CC BY
509
УДК 821. 161. 1.09 «18» ; 82-22
Капустин Николай Венальевич
доктор филологических наук, профессор Ивановский государственный университет nkapustin@mail.ru
ТВОРЧЕСТВО А.Н. ОСТРОВСКОГО В ГЕНДЕРНОМ АСПЕКТЕ: КОМЕДИЯ «ВОЛКИ И ОВЦЫ»
В статье намечаются линии гендерного изучения драматургии А.Н. Островского и подробно рассматривается его комедия «Волки и овцы» (1875), оригинальность которой - в преодолении привычных представлений, соотносящих «волчье» с мужской, а «овечье» с женской сущностью. По-своему парадоксально, в ключе негативной антропологии, отчасти предписанной жанром, Островский выражает мысль о своеобразном равенстве героев и героинь. Но главным основанием общности оказываются не законы комедийного жанра, а сближение женщин и мужчин в их родовых, общечеловеческих свойствах. В то же время комедиограф не безразличен к поведенческим особенностям социального пола и сложившимся конвенциям (зачастую стереотипам), данные особенности определяющим, - тому, что позднее назовут гендером. Однако своеобразие комедии «Волки и овцы» в первую очередь определяется сближением героев и героинь, которым в равной степени дано быть и «волками», и «овцами».
Ключевые слова: А.Н. Островский, комедия, гендер, гендерное равенство, мужчина, женщина, «волки», «овцы».
В последние годы осуществлялись многочисленные попытки преодолеть стереотипы, сопровождающие восприятие драматургии А.Н. Островского. Однако они не перестают оказывать свое действие. Естественно, что новые наблюдения могут быть сделаны в русле привычных для литературоведения и театроведения исследовательских стратегий (метод в данном случае не имеет решающего значения, к тому же он может и сужать открывающуюся перспективу). Вместе с тем новые подходы, еще относительно робко пробивающие себе дорогу к русской классике, как минимум, способны акцентировать то, что обычно не акцентируется. Это относится и к ген-дерному прочтению драматургии Островского.
«Если вообразить социологический очерк 'Тендерная психология / философия в драмах Островского как выражение национального генетического кода", - пишет В. И. Мильдон, - картина вышла бы удручающая. Никаких надежд на будущее мужские герои не содержат, ибо материальное, лишенное духовного горизонта, занятое собой, обречено прежде всего в качестве материального.
Только героини Островского дают повод надеяться - именно благодаря сверхлогике, которая, оказывается, и есть логика человечества, т. е. не целиком от мира сего» [5, с. 74].
Выразителями внемирной «сверхлогики», попавшими в поле зрения исследователя, оказываются Катерина («Гроза»), Снегурочка из одноименной пьесы, Лариса («Бесприданница»), Ксения («Не от мира сего»), но этот ряд может быть и значительно расширен, как, впрочем, широким может быть и ряд персонажей-мужчин, в нравственном отношении проигрывающих женщине.
Однако гендерная проблематика в творчестве Островского этим контрастом отнюдь не ограничивается. И дело не только в том, что героини «не от мира сего» - это далеко не полный круг его персонажей-женщин. И даже не в том, что в специальном рассмотрении нуждаются сложности авторской по-
зиции, трактуемой, как правило, в пользу этих героинь. Предстоит внимательно систематизировать все многообразие взглядов персонажей Островского на «мужское» и «женское», осмыслить в этом же плане аксиологические предпочтения его героев, охарактеризовать те случаи, когда «женскими» качествами наделяются персонажи-мужчины, и, наоборот, выявить случаи гендерного равенства (вплоть до комической ситуации вызова женщины на дуэль, какая встречается в комедии «Горячее сердце»). Самым сложным в ряду возможных аспектов изучения будет, вероятно, истолкование авторского взгляда, который как бы надстраивается над голосами и поступками героев, степени свободы / зависимости Островского от гендерных стереотипов, оригинальности его видения, взятого в константах и изменениях. Что касается данной статьи, то она посвящена относительно частному, но выразительному в плане преодоления расхожих представлений случаю, когда Островский написал о своеобразном равенстве мужчин и женщин. Речь пойдет о комедии «Волки и овцы» (1875).
