CC BY
312
УДК 81'1-027.21
В.З. Демьянков
ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЕ ПАРАМЕТРЫ КОГНИЦИИ: ЛИНГВИСТИКА - ЭСТЕТИКА - ЭТИКА - ПСИХОЛОГИЯ - ЛОГИКА1
Проведенные в последние годы корпусные исследования, связанные с выявлением семантических и прагматических свойств языка, выявили глубокие связи между устройством языка и тем, как о языке и о других явлениях культуры и мышления принято говорить в разных культурах. Тенденция к сближению культур предвещает в ближайшем будущем и радикальные изменения в становлении понятий, которыми люди пользуются в обыденной и в научной жизни. Каковы пути и когнитивные механизмы развития общецивилизационных - надкультурных -представлений о духовном мире человека? Этот вопрос в последние годы становится все более актуальным.
Ключевые слова: лингвистический метаязык, концепт vs. понятие, цивилизация vs. культура, социология текста, когнитивное vs. культурологическое исследование человеческой ментальности, лингвистическая эстетика, лингвистическая этика, лингвистическая психология, логика и речевая коммуникация.
1. «Цивилизационные» понятия языка в когнитивных науках
Когнитивистика представляет собой содружество разных дисциплин, среди которых есть как гуманитарные науки (лингвистика, психология, философия, история и даже политология), так и «негуманитарные» - нейропсихология, компьютерные науки. Такое исследование изначально было направлено на установление скрытых человеческих механизмов памяти, рутинных и творческих ментальных процедур, особенно обработки и переработки «информации».
Пользуясь термином информация, когнити-висты полагают, что человеческий разум похож на компьютерную информационную систему, а «разумное поведение» человека аналогично операциям, осуществляемых компьютером. «Ментальные» основы понимания и продуцирования речи изучаются с точки зрения того, какие
1 Публикация подготовлена при поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках гранта Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ (проект № НШ-1140.2012.6 «Образы языка в лингвистике начала XXI века», рук. В.З. Демьянков) и гранта на проведение исследований в рамках НОЦ (на тему: «Языковые параметры современной цивилизации», рук. В.З. Демьянков), в рамках программы Секции языка и литературы ОИФН РАН «Язык и литература в контексте культурной динамики» (2012-2014, раздел «Динамика концептуальной парадигмы культуры, слово как языковой элемент формирования культурно-эстетического канона», тема «Лексика эстетической оценки в русском и западноевропейских языках», рук. В.З. Демьянков), а также при поддержке РГНФ (грант 11-04-00105а «Эволюция русского лексикона в европейской лингвистической перспективе», рук. А.Д. Шмелев).
структуры языкового знания в таком процессе участвуют.
Главные непосредственные объекты лингвистического исследования - язык как скрытая система, которую следует «реконструировать» (описания конкретных языков дают реконструкцию этой системы), и речь (другие термины: текст, дискурс, речевая деятельность) как поле для наблюдений, на основе которых эта языковая система гипотетически реконструируется. Даже сосредоточившись на чисто процедурных аспектах, лингвистам отвлечься от культурной обусловленности человеческой когниции невозможно: предметно исследовать язык и его употребление можно только в рамках конкретных культур.
В отличие от метода, используемого в сравнительно-историческом языкознании, реконструкция в когнитивной лингвистике направлена на восстановление не столько внешней формы языковых знаков - того, как они выглядели или звучали в далекие времена праязыка, - сколько скрытой системы закономерностей, связывающих языковые знаки между собой и с их значениями в речи.
Для описания языков, реализующихся в рамках текстов, тоже используется некоторая система - ее называют метаязыком; эта система является искусственным образованием, она сконструирована человеком специально в качестве выразительного средства для объяснения того, как следует и как не следует пользоваться данным языком-объектом. Поэтому метаязык должен быть для адресата грамматического описания в некотором смысле более понятен, чем язык-объект. Для того чтобы текст, написанный на метаязыке - как и любой научный текст, - был по-
нятен, заранее вводятся - определяются и иллюстрируются - понятия: недаром издавна по-русски слово понятие означало «способ понимания» (см.: [Демьянков 2012]).
Понятия являются продуктом культуры, поскольку конструируются людьми, а не даны свыше (поиски того, кто создал то или иное понятие, издавна является интересным занятием для историков науки), и «культивируются» («взращиваются», расширяются, применяются в исследовательских практиках) на основе различных культур.
Рукотворно и само понятие метаязыка. Как известно, А. Тарский [Tarski 1936] сконструировал это понятие (с термином Metasprache по-немецки) по аналогии с существовавшим задавно до него понятием «метафизика». Новый термин метаязык быстро получил популярность в математической логике, особенно когда Р. Карнап [Carnap 1938], Л. Ельмслев [Ельмслев 1943/1960], а за ними и многие другие лингвисты и логики начали конструировать все новые и новые вариации этого понятия.
Поскольку метаязык для естественного языка обычно является частью некоторого естественного языка (использует конструкции и лексику этого естественного языка; исключением являются «формальные» грамматики, опирающиеся, например, на символику логики предикатов), в рамках разных культур, обслуживаемых естественными языками, можно ожидать различных понятий и о языке. Ведь в разных конкретных культурах по-разному принято говорить о языках. А именно:
1. Даже само слово язык издавна и очень часто в обыденном языке и в художественной литературе употребляется не так же, как в произведениях лингвистов (см.: [Демьянков 2000]). Возможно, потому, что главный герой лингвистических сочинений - язык, а не человек, на нем говорящий; главный же герой обыденной речи и художественной литературы - человек.
2. Язык как термин современной нам русскоязычной лингвистики соответствует очень разным конкурирующим понятиям, конструируемым различными теоретиками языка. Если бы между различными понятиями языка в разных языках не было ничего общего, нельзя было бы говорить о наднациональной науке о языке. Однако огромное число людей разделяют ту точку зрения, что есть нечто общее у тех идей, которые по-русски называют язык, по-английски language, по-французски langue и langage, по-немецки Sprache, по-литовски kalba и т.д. Когнитологи также придерживаются этого взгляда. Предполагается, таким образом, что есть концепт (как кан-
товская априорная идея) «язык», общий для всех языков и культур.
Тогда можно сказать, что реальные понятия языка в рамках каждой культуры - как и в рамках различных лингвистических теорий - дают вариации различных реализаций некоего «наднационального» концепта языка. Так, по-русски мы говорим на некотором языке, и концепт ЯЗЫК реализуется как понятие сцены общения. Находим же мы различные явления и единицы в этом языке, и концепт реализуется как понятие хранилища: тогда имеется в виду коллекция или место ее хранения, а слова и готовые выражения языка -что-то вроде предметов из такого собрания, например: Только несколько слов в нашем языке осталось от этих племен (А.Н. Толстой). Если не удается найти адекватного выражения, говорят, что в языке нет подходящих средств.
По-английски же, как и по-французски, по-немецки и т.д., можно и сказать нечто в некотором языке, и найти те или иные явления в языке1: хранилище совмещено с местом применения языка, и общение происходит в кладовой языка, а не на отдельной сцене (как по-русски).
Начиная с 1990-х гг. в нашей науке продолжается бум исследования различных концептов культуры2. При этом [Демьянков 2001], концептом называют обычно «нечто»3 в духовной культуре, заслуживающее реконструкции. А реконструируется это «нечто» филологическим методом, когда исследуется употребление слов, несущих какую-либо одну идею, во множестве разных текстов, рожденных в рамках данной культуры на данном языке.
Так, если исследователь объявляет о своем намерении или о реализации этого намерения проанализировать концепт ДОМАШНИЕ ТАПКИ, его презумпция состоит в следующем: за выражением домашние тапки стоит идея важная для
1 Например, у Оскара Уайлда в разных местах читаем: ...the noblest of sacred poems in our language «самое благородное из священных стихотворений на нашем языке»; There is no such word in the English language as novelette «В английском языке нет слова novelette»: в обоих случаях имеем предлог in.
2 Так, книга [Степанов 1997] выдержала несколько изданий. В ней Ю.С. Степанов реализовал свой проект, сформулированный в его статье еще раньше, в сборнике под редакцией Н.Д. Арутюновой [Арутюнова ред. 1991]: ключевое слово концепт было и в названии этого сборника, и в названии статьи. По Ю.С. Степанову, концепты, в отличие от понятий в узком смысле слова, не только «мыслятся», но и «переживаются» людьми подобно «коллективному бессознательному».
3 В.Б. Касевич назвал это нечто «заслуженным понятием».
данной культуры. И он объявляет, что, расклассифицировав различные типы употребления этого выражения в представительном корпусе текстов данной культуры (одной или нескольких), попытается выявить, какая же общая (желательно нетривиальная, не бросающаяся в глаза) идея лежит за всеми этими употреблениями.
