CC BY
145
ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ: МОДЕЛИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛЕГИТИМАЦИИ
Константин ТРУЕВЦЕВ
кандидат философских наук, доцент кафедры прикладной политологии факультета прикладной политологии Государственного университета — Высшей школы экономики (Москва, Россия)
В
опубликованной в 1989 году книге
3. Бжезинского «Великий провал»1 содержалось два главных вывода:
1 См.: Бжезинский 3. Великий провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. Нью-Йорк: Либерти паблишинг хаус, 1989.
1. Советский Союз неминуемо распадется;
2. На его месте почти повсюду утвердятся авторитарные режимы.
Для советского читателя, пребывавшего тогда в эйфории демократической эволюции, эти выводы могли показаться
не только шокирующими, но и фантастическими. Между тем они не были высосаны из пальца, а основывались на анализе происходившего в СССР политического процесса.
Первый вывод сегодня кажется банальностью: с историческими фактами не поспоришь. Со вторым дело обстоит не столь однозначно.
Национально государственные образования, возникшие на развалинах СССР, можно разделить на несколько групп.
Первая — страны, где победила политическая оппозиция, выбравшая путь революционного переустройства существовавшего политического порядка, включая практически полный демонтаж советских структур и создание на их месте иных политических систем. Это государства Балтии и Россия. Именно здесь, как правило, созданы наиболее устойчивые на всем постсоветском пространстве политические системы. Наиболее стабильны здесь и институты представительной демократии.
Ко второй группе относятся страны также прошедшие революционные потрясения, по своей интенсивности и накалу, пожалуй, еще большие, чем первая: в русле этих потрясений оказалась череда гражданских, межэтнических, межклановых войн. Однако эти потрясения в основном не сопровождались существенным политическим переустройством, в частности демонтажем советских структур и созданием (взамен их) внятных политических институтов, отвечающих как современным критериям, так и местным традициям и менталитету. В число таких стран можно включить государства 3акавказья, Молдову и Таджикистан. Ценою системной недостро-енности здесь обычно становится либо политическая нестабильность, доходящая до грани провалившегося государства, как в Грузии и Молдове, либо более или менее жесткий авторитаризм — в Азербайджане или Таджикистане. Третья группа в данном контексте представляет наибольший интерес. Изначально (на период начала 1990-х гг.) в нее входили Украина, Беларусь, Казахстан, Узбекистан, Туркменис-
тан. В дальнейшем Украина все больше отклонялась от характеристик этой группы (хотя даже сегодня, т.е. после «оранжевой революции» сохранила некоторые существенные их черты)2, но зато впоследствии к этой группе присоединились Таджикистан, Азербайджан и, по крайней мере отчасти, Кыргызстан.
Характеризуя эту группу, нельзя не обратить внимания на то, что, в отличие от первых двух, ей присуща ориентация преимущественно на эволюционную модель постсоветского политического развития. Это важная, но пока лишь внешняя, поверхностная черта данной модели. Чтобы рассмотреть суть, надо обратиться к ее структурно-функциональным характеристикам, в том числе генетическим — с момента ее становления.
Но прежде следует обратить внимание на два момента.
Первый: в Центральной Азии эта модель стала доминирующей, даже несмотря на все отклонения и вариации, включая гражданско-межклановую войну в Таджикистане. И «революция тюльпанов» в Кыргызстане, как это видится сегодня, в 2007 году, мало что изменила в этом плане. Как мало изменят, по-видимому (опять же, по меркам сегодняшнего дня), и события, разворачивающиеся в Туркменистане после смерти Туркменбаши.
Второй: вне Центральной Азии эта модель частично, эпизодически или фрагментарно проявляла (и до сих пор проявляет себя) на разных этапах постсоветского развития. В Беларуси и Азербайджане — по сей день; в Украине — полностью в начале 1990-х годов и фрагментарно до сих пор. В Молдове — в начальный период правления М. Воронина на уровне центральной власти, фрагментарно — не только в Приднестровье, но и в западной части страны до сих пор. В России — фрагментарно (на уровне ряда регионов) и по сей день.