Обычно она воспринимается как сатирическая комедия с антидворянской направленностью. Все это действительно присутствует, но значительно сужает проблематику пьесы, действующие лица которой при всей своей социальной конкретике воплощают общечеловеческие типы.
Основная смысловая оппозиция заявлена уже в названии, разводящем персонажей на «волков» и «овец» с той поправкой, что «четкость противопоставления во многом кажущаяся, категории "волков" и "овец" - колеблющиеся и не раз действующие лица переходят из одной в другую» [3, с. 172]. Это противопоставление (хотя, по-видимому, без отмеченного нюанса) легко заметит любой более или менее вдумчивый реципиент. Но то, что разделение на «волков» и «овец» вырастает у Островского из преодоления оппозиции «мужчина / женщина», обычно либо не замечается, либо - вопреки написанному автором комедии - не воспринимает-
© Капустин Н.В., 2016
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2016
101
ся как сколько-нибудь значимый момент. В результате существенные смыслы произведения уходят.
В связи с этим никак нельзя пройти мимо того, что в полилоге 11-го явления 5-го акта Островский не разводит мужчин и женщин на разные полюса (как нередко случается в других его пьесах), а объединяет тех и других в качестве «волков» и «овец»:
«Купавина. Да, я все мечтала о свободе... я потом убедилась, что наше женское счастье неразлучно с неволей.
Мурзавецкая. Не клевещи, матушка, на женщин! Всякие бывают; есть и такие, что не только своим хозяйством, а хоть губернией править сумеют, хоть в Хиву воевать посылай. А мужчины есть тоже всякие: есть вот и такие молодцы (показывает на Беркутова), а то видали мы и таких, что своей охотой к бабам в лакеи идут.
Лыняев. Да, на свете волки да овцы, волки да овцы» [6, т. 4, с. 204].
Гендерный стереотип в устах Купавиной («женское счастье неразлучно с неволей») теряет статус непреложной истины, вызывая резкое несогласие Мурзавецкой и замещаясь противопоставлением «волки / овцы» в реплике Лыняева.
Существует мнение, что Островский как автор пьесы не принимает полностью лыняевскую классификацию и что стоящая вне интриг Купави-на оказывается вне системы отношений, делящих мир на «волков» и «овец» [3, с. 176]. Однако с этим сложно согласиться. Оставив пока в стороне Купа-вину, стоит заметить, что слова Лыняева, конечно, перекликаются с авторской концепцией, выраженной в названии комедии, которое в данном случае вовсе не вступает в какое-либо противоречие с ее содержанием и определенно выражает суть изображаемых характеров и отношений.
Итак, главный принцип, организующий действующих лиц комедии, - противопоставление «волков» и «овец» и одновременно объединение тех и других в пределах соответствующих групп. Под действие этого принципа так или иначе подпадают все персонажи, исключая тех, кто непосредственно не определяет сюжетного движения (таковы Павлин и Анфуса, которая, впрочем, глупа, как овца). Особенно важно отметить, что разделение на «волков» и «овец» последовательно дается Островским как преодоление привычных представлений, соотносящих «волчье» с мужской, а «овечье» - с женской сущностью. Сделано это за счет тематических повторов. Помимо уже рассмотренного полилога с участием Купавиной, Мурза-вецкой и Лыняева, важнейшим в этом плане оказывается разговор Лыняева и Мурзавецкой в 10-м явлении 1-го действия:
«Лыняев. Да разве кругом нас люди живут?
Мурзавецкая. Батюшки! Да кто же, по-твоему?
Лыняев. Волки да овцы. Волки кушают овец, а овцы смиренно позволяют себя кушать.
