CC BY
109
М.М. Гельфонд (Нижний Новгород)
ТВОРЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ А.Я. БРУШТЕЙН «ДОРОГА УХОДИТ ВДАЛЬ»
В статье рассматриваются основные этапы работы А.Я. Бруштейн над автобиографической трилогией, а именно: дневниковые записи и стихи гимназических лет (1897-1901), пьеса «Голубое и розовое» (1935), неопубликованный очерк о семье писательницы (послевоенное десятилетие). Ряд архивных документов, впервые введенных в научный оборот, позволяют прояснить «движение замысла» автобиографической трилогии в ее взаимосвязи с творчеством писательницы и «литературой советского прошлого» в целом.
Ключевые слова: творческая история; Бруштейн; «Дорога уходит в даль»; «Голубое и розовое»; автобиографическая проза; автор; герой.
Одна из загадок, связанных с автобиографической трилогией А.Я. Бруштейн «Дорога уходит вдаль», состоит в том, что она представляется стоящей особняком и никак не подготовленной предшествующим творчеством писательницы. Множество произведений, созданных А.Я. Бруштейн (более шестидесяти пьес, театральные мемуары «Страницы прошлого», четыре автобиографических повести), позволяют говорить о ней как о добросовестном, но весьма среднем авторе «литературы советского прошлого»1. Автобиографическая трилогия на этом фоне резко выделяется. И в плане поэтики, прежде всего жанровой, соединяющей черты мемуарной прозы и «романа воспитания», и по глубине поставленных проблем, и по уровню осмысления действительности, который делает ее характерной - и в то же время одной из лучших советских книг периода «оттепели». Вот почему нам представляется важным прояснить вопрос о творческой истории книги, «движении замысла» и ступенях его развития.
Работа с наследием писательницы (как опубликованным, так и хранящимся в архивах) позволяет выделить несколько основных стадий движения к автобиографической трилогии. Попробуем их наметить и по возможности охарактеризовать каждый этап.
Вероятно, возникновение замысла «книги о детстве» восходит еще к ученическим годам А.Я. Бруштейн. Об этом свидетельствуют материалы ее архива, прежде всего, дневник двенадцатилетней Саши Выгодской, среди героев которого можно увидеть будущих персонажей книги (главным образом, эпизодических, например, будущего композитора Максимилиана Штейнберга и его сестру)2. Однако сближает дневник и «Дорогу...» не столько это, сколько приближение героини дневника к будущей героине книги. Наивная рефлексия двенадцатилетней девочки, присущая дневниковым записям, воссоздается впоследствии в автобиографической трило-
гии. Повествование ведется от лица девочки (в начале трилогии - девятилетней, в конце - шестнадцатилетней), и лишь изредка в него вкрапляется ретроспективная оценка взрослого, прожившего непростую жизнь автора. Этой же наивной рефлексией, стилистически предвосхищающей «Дорогу.», исполнен дневник:
«Дорогой мой дневник! Ты не можешь себе представить, какое облегчение доставляешь сегодня. За эти несколько дней я передумала столько, сколько не передумать и в пятьсот лет. Положим в 500 лет передумать-то можно, но, кроме шуток, я действительно очень много думала - и додумалась! Мне непременно хочется посвятить всю свою на служение ближнему моему. “Жизнь дана на добрые дела”. Ведь известно, что в России коренные, ее жители грубы и необразованны, а пришельцы, подобно нам, евреям, угнетаемы коренными. Отчего не отдать своей жизни на просвещение бедного, изнемогающего под бременем, происходящих из пороков? Отчего не отдать ее на то, чтобы исцелять этот народ, который невежественные деревенские знахари и знахарки убивают своими снадобьями? Человек, которому суждено прочесть мой дневник, не скажи, что глупо и безрассудно помогать также врагам своего народа, его притеснителям! Все люди братья! Все созданы единым Богом, Богом, для которого все равны! Солнце светит одинаково, как для еврея, так и для христианина, для магометанина, для язычника! Люби ближнего как самого себя! Истинное счастье - помогать счастью ближнего, радоваться его счастью, как и своему (Боже, какими я фразами пересыпаю свой дневник! Мне даже смешно стало, когда я перечла! Я хохотунья, шалунья, вдруг такие громкие слова! Но не нужно забывать, что я написала все это в порыве вдохновенья)»3.