2 Об этом подробнее см.: Труевцев К.М. Унификация постсоветского пространства: тенденции и проекты // Полития, 2004, № 3; Он же. Украина: метастазы распада // Полития, 2006, № 3.
Уже этот набор фактов свидетельствует, что данная модель претендует чуть ли не на «доминирование» в постсоветском развитии. Но дело в том, что таковой она и была по идее. Все остальное стало в определенном смысле «системным сбоем».
Вернемся в 1990 год.
Основная, если угодно, идея М. Горбачева в кульминационный политический момент перестройки заключалась в перетекании центра реальной власти от коммунистической партии к представительным руководящим органам, каковыми в тот период являлись советы разных уровней. На примере Центра СССР это было видно по тому, как реальный штаб принятия политических решений перемещался из Политбюро ЦК КПСС в Президиум Верховного Совета.
Но окончательная легитимация власти планировалась и стала проходить через выборы, которые впервые в советской истории были альтернативными (конкурентными). При этом нельзя не отметить, что они проходили по мажоритарной системе, следовательно, носили максимально персонифицированный характер.
Фактически это был проект легитимации партийной, государственной и хозяйственной номенклатуры, превративший ее в политическую элиту публичного типа. Поскольку выборы были всеохватывающими — от районного до республиканского уровня, — они изменили не только характер политической элиты, но и характер системы власти.
Еще одна особенность этого проекта заключалась в том, что он — тоже впервые в советской истории — разделял законодательную и исполнительную власть. Параллельно с выборами народных депутатов всех уровней, но отдельно от них в течение 1990 — первой половины 1991 года состоялись выборы глав исполнительной власти всех уровней, опять же, включая общереспубликанский. Таким образом, первый секретарь райкома, горкома, обкома КПСС или республиканского ЦК, чтобы закрепить свою власть, должен был пройти через конкурентные выборы. Не факт, что
он всегда их выигрывал, но, как правило, ему противостоял конкурент из управленческой, хозяйственной, профсоюзной или комсомольской номенклатуры. Таким образом мыслился и осуществлялся переход от тоталитарной к демократической системе (но еще не постсоветского, а советского типа).
При реализации этого проекта произошел ряд системных сбоев. Первый из них заключался в том, что эту легитимацию прошли все уровни законодательной и исполнительной власти, кроме общесоюзного. К лету 1991 года оказалось, что уровень политической легитимности президентов союзных республик выше, чем уровень легитимности президента СССР, избранного лишь съездом народных депутатов, который к тому же сам на этом уровне уже обладал весьма сомнительной легитимностью, что стало очевидным для подавляющего большинства советских граждан.
Второй сбой заключался в том, что в ряде республик — во всех прибалтийских и закавказских, в Молдове, Кыргызстане, Таджикистане и, что самое главное, в России — к власти пришли представители политической оппозиции, которых уже не устраивали не только консерваторы в руководстве КПСС, но и реформаторы, олицетворяемые М. Горбачевым.
Наконец, суть третьего сбоя — крайне неудачная попытка политически нели-гитимной центральной власти в лице ГКЧП восстановить статус-кво периода до
1990 года путем фактической отмены состоявшегося процесса легитимной смены власти.
Собственно говоря, эти системные сбои сыграли решающую роль в том «перерыве постепенности», который характеризовал переход от советской ситуации к постсоветской на пространстве бывшего СССР.
Однако этот «перерыв постепенности» отмечался не везде. В частности, в Центральной Азии, в первую очередь в трех ее ключевых странах: Казахстане, Узбекистане и Туркменистане, — и по сей день продолжает развиваться и модифицироваться
именно та модель власти, которая прошла политическую легитимацию в соответствии с проектом М. Горбачева в 1990—
1991 годах.
Прежде чем рассматривать различия эволюции и модификации этой модели в различных ее вариантах, следует внести некоторые значимые дополнения в ее генетические характеристики, поскольку именно на них в значительной степени основываются наиболее существенные черты развивающихся здесь политических систем, разумеется дополненные особенностями более отдаленного исторического развития, этно- и нациогенеза, политической культуры, менталитета и пр.
