CC BY
58
УДК 821.161.1 ББК 83
Бреева Татьяна Николаевна
кандидат филологических наук, доцент г. Казань Breeva Tatiana Nikolaevna Candidate of Philology,
Associate Professor Kazan
Цивилизаторский дискурс в историософском романе конца XX - начала XXI веков (В. Аксенов «Вольтерьянцы и вольтерьянки»)
Civilizing Discourse in Historiosophical Novel of Late XX - Early XXI Centuries («Voltairiens and Voltairiennes» by V. Aksenov)
В статье рассматривается специфика функционирования проекта «модерн» в романе В. Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки», художественной репрезентацией которого становится вольтеровский нарратив, и особенности декодирования образа «воображаемой» России. Оба эти направления выступают вариантами деконструкции исторического дискурса, представления об истории как метанаррации.
The article deals with the peculiarities of the «modern» project functioning in V. Aksenov’s novel «Voltairiens and Voltairiennes», which is represented by «Vol-tairean» narrative and especially by the decoding of the portrait of «imaginary» Russia. Both these variants are the deconstruction of historical discourse or metanarrative nature of the historical discourse.
Ключевые слова: цивилизаторский дискурс, ориенталистский дискурс, проект «модерн», образ «воображаемой» России.
Key words: civilizing discourse, Orientalist discourse, project of «modern» portrait of the «imaginary» Russia.
Историософский роман конца ХХ - начала XXI столетий характеризует, с
одной стороны, последовательная деконструкция исторического дискурса, которая осуществляется как на авторском, так и на образном уровне, а с другой стороны, художественное осмысление исторической теологии как таковой, способами репрезентации которой становятся альтернативные нарративы истории, создаваемые отдельными героями. В реконструкциях истории (В. Аксенов «Вольтерьянцы и вольтерьянки», литературные проекты Б. Акунини «Приключения Эраста Фандорина» и «Приключения магистра» и т.д.) кодификатором подобных альтернативных метанарраций выступает цивилизаторский дискурс, способом репрезентации которого становится проект «модерн».
Начало процесса модернизации большинство современных исследователей связывают с эпохой Возрождения, когда начинает формироваться само понятие «мировой истории». Так, например, Э. Дуссель относит это событие к португальской экспансии XV века, когда открытие Америки сделало мир пространством разворачивания единой «мировой истории» («до этого времени империи и культурные системы просто сосуществовали в пространстве и времени»). Оформление проекта «модерн», по свидетельству того же Ю. Хабермаса, происходит в XVIII веке, когда философы Просвещения дали ему формульное обозначение [5].
Метаповествование западной европоцентристской цивилизации базируется на концепции линейного, телеологически направленного времени, т.е. «мировая история» практически сразу же оказывается сопряжена с идеей стадиальности исторического процесса: «Проект Просвещения дал европейской исторической мысли представление о стадиальном развитии человеческих обществ. Социальная теория XVIII века, указывает Карлос Жакос, представила наш современный «стиль рассуждения» (style of reasoning): теперь в научном дискурсе непохожие на европейцев жители иных континентов стали называться не просто «дикарями» (savages) или варварами (barbarians), но «примитивными» (неразвитыми), «первобытными» (primitives). Стадиальная теория философии стала теорией исторической и, по мнению Жакоса, повлекла эпистемологические изменения в историческом «стиле рассуждения» [2]. Иными словами, идея стадиальности процесса истории достраивает представление о цивилизаторской миссии Европы и, как следствие этого, западная модерность последовательно реализует колониальный дискурс. М. В. Тлостанова, анализируя концепцию исследователя глобализации В. Миньоло, отмечает, что «сложнейший процесс модернизации осмысляется <им> посредством понятий «колониального различия» и «колониальной власти». По словам ученого, в основе всех культурных моделей современности - от цивилизаторский миссий XIX века до идеологии развивающихся стран после Второй Мировой войны и культурно-экономической глобализации в 90-е годы ХХ века лежит одна общая и тщательно скрываемая черта - коло-
низация и колониальность власти, постоянное порождение и воспроизводство «колониального различия», проникавшее во все сферы человеческой деятельности и определявшее все основные культурные модели современности» [4: 17]. Доминирование колониального дискурса характеризуется появлением особого типа «субстанционалистской самоидентификации, позволяющей рассматривать себя самого как субъекта по преимуществу, носителя цивилизационной миссии, а свою историю - как ось истории человечества» [3].