Соединение серьезности на грани патетики и иронии, постоянное переключение из одного модуса в другой, которое мы видим в дневнике двенадцатилетней Саши Выгодской, станет впоследствии одной из определяющих черт поэтики «Дороги.». Но дневник является не единственным документом ученических лет, сохранившимся в архиве писательницы. В нем есть стихи Люси Сущевской (видимо, именно это имя героини подлинное, хотя в одном из черновых вариантов трилогии она была названа Нютой Елагиной). Хранится в архиве и рукописный журнал «Гимназист», правда, невозможно точно установить, принадлежит ли его авторство Саше Выгодской и ее подругам4. В отличие от дневника будущей писательницы, важность его состоит в том, что это не столько личный документ, сколько общее свидетельство обстановки провинциальной гимназии. К ранним претекстам автобиографической трилогии можно отнести и стихотворение юной Саши Выгодской, написанное в год окончания института. При всей своей наивности оно намечает многие будущие страницы книги (текст приводится в сокращении):
Еще немножечко терпенья - Прощайте вы, Конде и Г изы,
И настежь скучная тюрьма! Прощай, Расин, прощай, Мольер,
Покинем мы в одно мгновенье Любовь и муки «бедной Лизы»,
Сей храм науки и ума. И Аллендарь, и сам Мозер!
Как стая легкой вешней птицы, Прощайте все! От вас уходим,
Почуяв волю, мы вспрянем, Разбив мильоны детских грез,
И вам, о двойки, единицы, Навстречу жизненным заботам
Навек «агїгїю!» пропоем. В пучину зла и море слез.
Прощайте, други-педагоги, Оно бездонно - это море,
И ты, докучливый звонок, Как бури топит корабли,
И даже - да простят мне боги - Так в этом море злое горе
Прощай сортирный уголок! Надежды топит и мечты.
Мы в море жизни плыть готовы, Но нам не страшны эти бури,
Прощай, синявок темный рой, Мы свежих, юных сил полны,
Что усмиряли так сурово Помчимся по морской лазури,
Наш безобидный визг и вой! Не опасаясь злой волны!
Прощай, Буренин и Малинин, Прощайте же, ученья годы!
Нам не зубрить вас никогда! Прощай, зубрения пора!
Прощай, Пожарский, храбрый Минин Приемлет нас пора свободы!
И Иловайского бурда! Смелее в путь! Ура! Ура!
1.02.19015.
Почти каждая строфа впоследствии становится завязкой одного из сюжетных узлов «Дороги.»
В последующие три с лишним десятилетия А.Я. Бруштейн, по всей вероятности, практически не возвращалась к впечатлениям своего виленского детства - в 1920 - 1940-е гг. она по преимуществу занималась драматургией; ей принадлежит более шестидесяти пьес; большинство из них ставилось сцене Ленинградского ТЮЗа6. Следующий этап в движении замысла связан с пьесой «Голубое и розовое»: она была написана в 1935 г., поставлена в Третьем московском театре для детей в 1936, впервые вышла отдельным изданием в 1939 г. и затем несколько раз переиздавалась. Предисловие к первому изданию пьесы в значительной степени представляет собой автобиографический очерк, фрагменты которого затем в изменен-
ном виде войдут в «Дорогу.»:
«Бывают страшные сны. Например: гонится за тобой кто-то враждебный и страшный, настигает, дышит в затылок, хочет схватить.. Какая радость - проснувшись, увидеть доброжелательные знакомые обои, услышать братский голос радиодиктора, начинающего новый день! И какой вздох облегчения: “Это был сон!”
Такие сны знаю и я. И самый страшный из них: мне снится гимназия, в которой я училась ребенком.
Мне снится, что мама ведет меня на приемный экзамен в гимназию. Я - маленькая, мне восемь лет, но в этот день я - старая и безрадостная, как моя бабушка. Я так боюсь предстоящего мне экзамена, что меня даже тошнит. Я сжимаю мамину руку -мама отвечает мне, но ее пожатье говорит о том, что и она боится за меня до дурноты.