Методологическая ловушка, в которой оказался М. Горбачев, пытаясь осуществить проект советской демократизации, заключалась в следующем. Советская форма правления в принципе несовместима с представительной демократией, поскольку советы есть форма плебисцитарной демократии, подчиняющейся принципам демократического централизма: меньшинство
подчиняется большинству (мнение меньшинства после голосования не учитывается и никак не представляется), подчинение исполнительной власти законодательной (недопущение принципа разделения властей) и пр. При переходе к представительной демократии весь этот набор принципов должен быть устранен и заменен на другие, но тогда должны коренным образом измениться и сами советы. При том их содержании, которое они сохраняли в момент перехода, советская система могла быть управляемой лишь в двух случаях — при внутреннем управляющем, каковым до 1990 года была КПСС, либо при внешнем управляющем, каковым может быть только авторитарный режим. Так что советская демократизация после устранения из системы КПСС как внутреннего управляющего механизма логически вела не к представительной демократии, а к авторитаризму.
После легитимации администраторов разного уровня в 1990—1991 годах они могли стать руководителями демократического типа лишь при наличии реальных проти-
вовесов в виде эффективной многопартийности и гражданского общества. Такие противовесы в СССР существовали скорее как исключение, а не как правило, несмотря на процессы, развернувшиеся в период перестройки и гласности. Поэтому администраторы разного уровня в постсоветский период сплошь и рядом начали превращаться в авторитарных правителей, что произошло с большинством глав субъектов Федерации в России, но было бы тем более странным, если бы этого не происходило с руководителями бывших союзных республик.
Это, что совершенно очевидно, относится и к руководителям стран Центральной Азии. В случае Казахстана, Узбекистана и Туркменистана все три президента —
Н. Назарбаев, И. Каримов и С. Ниязов — бывшие первые секретари ЦК Коммунистических партий союзных республик, прошедшие политическую легитимацию через выборы в упомянутый период.
В этом смысле они оставались (а Н. Назарбаев и И. Каримов остаются до сих пор) деятелями советского периода, на которых в 1991 году достаточно неожиданно свалилась вся полнота независимой государственной власти. Об этом свидетельствует хотя бы то, что как руководители этих стран они не только не были в числе инициаторов распада СССР, но и до последнего момента продолжали лелеять надежду на его сохранение.
Впрочем, эту позицию руководства разделяло и подавляющее большинство общества в странах Центральной Азии, включая и различные фракции политической оппозиции. К примеру, Партия исламского возрождения, в 1990—1991 годах претендовавшая на роль общесоюзной политической партии и бывшая в тот период одной из наиболее динамичных политических сил в регионе, активно выступала за сохранение СССР.
Причины этого кроются, на мой взгляд, в следующем. Сами страны Центральной Азии как государственные образования, их общественно-политическая структура в определенном смысле являются в большей мере порождением советско-
го периода, чем какие-либо другие республики бывшего СССР. Если в его европейской части и в 3акавказье созданию советских союзных республик предшествовали наличие сильных национальных движений и некоторый опыт национальной государственности (а у прибалтийских республик и 20-летний опыт политической независимости), то в Центральной Азии ничего подобного не было. Это отнюдь не означает отрицания наличия здесь глубоких цивилизационных основ, наличия высокоразвитых для разных исторических периодов государств, в конце концов, наличия недооцененных многими до сих пор форм кочевой цивилизации и базировавшихся на их основе своеобычных государственных образований.
Но на момент прихода советской власти в регионе не было ни одного государственного образования, которое могло бы послужить исходным материалом для создания современных национальных государств (вряд ли можно было считать таковыми, например, Хивинское ханство или Бухарский эмират). Да и оппозиционные советской власти движения (прежде всего басмачество) базировались скорее на религиозной, а не на национальной основе. Поэтому национальная государственность полностью была создана в советский период, причем практически в развернутом виде этот процесс начался лишь с конца 1930-х годов, когда в регионе окончательно оформились союзные республики. При этом процессы государственного и национального строительства проходили практически одновременно.