Мурзавецкая. И барышни - тоже волки?
Лыняев. Самые опасные. Смотрит лисичкой, все движения так мягки, глазки томные, а чуть зазевался немного, так в горло и влепится. (Встает и берет шляпу.)
Мурзавецкая. Тебе всё волки мерещатся -пуганая ворона куста боится. А меня ты куда ж? Да нет, уж лучше в волки запиши; я хоть женщина, а овцой с тобой в одном стаде быть не хочу» [6, т. 4, с. 134].
Известная противоречивость последней реплики Мурзавецкой (она словно не допускает мысли, что и женщина способна быть «волком») не должна, конечно, вызвать сомнений относительно ее «волчьей» сущности. Пророческими оказываются и слова Лыняева о «барышнях»: пока еще абстрактно нарисованная им картина совсем скоро обретет конкретику в действиях «влепившейся в его горло» Глафиры. При этом и направленная против Купавиной интрига Мурзавецкой, и вся логика поведения Глафиры по отношению к Лыняеву тесно соотносятся со сквозным и многозначным в смысловом плане мотивом охоты. Что же касается тематических возвратов, которые связаны с опровержением расхожих представлений, не допускающих объединения женщин с «волками», то их полемическая природа (один из персонажей не соглашается с другим) - свидетельство того, что Островский преодолевал как чужие, так, возможно, и свои собственные привычные представления о женской сущности. При этом «женская» микротема комедии содержит немало и других любопытных нюансов, обретая характер свободной игры со стереотипами, переводящими их в нужное для реализации драматургического замысла качество.
Уже во 2-м явлении 1-го действия в полемике Павлина и Чугунова начинает звучать тема женского ума. В ответ на слова Павлина «От женского ума порядков больших и требовать нельзя» Чугу-нов уверенно заявляет: «Ну, не скажи! У Меропы Давыдовны ее женского ума на пятерых мужчин хватит» [7, с. 116]. В 9-м явлении того же действия Мурзавецкая презрительно скажет: «По-моему, всякая баба - дрянь, хоть ты ее золотом осыпь, все ей самой-то цена - грош» [6, т. 4, с. 129]. Эта реплика вступает в кажущееся противоречие со сказанным Мурзавецкой в 5-м акте («Не клевещи, матушка, на женщин!» и т. д.), однако в действительности противоречия нет, поскольку из обобщения «всякая баба - дрянь» себя она, разумеется, исключает. Что же касается тех качеств ее ума, о которых говорит Чугунов, подразумевая практицизм Мур-завецкой, то они вполне проявляются на протяжении всего сюжетного развития комедии. Слабость обнаружится лишь в ситуации с Беркутовым в 5-м явлении 5-го действия, где она на какое-то время окажется «овцой», хотя для победителя-мужчины это не безусловно, во всяком случае, он не хочет
иметь ее среди своих врагов и потому переводит разговор в более спокойную и выгодную для себя плоскость.
Таким образом, Мурзавецкая и Беркутов оказываются персонажами, которые близки друг другу, но не в том смысле, что первая наделяется качествами, обычно соотносимыми с мужчиной. В глазах Островского их объединяет волчья природа, причем многообразие признаков, приписываемых волку в русской и мировой культуре, в комедии редуцировано, по сути, до одного - хищничества, тесно соотносимого с мотивами охоты и власти.
В этом ряду, как уже было отмечено, находится и охотящаяся на Лыняева Глафира, которая, перед тем как вынудить Лыняева жениться на себе, смотрит на него «хищническим взглядом, как кошка на мышь» (кошка, волк и беркут, от которого образована фамилия Беркутова, выступают в пьесе в роли семантических синонимов). Характер отношений Лыняева и Глафиры очень скоро окажется близок тому, как описаны супружеские роли Го-ричей в комедии Грибоедова «Горе от ума»: в перечне действующих лиц первой названа Наталья Дмитриевна и только потом находящийся при ней (у Грибоедова - «муж ее») Платон Михайлович Го-рич. Ср. у Островского:
«Глафира. Мы эту зиму будем жить в Париже.
