных проектов, но и покровителем художников, литераторов, ученых, которые были непосредственными исполнителями этих проектов. К тому же он был опытным придворным и царедворцем, бравшим на себя функции посредника между людьми искусства и науки, с одной стороны, и монархами и их министрами - с другой, умевшим улаживать весьма подчас непростые отношения между этими полярными сторонами.

Все эти качества, помноженные на природную доброту и гостеприимство, сделали Оленина центром замечательного кружка, одного из самых значимых петербургских салонов. На вечерах в городском доме Олениных на Фонтанке, на различных домашних собраниях и празднествах на их даче в Приютино (на правой стороне Невы, за Пороховыми, на берегу речки Лубьи) сходился весь цвет петербургского общества - Н.М. Карамзин, В.А. Озеров, И.А. Крылов, князь A.A. Шаховской, Н.И. Гнедич, граф Д.Н. Блудов, граф С.С. Уваров, К.Н. Батюшков, князь П.А. Вяземский, A.C. Пушкин, братья А.П. и

К.П. Брюлловы и др. Надо думать, что через этот кружок влияние идей и вкусов Оленина проникало во все сферы духовной жизни тогдашнего русского общества.

Трудно переоценить вклад А.Н. Оленина в развитие классицизма в России, в становление его новой фазы - неоклассицизма. Вместе с тем велико значение его ученой, просветительской и общественной деятельности, проникнутой духом классицизма, для развития собственно русской культуры, включая и такой важный ее элемент, как изучение русской национальной истории. Ведь именно привитием классицизма были сообщены русской культуре те высокие пафосные и эстетические элементы, которые навсегда обеспечили первой трети XIX в. в жизни российского общества ни с чем не сравнимое качество высшей нормы. С другой стороны, велико было значение развившейся в русле неоклассицизма антиковедной науки для формирования отечественной науки истории. Ибо нельзя отрицать того, что классические штудии - история, филология и археология греко-римского мира-стали нормой и образцом для становления науки об отечественных древностях. Полезность взаимодействия античного классицизма с русской культурой и наукой была понятна Оленину, всячески утверждалась им и подкреплялась собственным примером.

При оценке личности Оленина-классика необходимо принимать во внимание, что он не был присяжным ученым. В занятиях как античными, так и российскими древностями он выступал ученым любителем, но любителем высочайшей пробы, в том смысле, в каком понятие любителя некогда использовал Артур Шопенгауэр. Живости и широте интереса Оленина к классической древности, к классическому искусству соответствовали как его энциклопедизм в стиле века Просвещения, так и эстетический акцент в духе чтимого им Винкельмана. Эти его качества оцениваются в новейшей историографии как черты слабости, профессиональной незрелости.19 Однако, по нашему убеждению, именно в широком, так сказать, слитном восприятии античности, в беспредельном почитании ее героического духа и эстетического идеала таилась сила характера и примера Оленина-классициста, не устававшего, с оглядкою на нормы классицизма, прививать русской культуре те качества гармонии и красоты, без которых не может существовать никакая подлинная культура, претендующая на такое звание.

Другим, столь же, а может быть, и более видным представителем русского неоклассицизма был граф Сергей Семенович Уваров (1786-1855).20 Потомок старинного дворянского рода, Уваров родился в Петербурге 15 августа 1786 г. Его отец был подполковником конной гвардии (чин по тем временам весьма немалый), а его воспреемницей при крещении была сама государыня - императрица Екатерина II. Уваров получил отличное домашнее воспитание и образование, которым руководил ученый аббат Манген. Мальчик рано обнаружил влечение к словесности и истории и недюжинные способности к изучению языков. В зрелые годы этот аристократ, помимо родного своего русского наречия, отлично говорил и писал на важнейших западноевропейских языках - французском, немецком, итальянском и английском, и очень хорошо овладел древними языками - греческим и латинским. Позднее современников поражала его глубокая эрудиция, в особенности в вопросах истории, филологии и искусства, поражала, а подчас и раздражала, поскольку он не отказывался при случае щегольнуть ею и опереть свое природное дворянское высокомерие и также на свои особенные познания.

Подобно многим отпрыскам аристократических семей, Уваров рано начал служить, именно в Коллегии иностранных дел, куда он определился в 1801 г. Эта служба была необременительной, и молодой человек мог с головой окунуться в светскую жизнь. Хо-

рошо воспитанный, с отличными манерами и привлекательной внешностью (свидетельство - великолепный портрет кисти Ореста Кипренского, хранящийся в Третьяковской галерее), он умел нравиться, и эти успехи в обществе послужили предпосылками последующей его успешной карьеры. Он стал завсегдатаем многих салонов, и перед ним открылись двери даже дома Марии Нарышкиной, возлюбленной Александра I. Именно тогда царь обратил внимание на этого подававшего большие надежды молодого человека.

Но не одни только соблазны светской жизни увлекали юного Уварова. Он много читал, продолжал изучать историю и древние языки и совершил несколько путешествий в Германию, Австрию и Италию, где с прилежанием и искренним интересом знакомился с картинными галереями и музеями. Кстати, служба, на которую он определился, давала повод для заграничных командировок, для знакомства с европейскими столицами, с их достопримечательностями и знаменитостями.

В 1806 г. Уваров был откомандирован к русскому посольству в Вену, что дало ему возможность в течение двух лет близко наблюдать жизнь европейского общества. Среди людей высшего света, с которыми Уваров свел тогда знакомство, были, разумеется, и русские - граф Андрей Кириллович Разумовский и князь Александр Борисович Куракин (последний был его непосредственным патроном), но были и европейские знаменитости - последний осколок старого аристократического мира князь Шарль-Жозеф де Линь, модная французская писательница, своим выступлением против деспотизма возбудившая ненависть Наполеона Жермена де Сталь, наконец, яростные противники француз-ского императора - прусский барон Карл фон Штейн и корсиканец Поццо ди Борго.