Нас провожает до гимназии Марк Исаевич - студент, подготовивший меня к экзамену. Я знаю, что Марк Исаевич очень смелый человек. Его выслали в наш город под надзор полиции за то, что он бунтовал вместе с другими студентами против царя. Казаки разогнали их демонстрацию, топча их копытами коней, избивая нагайками. Но сегодня Марк Исаевич тоже волнуется за меня...»7.
Отношение к дореволюционной гимназии, в которой происходит действие пьесы (прототип ее - Высшее Виленское женское Мариинское училище) и в очерке предисловия, и в самой пьесе предстает однозначно негативным. Так, институтской дружбе девочек, составляющей один из наиболее важных мотивов автобиографической трилогии и бывшей, судя по дневниковым записям, в действительности, противопоставлена здесь атмосфера всеобщей травли, жестокого антисемитизма (в книге он связан лишь с официальной, но не с повседневной стороной жизни):
«Иногда мне снится, что я еще учусь в гимназии. Меня и некоторых других травят и начальство и девочки. Меня - за то, что я еврейка, Маню Нестеренко - за то, что она бедная и учится на казенный счет, Зину Иваницкую — за то, что она плохо одета, Олю Звереву - за то, что ее мама дает ей на завтрак бутерброды не с белым, а с черным хлебом.
Иногда мне снится, что я - приготовишка, меня обступили кольцом и дразнят меня “жидовкой”, “хайкой”. Я помню про Марка Исаевича, Муция Сцеволу и спартанского мальчика - я подавляю слезы и пытаюсь объяснить им, что я не распинала Христа и что мацу делают без христианской крови. Но мне их не перекричать - их много, они наступают, мне становится страшно, и я просыпаюсь с отчаянным криком.»8.
Среди действующих лиц пьесы появляются вполне узнаваемые будущие персонажи «Дороги.»: инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона), классная дама Софья Васильевна Борейша (Мопся), учительница танцев Лидия Дмитриевна, ученицы старших классов Ярошенко (в трилогии ее мама - хозяйка ателье, где испортили платье мадам Бурдес),
Певцова (в книге сестра будущего актера Иллариона Певцова), Аля Шеремет и Тоня Хныкина (они упоминаются в одном из диалогов). Отдельные эпизоды и сцены впоследствии почти без изменения будут перенесены в трилогию: эпизод издания рукописных журналов «Гимназист» и «Незабу-дудки» (с повестью о «прекрасной Бургундии», которая «никогда, никогда больше не выходила замуж»), диалог об обожании старшеклассниц, сцена наказания в танцевальном зале, избиение казаками демонстрантов.
По отношению к творческой истории «Дороги.» анализ этих сцен позволяет сделать два вывода. Во-первых, движение замысла Александры Бруштейн шло по направлению от периферии к центру: в пьесе и театральных мемуарах «Страницы прошлого» (они написаны уже после войны, но раньше «Дороги.») подробно прописан общий фон жизни провинциального города и учебы в гимназии. Речь идет именно о деталях, создающих атмосферу: всеобщая томительная скука (чтобы развлечься, девочки играют на воображаемые плитки шоколада в «голубое и розовое»
- отсюда и название пьесы), гимназическое обожание младшими старших или учителей, многоязычие города, находящегося на бывшей польской территории и в черте оседлости. Во-вторых, в эпической книге при сопоставлении ее с пьесой-претекстом, отчетливо проявляется драматическое начало. Организация сцен, диалогов, замечания повествователя, часто напоминающие ремарки, - все это указывает на то, что Александра Бруш-тейн представляла себе фрагменты автобиографической трилогии именно как сцены пьесы. Да и сама смена эпизодов, «переключение» интонаций, о котором говорилось выше - очевидное наследие драматургического опыта писательницы.
Вернемся к пьесе «Голубое и розовое». Сюжет ее незамысловат: главная героиня, Блюма Шапиро, дочь бедняка-ремесленника, чинящего игрушки (на его лавке красуется вывеска «Лечебница для куклов. На головы, рук, ног и других предметов»), по счастливой случайности становится ученицей четвертого класса гимназии:
«Шапиро. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?