Можно, разумеется, назвать все это квазигосударственностью, поскольку национально-государственное строительство проходило под общесоюзным колпаком, а вся политическая структура снизу доверху носила целиком советский характер. Но ни общество, ни политическая элита региона других форм создания современной национальной государственности просто не знали и были надежно отгорожены от любого зарубежного опыта, поэтому именно этот тип политического устрой-
ства не мог не восприниматься ими как абсолютно адекватный.
Другое дело, что традиционные формы низовой политической организации (община — как сельская, так и городская) здесь подверглись меньшим разрушениям, чем в любых других частях СССР3, и достаточно эволюционно врастали в советскую систему, а более высокие этажи политического здания заполнялись на этом фундаменте прорастающей через советские структуры клановостью, что вполне вписалось в общесоюзные тенденции (начиная с 1960-х гг.), когда клановость стала распространяться повсеместно как внутриномен-клатурное явление.
Кроме того, опыт обратного перехода высшего должностного лица из государственной структуры в партийную при свержении Н. Хрущева и приходе на пост Генерального секретаря ЦК КПСС Л. Брежнева, лишь слегка подвинувший политическую систему СССР от идеального тоталитаризма в сторону авторитаризма, имел продолжение в Центральной Азии и далеко идущие для нее последствия.
По крайней мере в трех республиках региона — Казахстане, Узбекистане и Туркменистане — подобный переход в разных формах имел место уже в советский период и в определенной мере технологически предвосхищал и подготавливал переход к авторитарному правлению. Более того, когда в Казахстане назначенный таким образом руководитель был сменен в начале перестройки на назначенца из Москвы, что было вполне легитимно с точки зрения традиции номенклатурных подвижек, это вызвало серьезные волнения среди казахской части населения и, таким образом, просигнализировало, каковы представления этого населения (да и всего центральноазиатского) о политической легитимности лидера государства.
Прошедшие в 1990—1991 годах кампании по выборам глав государств Цент-
3 Серьезное, но все же относительное исключение в этом отношении представлял Казахстан, Кыргызстан — в меньшей мере.
ральной Азии (за исключением Таджикистана) закрепили за ними практически абсолютную политическую легитимность по уже выясненным причинам: технологический переход тоталитарных механизмов в авторитарные, отсутствие реальных политических противовесов и восприятие большинством общества такого порядка вещей как нормального. К этому следует добавить, что у избранных лидеров присутствовал изначальный политический и административный ресурс, контроль над силовыми структурами и советской системой, в целом сохранившейся на областном, городском и районном уровнях если не по форме, то по сути, с одним, но существенным изменением: она не утратила своего значения лишь в сфере представительной (законодательной) власти, а местных администраторов стал, как правило, назначать глава государства, что вполне вписывается в общую схему авторитарного правления.
В эту модель, как уже отмечалось, не вполне вписываются Кыргызстан и Таджи-
кистан, поэтому они остаются за рамками детального рассмотрения в данной работе. Лишь отметим, что их последующий дрейф к этой модели подчеркивает: это такие исключения, которые не исключают, а скорее подтверждают правило.
Таким образом, можно констатировать, что авторитарная модель, выросшая изначально из советского периода, стала основной формой правления, организации и эволюции политических систем в Центральной Азии. Общие ее черты необходимо было выявить хотя бы для того, чтобы установить, если угодно, ее закономерный характер, который, сквозь поверхность центральноазиатских особенностей, в принципе высвечивает почти универсальные черты начального становления национальных государств.
Однако на этом общее, пожалуй, и кончается. В каждой стране эта модель приобрела уже свои особенности и неповторимые черты. Обозначились и тенденции дальнейшего развития каждой национальной модификации этой модели.
Казахстан: мягкий центристский авторитаризм
Если говорить о некоем магистральном пути развития того, что здесь описано под названием «горбачевской модели», то на эту роль претендует прежде всего Казахстан. По причинам как внешнего, так и более глубокого характера.