В 1809 г. Уваров был определен в секретари русского посольства в Париже, однако этим назначением он так и не воспользовался. Помешали материальные затруднения, которые Уваров окончательно разрешил только к осени 1810 г., когда он женился на Екатерине Алексеевне Разумовской, дочери только что назначенного министром народного просвещения графа Алексея Кирилловича Разумовского, одного из самых влиятельных и богатых людей России. По протекции Разумовского, которая, впрочем, нашла самый благожелательный отклик у царя, Уваров 31 декабря 1810 г. получил новое высокое назначение на пост попечителя Петербургского учебного округа, что открыло ему дорогу к самой вершине чиновничьего Олимпа.

Годы попечительства (1811-1821) были отмечены не только энергичной служебной деятельностью, доставившей Уварову столь необходимый административный опыт, но и интенсивными научно-литературными занятиями, принесшими ему европейскую известность. Стимулом к этим занятиям служил прежде всего собственный искренний и глубокий интерес к науке, главным образом к истории и филологии. Насколько серьезным было увлечение Уварова научными занятиями, об этом можно судить хотя бы по тому примечательному факту, что, уже будучи высокопоставленным чиновником, он занялся совершенствованием своей историко-филологической подготовки, в первую очередь по части древних языков. Его новым наставником стал как раз тогда (в 1810 г.) прибывший в Петербург и определившийся поначалу в качестве преподавателя греческого языка в Духовной академии выдающийся немецкий классик Христиан-Фридрих Грефе.

Тесная дружба связала Уварова с Грефе.21 По его собственному свидетельству, он на протяжении 15 лет занимался под руководством Грефе изучением грамматики и чтением древних авторов, в особенности столь любимого его наставником позднегреческого поэта Нонна из Панополя (V в. н.э.). Значение таких длительных занятий может оценить только тот, кто сам в свое время прошел долголетнюю школу под руководством опытного мэтра-классика. Впрочем, выгода была обоюдной, поскольку близость с всесильным

сановником содействовала академической карьере и самого Грефе. При поддержке Уварова он стал профессором сначала Петербургского Педагогического института, а затем и университета, стал членом-корреспондентом, а чуть позже и действительным членом Академии наук.

Другим, дополнительным стимулом обращения Уварова к научно-литературным занятиям было воздействие тех литературных кружков, в которых он вращался с юношеских лет.22 Именно здесь он близко сошелся с лидерами неоклассицистического движения в России - видным общественным деятелем и вместе с тем ученым знатоком и исследователем классических древностей А.Н. Олениным, с замечательным, тонким поэтом, много потрудившимся над переводами из греческой антологии и римской элегии К.Н. Батюшковым и, наконец, с Н.И. Гнедичем, трудившимся в те годы над переводом Гомеровой «Илиады».

Кстати, в разразившейся в русских литературных кругах в 1813-1815 гг. дискуссии о том, как надо переводить Гомера, - по традиции, александрийскими рифмованными стихами, или размером подлинника - принял участие и Уваров. Более того, именно он один из первых решительно высказался за применение при переводе Гомера древнего размера - гекзаметра и поддержал опыт Гнедича в этом направлении.23

Наконец, в случае со столь честолюбивым человеком, каким был Уваров, свою роль сыграло и поощрение со стороны авторитетных специалистов и деятелей культуры, усиливавшееся по мере того, как становились все более известными труды молодого вельможного ученого. Среди тех, кто откликался таким образом на работы Уварова, были крупнейшие представители немецкой классической филологии: лейпцигский профессор Готтфрид Герман и гейдельбергский профессор Фридрих Крейцер, также выдающийся ученый-филолог и общественный деятель, основатель Берлинского университета Вильгельм Гумбольдт и, наконец, признанный глава немецкого неоклассицизма и романтизма Иоганн-Вольфганг Гёте.24

Для аристократа, с юных лет обратившегося к служебной карьере, Уваров написал йе так уж мало, и написанное им, что бы ни говорили его недруги, несомненно представляет большой интерес, как политический, так и собственно научный. По жанру его сочинения могут быть подразделены на несколько групп: к первой относятся различные трактаты и доклады, касающиеся постановки образования и науки в Российской империи; ко второй - собственно ученые сочинения (большей частью на темы классической древности); к третьей - некрологи и воспоминания.

Нас сейчас, в связи с темой классицизма, интересуют главным образом произведения второй группы, знакомство с которыми облегчается тем, что большая их часть, опубликованная первоначально отдельными брошюрами, была затем переиздана в рамках одного собрания.25 Однако начать стоит с относящегося к первой группе этюда под названием «Проект Азиатской Академии» (тоже, впрочем, переизданного в том же собрании),26 во-первых, потому, что этим этюдом Уваров вообще дебютировал в серьезной литературе, а во-вторых, потому, что в этом, по видимости обращенном на реформу современного образования трактате уже проявилось столь характерное для Уварова стремление опереть эту реформу на прочное наследие классической культуры, а само дело просвещения связать с более широкими политическими задачами.

Уваровский «Проект Азиатской Академии» стоял в русле постоянно растущих в России научных и политических интересов к сопредельным странам Востока. Он не был первым; до него с подобными проектами выступали и другие: в 1733 г. - переводчик с восточных языков Коллегии иностранных дел и одновременно сотрудник Академии наук

Георг-Якоб Кер, а в 1802 г. - Ян Потоцкий.27 Однако их проекты остались Уварову неизвестны; в любом случае они не имели практических последствий, тогда как за выступлением Уварова - и по его инициативе - последовало учреждение кафедр восточных языков в Петербургском Главном Педагогическом институте (1818 г.), а позднее в Петербургском университете, и даже целого факультета такого профиля (в 1855 г., еще при жизни Уваро-

Не вдаваясь сейчас в подробности уваровского «Проекта», подчеркнем только то интегральное единство научных, культуртрегерских и державно-политических интересов, которое проникает весь этот примечательный документ. Указав на успехи развиваемых на Западе восточных штудий и политических инициатив, автор проекта призывает Россию последовать этому примеру, к чему, по его мнению, у нее есть все основания, среди которых главнейшее - ни с чем не сравнимая сопредельность России с Азией.28

Все же надо заметить, что ясно выраженная державная подоплека востоковедной инициативы Уварова не исключала у него и собственно познавательного, научного интереса, стимулированного всплеском ориенталистских увлечений тогдашних западноевропейских ученых (в особенности под влиянием исследований о санскрите немецкого филолога и философа Фридриха Шлегеля). А с другой стороны, признание огромного значения Востока как колыбели человеческой цивилизации не мешало ему видеть культурное родство России с европейским Западом и в античности усматривать общий с Западной Европой источник образованности и культуры. Только для России он признавал большее значение не латинской образованности, как это было в случае с Западной Европой, а греческой, через Византию смыкавшейся с Древней Русью.