В романе В. Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки» предметом авторского осмысления становится этап российской истории, которые может быть рассмотрен как точки бифуркации в отношении проекта «мировой истории». Судьба «европейского» проекта оказывалась в центре внимания на всем протяжении существования историософского романа, однако если на рубеже XIX -ХХ столетий доминантной являлась проблема мутаций «европейского» проекта, создающих ложную идентичность России, то теперь акцент смещается и на содержание самого феномена модерности, и на проблему соотнесения «локальной истории» России и «мировой истории». Именно это определяет своеобразную двусоставность цивилизаторского дискурса, который в равной степени реконструирует внутренний смысл западного европоцентристского метанарратива, призванного полностью реализовать универсалистский смысл исторической парадигмы, и его проекции на почву русской истории. В «Вольтерьянцах и вольтерьянках» прямой репрезентацией проекта «модерн» выступает Просвещение, персонификацией которого становится Вольтер. В этом проявляется своеобразие данного аксеновского текста, специфической приметой которого становится открытый диалогизм в отношении существующих концепций по-стмодерности1. Ориентация на универсалистские претензии цивилизаторского дискурса, замещающего теологический дискурс, приводит к присвоению им теологического смысла, формирую своего рода историческую теологию. Деконструкцию подобных моделей последовательно осуществляется в каждом из
1 Не случайно, большинство теоретиков, включенных в контекст постмодерности, как, например, Ю. Хабермас («Философский дискурс о модерне»), напрямую связывают возникновение исторического сознания модерна с историческим Просвещением конца XVIII века.
этих произведений. В романе В. Аксенова это достигается широкой эксплуатацией всех регистров постмодернистской иронии, декодирующих универсалистские амбиции проекта Просвещение.
Вычленение цивилизаторского дискурса связывается с появление образа нарратора, присваивающего себе демиургические функции, ориентированные на восстановление исторического референта, призванного в конечном итоге реабилитировать метанарративность истории. Так, вольтеровский нарратив в романе В. Аксенова позволяет воспринять проект Просвещения как феномен пересоздания жизни, новый момент творения, не случайно, в дискуссиях «Ос-тейзского кумпанейства» постоянно акцентируется «невтонианская» модель мира как новая точка отсчета мироздания. Косвенным подтверждением деми-ургической природы вольтеровского нарратива становится признания Николая Лескова: «Мир без Вольтера - полнейший вздор, сплошная облискурация. Зачем мы строим сей град, к чему воевать султана, весь этот мусульманский мрак, ежели погас наш свет?» [1, 537]. Универсализация просвещенческого нарратива получает в романе В. Аксенова подчеркнуто пародийное выражение: «Вольтер торжествующе кукарекнул: «Солнце, вставай!» Первый лучик тут же порскнул из-за трубы напротив» [1, 100].
Просвещение как нарративная стратегия претендует на статус нового структурирования «не-времени»/«не-жизни», выступая в качестве замещения теологического нарратива. Формальным выражением этого становится видимое противоборство проекта Просвещения и хаотической природы времени, знаковыми воплощениями которой выступают триединый образ Сорокапуста - фон Курасса - Видаль Карантца, а также образы самозванцев Казака Эмиля и Петра III. Вполне традиционно для поэтики «Вольтерьянцев и вольтерьянок» данное противостояние получает два варианта решения: один вписывается в тенденцию карнавализации истории и непосредственно связывается с образом Вольтера как нарратора, второй вариант, концептуализируясь, демонстрирует фик-циональный характер просвещенческого проекта. В первом случае значимым становится появление целого ряда инфернальных образов - неизменных спут-
ников Вольтера, чертиков Ферне: Энфузьё, Ведьма Флефьё, Суффикс Встрк, Китаец Чва-Но, Лёфрукк, Мусульманин Эльфуэтл, Шут Гутталэн и ангелочка Алю. Зооморфность большинства этих образов2 представляет собой обыгрывание широко растиражированного сюжета подчинения сверхреальных сил воле ученого-чернокнижника. Вместе с тем своеобразная национальная конкретизация инфернальных образов создает карнавализированную ситуацию (а 1а венецианский карнавал). Иными словами, акцентируется несостоятельность нарра-тора, заклинающего хаос истории. Просвещенческая утопия постоянно «срывается» в вольтеровские войны, которые построены по единой сюжетной схеме: нападение врагов - бегство последних - погоня - битва, в ходе которой герои оказываются на грани между жизнью и смертью - провал. Троекратное повторение одной и той же модели, своеобразное движение по кругу, закольцован-ность создает эффект «дурной бесконечности», воспроизводящей, скорее, логику Хаоса.