Лыняев. Мы в Париже» [6, т. 4, с. 205].
Слишком легким и неверным было бы заключение, что, включая женских персонажей в разряд «волков», а мужских - в разряд «овец», автор комедии наделяет первых исключительно маскулинными, а вторых феминными качествами. Островский избегает такого схематизма, поскольку берет человека в самых разных детерминантах и проявлениях, в той конкретике, которой, среди прочего, присущи различия женского и мужского поведения. Если представить условный диалог, то, как автор комедии «Волки и овцы», он мог бы вполне согласиться с мнением Д. Паркер: «...все мы, как мужчины, так и женщины, кем бы мы ни были, должны восприниматься как человеческие существа... » [1, с. 9]. Однако более близкой оказалась бы ему позиция возразившей Паркер С. де Бовуар (речь, разумеется, идет не о всей системе взглядов, а о данном конкретном случае): «Несомненно, женщина, как и мужчина, является человеческим существом, но подобное утверждение абстрактно, фактом же следует признать, что любое конкретное человеческое существо всегда живет в своей определенной ситуации» [там же]. Несмотря на то что литературным родственником Мурзавецкой является мольеров-ский Тартюф, а Глафира в родстве и с Тартюфом, и с Глумовым («На всякого мудреца довольно простоты»), и та и другая наделяются особенностями поведения, присущими именно женщине. Наиболее наглядно это выражено не в репликах персонажей (как, например, в словах Павлина о Мурза-
вецкой: «сядут в размышлении и поднимут глазки кверху»), правота которых с точки зрения автора может быть и проблематичной, а в ремарках, отражающих непосредственное авторское видение.
В этом плане обращает на себя внимание развернутая ремарка в 3-м явлении 1-го действия: «Мурзавецкая одета в черную шелковую блузу, подпоясанную толстым шелковым шнурком, на голове кружевная черная косынка, которая, в виде вуаля, до половины закрывает лицо, в левой руке черная палка с белым, слоновой кости, костылем» [6, т. 4, с. 118]. Подчеркивая религиозность и статусность Мурзавецкой, Островский сочетает черный цвет с красноречивыми деталями: блуза Мурзавецкой черная, но шелковая и подпоясана шелковым шнурком, ее черная косынка, в виде вуаля до половины закрывающая лицо, - кружевная и даже черная палка - с белым, слоновой кости, костылем. Отмеченные детали не только знаки аристократизма Мурзавецкой, фамилия которой образована от татарского «мурза» - «князь» (хотя в русском языке это слово имеет и негативный смысл «татарин, басурманин» [7, с. 12]), но и указания на женское кокетство оставшейся одинокой, вероятно уязвленной некогда мужским невниманием старой девы («девицы лет 65», по характеристике Островского), что, кстати, по-своему объясняет ее материнскую любовь к племяннику.
Показательны и ремарки, которые характеризуют Глафиру, в ситуациях, когда она ведет продуманную игру, устраивая охоту на Лыняева: «Одевает Лыняева пледом», «Садится с ногами на лавку и прилегает к Лыняеву», «опять прилегая к Лыняе-ву», «со вздохом» (3-е действие, 8-е явление), «поднося платок к глазам», «Бросается на шею Лыняе-ву и закрывает глаза», «открыв глаза», «Закрывает глаза», «Бросается ему на шею и закрывает глаза» (4-е действие, 9-е явление). Весь арсенал этих характеристик дается Островским как присущий именно женскому поведению. Его по-своему дополняет и сопоставление Глафиры с кошкой, хотя «кошачье» в ее поведение, отчасти подкрепляемое характеристиками «прилягает к Лыняеву», «закрывает глаза», подчинено мотиву хищничества («смотрит на него страстным, хищническим взглядом, как кошка на мышь») и охоты, соотносимой здесь, прежде всего, с семантикой «волчьего».