Для вящего обоснования этого особенного источника русского классицизма он сумел найти поддержку в самой западной науке, у такого проницательного и авторитетного судьи в вопросах культуры, каким был один из основоположников новейшей историко-филологической науки в Германии Христиан-Готтлоб Гейне. «Россия, - цитирует Уваров статью Гейне 1768 г., - имеет особенное преимущество пред всеми другими народами Европы. Греческая словесность может служить основанием ее собственной и может ей способствовать к заведению новой, ни с какою другою не сходствующей школы. Россия не должна подражать ни литературе немецкой, ни французскому остроумию, ни учености латинской. Основательное знание греческого языка откроет для русских неистощимый источник новых идей и образов высоких. История, философия и поэзия могут заимствовать от него чистейшие и более к истинным образцам приближенные формы. Надобно заметить и то, что греческий язык имеет тесную связь с религиею русских и языком славянским, который по-видимому от него получил свое образование».29

Позже мы увидим, в какой большой степени высказанный только что взгляд о фундаментальном значении греческого классицизма для новой русской культуры найдет реализацию в образовательной политике Уварова-попечителя и министра, но раньше мы должны убедиться в том, что и для Уварова-ученого следование этому взгляду стало важным творческим импульсом.

У нас нет возможности подробно анализировать научное творчество Уварова-клас-сика. Но даже беглого знакомства с его учеными сочинениями достаточно, чтобы убедиться как в оригинальности развиваемых в них идей, так и в несомненной большой эрудиции их автора. Так, в «Исследовании об Элевсинских таинствах» (1812 г.)30 представлен не только весьма содержательный общий очерк этих наиболее значимых в греческом мире мистерий, но и высказан ряд интересных идей о возможном происхождении

этих обрядовых действ с Востока, об их окончательном формировании в период становления у греков гражданского общества, об отражении в доктрине Элевсинских мистерий философии зрелого политеизма, о позднейшем подключении к этим таинствам и таинств Диониса-Иакха и т.д.

Конечно, характерное для Уварова проявляющееся и в других его ученых сочинениях стремление вывести начала греческой религии и культуры с Востока, из Азии, из Индии, едва ли найдет опору в современной науке. Эту тенденцию надо всецело отнести на счет той ориенталистской моды, которая была так распространена в ученом мире в начале XIX столетия. Однако прочие наблюдения и суждения Уварова о религиозной жизни древних греков представляются достаточно обоснованными и сохраняют научную ценность и поныне. Особенно интересно проводимое Уваровым различие между грубыми, примитивными таинствами Диониса и отражающими пору зрелого политеизма и упорядоченной гражданской жизни мистериями Деметры и Коры в Элевсине. «Вакхические или орфические мистерии, - пишет он, - по своему характеру совершенно противоположны элевсинским таинствам: можно сказать, что между поклонением Бахусу и Церере такая же разница, как между необузданною силою дикой жизни и правильным устройством жизни гражданской».31

В изданном пятью годами позже, с посвящением Гёте, большом этюде «Нонн Пано-польский, поэт»32 Уваров представил своеобразный промежуточный итог своих филологических занятий под руководством Грефе. Здесь дан общий обзор, а местами и подробный мифолого-филологический анализ поэмы Нонна «О Дионисе», что должно было служить предварением нового критического издания этой поэмы, которое подготавливал Грефе. Автор начинает с общих суждений о развитии эпической поэзии у греков - от Гомера до Нонна. При этом выразительно характеризуется духовная атмосфера той эпохи, когда жил Нонн, - времени позднего античного политеизма, который пытался отстоять свои позиции с помощью философии неоплатоников и той вычурной поэзии, где темная ученость заслоняла свежее дыхание искусства.

Следующий далее обзор поэмы Нонна сопровождается обильным цитированием отрывков из греческого оригинала, причем в конце соответствующих разделов добавлены эксцерпты из комментария Грефе для объяснения принятых от него же исправлений в греческом тексте. Завершается очерк общей защитой Нонна от укоренившегося среди филологов нового времени пренебрежения: по мнению Уварова, Нонн - интересный, значительный поэт, достойно завершающий историю греческой эпики.

В другом этюде «О предгомеровской эпохе»33 Уваров откликается на недавно вышедшее сочинение Г. Германа и Ф. Крейцера «Письма о Гомере и Гесиоде».34 Его отклик носит полемический характер: по его мнению, новейшая филологическая критика в лице Ф.-А. Вольфа и Г. Германа, усмотрев в Гомере не личность, но целую поэтическую эпоху, остановилась на полдороге. Хотя, замечает он, Г. Герман и Ф. Крейцер по видимости признают существование у греков догомеровской, религиозной, пришедшей с Востока поэзии, они все же недооценивают значение этого факта.