Женя. Нет. Блюма мне не говорила.
Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя
- он наборщик в типографии, - он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал. Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского - генерала от инфантерии! - привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку - она пищит: “Папа!” Потянешь за другую - она плачет: “Мама!” Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки - ни тебе “папы”, ни тебе “мамы”! И, конечно, горничная прибегает за мной. Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки.
Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). “Клиника для игрушек” - видите? Это он - клиника для
игрушек!
Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру - и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить. А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! “Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!” И сам генерал Сергиевский - генерал от инфантерии! - держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело. Верно, барышня?
Женя. Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь - вот здесь я сидел - и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: “Мама, папа”.
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда.
Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: “Проси чего хочешь - я все сделаю!”
Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?»9.
В гимназии подругой Блюмы Шапиро становится Женя Шавро-ва - сирота-пансионерка. Бывший денщик ее дедушки (во второй редакции пьесы - отца), солдат Грищук по прозвищу Нянька, нанимается в гимназию сторожем и всячески помогает девочке. Когда Блюму Шапиро наказывают на уроке танцевания (за вихры, выбивающиеся из-под гребешка, за обращенный к ней шепот подруги) и запирают на ночь в пустом темном зале, Грищук соглашается помочь ей: Женя бежит к отцу Блюмы, чтобы предупредить его, а Нянька выносит из зала упавшую в обморок девочку.
Тем временем в городе идут волнения, но гимназистки почти ничего не видят, потому что окна гимназии до половины закрашены. Жертвой казаков, усмиряющих эти волнения (ими командует папа Али Шеремет), становится старший брат Блюмы, типографский наборщик Ионя Шапиро:
«Шеремет (с восторгом). Папка-то мой, папка! Прямо на них поскакал!..
Хныкина. Осадил как шикарно!.. Что-то им говорит. Дуся твой папа!
Слышен сигнал горниста.
Женя. Нянька, это чего же трубят?
Нянька (тихо). Молчи, Женечка, сейчас, должно, стрелять будут.
Один за другим раздаются два оглушительных залпа. Среди девочек испуганные вскрики, кто-то заплакал.
Блюма (стоя на самом верху стремянки, протянув руки, с ужасом кричит). Ионя!.. Ионя!..»10.
В финале Блюма, узнавшая о гибели брата, и Женя Шаврова, требующая «всей правды», уходят из гимназии: Блюма тихо, Женя - с яростным вызовом, воспринимающимся как революционный протест:
«Сивка. Окна, Грищук.. Замазывайте окна!
Нянька. Нет уж, я вам больше не маляр!.. Другого нанимайте!
Женя. Пойдем, Нянька. Товарищи, мы с вами!
Мопся (кричитЖене). Вы еще придете, Шаврова!.. Ноги будете у Елизаветы Александровны целовать!.. Попроситесь обратно, попроситесь!
Женя (уходя, обернулась в дверях). Нет! Не приду! Я совсем ушла!.. (Уходит.)»11.
Очевидно, что главное отличие пьесы от трилогии - в яростном революционном пафосе первой. Здесь все акценты расставлены однозначно: гимназия - ненавистная тюрьма, Блюма и Ионя - жертвы, Женя и Нянька -будущие борцы революции. При всей яркости диалогов, точности деталей, меткости характеристик здесь нет или почти нет одного из главных слагаемых «Дороги.» - той атмосферы человеческого, которая доминирует и в семье Яновских, и во взаимоотношениях институтских подруг.