Набор концептов наиболее существенных для конкретной культуры представляет всю духовную культуру, по этому набору можно предсказать другие, более частные свойства - «параметры» -этой культуры (см.: [Степанов 1979]). Термин лингвистов концепт в значительной степени соответствует тому, что исследователи литературы называют мотивом. Во всяком случае, текстологическая работа обеих ветвей филологии в этом отношении протекает очень схожим образом.
В рамках когнитивной лингвистики это исходно лингвокультурологическое понятие «концепт» получило дополнительную интерпретацию. Так, по Краткому словарю когнитивных терминов [Кубрякова и др. 1996], концепт является оперативной единицей ментального лексикона человека, стоящей за соответствующими лексическими и/или синтаксическими единицами.
Иногда расхождения между словоупотреблением в обыденной речи и представлениями о языковой деятельности в науке о языке просто озадачивают. Например, вряд ли кто-либо сомневается в том, что с помощью языка мы достигаем взаимопонимания. Для этого предназначения языка существует термин - инструментальная функция. По-русски типовым способом указания на эту функцию является форма творительного падежа. Например: Вася разбил аквариум топором (инструмент - топор) и «Тише, молчать, -отвечал учитель чистым русским языком, -молчать или вы пропали» (Пушкин). Но по-русски инструменталис допустим с глаголами продуцирования речи, не с глаголом понимать, ср.: * «Тише, молчать, - понял учитель чистым русским языком, - молчать или вы пропали». Даже думаем мы на некотором языке, а не * некоторым языком (вопреки тому, чему нас учат В. фон Гумбольдт, А.А. Потебня, Э. Сепир и многие другие философы языка) (подробнее см. об этом [Демьянков 2009]).
Когнитивистов язык интересует не только как средство говорения и общения, но и как средство мышления и понимания. Эти две функции -коммуникации (ср. сказать русским языком и общаться на русском языке) - и мышления (нельзя думать русским языком, но можно думать на
русском языке) Н. Хомский по независимым причинам в свое время предложил разграничить. Совпадает такое разграничение с тем, как по-русски говорят о соответствующих событиях.
Так возможна ли наднациональная, «над-культурная» наука о языке?
Пессимисты злорадно ответят: «Нет! И концепта языка тоже нет, есть только понятия языка, о которых непрофессионалы и профессионалы всего лишь договариваются между собой. Даже в лингвистике мы живем по понятиям, а не по концептам!» Другой способ сказать то же: метаязык рукотворен, его конструируют в каждой культуре по-своему, ориентируясь на понятия, в ней уже зарегистрированные.
Оптимисты же увидят путь к светлому будущему наднационального лингвистического метаязыка: науки, действительно, рождаются в недрах конкретных культур, однако интернационализируются, развиваясь в направлении к будущей цивилизации, в которой идиоэтнические особенности духовной жизни выступают как частные вариации культурных универсалий, а концепт языка «эмерджентен», получает развитие по ходу становления цивилизации и задним числом может быть представлен как некая путеводная звезда в становлении общецивилизационных представлений. Таким образом, «язык» может быть квалифицирован как концепт, или априорная идея только задним числом, когда такой наднациональный метаязык окончательно установится.
История развития когнитивной лингвистики последних десяти лет дает основания для такого оптимизма. Иногда, впрочем, преждевременного.
2. Лингвистическая эстетика и лингвистическая этика
Об эстетических свойствах людей и предметов, которых мы не видели своими глазами, мы чаще всего узнаем из словесных описаний. Именно по этим описаниям у нас и создается соответствующее представление. Это типовой ход рождения и поддержания понятий на плаву.
Никто из нас ни разу не видел прекрасную Елену, но при упоминании этого имени мы как-то представляем себе, о ком идет речь. Говоря о прекрасной Клеопатре, представляют себе тоже прекрасный, но другой тип женщины. На этом принципе основаны методы подачи качеств людей или предметов в речи. А именно: мы получаем внушение, производимое явно или исподволь заинтересованными лицами - критиками, искусствоведами, писателями, представителями науки и куль-
туры. Власть слова в этой сфере очень велика, отсюда и предпосылки феномена, который можно назвать лингвистической эстетикой. Аналогичная дисциплина, занимающаяся исследованием того, как говорят о различных поступках, как формулируются оценки тех или иных действий, называется лингвистической этикой. Как известно, оценка внешности и оценка действия зачастую бывают связаны между собой. «От ворона и яйца плохие», - говаривали древние греки. Интересные наблюдения над оценочными аспектами лингвистической этики можно найти в цикле работ Н.Н. Болдырева (см.: [Болдырев 2004]).
В отличие от эстетики языка в широком смысле слова, лингвистическая эстетика - исследование предмета эстетики (категорий прекрасного / безобразного, полезного / бесполезного - в зависимости от того, к какому направлению эстетической науки мы принадлежим) - путем наблюдения над употреблением соответствующих выражений в корпусе текстов. Отсюда и все ограничения на получаемые результаты и на материал непосредственного изучения. А именно: это лингвистическое изучение того, как сам человек «через призму обыденного языка» смотрит на мир прекрасного или безобразного. В этом родство лингвистической эстетики с лингвистической философией, особенно в традиции «Оксбриджской» школы философии обыденного языка 1930-1970-х гг. (названной так потому, что главные представители ее работали в Оксфорде и Кембридже).
Одним из разделов лингвистической эстетики является контрастивная лингвистическая эстетика. Контрастивист всегда рад, когда видит несомненные различия между двумя сопоставляемыми предметами. Контрастивная лингвистическая эстетика - тот раздел сопоставительной лингвистической эстетики, когда констатируют различия между двумя эстетическими культурами в двух конкретных языках.
Межъязыковые различия в употреблении эпитетов красоты затрагивают не только связь с непосредственным восприятием красивых предметов: различия касаются расхождений в этической оценке тех или иных поступков, а также -возможности этих эпитетов подчеркивать иные (не обязательно эстетические) качества, указывать на завершенность и на совершенство.
Например, употребление русского прекрасный / красивый отличается от употребления немецкого schön, французского beau, английских beautiful, pretty и итальянского bello. Результаты, получаемые в рамках такого исследования, дают
некоторое представление об идиоэтнических особенностях «наивной», «ненаучной» эстетики. Является ли «красота» универсальным концептом -или носители разных языков имеют в виду разные концепты класса «красота» (красота русская, итальянская, немецкая, французская и т.п.)? Насколько вероятно сближение различных национальных эстетик? Эти вопросы напоминают те, которые возникают при сопоставлении между собой национальных понятий языка. Важны они для современной культуры, в эпоху глобализации -направленности многих существующих национальных культур на общую цивилизационную стезю - и широких межнациональных контактов. Но отвечать на эти вопросы следует, исходя из позиций и методов конкретных наук. В отличие от тружеников других дисциплин, лингвисты могут профессионально исследовать только употребление слов и их конструкций в речи на конкретном языке. На большее лингвист претендовать не может, иначе, выйдя за пределы своей профессии, впадет в дилетантизм. Лингвист не может, в частности, прямо выяснить, что итальянцам или русским представляется красивым - до тех пор, пока они не заговорят о красоте. Итак, мы можем установить, когда и при каких обстоятельствах по-итальянски или по-русски говорят или обходят стороной вопрос о красивом. Филологи рассматривают для этого по возможности большие корпусы текстов. С помощью такой социологии текста (или социологии дискурса) можно надеяться установить, как концепт красоты реализуется в разных культурах.
Например, итальянское bello говорит о красоте в переносном смысле как о том, что заслуживает восхищения с моральной точки зрения: un bel gesto, una bell'azione «прекрасный жест, прекрасный поступок». Именно как поступок говорится о красивой смерти в афоризме Петрарки: un bel morir tutta la vita onora, что только приблизительно можно перевести как «красивая смерть заслуживает целой жизни». В этом отношении сходство с русским очень велико: по-русски тоже говорят о красоте смерти как красивого поступка, достойного восхищения (ср.: «На миру и смерть красна»). По-русски в таких случаях можно сказать и героическая смерть.
Однако подобное сочетание идей красоты и смерти по-немецки (schöner Tod), в отличие от русского словосочетания (красивая смерть), означает нечто иное: смерть без мучений. Итальянское fare una bella morte означает тоже «умереть тихо, без страданий» (serena, senza sofferenze).
В таком контексте лексема morte допускает двойную трактовку - «непроизвольный процесс угасания» и «поступок, приводящий к гибели». По-русски можно красиво стареть, но, в отличие от итальянского и немецкого, вряд ли удастся красиво умереть, если не совершить хотя бы одного красивого, то есть, героического поступка.
У некоторых словосочетаний словари указывают - парадоксальным образом - на идею красоты как несоответствие моральным устоям. Так, fare la bella vita, darsi alla bella vita трактуется как «жить праздно» (vivere da scioperato). Русская красивая жизнь далеко не всегда осуждается, ср.: Надо! /Надо! /Надо нам, ребята, /Жизнь красивую прожить. / Надо что-то важное, ребята, / В нашей жизни совершить! (пелось в одной из советских патриотических песен, музыка В. Ша-инского, слова В. Харитонова, 1970).