Уваров ставит своей целью восполнить этот недостаток и показать, что Восток действительно сыграл важную роль в предуготовлении греческой поэзии. По его мнению, раннему периоду греческой поэзии - Гомеру и Гесиоду - предшествовала эпоха религиозной («жреческой»), теогонической и космогонической первичной поэзии, чей праис-точник находился на Востоке, откуда соответствующие веяния, в частности через Фракию, проникли в Грецию. Упоминающиеся в греческом предании древнейшие певцы Олен, Тамирис, Орфей, Лин и другие, хотя и являются фигурами не историческими, а вполне

мифологическими, суть знаки древнейшего переходного времени, когда происходило воздействие восточного начала на рождающуюся греческую культуру. Впрочем, ориентализм Уварова не идет так далеко, чтобы совершенно отрицать значение греческого гения, оригинальность творчества самих греков.35

Интересна и даже актуальна в наше время, когда отечественные математики взялись пересматривать древнюю историческую традицию, другая работа Уварова - «Критическое исследование сказания о Геракле, как оно истолковано у Дюпюи».36 Автор откликается здесь на новейшие попытки интерпретации античной мифологии с помощью астрально-солярной символики. Объектом рассмотрения служит труд одного из основоположников мифологической школы в изучении христианства, французского математика Шарля-Франсуа Дюпюи («Происхождение всех культов, или всеобщая религия», 1795),37 в частности те места этого труда, где речь идет о Геракле.

Согласно Дюпюи, Геракл был богом Солнца, а его 12 подвигов символизируют 12 знаков зодиака. При этом, упоминает Уваров, Дюпюи и бога христиан также считает богом Солнца, а 12 апостолов - другими 12 божествами. Не входя в обсуждение последнего тезиса, слишком деликатного для научной полемики, Уваров сосредоточивается на теме Геракла. Он показывает, что собственно греческое предание не дает оснований для заключения в духе Дюпюи. В греческой традиции (у Гомера, Гесиода, великих трагиков) Геракл - историко-мифологический персонаж, не бог, а герой, лишь позднее подвергшийся деификации. Для доказательства своего тезиса Дюпюи приходится идти на ухищрения, опираться на маргинальную традицию о так называемом Геракле у египтян и на опыты поздних философов-неоплатоников, старавшихся всеми способами укрепить и расширить языческий пантеон.

Затронутый в этой работе вопрос о границах научной критики и субъективного произвола нашел новую трактовку в опубликованном треть века спустя другом этюде под провоцирующим названием «Подвигается ли вперед историческая достоверность?»38 Поводом к написанию этюда послужило мнение французского критика Абеля-Франсуа Вильмена о том, что в отличие от истории древней, которая по необходимости имеет гипотетический характер, история новейшая, начиная с XV в., с изобретения типограф-ского станка, носит совершенный характер, поскольку и издаваемым материалам несть числа, и критика стала поистине виртуозной.

История древности, соглашается Уваров, во многом гипотетична, ее достоверность условна, так как опирается на наше доверие к древнему преданию. Однако, подчеркивает он, это предание являет собой синтез положительного знания древних, устоявшегося и согласного с их представлениями и верованиями. Новейшая критика в этой области оправдана постольку, поскольку она направлена на уточнение хронологии и отдельных фактов, но ее атака на изначальные и основные устои предания и подрыв ею авторитета традиции в целом, как это делал Ф.-А. Вольф с Гомером, а Б.-Г. Нибур с началом Рима, ведут к разрушению самой древней истории, поскольку устраняемую традицию заменить нечем.

Вполне соглашаясь с Уваровым, сошлемся на современный пример - на труды виднейших представителей англо-американской школы М. Финли и Ч. Старра о древнейшем периоде греческой истории. Отвергая как недостоверную, всю раннюю традицию, представленную Гомером и отложившуюся у первых прозаиков-логографов, вынужденные поэтому довольствоваться археологическим материалом (главным образом данными керамики), они омертвляют исторический процесс, подменяя событийную плоть тощими статистическими разводами.39

Обращаясь к новой истории, Уваров указывает, что по видимости она превосходит древнюю и массой доступных источников и изощренным искусством критики. Однако, продолжает он, это превосходство во многом кажущееся. Само обилие доступных сведений порождает разнобой во мнениях, а научная критика, лишенная совестливого критерия, представляет собой квинтэссенцию разрушительного скепсиса.

Итак, на вопрос, поставленный в заголовке статьи, Уваров по существу отвечает отрицательно; во всяком случае, он сомневается в возможности категорического положительного ответа. Не правда ли, поучительный итог? Впрочем, это не должно давать повод к каким-то обобщениям на предмет исторического пессимизма Уварова. Напротив, его научно-литературное творчество, как и его политика, скорее являли собой исполненную положительного пафоса, хотя и проникнутую консервативной тенденцией, реакцию на крайности политического и духовного радикализма.

И в классицизме, в занятиях древностью, в приобщении к осененной великими именами исторической традиции, он надеялся найти не только источник интеллектуального наслаждения, но и некое твердое основание, опираясь на которое можно было противостоять нарастающему неверию и разрушению, найти прибежище от общественных бурь. «Изучение древности, - говорит он в предисловии к первому изданию своего этюда об Элевсинских мистериях, - не есть занятие, отделенное от других: всякий раз, когда оно поднимается выше мертвой буквы, это благородное изучение становится историею ума человеческого. Оно не только уместно во всех возрастах и во всех положениях жизни, но еще открывает уму столь обширное поле, что мысль с удовольствием тут останавливается и хоть на короткое время забывает бедствия, неразлучные с великими переворотами политическими и нравственными».40

Обращаясь от личности Уварова-классика к его деятельности как поборника классического образования и науки, мы должны принять во внимание, сколь важное положение он занимал в тогдашнем российском истеблишменте. Он начал с того, что занял весьма важный пост попечителя Петербургского учебного округа; в этой должности он оставался 10 лет (1811—1821). Затем в течение долгих лет он был министром народного просвещения (1833-1849). Наконец, он рано возглавил Российскую Академию наук, президентом которой оставался более трети века (1818-1855), вплоть до самой смерти. Иными словами, в первой половине XIX столетия, в значительную часть царствования Александра I и все правление Николая I, он занимал главенствующие посты в системе образования и науки, что и позволило ему реализовать исповедуемые им принципы классицизма в заглавных областях интеллектуальной жизни России.