О своей семье Александра Яковлевна не писала долго. Вероятно, причина этого связана не столько с возможными цензурными препятствиями (полузапретная тема Холокоста, незаурядная личность отца - виднейшего деятеля еврейской культуры12), сколько с внутренним запретом, и, может быть, чувством вины: покидая Вильнюс 22 июня 1941 г., она не смогла или не решилась увезти с собой родителей. В архиве писательницы сохранился недатированный очерк о ее предвоенном приезде в Вильнюс, в котором она, видимо, впервые решается написать о своих родителях13. Многое в этом очерке не высказано до конца: так, упоминание станции Понары дается вне авторской рефлексии, однако, по свидетельству Л.Д. Болотовой, А.Я. Бруштейн в 1950-е гг. полагала, что именно там, в месте массового расстрела виленских евреев, покоятся ее родители. В очерке описан «камень» у железной дороги - важнейший символический элемент трилогии, старый дом, в котором происходит действие последней книги трилогии (семья Выгодских, в романе Яновских, переехала в него в 1899 г.); среди персонажей очерка появляется постаревшая Юзефа - бывшая няня Саши, с любовью описанная в книге. Иначе в сравнении с «Дорогой.» раскрывается и образ матери: в трилогии она несколько заслонена фигурой отца, в очерке же наделена тонким остроумием, щедростью, особой проницательностью: она как будто предвидит свою судьбу и судьбу семьи, хотя и не говорит об этом открыто:
«Домой поехали на двух извозчиках: Надюша (дочь А.Я. Бруштейн - М.Г.) - с папой, я - с мамой.
- Как я рада, что ты - седая. сказала вдруг мама. - Я ужасно боялась, что
ты красишь голову ваксой. Такой ужас, когда голова - как у мертвого китайца!
Говорили сразу о двухстах делах, - торопились, перескакивали. Но основное было: “Мы приехали за вами - увезем вас в Москву!”.
Мама улыбалась немножко грустно:
- Я теперь никогда не говорю: “Уедем, приедем, сделаем, купим.”. Я говорю: “Может быть, уедем.”, “если удастся - купим.”, “даст судьба - сделаем..”.
- Почему - судьба? - смеюсь я.
- А как же? - мама даже удивилась. - Ведь, если поедем в Москву, там нельзя говорить: “Бог даст!”. И мне самой больше нравится, чтоб судьба: она все-таки человеком хоть немножко занимается, а бог. он вовсе бестолковый стал!
Потом она добавляет задумчиво:
- Конечно, лучше на старости лет не начинать жизнь сызнова.. Тут нас все знают, уважают.. А в новом городе старый человек - как книга с оторванным началом: никому не интересно ее читать!
Подъезжаем к дому. Старый дом, мы переехали в него сорок два года тому назад! Но квартира уже не та: наших только две комнаты - бывший кабинет Мирона и гостиная. В спальной, столовой и в обеих наших детских живут какие-то чужие жильцы, какие-то литовские офицеры с женами. Служащие. В комнатах идеальная - мамина! - чистота, на окнах обильно и пышно цветут Юзефины кактусы. В кухне, как прежде, всякая кастрюлька с помятым боком имеет свое точное, годами обихоженное место. Формы для крема и желе - которых никогда теперь не делают! - пломбирница и куличница, - а где они, пломбиры и куличи!
Иду к крану за водой, - хочу пить, - и сразу все с ужасом вырывают у меня из рук чашку. Оказывается, - в городе небывалая эпидемия брюшного тифа - до ста заболеваний в день.
Папа, многозначительно подмигнув, говорит:
- Потом. Обо всем расскажу. И о тифе этом тоже.
Садимся пить чай. <.>. Восторженно набрасываемся на любимые лакомства
- бублики и пляцки.
И говорим, говорим, говорим.
После чая мама начинает демонстрацию приготовленных для нас подарков. Из месяца в месяц она откладывала некоторую часть денег, которые я посылала им на жизнь, - и покупала нам вещи! Чего тут нет! Платья мне и Наде, несколько отрезов материи. Мне теплый атласный капотик с цветами яблони по коричневому полю, блузочки, котиковая шуба (для Нади, с тем что Надина теперешняя перейдет Тамочке), - белье, носильное, постельное, столовое.. Мама раскладывает перед нами свои достижения - и так сияет, что мы смотрим на нее со слезами. Она могла купить что-то лишний раз вкусное себе и папе, сделать платье или костюм себе и ему - но она, как пчела, собирала все для нас..
Мы так много говорим, и смеемся, и плачем, и восхищаемся, и целуемся, что нужна разрядка - и мы снова пьем чай, который мама кипятит уже в электрическом чайнике.