Таким образом, лингвистическая эстетика причудливо переплетается с идеей этики - оценки поступка.
В отличие от представителей философской эстетики, филологи профессионально не могут искать и не ищут ни определения прекрасного, ни границ между эстетикой и этикой. То есть, мы не ищем различий между тем, что красиво само по себе, тем, что оценивается как приближение к идеалу формы, и тем, что заслуживает одобрения или порицания. Более или менее профессионально филологи могут исследовать только речь о прекрасном. Речь эта демонстрирует очень поучительные расхождения между разными национальными культурами.
По-русски красота является разновидностью приятности. Но не все приятное красиво: по-русски красота в первую очередь зрима. Например, можно сказать красивое лицо и приятный запах, но не *красивый запах. Многочисленные пословицы и поговорки построены на противопоставлении (зримой) красоты другим качествам: На красивого глядеть хорошо, а с умным жить легко. Над теми, кто ценит только зримую приятность, подтрунивают: Жена-красавица - безочному радость. И все равно упрямо больше любят зримое.
Критерии же зримой приятности кажутся иногда случайными, ср. диаметрально противоположные оценки из русского фольклора: Белобрыса крыса, а чернава красава и ясноликая, ясноли-цая красавица.
Из внутренней формы эпитетов красоты обычно видно, кто является «инициатором» зрительной оценки. В лексических реализациях концепта «красота» в русском языке различаются:
- «активная красота», или «атрактив»:
предмет «показывает» себя красивым, привлекает внимание (привлекателен), чарует (взор); к этому типу принадлежат пленительный, очаровательный, привлекательный, прелестный, обворожительный и чарующий. Нечто пленяет взор, очаровывает его, привлекает взгляды прохожих, прельщает своею красотой. В качестве синонима для некрасивый употребляется «антиатрактив» -эпитет отвратительный, внутренняя форма которого указывает на каузацию удаления от некрасивого предмета, например, на удаление взгляда (отвратительное платье);
- «пассивная красота»: сам человек смотрит на предмет и видит его выдающиеся качества; ср. производные от корня вид-: благовидный, благообразный, видный) и з(о)р- благозрач-ный, взористый, взрачный, доброзрачный, подзо-ристый, позорный); в южных и западных говорах девка позорная 'красивая девушка', узористый, чудозрачный.
К активному типу относятся, таким образом: пленительный, очаровательный, привлекательный, прелестный, обворожительный и чарующий. Глаголы очаровать и обвораживать также естественны с подлежащим, означающим голос и характер человека.
Обработка большого корпуса русской художественной литературы ХУШ-ХХ1 вв. показала, что три идеи - пленительность, очарование и прелесть - по-разному естественными представляются в качестве эквивалента красоты. Наиболее часто употребляются прельстительный / прелесть / прелестница, прелестник; в полтора раза реже - очаровательный / очарование; реже всего и очень неравномерно по литературным эпохам и жанрам употребляется пленительный.
Иногда в рамках фразы рядом идут две или три эти лексемы, особенно часто:
- прелесть и очарование, для девочки, воспитанной в четырех стенах, все было ново, очаровательно, пленительно, она смотрела на луну и вспоминала о какой-нибудь из обожаемых подруг и твердо верила, что и та теперь вспомнит об ней; она вырезывала вензеля их на деревьях... (Герцен А. «Кто виноват?»); Что за прелесть эта очаровательная Ницца (Станюкович К. «Женитьба Пинегина»); Ты такая прелесть, такое очарование, что вот, хочешь,- сейчас при всех возьму и стану на колени (Андреев Л. «Дни нашей жизни»); Исчезает завлекающая нас дымка, опоясывающая вершины творчества: в ней - вся прелесть, все очарование искусства
(Белый А. «Смысл искусства»); встречаем подобные примеры в произведениях Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Куприна, Ф. Сологуба и многих других;
- пленительный и очарование. Скажу только, что последним моим безумством был гашиш, увлекший мое сердце в еще более дикую страну пленительных ужасов и ужасающих очарований (Андреев Л. «Два письма»).
- пленительность и прелесть. Право же, мастер, ваше сравнение порождает в уме моем великий соблазн, ибо художник, ищущий тайны пленительной прелести в слиянии тени и света, чего доброго, спросит, не сливается ли истина с ложью так же, как свет с тенью... (Мережковский Д. «Воскресшие боги»).
Сочетание очаровательная прелесть в свое время клишировалось. Встречается оно у самых разных авторов: Мы остались одни; унесли кожу и подушки, и остров получил для меня свою прежнюю очаровательную прелесть (Аксаков С. «Детские годы Багрова-внука»; у Аксакова много примеров и в других произведениях); В нем все чуждо нашим нравам и духу, все, даже самая очаровательная прелесть поэзии (Пушкин А. «Критика и публицистика»). Продолжена эта традиция и в конце XX - начале XXI в., в женских детективах: Очаровательное личико почти не утратило своей прелести, только румянец, так нежно украшавший раньше Дашины щеки, заметно поблек (Маринина А. «Шестерки умирают первыми»).
Три разных именования встречаем в таких предложениях: Из этого возникают пленительные песни о «прелестях земли» и о «очарованиях жизни» (Брюсов В. «Федор Сологуб, как поэт»); Но сейчас Лопахин не видел ни пленительного очарования омытого дождем леса, ни печальной прелести доцветающего неподалеку шиповника (Шолохов М. «Они сражались за Родину»).
Отсюда можно сделать вывод, что три этих эпитета не являются ни антонимами, ни синонимами.
Словосочетание пленительная красота и, реже, близкое к нему пленительная краса часто встречается в русской литературе, например: Ее живая красота, / Пленительная, как мечта / Души, согретой упованьем (Жуковский В.); Уныла и бледна, / Лицо красы пленительной и дивной, / В ночи стоит она! (Кюхельбекер В.). Чаще всего пленительность фигурировала в художественной литературе XIX в., в послереволюционный период употребительность резко упала. На рубеже
XX-XXI вв. эпитет пленительный употребляется примерно столь же редко, что и на рубеже XVIII-XIX вв., когда он только был введен в российский лексикон куртуазных образов. Этот образ был навеян картиной сдачи в плен1 сначала прекрасной даме-воительнице (психоаналитик усмотрит в этом извечное проявление мужского мазохизма), а потом - просто прекрасной даме. Со временем образ сдачи в плен настолько стерся, что в словосочетании пленительная свобода не замечается противоречия. В конце XX - начале XXI в. эпитет пленительный употребляется чаще всего в исторических романах, несколько реже - в произведениях о «пленительном прошлом в будущем».
Прототип пленительности - неагрессивные по природе и/или характеру существа, особенно же - женщины, дети и (сказал бы Дж. Лакофф, другие) мелкие предметы. Пленительной в художественной литературе не назывались ни гроза, ни гром, ни молнии. Прототипическая пленительность - как и пленительность внешних и внутренних качеств челове-ка - не от мира сего, а лежит в мире образов. Относится это и к сочетаниям с наречием пленительно, модифицирующим, главным образом, глаголы «обладания свойством», а также активного дружественного действия (типа: улыбаться и обнять).
Настоящим пленителям (пленяющим буквально) присуща агрессивность. Принцип антисогласования объясняет, почему словосочетание пленительные самки шокирует в следующем тексте, поскольку предполагает («противоестественную») способность женских существ к агрессии: у него в произведениях нет «женщины-обществен-
1 Похожей внутренней формой обладают переводные эквиваленты в некоторых западноевропейских языках. Во французском captivant: la captivante rondeur des formes -«пленительная округлость форм» (Balzac H. de La femme de trente ans). В английском captivating: such engaging and captivating manners, softness, and gentlenes - «такие обаятельные и пленительные манеры, мягкость и кротость» (Chesterfield E. of Letters to his son, 1746) и лишь отдаленно напоминающее его taking: All his sweet motions, all his taking smiles - «все его обаятельные движения, все его пленительные улыбки» (Fielding H. Amelia, 1751). Сложнее в итальянском: есть cattivante 'пленительный', а есть еще и cattivo 'плохой', родственное ему. В испанском имеем cautivador и cautivante: Y el sabor del agua era cautivante «И вкус воды был пленителен» (Vera J. Un Mudo en la Garganta) и т.д. А в немецком языке от глагола gefangennehmen 'взять в плен' нет эпитетов, узуально соответствующих русскому пленительный: глагол fesseln 'приковать' близок по внутренней форме к русскому пленять, но причастие от него fesselnd реже или даже никогда не употребляется в значении 'пленительный'. Ср.: ein fesselnder Vortrag «интересный доклад»; ein fesselnd geschriebenes Buch «захватывающе написанная книга».