Сама фигура государственного лидера здесь выходит далеко за национальные рамки, как изначально (в составе СССР), так и сейчас (в составе СНГ) являясь фигурой общесоюзного масштаба. И в том смысле, что он был последовательным реформатором в советский период — но столь же решительным противником распада СССР — и остается столь же последовательным реформатором по сей день. И в том смысле, что он является самым последовательным, может быть, и единственным последовательным юнионистом на всем постсоветском пространстве.
Да и страна в целом, в отличие от других государств на этом пространстве, которые, каждое по-своему, «пошли своим путем», продолжает в основном двигаться по эволюционному руслу, проложенному еще в советский период, при этом пройдя на этом пути достаточно далеко и отнюдь не безуспешно.
Этому должны быть причины, обусловленные не только личностью лидера.
Среди наиболее сильных игроков на постсоветском пространстве, претендующих на роль региональных держав, их здесь, кроме России, три: Украина, Казахстан и Узбекистан. Последний находится в особом культурно-цивилизационном ареале, перед которым
пролегает незримая, но очень весомая граница. Поэтому разговор о нем — тема особого сюжета.
Между Россией и Казахстаном такой границы нет, поэтому все переходы носят мягкий характер, а уровень и глубина взаимопроникновения таковы, что именно в отношении этих бывших республик СССР его распад в гораздо большей мере, чем по отношению к каким-либо другим республикам (разве что за исключением Беларуси), оказался трагической «резкой по живому».
Далее, Казахстан не в меньшей, а в каких-то отношениях и в большей мере, чем Россия и Украина, оказался объектом беспрецедентного социально-инженерного эксперимента советского периода. Этот эксперимент, имевший черты глубокой генетической модификации и вивисекции одновременно, не мог не затронуть существа политических и социальных отношений на соответствующих мега-, макро- и микроуровнях.
Республика пережила две волны интернационализации. Первую — в тридцатые и особенно сороковые годы ХХ века, когда она стала местом поселения не только разноплеменных «врагов народа», но и целых репрессированных народов: немцев, чеченцев, ингушей, балкарцев, турок-месхетинцев и других. Вторую — поднятие целины и последовавшую за ней индустриализацию, включая ряд масштабных проектов — от Джезказгана до Байконура.
В результате Казахстан пережил глубокую этнодемографическую и социально-политическую модернизацию, сблизившую его с Российской Федерацией не только по типу многоэтничности населения и ее внутренней структуре, но и по характеру и вектору самих модернизационных процессов, для которых к концу советского периода в обеих республиках были характерны весьма сходные результаты.
Имей эти процессы в Казахстане линейное продолжение в рамках советского периода, они могли бы привести и к последующей федерализации республики. Однако не привели.
Казахстанский унитаризм, на первый взгляд являющийся прочной формой обеспечения единства и территориальной целостности страны, в то же время скрывает в себе, как в ящике Пандоры, проблемы национально-этнического, как, впрочем, и территориального свойства, не имеющие внятного политического представительства.
Причем речь идет не только и не столько о факторе казахско-русских отношений. В этом плане все более или менее ясно, поскольку русский язык — второй государственный, а возможности развития образования и культуры для русского и русскоязычного населения не имеют заметных ограничений.
У Казахстана, в силу жесткости его культурно-цивилизационных границ с Узбекистаном, Туркменистаном и Китаем, просто нет возможностей для «эксплозивного» развития, поэтому вектор развития объективно повернут на «имплозивную» доминанту, что предполагает ускорение интенсификации факторов внутриполитического развития. В республике удалось, применительно к постсоветским реалиям, создать близкую к идеальной модель авторитаризма центристского типа, исторически показавшую себя в качестве неплохого и достаточно надежного плацдарма для последующего модернизационного транзита.
В этом контексте достаточно сослаться на примеры таких разных стран, как Турция, Бразилия, Венесуэла, Перу, Египет, Тунис, Южная Корея, Малайзия. В этих странах подобная модель была опробована на разных этапах их исторического развития и приводила не только к десятилетиям стабильности, но и в ряде случаев — к последовательному эволюционному развитию в направлении представительной демократии.