Переходя непосредственно к обзору общественно-политической деятельности С.С. У-варова, мы вполне можем положиться на убедительную трактовку этого вопроса у современной американской исследовательницы Ц. Виттекер, что избавит нас от необходимости слишком подробного вхождения в эту тему. Вслед за Виттекер надо подчеркнуть замечательное своеобразие общей политической установки Уварова - стремление соединить усвоение Россией европейских форм образования с сохранением собственной традиционной социально-политической системы. «Во всем пространстве государственного хозяйства и сельского домоводства, - заявлял он, - необходимы: русская система и европейское образование; система русская, ибо то только полезно и плодовито, что согласно с настоящим положением вещей, с духом народа, с его нуждами, с его политическим правом; образование европейское, ибо больше как когда-нибудь мы обязаны вглядываться в то, что происходит вне пределов отечества, вглядываться не для слепого подражания

или безрассудной зависти, но для исцеления собственных предрассудков и для узнания лучшего».41

Сохранение русской системы мыслилось Уваровым как опора на такие фундаментальные устои русской истории, как православие, самодержавие и народность.42 Как известно, эта концепция была подвергнута в демократически или прогрессивно настроенных кругах русского общества самой жестокой критике, вследствие чего самая уваров-ская «триединая формула» в русской демократической традиции фигурирует не иначе как с определением «пресловутая». Не будем сейчас вдаваться в подробное обсуждение этого вопроса, который отнюдь не так прост и однозначен, как это обычно представляется. Главное в «формуле» Уварова-указание на необходимость при любом движении вперед, при любой реформе, направленной на дальнейшую модернизацию и европеизацию России, обязательно учитывать самобытность ее уклада, а это положение не так просто оспорить.

Вместе с тем Уваров понимал историческую целесообразность приобщения русского общества, поначалу, разумеется, его социальной верхушки, к современному европейскому образованию, эталоном которого было именно образование классическое. Ибо тогда, справедливо указывает Ц. Виттекер, в первой половине XIX в., « изучение классических дисциплин оставалось общеевропейской традицией в среднем образовании. Классическое образование еще ценили как способствующее гармоническому интеллектуальному и нравственному развитию личности, полагая, что оно оттачивает ум, дает знания об античности как высочайшем достижении цивилизации и готовит учащихся к занятиям в университете, а заодно являет им примеры чести, долга, служения государству - добродетелей правящего класса. По сути дела классическое образование создавало общую основу, объединявшую элиты всех европейских стран. Это был знак отличия, без которого русское дворянство не могло рассчитывать на равенство с себе подобными за границей ни в интеллектуальном, ни в социальном отношении. Более того, внутри каждой страны оно служило средством приобщения к культурной элите».43

Исходя из этих убеждений, Уваров непрестанно заботился о внедрении классического образования в среднюю и высшую школу, о развитии его интеллектуального фундамента - науки об античности. Для этого он с выгодой использовал свое высокое общественное положение - положение человека, который на протяжении нескольких десятилетий курировал в России всю систему просвещения. После назначения своего в конце 1810г. в попечители Петербургского учебного округа он уже в октябре следующего года добился утверждения нового плана развития среднего образования, который к концу десятилетия был практически распространен на все учебные округа. По этому плану в гимназиях значительно было расширено преподавание латинского языка и намечено введение и греческого.

Будучи попечителем Петербургского учебного округа, Уваров добился реорганизации Петербургского Педагогического института по типу университета, в связи с чем он был переименован в Главный Педагогический институт (1816 г.), а вскоре и формально стал университетом (1819 г.). В этом новом высшем учебном заведении были созданы специальные кафедры римской и греческой словесности, где ведущей фигурой стал друг и наставник Уварова Грефе.

В начале 20-х годов в деятельности С.С.Уварова на поприще народного просвещения наступил перерыв. В 1821 г. под давлением реакционных кругов, чье влияние усилилось в конце правления Александра I, он вынужден был уйти в отставку с поста попечителя Петербургского учебного округа. Однако этот перерыв был недолог. В 1826 г. Уваров

был приглашен преемником Александра Николаем I войти в новый Комитет устройства учебных заведений, который уже в 1828 г. принял новый устав для начальных и средних учебных заведений, опиравшийся на положения уваровского проекта. Несколько лет спустя он и формально возглавил ведомство образования: в 1832 г. был назначен товарищем министра народного просвещения, а в 1833 г. стал главой этого министерства. Под его руководством были разработаны, а затем и приняты в 1835 г. новые уставы как для начальных и средних учебных заведений, так и для университетов.

Эти уставы закрепили основополагающее значение классических дициплин в системе российского образования: в гимназиях наряду с латынью стали преподавать и греческий, а в университетах было укреплено и расширено преподавание греческой и римской словесности и древней истории. С этой целью из числа лучших выпускников русских университетов на базе Дерптского университета, с последующей стажировкой за границей, в Германии, была налажена подготовка новых, по-европейски образованных специ-алистов-классиков. В 1835 г. первая их группа заступила на университетские кафедры. То были: в Петербурге - М.С. Куторга, в Москве - B.C. Печерин и Д.Л. Крюков, в Харькове - М.М. Лунин. Добавим к этому, что в основанном Уваровым в 1834 г. «Журнале Министерства народного просвещения», который стал центральным ученым периодическим изданием в России, ведущее положение с самого начала занял отдел классической филологии.

Все эти меры проводились Уваровым с опорой на авторитет и при самой деятельной поддержке Академии наук, где его же стараниями возродился и окреп разряд греческих и римских древностей. Напомним, что в 1803 г. был принят новый академический регламент, который положил конец одностороннему преобладанию физико-математических наук в Академии: история, вместе с политической экономией и статистикой, вновь была включена в круг дисциплин, разработкой которых должна была заниматься Академия. Вскоре последовало учреждение в составе гуманитарного класса специальной кафедры греческих и римских древностей, которую, согласно новому уставу 1836 г., полагалось замерцать двум ординарным академикам.44 Таким образом, Академия наук снова стала центром изучения античной истории и литературы, правда, уже не единственным, поскольку появились университеты.