ницы», а есть «пленительные самки» (Друж-ников Ю. Куприн в дегте и патоке). Единорог, обладающий рогом, тоже по званию своему способен к агрессии, отсюда и преднамеренный эффект следующего предложения: Когда звонят и на порог / Пленительный и белоснежный / Является единорог / И голосом безумно нежным / Он говорит: Пойдем мой милый /Я покажу тебе могилу / Ленина - / Не верь! (Пригов Д.; пунктуация автора). Поэтому же и выбор: Быть грозным или быть пленительным? (Ерофеев Вен.). Плохо сочетается пленительность с коварством, своеобразным проявлением агрессивности: Возможно, именно так начальник стражи султанского гарема заглядывает во внутренние покои пленительных, но коварных жен своего владыки (Искандер Ф.). Поэтому-то и употреблен союз но, а не и. Властность, ассоциированная с агрессивностью, пленительному существу также не к лицу: И было видно, что пленительная-то она сегодня пленительная и милая, но и властность свойственна ей (Орлов В. «Аптекарь»).
Так проявляется закон небуквального употребления слов: старайтесь не употреблять тропов там, где вы подозреваете, что вас могут понять буквально.
Это случай, когда плохо, если поймут неправильно, но еще хуже - если поймут буквально, в соответствии с внутренней формой.
Верно это и для очаровательности.
Прототип очарования - утонченное и/или субтильное существо. Особенно часто - существо женского пола: <...> назначил хозяйкою очаровательную красавицу - жену одного из уездных предводителей (Лесков Н.С.); Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась (Достоевский Ф.М.). А также - дитя: <...> потому что мой маленький друг Харита -очаровательнейшее дитя (Лесков Н.С.).
Представители некоторых наций традиционно считаются очаровательными - особенно те, чей стереотип ассоциируется с субтильностью и утонченностью, возможно, даже эффеминирован-ностью: <...> улыбаясь, твердили мне, что все это вздор, выдумка, клевета на очаровательных французов (Лесков Н.С.); Японцы очаровательны (Шаляпин Ф.И.); Слушали очаровательных, милых и веселых итальянцев (Шаляпин Ф.И.).
А вот очаровательный громила и очаровательный великан звучат парадоксально: быть одновременно крупным и утонченным можно, но необычно, так же как быть застенчивым вором (Ильф И., Петров Евг.). Однако для утонченной
натуры такой эпитет более чем уместен: Он находил, что все идет хорошо, в столице полный порядок, министр очаровательный человек и работать с ним одно удовольствие (Спиридович А.И.); Миша [младший брат Николая II] был очаровательный человек, ласковый и мягкий в обращении (Романов Г.К. ).
И наоборот. Характеризовать женщин «бесполым» словосочетанием очаровательный человек стали на границе Х1Х-ХХ вв., и чаще всего -в политическом контексте: Засулич была человеком особенным и по-особенному очаровательным (Троцкий Л.). И понятно почему: Засулич для Троцкого была товарищ, главное ее достоинство -успех в экспроприациях и уничтожении бесполого же классового врага, а не женское обаяние.
Когда говорят об очаровательном мастере слова или живописи, имеют в виду чаще всего не человеческое обаяние, очаровательность человека, а очаровательность его творений: Вы очаровательный писатель - /Бурлюка отрицательный двойник (Хлебников В.).
Иначе ведут себя именования деятелей науки: очаровательный физиолог и очаровательный филолог характеризуют не труды, а только человеческие качества. Чем это объяснимо? Возможно, тем, что очарованный человек (как подсказывает внутренняя форма эпитета) полностью или частично теряет способность к разумному суждению, столь необходимые для оценки научного труда.
Зато особым, двойным очарованием обладают исполнители: они очаровывают не только исполняемым произведением искусства, но и внешними проявлениями своей личности, которые слушатели и зрители воспринимают непосредственно: Пока он творил непритязательно, ободряемый похвалами родных и товарищей - он оставался „очаровательным виртуозом', не дававшим себе отчета в своей виртуозности (Бе-нуа А.). То же относится и к человеку очаровательному в качестве собеседника: Гогося был очаровательным собеседником (Тэффи Н.А.).
Словосочетания очаровательная гражданка и очаровательные трудящиеся звучат иронично в текстах 1920-30-х гг. И. Ильфа и Евг. Петрова, поскольку соответствующие предложения не дают никаких оснований для квалификации очаровательности: указание на субтильность или женственность гражданок и трудящихся воспринимается как ирония, насмешка над человеком труда или намек на «интеллигентщину»; а общественный статус нивелирован - в отличие от оча-
ровательной доярки или стахановки, ср.: Теперь, когда он на минуту остался вдвоем с очаровательной гражданкой Калачевой, ему захотелось рассказать ей обо всех горестях и волнениях, но он не посмел этого сделать (Двенадцать стульев); Двое очаровательных трудящихся лежали на пляже (Директивный бантик). В последнем предложении несомненно имеются в виду очаровательные девушки.
Для когнитивиста лингвистическая эстетика представляет интерес, поскольку дает возможность выдвигать и верифицировать гипотезы о том, каковы когнитивные механизмы, соотносящие между собой речь, ее буквальное и небуквальное понимание. Разграничение «энциклопедических» и остальных знаний, когда-то казавшееся несомненным, на этом поле представляется все более размытым.
3. Лингвистическая логика. Истина буквального и небуквальное в понимании выражений языка
Лингвистическая логика, по названию своему, должна исследовать, как употребляются в обыденном языке «логически нагруженные» слова и конструкции. В частности, истина/ложь, да и нет и т.п.
В реальном общении мы настолько непрямолинейно понимаем друг друга, что сторонний наблюдатель не всегда сможет сказать: является ли реплика ответом на вопрос собеседника, и если является, какое именно отношение к презумпциям спрашивающего в ответе следует констатировать. Когда в ответ на вопрос «Ты давно видел Джона?» говорят: «Он еще на свободе», - в буквальном значении сказанного мы не увидим «Давно» или «Недавно». В этом же ответе не упоминается прямо и пропозиция «Он обязательно когда-нибудь попадет в тюрьму (поскольку работает в банке)». Да и чисто логически вывести такое заключение нельзя. Тем не менее, именно такой вывод и напрашивается. Он называется, вслед за П. Грайсом, «импликатурой» (а не импликацией), поскольку указывает на то, что именно следует додумать (латинский суффикс -Шгш имеет значение «то, что следует в будущем сделать»), «кооперируясь» с говорящим.
Принцип кооперированности, обсуждаемый на протяжении последних почти сорока лет, является реализацией идеи о направленности высказываний. А именно: мы начинаем вычислять небуквальное значение только потому, что: (1) знаем, что оно адресовано именно нам, с нашим ба-
гажом знаний и уровнем интеллекта, и (2) буквальное значение не кажется адекватным контексту. Говоря неиронично, верят, что у интерпретатора есть все необходимые данные (вся информация), чтобы решить интеллектуальную задачу, представленную текстом для уразумения. Понимающая и говорящая стороны «кооперируются» между собой в этом смысле.
Разные виды социальной деятельности - в частности, и разговора, - по-разному коопериро-ванны в разных смыслах слова кооперирован-ность: далеко не всегда собеседники верны максимам качества, образа действия и особенно количества, т. е. не всегда они сообщают таким образом и столько, сколько надо. Например, в суде избыточная кооперированность адвоката (его излишняя откровенность) даже мешает делу.
Кроме того, искренность, релевантность и т.п. этические понятия, фигурирующие в теории П. Грайса и в теории речевых актов, - не абсолютные величины. Они не в одинаковой степени доступны собеседникам, обладающим разной степенью осведомленности, готовности кооперированно воспринимать чужие речи и предполагать нормальность говорящих и обсуждаемых вопросов. Так, разные культуры в разной степени диктуют стремление к лапидарности и ясности в подаче мнения. Признаком кооперированности в некоторых культурах общения является, скорее, замаски-рованность целей, а не ясность выражения.
Поскольку нормы общения варьируются географически и социально, максимы П. Грайса сами по себе также не универсальны, а лишь указывают на универсальные параметры, по-разному заполненные в рамках конкретного социума [Иуше8 1983: XV]. В задачу когнитологической этнографии речи входит поэтому исследование того, как и почему в разных культурах принцип кооперирован-ности реализуется. Например: как в речевых сообществах воспринимают искренность и правдивость (максимы качества), молчаливость и говорливость (максимы количества), релевантность и ясность, неоднозначность, туманность, чего ожидают, что ценят, считают необходимым, от чего в разговоре получают удовлетворение.
Русские однословные речевые акты, представленные в повествовании диалогическими частицами да или нет, являются «динамизаторами» текста, они дают тексту приращение динамики, однако приращение это варьируется. О динамике повествования говорят, когда замечают, что речь получила положительное или отрицательное «приращение скорости»: либо скорости речевого
потока (в реальном времени), либо количества сообщаемого относительно «текстовой массы».