Репрезентации Хаоса не ограничены определенным историческим этапом, поэтому второе имя Казака Эмиля, вначале артикулируемое как Барба Росса постепенно превращается в Барбаросса. Примечательно, что образные персонификации Хаоса неизменно связываются с немецким контекстом: Сорокапуст «защищал в Кёнигсберге свое титло магистра черной магии», фон Курасс -фельдмаршал Пруссии, казак Эмиль ассоциативно соотнесен планом «Барбаросса», Видаль Карантце трансформируется в знак фашистской свастики, Петр III, который «выдвигает свои голштинские полки, обмундированные на прусский манер», немец гораздо больше, чем сама Екатерина. Внутренним основанием подобного соотнесения становится восприятие немецкой составляющей как синонима классической концепции истории. Помимо этого совокупность примет национального стереотипа, таких как педантизм и склонность немцев к упорядоченности становятся одной из репрезентаций европейской модерности. Наивысшим проявлением этого выступает образ фон Курасса, созданный им
2 Например: «На коньке крыши возле трубы под видом белки дремала ведьма Флефьё», «Он [Лёфрукк] сидел в углу залы в виде совы и изображал беспристрастность», «Лишь Энфузьё булькал в фонтане, притворяясь жабой» и т.д.
замок Шюрстин оказывается эталонным воплощением секретного механизма регулирования истории.
Соответственно изначально заявленная поляризация Просвещения - Хаоса, которая подкрепляется на образном уровне противостоянием нарраторов Просвещения и эмблем Хаоса (Фридрих - фон Курасс, Вольтер - Видаль Карантце, Екатерина - Петр Ш/Казак Эмиль), постепенно начинает осознаваться как причина и следствие. Наиболее наглядным проявлением этого становится ситуация соотнесения героев с абстрактно-понятийной или персонифицированной репрезентацией истории. В. Аксенов резко разграничивает «статусы» своих героев по отношению к истории, тем самым обыгрывая модель «человека истории». Эталонным ее воплощением становится Вольтер, однако, постулируя это на образном уровне, В. Аксенов одновременно деконструирует утверждаемую модель. В данном случае этому способствует контекстуальное поле, порождающее эффект отождествления двух атрибутаций героя - «история» и «призрак»: «К концу вступительной пьесы и по ложам прошел беспокойный ветерок. Как бы ненароком все стали бросать взгляды в глубину зала, где появился и облокотился на бархатный барьер худощавый морщинистый человек в голубоватом парике. Николя сразу догадался: «Миша, это он!». Мишель дернулся: «Кто? Призрак?». «Балда! Забудь о призраках! - горячо зашептал Лесков. - Это он, к коему скакали! <.. .> Мы с тобой свидетели истории! <...>». «Подтолкни, когда начнется», - прошептал Михаил. «Что?» - обескуражился Николай. «Как что? История!» [1, 54 - 55]. Вместе с тем замещение собой истории свойственно в романе не только Вольтеру, но и его антиподу Видаль Карантце, именно он пытается «заменить собою фигуру Музы Клио».