Юзефа ходит, грустная.
- Что с вами, Юзефочка?
- Я, пани, в жалобе (в трауре).
- По ком, Юзефа?
- По Варшаве.
Папу укладывают в гостиной - за ширмой. Мы втроем спим в кабинете.
Я не сплю всю ночь. Сначала думаю, что это - от радости. Потом соображаю, что это от черемухи в большой вазе, - выношу ее в переднюю. Но и после этого
- не сплю.
Так не сплю я потом, все шесть недель.
Но пока это еще - первый вечер. 9ое мая. Через четыре года в этот день будет День Победы - капитуляция немцев, салют из тысячи орудий. Но до этого пройдет еще четыре года»14.
Этот неопубликованный очерк, как нам кажется, впервые сформировал ту главную тему, которая определит потом структуру трилогии - взросление человека на перекрестке путей семьи и «большой истории».
В письме Е.С. Гинзбург, написанном после прочтения рукописи первой части «Крутого маршрута», А.Я. Бруштейн писала:
«Но есть еще одна сторона в Ваших воспоминаниях, о которой невозможно умолчать. Жорж Санд говорила: “Книга - это прежде всего человек, ее написавший. Если этого нет - это не книга, это ничто” <...> Ж. Санд определенно имела в виду то, неразлучное с настоящим писателем личное, неотделимое от него, как дыхание, которое непременно должно быть в книге.» (письмо датируется 18 июня 1964 г.)15.
Безусловно, эти слова опирались на жизненный и творческий опыт самой Александры Яковлевны Бруштейн. Трилогия состоялась, обрела живое дыхание именно тогда, когда в ее центре оказался человек, ее написавший, и трагическая история ее семьи и города ее детства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1ЧудаковаМ.О. Избранные работы. Т. I. Литература советского прошлого. М., 2001. (Studia philologica).
Chudakova M.O. Izbrannye raboty. Vol. I. Literatura sovetskogo proshlogo. Moscow, 2001. (Studia philologica).
2Бруштейн А.Я. Дневниковые записи // РГАЛИ. Ф. 2546. Оп. 1. Д. 62.
Brushteyn A.Ya. Dnevnikovye zapisi // RGALI. F. 2546. Op. 1. D. 62.
3Бруштейн А.Я. Дневниковые записи // РГАЛИ. Ф. 2546. Оп. 1. Д. 22.
Brushteyn A.Ya. Dnevnikovye zapisi // RGALI. F. 2546. Op. 1. D. 22.
4РГАЛИ. Ф. 2546. Оп. 1. Д. 62.
RGALI. F. 2546. Op. 1. D. 62.
5Там же.
Ibid.
6Турков А.М. От десяти до девяноста. О творчестве А.Я. Бруштейн. М., 1966. С. 19-42.
Turkov A.M. Ot desyati do devyanosta. O tvorchestve A.Ya. Brushteyn. Moscow, 1966. P. 19-42.
1Бруштейн А.Я. Голубое и розовое. М., 1939. С. 4.
Brushteyn A.Ya. Goluboye i rozovoye. Moscow, 1939. P. 4.
8Там же. С. 5.
Ibid. P. 5.
9Там же. С. 20-21 Ibid. P. 20-21.
10Там же. С. 46 Ibid. P. 46.
"Там же. С. 48 Ibid. P. 48.
12Гельцер Ш. Жизнь и деятельность доктора Якова Выгодского. URL: http:// www.lu.lv/fileadmin/user_upload/lu_portal/projekti/jsc/konferences/1999/2-21.pdf (дата обращения 28.01.2014).
Gel tser Sh. Zhizn’ i deyatel’nost’ doktora Yakova Vygodskogo. URL: http://www. lu.lv/fileadmin/user_upload/lu_portal/projekti/jsc/konferences/1999/2-21.pdf (ac-
cessed 28.01.2014).
13РГАЛИ. Ф. 2546. Оп. 1. Д. 62.
RGALI. F. 2546. Op. 1. D. 62.
14Там же.
Ibid.
15РГАЛИ. Ф. 2546. Оп. 1. Д. 83.
RGALI. F. 2546. Op. 1. D. 83.