Возродившийся в Академии наук разряд классических древностей многим был обязан целеустремленной поддержке С.С. Уварова, который, возглавив в 1818 г. Академию, старался сделать ее цитаделью классицизма в России. При этом нельзя отрицать то, что, постоянно оказывая покровительство академическим занятиям античностью, он столько же руководствовался интересами науки, сколько и расчетом - разрушительному натиску современных идей противопоставить ориентированные на сохранение классицистических традиций занятия древностями, за счетантиковедения укрепить позиции официальной академической науки.

Как бы то ни было, в рассматриваемое время в состав академической корпорации вступили крупные ученые-классики: ставший академиком еще в 1817г. Е.Е. Кёлер, явившиеся при Уварове Ф.Б. Грефе и Л.Э. Стефани (соответственно в 1820 и 1850 гг.) и избранный в члены Академии несколько позднее (в 1858 г.) А. К. Наук. Все четверо были выходцами из Германии, однако их ученая и педагогическая деятельность была теснейшим образом связана с судьбами русской науки. По своему основному профилю они были филологами-классиками, но чистыми филологами были только Грефе и Наук, между тем как Кёлер и Стефани много занимались историей искусства и эпиграфикой, внеся, между прочим, большой вклад в изучение северопричерноморских древностей.

Но главное, они не были только учеными - они были также крупными организаторами и учителями науки. Кёлер начал свою деятельность в России с приведения в порядок фондов будущей Публичной библиотеки, а затем возглавил 1-е Отделение Эрмитажа (Античный отдел), где привел в порядок коллекцию памятников искусства и библиотеку; его работу в Эрмитаже продолжил позднее Стефани. В свою очередь, Грефе и Наук были выдающимися педагогами: первый был профессором в Петербургском университете, второй - в Историко-филологическом институте, и оба воспитали не одно поколение русских классиков. У Наука, в частности, прошли высшую школу в классической филологии такие в будущем светила русского антиковедения, как П.В. Никитин и В.В. Латышев.45

Подводя итоги, мы можем констатировать удивительную результативность усилий, приложенных лидерами российской дворянской элиты в начале XIX в. ради развития в нашей стране традиций классицизма, а в его русле и новой русской культуры, образования и науки. Стараниями таких выдающихся общественных деятелей, как А.Н. Оленин и С.С. Уваров, в России были модернизированы или созданы заново важные очаги культуры - Академия художеств и Публичная библиотека, учреждена весьма совершенная система классического образования, которая через гимназии и университеты за неполное столетие своего существования подготовила многочисленный слой интеллигентных служителей государства. Наконец, не подлежит сомнению высокий уровень новой университетской и академической науки, равно как и достаточная степень ее интегрированности в культурную жизнь дореволюционной России.

При этом велика была роль именно классического образования и науки, тогда выступавших в качестве главных движителей культурного развития. В этой связи надо подчеркнуть тот вклад, который внесли сотрудники Оленина и Уварова из числа «ученых немцев» в развитие классического образования в России, в организацию библиотечного и музейного дела, в подготовку нового поколения специалистов из природных русских. Сошлемся на славную плеяду русских ученых-антиковедов рубежа Х1Х-ХХ вв., которые с удивительным усердием и пользой для отечества трудились одновременно и на ниве просвещения в роли гимназических и университетских наставников, и в высокой сфере науки в качестве сотрудников Академии и университетов, и в министерских ведомствах на ответственных административных постах.

За конкретными примерами дело не станет; назовем хотя бы уже упоминавшихся выше П.В. Никитина и В.В. Латышева. Первый был профессором, деканом историко-филологического факультета и ректором Петербургского университета, действительным членом и вице-президентом Академи наук, второй - профессором и директором Петербургского Историко-филологического института, директором Департамента Министерства народного просвещения, видным деятелем Академии наук, наконец, товарищем председателя Археологической комиссии и председателем Православного Палестинского общества.

Успехи русского неоклассицизма и развившихся в его русле новой художественной культуры, классического образования и науки были очевидны. При всем том нельзя закрывать глаза и на теневые стороны российской действительности, главной из которых оставался глубокий раскол в обществе между европейски образованной дворянской элитой и массой прочего, находившегося за пределами культурного круга простого народа. Драматизм ситуации состоял в том, что достаточно мобильная сословная структура российского общества позволяла все большему числу простолюдинов приобщаться к среднему и высшему образованию и просачиваться в верхние этажи, где, в силу своего низкого происхождения и реальной социальной неполноценности, они становились ферментами

опасного брожения, разъедавшего традиционные устои, в том числе и утвердившуюся стараниями верхов классицистическую систему.

Ситуация обострилась уже к середине XIX в. С одной стороны, господствующий абсолютистский режим, устрашенный сначала выступлением декабристов, а затем новыми европейскими смутами 1830 и 1848 гг., стал принимать меры против возможных революционных потрясений внутри России. Стремясь удержать контроль над умами, царское правительство предприняло наступление как против опасных революционных веяний с Запада, так и против спонтанно распространявшихся в русском обществе материалистических и демократических идей. Одним из инициаторов этого правительственного курса был уже сам С.С. Уваров. Провозглашенная им программа официальной народности включала в качестве незыблемого элемента социальной жизни принцип самодержавия, и им же натиску новых разрушительных идей сознательно был противопоставлен консервативный барьер в лице усиленного классического образования.