К мотиву охоты, хотя и в гораздо меньшей мере, причастна и Евлампия Купавина. Дело не только в том, что она становится наперсницей Глафиры, начавшей свою охоту на Лыняева. Получив от Бер-кутова замечательное по своей пошлости письмо, в котором тот сожалеет, что не может примчаться к ней «на резвых крыльях амура», Купавина не прочь использовать возникшую ситуацию в своих целях: «Что с ним сделалось? Неужели он думает, что я поверю этим глупостям? Ну, да прекрасно, надо оставить его в этом заблуждении; тем вернее
он попадется» [6, т. 4, с. 155]. Однако к «волкам» ее отнести невозможно, и взятая ею на себя роль охотницы при встрече с Беркутовым фактически сразу же нейтрализуется. Образ Купавиной во многом выстраивается из привычного набора признаков, которые обычно атрибутируются женщине и - если иметь в виду существующие стереотипы -до сих пор сохраняют свою консервативную силу. По-своему характерно, что именно с Купавиной, на протяжении всего сюжетного развития мечтавшей о свободе, соотносится мотив женской участи, что именно ее слова («наше женское счастье неразлучно с неволей») опровергает Мурзавецкая. Примечательны и ограничители, которые Купа-вина устанавливает для женщины («Чистота дело женское и очень немудреное; а как идет хозяйство у меня, я и не имею понятия»), то пространство (помимо дома), о котором она говорит в финале комедии, невольно добавляя женскую черту и Глафире: «Нам еще с Глафирой Алексеевной нужно все магазины объездить» [6, т. 4, с. 205]. Наконец, это петербургское пространство жизни, которое определяет не она, а ее будущий муж, Беркутов.
Сохраняя социокультурную и психологическую конкретику в изображении женщин, Островский не отнимает и мужских качеств у попавших в разряд «овец» мужчин (Чугунов, Лыняев, Горец-кий, Мурзавецкий). Его художественная логика не в том, чтобы придать им феминные черты «овец», какими на определенном этапе развития сюжета оказываются названные персонажи, но показать происходящие трансформации или даже девальвацию мужского. В этом плане наиболее интересна фигура Аполлона Викторовича Мурзавецкого, комизм которой в значительной мере вызван несоответствием имени / отчества их носителя и его реальной сущности. Виктор, как известно, означает «победитель», а Аполлон - бог греческого пантеона с набором многообразных функций и качеств, ряд из которых (помимо самых общих ассоциаций, определяемых именем), вероятно, осознанно обыгрывал Островский.
Аполлон Мурзавецкий связан с миром охоты, как и его олимпийский прототип, приходящийся братом-близнецом богине охоты Артемиде. Кроме того, античный бог - сам охотник, среди жертв которого отмечен и волк, к тому же он был и «хранителем от волков» [4, с. 53]. Персонаж Островского также позиционирует себя охотником, однако, как выясняется, на первом плане у него иные предпочтения, другое, хотя вполне мужское, пространство. Павлин сетует: «Одно место у них. Просто срам, сударь! В городе-то стыдятся; так возьмут ружье, будто за охотой, да на Раззорихе, в трактире и проклажаются. И трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, - в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: "Вот он!" написано. Уж так-то не хорошо, что и сказать нель-
зя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят, - и что им там за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа, велели их домой привезти» [6, т. 4, с. 119]. Среди прочего обращает на себя внимание и последняя реплика Павлина, представляющая Мурзавецкого объектом чужой воли. Ср. далее: «Барышня хотят их установить и в хороший круг ввести», «Уж не женить ли его хотят?», «Да вот, должно быть, барина привезли» [там же].