В диалогах частицы да/нет встречаются на каждом шагу, а в монологах они требуют дополнительного оправдания. Ведь чтобы сказать в монологе (самому себе или предполагаемому невидимому бессловесному адресату) да или нет, нужно на миг представить себе собеседника, мнение которого отличается от вашего. То есть, «предположительного интерпретатора» («implied reader» в смысле [Iser 1978]). Особенно очевидно это, когда говорящий спрашивает кого-либо о чем-либо и сам же отвечает, не дожидаясь ответа. Например: <...> и вы думаете, что он страстно ее любит?.. О, нет! (Загоскин М.Н. Искуситель).
Подобные предложения допускают перифразу: «Да, как ты и думаешь, .» или «Нет, вопреки тому, что ты думаешь, ...».
Иногда да и нет идут непосредственно друг за другом, сигнализируя о быстрой смене мнений или об одновременном существовании двух мнений, о столкновении мнений говорящего и адресата: Все, что вы мне говорили на лодке, правда, может быть, и я это знаю... Ах, да, нет! Разве не ужасно это из-за спора, из-за этой бестактности, которая меня губит... потерять такое место... (Леонтьев К.Н. В своем краю)1.
Встречаем подобное и в других языках:
Is there a murderer here? No. Yes, I am:
Then fly. What, from myself? Great reason
why:
Lest I revenge. What, myself upon myself? (Shakespeare King Richard III).
Наиболее типична драматизация монологического текста для эссе (немного в меньшей степени - для философского текста) и вообще для текста гуманитария. Например: Aber (wird man ferner fragen) auf solche Weise kann ich doch von dem Begriffe und der Voraussetzung eines höchsten Wesens in der vernünftigen Weltbetrachtung Gebrauch machen? Ja, dazu war auch eigentlich diese Idee von der Vernunft zum Grunde gelegt (Kant I. Kritik der reinen Vernunft)2.
1 При этом я не имею в виду русское сочетание Да нет, в котором да является союзом (со значением, близким к и и но), например: Да нет, не бывать этому браку! (Аверченко А.Т. Подходцев и двое других).
2 В русском переводе: «Но (зададут нам далее вопрос) таким образом я все же могу пользоваться в разумном рассмотрении мира понятием и допущением некоторой высшей сущности? Да, для этой цели, собственно, и была положена разумом в основу эта идея» (Кант И. Критика чистого разума, с. 740).
В естественнонаучном тексте подобное менее естественно и свойственно скорее научно-популярному стилю, чем изложению теорий и фактов.
Подчеркивание согласия и разногласий в различной степени допустимо для различных авторских стилей, ср.: "Contradicting one's partners in conversation is considered bad style by some authors; on the other hand, contradiction is recommended as a powerful means of extracting information from one's opponents (Gracian)" [Fritz 1995: 485].
Имеем иерархию драматичности диалога: отсутствие маркера согласия или несогласия < да < нет.
То есть, наиболее драматичны тексты с ди-намизатором нет, а наименее драматичны - тексты без явных динамизаторов.
Рассмотрение большого корпуса литературных текстов и текстов гуманитариев, особенно философских текстов на русском и западноевропейских языках, показывает, что разные национальные традиции прибегают к разным техникам драматизации текста.
Среди факторов, предопределяющих выбор той или иной частицы, можно выделить две группы: синтактико-семантические вопросно-ответные системы и прагматику искренности.
Начнем с первой группы.
Языки обладают различными «системами ответа» (positive-negative answering systems, в смысле [Pope 1973: 482-483]). Ср. полярность вопросов и ответов на них по-английски и по-русски:
(1) Q. Is it hot today? / It's hot today, isn't it?
Жарко сегодня? / Сегодня жарко, не так ли?
A. 1. Yes (it is hot today) Positive agreement
(PA)
Да (сегодня жарко)
2. No (it isn't hot today). Negative Disagreement (ND)
Нет (сегодня не жарко)
(2) Q. Isn't it hot today? / It isn't hot today, is it?
Разве сегодня не жарко? / Сегодня не
жарко, не так ли?
A. 1. No (it isn't hot today). Negative Agreement (NA)
Да (= Вы правы, сегодня не жарко).
2. Yes, it is (hot today). Positive Disagreement (PD).
Нет (= Вы неправы, сегодня жарко).
Английский язык, как видим, отличается от русского тем, что в случае согласия полярность ответа (да или нет) согласуется с полярностью
предиката в исходном вопросе. По-русски в этих случаях употребляется частица, указывающая прямо, согласен ли отвечающий с (позитивным или негативным) мнением спрашивающего - или не согласен. Во французском, немецком и некоторых других языках употребляются особые частицы (si и doch), когда мнение отвечающего полярно противоположно мнению говорящего, выраженному в вопросе с отрицанием: эти частицы являются своеобразным предисловием со значением «Вы слишком пессимистичны!» - или, в одесском стиле: «Чтобы нет - так да».
В немецкой разговорной речи иногда встречаем своеобразный гибрид из ja и nein: jein. Он соответствует русскому и да и нет и английскому yes and no.
Другую группу факторов составляют прагматические системы (не)искренного ответа на вопрос.
Обыденная психология подсказывает: узнать, что ты не прав, - сильное испытание для самолюбивого говорящего. Многие культуры прибегают к щадящим тактикам - "avoidance-based technique used to save either the listener's or the speaker's own face" [Brown, Levinson 1987]. Английская синтаксическая система в некоторых случаях вообще не затрагивает вопроса о правоте говорящего, а русская система в первую очередь связана с указанием на правоту или неправоту.
В отличие от обыденной речи, педагогическая этика предполагает, что один наставник ничего не будет говорить о неправоте другого (конкретного) наставника. Только в периоды обостренной борьбы мнений допустимы многочисленные указания на чью-либо конкретную неправоту в литературе, предназначенной для усвоения младшими поколениями специалистов.
Поэтому следует ожидать более частого нет как указания на неоправданное мнение в обыденной речи, чем в научном дискурсе. (В английском тексте этот фактор сказывается, как следует ожидать на основании вопросно-ответной системы, в значительно меньшей степени, чем в русском.) Однако и обыденная речь разных национальных культур также варьируется по количеству отрицательных суждений о чужих мнениях. Так, по Р. Ратмайр, в русской идиоматике отрицания бывают значительно чаще, чем в немецкой1.
1 Cp.: "Es fällt außerdem auf, daß die Zahl der negativen Antworten bzw. Bewertungen unter den synsemantischen idiomatischen Wendungen die der positiven wesentlich übersteigt. <...> einerseits scheint es eine allgemeine menschliche Eigenschaft zu sein, sich eher zu Wort zu melden, wenn es etwas zu kritisieren gibt, denn es wurde <.. > bewiesen, daß es wesentlich mehr negativ als positiv bewertende Wörter gibt <.. > auch in der generellen
Интересным примером ритуального несогласия - или игры в спор - являются комплименты. Так, в русском обществе не принято с комплиментами соглашаться сразу, при первом же предъявлении (да и вообще, народная мудрость гласит: «Не поломаешься - за дешевку сойдешь»). Согласиться с похвалой можно только через несколько шагов в таком игривом споре. Например: «Какое на Вас красивое новое платье! » - «Да что Вы, я его уже два года не снимаю».
Из двух зол: буквально противоречить собеседнику (фраза «Да что Вы!») или принять комплимент без колебаний - у нас выбирают первое. В среде московской интеллигенции в качестве компромисса между российским и западноевропейским этикетом используют фразу: «Прикажете противоречить?» в ответ на уничижительную фразу, которая при небуквальном прочтении должна истолковываться так: «Я не заслуживаю такой щедрой похвалы».
Нарушение этого этикета обыграно в старом анекдоте: «Дорогая, какая у тебя сегодня прическа. Волос к волосу - если бы я не знала, что это твои волосы, я бы подумала, что это парик». - «А это и есть парик». - «Как, парик? Ни за что не догадалась бы».
Варьируется употребление «динамизато-ров» и от автора к автору. Например, в философских произведениях А. Шопенгауэра утвердительное ja встречается значительно чаще, чем nein; а в произведениях Ф. Ницше эти частицы употребляются примерно одинаково часто.
В англоязычных философских произведениях «драматизирующие» частицы употребляются значительно реже, чем в среднем в немецких. Пожалуй, наиболее часты они в сочинениях американского прагматиста У. Джемса (James W.).
Во французских философских сочинениях употребительность динамизаторов еще ниже; как правило, находим мы их в произведениях, по жанру более близких к художественным. Вольтер употребляет при этом oui и non примерно одинаково часто, Дидро употребляет non несколько чаще, чем oui; а в сочинениях Руссо превалирует non. Можно сказать, что Дидро и Руссо драматизируют больше, чем Вольтер.
interaktiven Brisanz von ablehnenden Antworten und Reaktionen zu sehen: sie bergen immer die Gefahr in sich, Dissens zu erzeugen und ohne das Grice'sche Kooperationsprinzip als Forderung mißverstehen zu wollen, ist doch dies ein weiterer Beleg dafür, daß die Sprecher eben danach streben im Gespräch Konsens zu erreichen, insbesondere im small talk [Rathmayr 1992: 188].