Эта тенденция была старательно продолжена преемниками Уварова по руководству министерством просвещения, среди которых в этом плане особенно выделялись граф Д.А. Толстой, И.Д. Делянов, Н.П. Боголепов и Г.Э. Зенгер. Увлечение этих деятелей классицизмом и осуществляемое их стараниями чрезмерное принудительное насаждение его в гимназиях и университетах вызывали раздражение в прогрессивных общественных кругах и в конце концов привели к компрометации всей системы классического образования, а вместе с тем и культуры классицизма в России. В условиях нарастающего демократического подъема и разразившихся в России в начале XX столетия революций судьба классицизма, классического образования и науки была предрешена: они были сметены вместе с тем абсолютистским строем и той элитарной дворянской прослойкой, которыми они были порождены.

1 Пекарский П.П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. T. I—II.

2 О начальном периоде формирования исторической науки в России подробнее см.: Пештич C.JJ. Русская историография XVIII в. Л., 1961-1971. Ч. I-III; о развитии антиковедных занятий в то же время см.: Фролов Э.Д. Русская наука об античности (историографические очерки). СПб., 1999. С. 46-111 (Ч. I, гл. 2 -«Начало изучения античности в России [XVIII в.]»).

3 Более подробную характеристику затронутых здесь сюжетов см.: Фролов Э.Д. Русская наука об античности. С. 112-174 (Ч. I, гл. 3 - «Формирование преемственных научных школ в первые две трети XIX в.»),

4 Перевод «Илиады» публиковался поначалу частями: 1-е полное изд. - «Илиада Гомера, переведенная Н. Гнедичем»: В 2 ч. СПб., 1829; перевод «Одиссеи» был впервые опубликован в составе «Новых стихотворений В. Жуковского». СПб., 1849. Т. II-III (часть тиража печаталась как VIII и IX тома 5-го издания «Стихотворений В. Жуковского»). О Гнедиче и Жуковском как переводчиках Гомера см.: ЕгуновА.Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX вв. М.; Л., 1964. С. 147-295, 331-336, 357-375.

5 О начальном этапе классической археологии в России, в частности, см.: Леонтьев П.М. Обзор исследований о классических древностях северного берега Черного моря // Пропилеи. М., 1851. Кн. I. Отд. II. С. 67-101; Брашинский И.Б. В поисках скифских сокровищ. Л., 1979. С. 7-60; Формозов A.A. Страницы истории русской археологии. М., 1986. С. 34—43; Тункина И.В. Русская наука о классических древностях юга России (XVIII - середина XIX в.). СПб., 2002.

6 Важнейшие труды, посвященные жизни и деятельности А.Н. Оленина: Стояновский Н.И. Очерк жизни Алексея Николаевича Оленина. СПб., 1881; Кубасов И.А. Алексей Николаевич Оленин. СПб., 1904; Тимофеев JI.B. В кругу друзей и муз: дом А.Н.Оленина. Л., 1983; Созинова С.Ф. Общественная и научная деятельность А.Н.Оленина // Государство, политика и идеология в античном мире. Л., 1990. С. 171-197; Лебедев Г.С. История отечественной археологии (1700-1917 гг.). СПб., 1992. С. 73-80; Тункина И.В. 1) А.Н.Оленин и древности Южной России // Санкт-Петербург и отечественная археология

(историографические очерки). СПб., 1995. С. 18-27; 2) Русская наука о классических древностях юга России, passim (в особенности с. 89, 166, 187, 322, 325).

7 Стояновский Н.И. Очерк... С. 1-2.

8 Об обучении Оленина не только в дрезденской Артиллерийской школе, но и в Страсбургском университете свидетельствовала в своих воспоминаниях младшая дочь Алексея Николаевича Анна Алексеевна Оленина-Андро (см.: Тимофеев Л.В. В кругу друзей и муз... С. 7).

9 Стояновский Н.И. Очерк... С. 3.

10 В последующие годы Оленин не раз обращался к составлению программы курса по археологии для обучающихся в Академии художеств. - См. его «Опыт об одежде, оружии, нравах, обычаях и степени просвещения словян от времени Траяна и русских до нашествия татар. Период первый. Письма к г. академику в должности профессора [П.В.]Басину, или опыт о составлении полного курса истории, археологии и этнографии для питомцев Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств» (СПб., 1832); затем дополнение к этому опыту - «Объяснение фигур к письму "О словянах от времени Траяна и русских до нашествия татар"» (СПб., 1833). Наконец, оставшаяся в рукописи «Программа систематического разделения курса истории, археологии и этнографии для питомцев Императорской Академии художеств» (1834). -О ней см.: Тункина И.В. Русская наука о классических древностях юга России. С. 322.

11 Предметом полемики Оленина было место в сочинении Миллена: Miliin A.L. Peintures de vases antiques, vulgairement appelles Etrusques. Paris, 1808. T. 1. P. 41. Note 9.

12 Цит. по: Стояновский Н.И. Очерк... С. 8-9.

13 Ср. аналогичные рассуждения Оленина и в его опубликованном этюде «Заметки на примечание...» (Археологические труды. T. I. Вып. 2. С. 10-11, 58-63).

ы Тункина И.В. Русская наука о классических древностях юга России. С. 166.

15 Тункина И.В. 1) А.Н.Оленин и древности Южной России. С. 22-23; 2) Русская наука о классических древностях юга России. С. 187.

16 Тункина И.В. А.Н. Оленин и древности Южной России. С. 24-25.

17 Подробнее см.: Созинова С.Ф. Общественная и научная деятельность А.Н. Оленина. С. 176 слл.

18 Об этой стороне деятельности А.Н. Оленина (включая интереснейшие подробности об его отношениях с художниками) см.: Тимофеев Л.В. В кругу друзей и муз... С. 204-212.

19 Ср.: Лебедев Г.С. История отечественной археологии. С. 75; Тункина И.В. А.Н. Оленин и древности Южной России. С. 25-26.

20 Для биографии С.С. Уварова важнейшие материалы сообщают: Плетнев IIA. Памяти графа С.С. Уварова, президента имп. Академии наук. СПб., 1855 (лучший из дореволюционных очерков); Лонгинов М.Н. Воспоминание о графе С.С. Уварове // Современник. Октябрь 1855 г. Т. 53. № 10. Отд. II. С. 119-124; Погодин М.П. Для биографии графа С. С. Уварова // Русский архив, 1871. № 12. Стлб. 2078-2112 (со списком трудов Уварова); Виттекер Ц.Х. Граф С.С. Уваров и его время / Пер. с англ. Н.П. Лужецкой. СПб., 1999.