Это объясняется тем, что центристский авторитаризм жестко отсекает политические крайности как правого, так и левого толка, но в то же время не только не препятствует, а, напротив, способствует инкубации и постепенному прорастанию либераль-
ных институтов, создавая тем самым последовательно растущую устойчивую базу демократии.
В случае Казахстана исходные условия в чем-то были даже лучше по сравнению с рядом перечисленных стран, особенно азиатских и африканских.
Так, политическая оппозиция, в отличие даже от соседних Узбекистана и Туркменистана, здесь не исключалась (и не исключается) из политического процесса, а имеет возможность участвовать в выборах, даже получать некоторое парламентское представительство, хотя и жестко ограничена в действиях и представительстве за счет использования властного и административного ресурсов. Не устранена абсолютно и свобода СМИ, хотя она носит достаточно ограниченный и управляемый характер.
В отличие от российской моноцентричности, которая в той относительно завершенной форме, в какой мы наблюдаем ее сегодня, для постсоветской России представляет собой новый политический фактор (проявляющийся в качестве реакции президентской власти на многочисленные кризисные ситуации и рассматриваемый ею как инструмент их разрешения), в Казахстане моноцентричность существовала изначально. Более того, с момента образования его как независимого государства она была несущей опорой всей конструкции режима, да и политической системы в целом.
В Конституции страны нет таких жестких ограничителей президентской власти, каким в Основном законе РФ является, например, ограничение президентского правления двумя сроками по четыре года каждый. Причем изменение этой нормы в России обставлено такой сложной процедурой, как созыв Конституционного собрания, что чревато угрозой изменения конституционного строя и, естественно, отпугивает не только политический класс, но и большинство населения.
В РК ограничители как по срокам, так и по альтернативности президентских выборов носят более мягкий характер и, в свою очередь, прошли апробацию через политический процесс. В результате моноцентричность4 через политический процесс развивалась здесь достаточно линейно, без ярко выраженных кризисов, тем более катаклизмов.
Разумеется, это не значит, что в политической жизни Казахстана не происходили структурные и функциональные изменения. Но в силу изначальной моноцентричности президентской власти они проявлялись либо в лоне вертикали самой этой власти, либо под ней (в исполнительной, законодательной и судебной власти), либо рядом с ней, происходя из явлений, во многом порожденных самим характером и структурой этой власти. Причем проявляться эти изменения стали относительно недавно, в основном в последние три-четыре года.
Например, в явном контрасте с Россией, где олигархи «родились» в основном вне лона власти вообще и президентской в частности и лишь отчасти сформировались под ее главным образом косвенным влиянием, казахстанские олигархи, как правило, генетически с ней связаны.
Однако, возникнув как функциональная часть достаточно гомогенного политического класса, они почти сразу же проявили тенденцию к политической эмансипации, растущему дистанцированию от президентской власти, а также к использованию своих материальных ресурсов в качестве основы финансирования оппозиционных политиков.
Сращивание олигархов с частью бюрократии — в отличие от России, где этот процесс способствовал скорее гомогенизации власти, — в Казахстане дало противоположный эффект: именно на таком гумусе здесь стала прорастать политическая оппозиция.
4 В данном контексте она рассматривается как мягкий, центристский авторитаризм, поскольку носит как структурный (институциональный и нормативный), так и функциональный (выраженный через политический режим) характер.
Таким образом, в отличие от России, где политические партии могли возникать и сверху, и снизу, и при смешении обоих векторов, в Казахстане политические партии, которые до того в основном создавались и дирижировались властью, в последнее время возникали сверху, но как бы сбоку — отдельно от президентской власти, даже в конфронтации с ней.
Вообще говоря, такой процесс может быть довольно опасен для правящей власти, если она недостаточно хорошо отслеживает и осознает обстановку в нижней части политического спектра. В этом случае трудно бывает предсказать, на какие конкретные социально-политические процессы наложится достаточно незрелый верхушечный партогенез и, соответственно, какие корни он может пустить и к каким последствиям привести.