А вот в философских сочинениях по-русски превалирует нет, что свидетельствует о высоком накале скрытой драмы - драмы познания. Так, в крупном произведении Бердяева Н.А. ни разу не находим утвердительной частицы да, встречаем только нет: Ошибочно было бы сказать, что война существует для людей, нет, люди существуют для войны (Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека: Опыт персоналистической философии).
Исключением являются произведения религиозного философа XX в. Павла Флоренского, у которого да и нет одинаково редки. Например: Да, не обмолвкою здесь вырвалось слово о вселен-скости и всенародности. Имеславие как философская предпосылка). В английском переводе здесь мы находим все-таки нет. В том же произведении ни разу не встречаем диалогического нет - только отрицательный предикат нет: Ярких его представителей нет (Флоренский П.А.).
В литературных же произведениях находим следующие соотношения.
В английских, немецких и французских литературных текстах заметно больше предложений, начинающихся с да (соответственно yes, ja, oui), чем предложений, начинающихся с нет (соответственно, с no, nein, non): в английском это соотношение 1.2 : 1, во французском - 1.3 : 1, в немецком - 1.6 : 1. А в русском имеем обратное соотношение: 0.96 : 1.
Для русской разговорной речи очень типично употребление нет даже в качестве начинающей фразы, а не как опровержение какого-либо высказанного мнения. Например, войдя в комнату, молодой человек может с порога сказать: Нет, фильм мне очень понравился. Такие эпизоды можно трактовать следующим образом: «Как удивительно устроена жизнь! Сколько я повидал разных фильмов, но этот фильм мне очень понравился!». То есть, говоря нет, по-русски вовсе не обязательно отрицать какое-либо высказанное явно суждение. Такое нет просто драматизирует.
Известно, что русский и немецкий научные стили с многочисленными безличными конструкциями гораздо более «безличностны», чем англосаксонский или французский1. Различная употре-
1 Ср. замечание о научном и французском стилях: "Grammatisch charakteristisch für diesen Stil ist neben seinem nominalen Charakter die Häufigkeit von Passivkonstruktionen, besonders solchen, in denen als impliziter Agens der Autor fungiert. Die Ausblendung des Autors durch Passivkonstruktionen ist eine Form personenabgewandter Darstellung; dieses Merkmal ge-
sellt sich also zu den <.. > Eigenheiten des unpersönlichen Stils. Zur weiteren Untersuchung dieses Merkmals im Methodenteil
бительность динамизаторов да и нет в литературных и философских текстах на этих языках, как мы видим, коррелирует с тенденцией к проявлениям «безличности».
4. Контрастивная лингвистическая психология2
Термин лингвопсихология, или лингвистическая психология, образован по образцу многих уже устоявшихся терминов. Так, психолингвистика - исследование предмета лингвистики методами психологии (в частности, с помощью психологических экспериментов), социолингвистика - исследование предмета лингвистики методами социологии (в частности, с помощью социологических опросов и т.п.), математическая физика -исследование предмета физики математическими методами.
В отличие от психолингвистики, лин-гвопсихология - исследование обыденной и научной речи о психологических явлениях в том или ином языке. В этом отличие лингвистической психологии от психолингвистики. Материалом лингвистической психологии являются не только тексты психологов-профессионалов, но и (даже в большей степени) тексты художественной литературы и обыденная речь, в которых говорится о психике. Главный непосредственный предмет лингвопсихологии - семантика терминов человеческой психической жизни. При этом не только документируются и исследуются расхожие мнения данного этноса о духовности, но и выясняется, насколько выразительный потенциал языка востребован для характеристики этой духовности. Сопоставив же результат с употреблением терминов в психологии, мы можем установить, насколько далеко психологи в своем исследовании отошли от обыденных представлений.
haben wir dann noch bestimmt, welche lexikalischen Elemente die Subjektposition besetzen. Es ergibt sich, daß die Inhaltsgruppen «Verfasser der LG [Literaturgeschichte], das Werk selbst oder Teile davon» und «Dichter oder literarische Werke» nicht nur in Frz. häufiger vorkommen (zusammen 39 %; dt. 22 %), sondern vor allem die lexikalische Besetzung der Position variiert. Im Dt. sind von diesen Subjekten nämlich 5 bzw. 11, im Frz. dagegen 43 bzw. 67 % Personenbezeichnungen. Auch bei den Subjekten aus dem Diskursrahmen «Wissenschaft» (dt. 44 %, frz. 31 %) treten im Frz. erneut Personenbezeichnungen hervor (27 %; dt. 10 %), während im Dt. besonders auffällig die große Menge von Bezeichnungen wie Literaturwissenschaft, Sozialgeschichte usw. ist, in denen die Disziplin selbst oder ein bestimmter Ansatz in die Subjektposition rückt, ein Phänomen, das im Frz. völlig fehlt." [Adamzik, Pieth 1999: 83-84].
2 Материалы данного раздела взяты из совместной публикации автора с его бывшими аспирантами (см.: [Dem'jankov, Sergeev, Sergeeva, Voronin 2004]).
Контрастивная лингвистика - раздел лингвистики, эмпирически устанавливающий расхождения между языками и культурами. Контра-стивная лингвистическая психология занимается выявлением этих расхождений на материале текстов, в которых говорится о тех или иных явлениях, важных для психологии.
В качестве полигона лингвопсихологического исследования можно взять поле эмоций в русском, английском, немецком и других языках. Предмет такого исследования - эмоция, отраженная в языке, понятие, появившееся и функционирующее в языке, лингвистический образ, языковая картина мира, а не психологические механизмы эмоциональной жизни человека. В контрастивно-психолингвистическом исследовании эмоциями мы называем чувства, существенные для той или иной изучаемой человеческой культуры. Исходная гипотеза исследования заключается в том, что эмоции зависят от культуры, в которую они погружены.
Эта зависимость от культуры наиболее ярко проявлена в том, как в текстах описываются и подаются испытываемые людьми эмоции. Разграничение задач между психологией и лингвопсихоло-гией эмоций проходит по следующей линии. Психологи исследуют вопрос о том, как и какие эмоции люди испытывают. Лингвопсихологи же анализируют то, как люди эмоции проявляют («овнешня-ют», сказал бы психолингвист) в речи и как они об эмоциях говорят.
В речи об эмоции говорят либо прямо (непосредственно называя испытываемые чувства, насколько это позволяет лексико-семантическое поле соответствующего языка), либо косвенно (например, не упоминая имени эмоции, а говоря только о симптомах эмоций: поднятые от удивления брови, слезы огорчения или радости и т.п.), либо же смешанным образом - сочетая прямое и косвенное указание (когда говорят о слезах радости, о краске гнева и т.п.).
Эмоции - чувства, оцениваемые как существенные для конкретной культуры - в дискурсе «манифестируются» в синтактическими, семантическими и прагматическими средствами языка. Дело осложняется тем, что когда мы имеем дело с литературными текстами, такой анализ должен учитывать и литературные традиции и стили, каноны, в соответствии с которыми об эмоциях принято говорить в данной культуре. Скажем, речь о гневе в древнегреческом эпосе может значительно отличаться от речи о гневе в немецком романтическом произведении. Тем не менее, в большом количестве случаев, кроме межкультур-
ных различий, наблюдается и большое число ци-вилизационных сходств в соответствующем употреблении языка. В частности, европейские культуры объединяет большое число «евроверсалий» речи об эмоциях. Так, об эмоциях только в ограниченном числе случаев говорят с помощью пер-формативов. Фраза Я на тебя сержусь не «конституирует» (выражаясь словами Дж. Остина) соответствующую эмоцию - в отличие от фразы Я тебе это обещаю, представляющей перформатив обещания. Исключением являются фразы типа немецкого Ich kondoliere и русского Соболезную, которые часто полностью исчерпывают акт соболезнования (вместо них гораздо уместнее употребить более развернутые высказывания, типа: Выражаю соболезнования по поводу...).
Психологам пока еще не удалось доказать со всей несомненностью, что эмоции одинаковы у всех народов. Данные «обыденных языков» свидетельствуют скорее о том, что носители разных языков на эмоции смотрят по-разному, однако в XIX-XX вв. имеется большое количество схождений между различными эмоциональными культурами, в неотдаленном будущем, возможно, мы будем иметь дело исключительно цивилизационно обусловленными эмоциями.
В нашем поле внимания находится не система эмоций как таковая, а «жизнь» той или иной эмоции в языке, в языковой системе и различные «жилищные условия», предоставляемые эмоциям в текстах на разных языках. Сравнение текстов, написанных разными авторами в разное время, показывает, как реализуются эти условия.
Для примера рассмотрим, каковы гешталь-ты и эмоциональные сценарии, связанные с речью об удивлении в полном корпусе немецких текстов Э.Т.А. Гофмана и в полном корпусе русских текстов Н.В. Гоголя1.