21 Уваров С.С. Воспоминание об академике Фр. Грефе // Учен. зап. имп. Акад. наук по I и III отделениям. 1852. T. I. Вып. 1. С. 46-50.

22 На склоне лет он с ностальгией вспоминал об этих кружках: «Беседе любителей русского слова», объединявшей ревнителей языковой старины во главе с Г.Р. Державиным и A.C. Шишковым; «Арзамасе», сплотившем сторонников литературных новаций, почитателей Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского (кстати, сам Уваров был одним из учредителей этого «Арзамасского общества»), и особенно литературном салоне А.Н. Оленина. При этом он справедливо подчеркивал то воздействие, которое эти кружки оказывали на духовную жизнь общества. Эти, писал он, «частные, так сказать, домашние общества, состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы» (A.B. [Уваров С.С.] Литературные воспоминания // Современник. 1851. Т. 27. Отд. II. С. 37-42 (цитата из заключения, с.42)).

23 Егунов А.Н. Гомер в русских переводах. С. 174-188.

24 Переписка Уварова с Гёте была издана с обширными вступительными пояснениями и примечаниями преподавателем Историко-филологического института в Петербурге Георгом Шмидом: Goethe und Uwarow, und ihre Briefwechsel / Mit Erläuterungen von Dr. Georg Schmid (Sonderabdruck aus der "Russischen Revue". Bd. XXVIII. H. 2). St. Petersburg, 1888. - В советской литературе отношениям Уварова с Гёте посвящен специальный этюд С.Н.Дурылина под ироничным (что показано кавычками) названием «Друг Гёте» (Дурылин С.Н. Русские писатели у Гёте в Веймаре // Литературное наследство. М., 1932. Т. 4-6. С. 186-221

[первый параграф в гл. III. «Русские официальные и официозные гётеанцы»]). Этюд насыщен полезной информацией, но отталкивает бьющая через край тенденциозность: Уваров в изображении автора-реакционер и шарлатан, беззастенчиво использовавший имя Гёте в своих низменных целях.

25 OuvaroffS. ñtudes de philologie et de critique. Saint-Petersburg, 1843.

26 Первое изд.: Ouvaroff S. Projet d'une Academie Asiatique. St.-Petersburg, 1810. - Год спустя вышел русский перевод, осуществленный В.А. Жуковским: Уваров С.С. Мысли о заведении в России Академии Азиатской // Вестник Европы, 1811. № 1. С. 27-52; № 2. С. 94-116.

27 Савельев П.С. Предположения об учреждении Восточной Академии в С.-Петербурге, 1733 и 1810 гг. // Журнал министерства народного просвещения, 1856. № 2. Отд. III. С. 27-36; Таирова П.В. Проект Потоцкого относительно создания Азиатской академии в России // Народы Азии и Африки, 1973. № 2. С. 202-207; Виттекер Ц.Х. Граф С.С. Уваров и его время. С. 29-35.

28 OuvaroffS. Projet d'une Academie Asiatique // Etudes. P. 8-9.

29 Ibid. P. 26-27.

30 OuvaroffS. Essai sur les mystères d' Eleusis. St.-Petersburg, 1812. Русск. перевод: Исследование об Элевсинских таинствах // Современник, 1847. T. I. № 2. Отд. 11. С. 75-108.

31 OuvaroffS. Essai sur les mysteres d'Eleusis // Etudes. P. 81-82.

32 Uwarow S. Nonnos von Panopolis, der Dichter: Ein Beitrag zur Geschichte der griechischen Poesie. St.-Petersburg, 1817.

33 Uwarow S. bber das Vor-Homerische Zeitalter. Ein Anhang zu den Briefen bber Homer und Hesiod von G. Hermann und F. Creuzer. St.-Petersburg, 1819.

34 Hermann G., Creuzer F. Briefe bber Homer und Hesiodus. Heidelberg, 1818.

35 Ср. его оговорки как в этом сочинении (Etudes. Р. 256), так и в более раннем труде о Нонне Панопольском (Etudes. Р. 239-240).

36 OuvaroffS. Examen critique de fable d'Hercule, commentife par Dupuis. St.-Petersburg, 1818.

37 Dupuis Ch.-F. L' origine de tous les cultes, ou la religion universelle. Paris, 1795. Vol. 1—III.

38 OuvaroffS. La certitude historique est-elle en progrifi? // Bull, de la Classe sei. hist., philolog. et polit, de Г Acad. imp. St.-Petersbourg, 1851. T. VIII. P. 145-154. Русск. перевод: Современник, 1851. T. XXV. Отд. II. С. 121-128.

39 Критику этого направления см.: Фролов Э.Д. Рождение греческого полиса. Изд. 2-е. СПб., 2004. С. 31-44.

40 OuvaroffS. Essai sur les mysteres d'Eleusis // Etudes. P. 77-78.

41 Цит. по: Виттекер Ц.Х. Граф С.С. Уваров и его время. С. 117.

42 Впервые эти положения были им заявлены в 1832 г. (см.: Уваров С.С. Отчет по обозрению Московского университета и гимназий (4 декабря 1832 г.) // Сб. постановлений по Министерству народного просвещения. T. II. Отд. 1. Изд. 2. СПб., 1875. Стлб. 511).

43 Виттекер Ц.Х. Граф С.С. Уваров и его время. С. 168.

44 История Академии наук СССР. М.; Л., 1964. T. II. С. 14-15, 22-23.

45 Подробнее об академической кафедре классической филологии и деятельности названных выше ее представителей см.: Фролов Э.Д. Русская наука об античности. С. 137-142.

Статья поступила в редакцию 27 октября 2005 г.