Художественный вывод В. Аксенова вполне согласуется с современной интерпретацией модерности, предполагающей выявление «помимо всем известной утопически просветительской, светлой, эгалитаристской, освободительной и пафосно-рациональной стороны - его «темной иррациональной, порабощающей стороны»...» [4, 24]. Разум как стержневой компонент проекта Просвещение вырождается в механизированную рационалистичность. Свиде-
тельством этого становится вычленение дистанцированного восприятия вольтеровского нарратива, которое косвенно реализуют и Фридрих, и Екатерина, причем, своеобразное «прозрение» героев становится своего рода воплощением взгляда сверху, актуализирующим авторскую повествовательную точку зрения. В отношении Екатерины это связывается с ее «Наказом», по словам Вольтера, превращающим героиню в «одного из нас». Последний диалог Лескова и Земскова обнажает внутреннюю деформацию данного нарратива: «Она ведь души не чаяла в Вольтере... Однакож и думала постоянно о разочарованиях просветительского века. <...> Утопия просвещенной монархии тонула в море жестокости. Исторические предчувствия терзали ее» [1, 538].
Помимо этого самым явным образцом трансформации рациональной грани Просвещения в темный иррациональный хаос является судьба «греческого» проекта, составляющего одну из основных тем в «Избранных фразах, взятых автором повести из переписки друзей, кои якобы никогда в жизни не зрили один другого воочью» и неоднократно упоминаемой в основном повествовании. Реализация «греческого проекта» в России становится отражением «пафосно-рациональной стороны» Просвещения, тем более очевидной становится двуполюстность самого просвещенческого нарратива, проявляющаяся в разговоре казака Эмиля и Петра III, который представляет собой пародийное обыгрывание «греческого проекта» Екатерины II: «Давай уж вместе войдем в Рус-ску-Матку, соберем большое войско, я орду кайсын-кайсацкую высвищу, ты своих голштинцев отбарабанишь, свалим Катьку да два царства там учредим, твое северное, а мое южное. Так и будем по соседству сидеть, два Петра Третьих. Будем по-шутейному с тобой лаяться, кто настоящий-то император, а по-дельному всех держать в трепете; эхма, гуляй гульбой, воля народная!» [1, 340].
Таким образом, цивилизаторский дискурс в романе В. Аксенова, с одной стороны, становится основанием для репрезентации исторической теологии, а, с другой стороны, демонстрация нарративной природы данной исторической модели обнажает фикциональный характер дискурса истории в целом.
Библиографический список
1. Аксенов, В. Вольтерьянцы и вольтерьянки [Текст]/В. Аксенов. - М.: Изографус, Эксмо, 2005. - 560 с.
2. Маловичко, С.И. Универсалии модернистской науки и историческое знание социума. - [Электронный ресурс]/С.И. Маловичко. - Режим доступа:
http://www.csu.ru/files/historv/35.rtf.
3. Следзевский, И.В. Образ России в контексте цивилизационных представлений. -
[Электронный ресурс]/И.В. Следзевский. - Режим доступа:
www.lihachev.ru/.. ./2009/01_sekcia_1/Sledzevsky_1.doc.
4. Тлостанова, М.В. Постсоветская литература и эстетика транскультурации. Жить никогда, писать ниоткуда [Текст]/М.В. Тлостанова. - М.: Едиториал УРСС, 2004. - 416 с.
5. Хабермас, Ю. Модерн - незавершенный проект [Текст]/Ю. Хабермас // Вопросы философии. - 1992. - № 4.
Bibliography
1. Aksenov, V. Voltairiens and Voltairiennes [Text] / V. Aksenov. - М: Izographus, Eksmo, 2005. - 560 p.
2. Khabermas, Yu. Modern is Not a Complete Project [Text] / Yu. Khabermas // Philosophy Questions. - 1992. - № 4.
3. Malovichko, S.I. Modernistic Science Universals and Historical Knowledge of Society. -[Electronic Resource] / S.I. Malovichko. - Access Mode: http://www.csu.ru/files/historv/35.rtf.
4. Sledzevsky, I.V. Image of Russia in the Context of Civilization Representations. - [Electronic Resource] / I.V. Sledzevsky. - Access Mode: www.lihachev.ru / ./2009/01_sekcia_1/Sledzevsky_1.doc.
5. Tlostanova, M.V. Post-Soviet Literature and TransCulturology Aesthetics. No Time to Live, From Nowhere to Write [Text] / M.V.Tlostanova. - М: Editorial URSS, 2004. - 416 p.