У Гофмана мы обнаруживаем 442 контекста употребления слов с семантикой «удивление» (Staunen, Erstaunen, Verwunderung, Überraschung, Verblüffung), у Гоголя - 380 контекстов (удивление, изумление, потрясение, недоумение, озадаченность и т.п.). Эти контексты классифицируются по двум параметрам: (1) по разграничению фона и фигуры, (2) по типам эмоционально-событийного сценария.
4.1. В рамках первого параметра упоминание эмоции, сопровождающей действие, противопоставляется упоминанию «автономной» эмоции, составляющей самоценную картину.
1 Этому анализу была посвящена замечательная кандидатская диссертация А.И. Сергеева.
Пример первого типа: <...> почтмейстер тоже отступился и посмотрел на него с изумлением, смешанным с довольно тонкой иронией (Гоголь Н.В. Мертвые души).
Пример второго типа: Афанасий Иванович был совершенно поражен (Гоголь Н.В. Старосветские помещики).
Во втором типе контекстов удивление подается и воспринимается крупным планом, как отдельное самодостаточное переживание; эта эмоция не сопровождает какое-либо действие и не «окрашивает» его, поскольку сама обладает статусом события и, в частности, непроизвольного действия. Оппозиция фона и фигуры в тексте связана с вниманием. Внимание фокусирует наше восприятие на том или ином предмете, действии, качестве и т.д., превращая его в фигуру. Но в фокусе оказывается не картина и не ее обрамление, а их соотношение, не действие или эмоция по отдельности, а действие, сопровождаемое, окрашенное эмоцией.
Удивление в тексте часто упоминается в рамках «эмоционального комплекса», кластера эмоций: удивление + отчаяние, удивление + ужас. В текстах Гофмана мы встречаем многочисленные вариации: Erstaunen + Schreck, Erstaunen + Furcht, höchste Verwunderung + freudiger Schreck, freudiges Erstaunen + freudiger Schreck, Staunen + Grausen, Staunen + Schreck, Staunen + Schrecken, Erstaunen + Schrecken + Schmerz, verwundert + erschrocken, Erstaunen + Bewunderung + Entzücken + Furcht + Entsetzen.
Например: Doch wer schildert mein frohes Erstaunen, ja, meinen freudigen Schreck, als ich wahrnahm, daß ich mich auf dem Hause meines wackern Herrn befand (Lebensansichten des Katers Murr).
Мотив «веселого ужаса» в немецкой и русской культурах довольно живуч. Его встречаем в ХХ в. у М. Булгакова и у К. Тухольского, например: Улетая, Маргарита видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом, который дул Маргарите в спину, бьет по головам джазбандистов своей тарелкой и те приседают в комическом ужасе; Азазелло, который сидел, отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите (Булгаков М. Мастер и Маргарита); Das ist erst später aufgekommen, als Ludendorff in freudigem Schreck erkannt hatte, daß er seinen Hals noch hatte (Tucholsky K. Revolution beim preußischen Kommiß).
Гофмановское удивление чаще сочетается с восторгом или радостью, чем со страхом (впрочем, и сам страх, «ужас», может в представлении Гофмана быть радостным). А в произведениях Гоголя кластеров эмоций значительно меньше; найдены только следующие комбинации: изумление + благодарность, ужас + изумление, изумление + радость, недоумение + нетерпеливое любопытство. Например: Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос! (Гоголь Н.В. Нос).
Итак, у Гофмана удивление сочетается с эмоциями различного происхождения и свойства, в то время как комбинации гоголевского удивления / изумления / потрясения менее экзотичны. Кроме того, у обоих авторов есть «удивление-страх» и «удивление-радость». Именно концепты страха и радости (исключая, разумеется, эмоции, «родственные» удивлению по определению -изумление, потрясение и т.д.) оказываются наиболее близкими концепту удивления, демонстрируя витгенштейновское «фамильное сходство». Гоголь сочетает недоумение с любопытством, а изумление с благодарностью, подчеркивая в недоумении недостаток информации и, соответственно, потребность в восполнении этого пробела, проявляющуюся в любопытстве. Для него в этих концептах огромную важность приобретает внимание. В первом случае это внимание-любопытство, во втором - внимание-почтение, внимание-уважение, внимание-поклонение.
Гофман сближает удивление с восхищением / восторгом. Внутренний эмоциональный мир гоф-мановского героя сочетается с повышенным интересом к миру внешнему, в то время как гоголевское любопытство соседствует с довольно слабо выраженной эмоциональностью и очень скромной палитрой эмоций. Гофман детально описывает удивление с множеством оттенков, нередко в парадоксальных сочетаниях (ср. freudiger Schreck «радостный ужас»). Удивление же в гоголевском варианте может быть интенсивным, но не обладает такой широкой палитрой кластеров.
Судьба возникновения и развития со временем фигур речи типа радостный ужас в немецкой, русской и английской культурах наводит на мысль о следующей евроверсалии: с течением времени количество экстравагантных кластеров растет. Чувства, прежним поколениям казавшиеся необычными, их внукам представляются обыденными. Однако в рамках различных культур такое пополнение может происходить с различной скоростью.
Интересно, что контексты с «противоречивыми чувствами» допускают еще одно толкование: противоположные чувства у персонажа и у наблюдателя. Так, ужас героя может показаться всезнающему читателю или самому автору забавным. Обе перспективы допустимы одновременно, когда говорящий описывает событий, когда-то с ним самим произошедшие. Тогда забава и ужас относятся к разным временным пластам. Однако словосочетание радостный ужас двойной перспективы не допускает: в приведенных выше примерах говорится о смешанной эмоции, сходной с той, которую испытывает ребенок, высоко летящий над землей на воздушном шаре, на качелях или прыгающий с зонтиком из окна высокого дома.
4.2. В рамках второго параметра эмоции представляются в качестве звена развернутой причинно-следственной цепочки - эмоционально-событийного сценария, включающего три события: 1) причина эмоции, 2) собственно эмоция, 3) реакция. У указанных авторов доминируют четыре типа сценариев.
Из них довольно частый сценарий - следующий: Событие —> эмоция —> реакция (у Гофмана 51 контекст, у Гоголя - 61). Например: Ich bemerkte, daß die Leute, welche mir begegneten, still standen und mir verwundert nachsahen, ja daß der Wirt im Dorfe vor Erstaunen über meinen Anblick kaum Worte finden konnte, welches mich nicht wenig ängstigte (Die Elixiere des Teufels). Имеем цепочку: мой взгляд ^ удивление ^ невозможность найти слова. У Гоголя: Он поворотился так сильно в креслах, что лопнула шерстяная материя, обтягивавшая подушку; сам Манилов посмотрел на него в некотором недоумении (Мертвые души), где цепочка выглядит так: поворотился, лопнула шерстяная материя —> недоумение —> Манилов посмотрел на него.
Значительно чаще встречается «укороченный» сценарий, когда реакция в предложении не упоминается явно: Событие —> эмоция (у Гофмана 176 контекстов, у Гоголя - 116).
Например: Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах (Гоголь Н.В. Вий). Имеем: руки не могут приподняться, ноги не двигались —> удивление.
Другой тип укороченного сценария у Гофмана представлен значительно чаще (100 контекстов), чем у Гоголя: Эмоция —>реакция (32). На-
пример: Aber dem Lehrburschen stand das Maul offen vor lauter Verwunderung (Meister Floh), когда имеем: Verwunderung —> stand das Maul offen. У Гоголя: Вправду? Целых сто двадцать? - воскликнул Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления (Гоголь Н.В. Мертвые души), то есть: изумление воскликнул, разинул рот.
Самый короткий сценарий - когда упоминается только эмоция; но у обоих авторов это наименее употребительный тип (Гофман: 22 контекста, Гоголь: 15). Например: Ich versank in das hinbrütende Staunen der begeisterten Andacht, die mich durch glänzende Wolken in das ferne bekannte, heimatliche Land trug, und in dem duftenden Walde ertönten die holden Engelsstimmen, und der wunderbare Knabe trat wie aus hohen Lilienbüschen mir entgegen undfrug mich lächelnd: "Wo warst du denn so lange, Franziskus?" (Die Elixiere des Teufels); Перекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему красная свитка (Вечера на хуторе).
Иногда эмоция как бы саморепродуцируется, когда удивление (особенно как реакция на нечто увиденное) порождает потребность в новой информации, связанной с объектом, вызвавшим это чувство. Наиболее показательны в этом отношении контексты, в которых эмоция сопровождает действие. Сценарий подобной ситуации можно представить так: взгляд —> удивление —> созерцание + удивление, т. е. эмоция, вызванная тем или иным стимулом, возвращается к этому стимулу, чтобы поддерживать свою интенсивность и продолжительность. С этой точки зрения удивление оказывается ближе радости и противоположно страху. От того, что вызывает страх, бегут; то, что вызывает радость и удивление, притягивает. Возможно, мы имеем дело здесь не с универсальной (для всех языков) чертой, а с евро-версалией: концепты страха и удивления обладают связью с концептом удивления, проявляют некоторое семейное сходство с ним.