Не исключены и другие осознанно сделанные Островским по принципу контраста параллели с античным богом. Если в отдельных источниках греческий Аполлон мыслится «водителем судьбы», то выгнанный из полка «за мелкие гадости» Аполлон Мурзавецкий способен лишь жаловаться на судьбу («Судьба, ма тант, судьба; а судьба - индейка»). На рандеву с Купавиной, претендуя поначалу на философские сентенции в духе Хлестакова, но со ссылкой на полкового писаря («Души низкие ищут денег, души возвышенные ищут блаженства, как сказал один полковой писарь» [6, т. 4, с. 147]), он берет у нее «взаймы» пять рублей. Известно, что божественный олимпиец «вступает в связи с богинями и смертными женщинами, но часто бывает отвергнут» [4, с. 52], однако, надо думать, по другим причинам, чем истаскавшийся Аполлон Мурзавецкий, двойником которого в пьесе оказывается его пес Тамерлан - носитель другого громкого имени, но, как и в случае с хозяином, неизмеримо далекий от своего прототипа. По словам Павлина, «нешто такие Тамерланы бывают? Уж много сказать про него, что Тлезор, и то честь велика; а настоящая-то ему кличка Ша-лай», «Окромя что по курятникам яйцы таскать, он другой науки не знает» [6, т. 4, с. 121]. Звучащий здесь мотив подмены имени, разумеется, имеет отношение и к Аполлону Мурзавецкому, более того, именно его, опосредованно тонко, и характеризует он в первую очередь.
Итак, логика художественных решений Островского направлена не на то, чтобы придать Мурза-вецкому феминные черты, а на то, чтобы девальвировать мужские (охотник, жених), дополнением к чему служат и стандартные, хотя в его огласовке обретающие известное своеобразие, представления о женщинах. Откликаясь на желание тетушки покорить вдовье сердце, Аполлон заявляет, что более десяти слов с женщинами не произносит, поскольку опасно: «В реки бросаются, что за приятность!» [6, т. 4, с. 147]. Вряд ли в данном случае он вспоминает подсказываемую Островским читателю / зрителю ситуацию «Бедной Лизы» Карамзина. Лаконизм Мурзавецкого, скорее, объясним желанием поскорее принадлежать себе и разрешить вопрос, что лучше выпить: «...ром...ну его! Вреден мне, с мои характером нельзя. Попробую-ка ужо (щелкает пальцем себя по галстуху) крамбам-булевой заняться. Как бы только вырваться у ма
тант? (Прячет деньги в карман)» [6, т. 4, с. 148]. Естественно, что сосредоточенность на такого рода «гамлетовском» вопросе (чаепитие он считает однозначно «бабьим занятием») приводит к предсказанному Павлином исходу, имеющему, конечно, отношение не только к Тамерлану, но и к его двойнику-хозяину: «Близ города, среди белого дня, лучшего друга. Тамерлана. волки съели!» [6, т. 4, с. 207]. Это финал не только комедии, но и мотива девальвации мужского, что наиболее последовательно связано с образом Аполлона Мурзавецкого.
Однако в комедии есть мужчина, который не растерял своих мужских качеств. Если и говорить в данном случае о девальвации, то она касается проявлений не мужского, но человеческого начала. Таков Беркутов, в контексте прозрачной семантики фамилии которого ключевыми словами при его характеристике оказываются «расчет» и «капитал». Точно замечено, что «человек Островского, принадлежащий этому ряду, предстает насквозь "характерным", насквозь проникнутым социальной психологией, живущим исключительно в "историческом" времени. Его конкретно-историческая и социокультурная "феноменальность" будто съедает его душевный универсализм, уничтожает духовную вертикаль его внутреннего мира» [9, с. 160].
Беркутову уготовано особое место не только среди персонажей-мужчин, но и среди «волков»-женщин. Особое место занимает он и в сюжетно-композиционном движении пьесы: если Мурзавец-кая затевает интригу, определяющую действие, то Беркутов ее разрешает, сводит на нет. Как «хищник» он, конечно, крупнее Мурзавецкой, что подтверждают и обращенные к ней слова Чугунова: «За что нас Лыняев волками-то называл? Какие мы с вами волки? Мы куры, голуби. по зернышку клюем, да никогда сыты не бываем. Вот они волки-то! Вот эти сразу помногу глотают» [6, т. 4, с. 206]. Получается едва ли не по П. Бурдье: «.мужчина обладает монополией на господство, потому что он приучен узнавать социальные игры и ставки, где разыгрывается господство» [2, с. 333]. Но с таким вердиктом не стоит торопиться.
Может показаться, что реплика Чугунова, пусть и использующего местоимение «они», характеризует исключительно Беркутова (или тип Беркутовых), тем более что следует за словами Мурзавецкой, сказанными именно о нем: «Вот золотой-то человек! Я его в поминанье запишу» [6, т. 4, с. 206]. В результате логично, казалось бы, заключить, что Островский в данном случае поддается распространенному представлению о преимуществах мужчины перед женщиной и если и не снимает полностью, то ослабляет характер оппозиции «волки / овцы», о которой до этого момента шла речь.
Правильнее, однако, истолковать местоимение «они» как относящееся не к одному Беркутову, а и к Глафире. Действительно, реплика Чугунова
об увезенных из губернии в Париж и Петербург деньгах, предваряющая его слова о «курах и голубях», в равной мере относится к ним обоим. Так же как и обращенные к Мурзавецкому, ставящие точку слова: «Тут не то что Тамерлана, а вот сейчас, перед нашими глазами, и невесту вашу с приданым, и Михайла Борисыча с его имением волки съели, да и мы с вашей тетенькой чуть живы остались» [6, т. 4, с. 207]. «Волки» здесь - это Беркутов и Глафира, два наиболее близких персонажа комедии, пусть и действующие с разным размахом и целями.
Итак, отталкиваясь от существующих стереотипов (в известной мере и от своих привычных решений), Островский относит к «волкам» и «овцам» как мужчин, так и женщин. В этом смысле в пьесе по-своему парадоксально, по преимуществу в ключе негативной антропологии, отчасти предписанной жанром, выражена мысль о своеобразном равенстве героев и героинь. Но главным основанием общности оказываются не законы комедийного жанра, а сближение женщин и мужчин в их родовых, общечеловеческих свойствах. Это не означает, однако, безразличия драматурга к тому, что позднее назовут гендером, к поведенческим особенностям социального пола и тем сложившимся конвенциям (зачастую стереотипам), которые данные особенности определяют. Изображая человека в социально-психологической конкретике, Островский не мог пройти и мимо специфически женских и мужских проявлений характера и поведения. И тем не менее, своеобразие комедии «Волки и овцы» в первую очередь определяется сближением героев и героинь, которым в равной степени дано быть и «волками», и «овцами».
Библиографический список
1. Бовуар С. де. Второй пол. - М.; СПб.: Прогресс, 1997. - 403 с.
2. Бурдье П. Мужское господство // Социальное пространство: поля и практики. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. - С. 284-364.
3. Журавлева А.И. А.Н. Островский-комедиограф. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. - 216 с.
4. Лосев А.Ф. Аполлон // Мифология. - М.: Большая рос. энцикл., 1998. - С. 52-53.
5. Мильдон В.И. Логика и сверхлогика любви в драматургии А.Н. Островского: (набросок на тему «Островский и Достоевский») // Щелыковские чтения, 2001: А.Н. Островский. Новые материалы и исследования. - Кострома, 2001. - С. 73-78.
6. Островский А.Н. Полн. собр. соч.: в 12 т. -М.: Искусство, 1973-1980.
7. ФасмерМ. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. - М.: Прогресс, 1987. - Т. 3. - 831 с.
8. Шалимова Н.А. Человек в художественном мире А.Н. Островского. - Ярославль: Яросл. гос. театр. ин-т, 2007. - 272 с.