«Удивление» в русской эмоциональной культуре, таким образом, является комплексной эмоцией: от удивления можно онеметь или остолбенеть, но, с другой стороны, с удивлением можно и воспринимать новую информацию, познавать мир (тогда эмоция сопровождает ког-ницию или является ее частью). Об удивлении говорят, когда событие не соответствует привычному для обыденного сознания порядку вещей.
Выражаясь в когнитивистских терминах: сочетая удивление, озадаченность и любопытство с одобрением, Гоголь сосредоточивается на де-
фиците информации у персонажа, глазами которого автор смотрит на ситуацию. Вот этот дефицит и вызывает любопытство или любознательность. У Гофмана же удивление в первую очередь сочетается с восхищением.
Кроме того, у Гофмана удивление обладает большим числом оттенков, чем у Гоголя, а сочетаются эмоции в рамках кластеров гораздо более свободно. В текстах Гофмана кластеры эмоций зачастую образуют фигуру, а ситуации, вызывающие эти эмоции, представляют собой фон -тот «пейзаж», на котором мы слышим музыку эмоций в их различных аккордах.
Гоголь чаще, чем Гофман, сочетает эмоциональный сценарий с описанием собственно действия героев. Зато эмоциональные кластеры в его произведениях менее часты и менее разнообразны, чем у Гофмана. Для Гоголя главным является описать ситуации, вызывающие те или иные поступки героев; сами же эмоции представляют собой гарнир, или декорации в его «театре обстоятельств».
Но при всех различиях в методе подачи эмоций в тексте, для обоих писателей удивление является главным мотивирующим принципом диалога между автором и читателем. Гофманов-ская романтическая мистификация и гоголевская ирония основаны на необычности событий и их обстоятельств. Гофман, показывая неожиданную смену событий, стремится поразить читателя симфонией эмоций, вызвав в читателе удивление. А Гоголь стремится показать удивление своих героев и только таким путем «заразить» читателя этим же чувством. Иначе говоря, Гоголь показывает удивление и делает вид, а возможно, на самом деле не стремится (во всяком случае, явно) вызвать это удивление в читателе. Гоголевское удивление - маска, которую надевает актер и которая не обязательно совпадает с чувствами самого актера: из воспоминаний известно, что именно в такой маске бесстрастности Гоголь читал свои произведения, даже не улыбаясь.
Заключение
1. Даже сосредоточившись на чисто процедурных аспектах в исследовании человеческой когниции, лингвисты не могут отвлечься от культурных факторов, поскольку предметно исследовать язык и его употребление можно только в рамках конкретных культур. Как метод когнитивной лингвистики реконструкция используется для восстановления не столько внешней формы языковых знаков - того, как они выглядели или
звучали в далекие времена праязыка, - сколько скрытой системы закономерностей, связывающих языковые знаки между собой и с их значениями в речи.
2. В рамках когнитивной лингвистики очень часто понятия, пришедшие из культурологии (такие как «концепт»), получили дополнительную интерпретацию.
3. Некоторые расхождения между словоупотреблением в обыденной речи и представлениями о языковой деятельности в науке о языке очень велики. Конструирование метаязыка в лингвистике не замкнуто уютными стенами родного языка исследователя, а ориентировано на будущее «общецивилизационное» представление о языке вообще.
4. Науки рождаются в недрах конкретных культур, однако интернационализируются, развиваясь в направлении к будущей цивилизации, в которой идиоэтнические особенности духовной жизни выступают как частные вариации культурных универсалий, а «эмерджентный» концепт «язык» лишь задним числом может быть представлен как путеводная звезда в становлении об-щецивилизационных представлений.
5. Новым для последнего периода развития когнитивизма является использование обширного эмпирического материала в опоре на большие корпусы текстов. С помощью такой социологии текста (или социологии дискурса) исследуются сегодня многие важные когнитивно нагруженные понятия.
6. Разные национальные традиции прибегают к разным техникам драматизации не только художественного, но и научного текста.
7. Для когнитивиста такие дисциплины, как лингвистические эстетика, этика, психология и логика дают основания для гипотез о том, каковы когнитивные механизмы, соотносящие между собой речь с ее буквальным и небуквальным пониманием.
Список литературы
Логический анализ языка: Культурные концепты / отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1991.
Болдырев Н.Н. Концептуальное пространство когнитивной лингвистики // Вопросы когнитивной лингвистики. 2004. № 1. С. 18-36.
Демьянков В.З. Семантические роли и образы языка // Язык о языке / под общ. рук. и ред. Н.Д. Арутюновой. М., 2000. С. 193-270.
Демьянков В.З. Понятие и концепт в художественной литературе и в научном языке // Вопросы филологии. 2001. № 1. С. 35-47.
Демьянков В.З. Лингвистика и ее объекты // Вопросы филологии. 2009. № 1. С. 14-23.
Демьянков В.З. Когниция воображаемого и изображаемого: О понятиях (и концептах) в языке // Когнитивные исследования языка: Вып. XII. Проблемы интегрирования частных теорий в общую теорию репрезентации мыслительных структур в языке: сборник научных трудов. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Тамбовский государственный ун-т им. Г.Р. Державина, 2012. С. 17-33.
Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. М., 1960. Вып. 1. С. 264389. (Русский перевод работы: Hjelmslev L. Omk-ring sprogteoriens grundteggelse. K0benhav, 1943).
Кубрякова Е.С. и др. Краткий словарь когнитивных терминов / Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков, Ю.Г. Панкрац, Л.Г. Лузина. М.: Филол. ф-т МГУ им. М.В. Ломоносова, 1996.
Степанов Ю.С. Концепт «причина» и два подхода к концептуальному анализу языка - логический и сублогический / отв. ред. Н.Д. Арутюнова, 1991. С. 5-14.
Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.
Adamzik K., Pieth Ch. Rhetorik der wissenschaftlichen Kommunikation im Sprachvergleich (Deutsch -Französisch): Am Beispiel von Vorwörtern zu Literaturgeschichten // Rhetoric and argumentation: Proc. of the International Conference, Lugano, April 22-23, 1997. Tübingen: Niemeyer, 1999. P. 73-86.
Brown P., Levinson S.C. Politeness: Some universals in language usage. Cambridge: Cambridge University Press, 1987.
Carnap R. Foundations of logic and mathematics // International Encyclopedia of united science. V. 1: 143-171. Repr. // The structure of language: Readings in the philosophy of language / Edit. by Fodor J.A., Katz J.J. Englewood Cliffs (New Jersey), 1964. P. 419-436.
Dem'jankov V., Sergeev A., Sergeeva D., Voro-nin L. Joy, Astonishment and Fear in English, German and Russian: A corpus-based contrastive-semantic analysis // Emotion in Dialogic Interaction: Advances in the Complex. Edit. by Edda Weigand. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 2004. P. 163-178.
Fritz G. Topics in the history of dialogue forms // Historical pragmatics: Pragmatic developments in the history of English. Amsterdam; Philadelphia: Benjamins, 1995. P. 469-498.
Hymes D. H. Essays in the history of linguistic anthropology. Amsterdam; Philadelphia: Benjamins, 1983.
Iser W. The implied reader. Baltimore; London: Johns Hopkins University Press, 1978.
Pope E. Question-answering systems // Papers from the Nineth Regional Meeting of the Chicago Linguistic Society. Chicago: University of Chicago, 1973. P.482-492.
Rathmayr R. Probleme bei der Übersetzung gesprochener Sprache: Die Übersetzung synsemantischer idiomatischer Wendungen aus dem Russischen ins Deutsche // Deutsche Sprache im Kontrast und im Kontakt. Rzeszow: Wydawnictwo wyzszej szkoly pedago-gicznej w Rzeszowie, 1992. S. 177-192.
Tarski A. Grundlegung einer wissenschaftlichen Semantik //Actes du Congrès International de philosophie scientifique (Paris, 1935). Paris, 1936. Bd. 3. S. 1-8. Repr. // Logik-Texte: Kommentierte Auswahl zur Geschichte der modernen Logik / Hg. von Berka K., Kreisel L. Berlin, 1971. S. 350-356.
V.Z. Demyankov
ON CIVILIZATIONAL PARAMETERS OF COGNITION: LINGUISTICS -AESTHETICS - ETHICS - PSYCHOLOGY - LOGIC
Corpus-linguistic investigations of the ways different people talk and write about their inner world in the framework of different cultures and different languages supply cognitive sciences with new empirical materials to be interpreted in the framework of cognitive linguistics. The paper deals with directions of research and with some preliminary results of such interpretation.
Key words: linguistic metalanguage; concept vs. notion; civilization vs. culture; sociology of text; cognitive vs. culturological investigation of human mentality; linguistic aesthetics; linguistic aethics; linguistic psychology; logic and linguistic communication.