Но в этой связи следует отметить, что умение предугадать развитие политических событий и делать упреждающие ходы — довольно характерная черта казахстанской власти, выгодно отличающая ее от правящих элит большинства постсоветских стран. Так, в начале 1990-х годов в республике был предотвращен назревавший по ряду позиций серьезный этноконфессиональный кризис в русско-казахских отношениях. Причем сделано это было не только и не столько репрессивными мерами, сколько путем упреждающих шагов по развитию представительства интересов русских в сфере религии, языка, культуры и т.д.
Позже, используя ресурс власти, в Казахстане своевременно провели реформы по монетизации льгот, не вызвавшие, несмотря на всю их остроту, столь болезненной реакции населения, как в России.
Но, с другой стороны, исторически казахстанская власть прежде и не сталкивалась со столь острым политическим вызовом, как в настоящее время. Фактически речь идет о возможности продолжения развития политической системы республики по эволюционному пути.
Жесткие меры по ограничению сферы деятельности политической оппозиции, принятые в качестве законодательных норм, можно объяснить как реакцию на события в других странах СНГ, особенно в соседнем Кыргызстане. Хотя, естественно, эти меры вызвали достаточно негативную реакцию как внутренней оппозиции, так и международных кругов, оказывающих ей политическую поддержку.
Но вместе с тем обращает на себя внимание и объявленная не столь давно президентом республики Н. Назарбаевым законодательная инициатива по переходу к выборности акимов — руководителей областей страны.
Такая мера и другие, ей подобные, направлены на структурное смягчение моноцентризма. В принципе они могут не только быть весьма эффективными в плане конъюнктурного разблокирования ситуации, но и привести к преодолению более долгосрочных политических напряжений, которые на нынешнем этапе находят скорее поверхностное, чем глубинное выражение.
Однако в том-то и заключается вопрос: насколько в политической системе Казахстана заложен потенциал для разворота в подобном направлении.
С одной стороны, в «Послании Президента Республики Казахстан Нурсултана Назарбаева народу Казахстана» провозглашена общенациональная программа политических реформ, преследующая цель осуществления «нового этапа демократизации Казахстана», включающая, в частности, децентрализацию исполнительной власти, введение выборности глав региональной и местной власти, а также ряд других мер5. С другой — что показывают векторы и динамика развития политического процесса самого последнего
5 См.: Послание Президента Республики Казахстан Нурсултана Назарбаева народу Казахстана от 18 февраля 2005 [http://www.president.kz/articles/state/state_container.asp?lng=ru&art=Posl_k_ паі^и_2005].
времени, — этот потенциал здесь явно узок, настолько, насколько скромны демократические возможности конституционного строя.
Так как казахстанский моноцентризм, при всей мягкости центристского авторитаризма, все же является самой жесткой частью общей политической конструкции, его смягчение или частичный демонтаж не могут не таить в себе потенциальные опасности не только для существующего режима, но для всей политической системы.
Это в полной мере показывает ситуация в Грузии, Украине и, может быть, особенно четко в Кыргызстане, где политические режимы изменены, но структурные проблемы, существовавшие и прежде, но сохранявшиеся за фасадом внешней «прочности», вышли наружу и демонстрируют явную угрозу стабильности, состоятельности и территориальной целостности всех перечисленных государств.
При том, что угрозы подобного рода и в Казахстане потенциально не исключены, их уровень существенно ниже, чем в упомянутых странах. Например, феномен «землячества» в Грузии и на Украине несет отнюдь не устраненную «розово-оранжевыми» революциями угрозу (по меньшей мере) конфедерализации, а в Кыргызстане может просто разорвать страну на секулярный Север и фундаменталистский Юг.
А в РК этот фактор практически отсутствует в силу исторически иной традиционной стратификации собственно казахского общества, а также в связи с тем, что оно наиболее секулярно и наименее затронуто фундаменталистскими тенденциями по сравнению с любым другим обществом в Центральной Азии. Так что в РК феномен «землячества» вряд ли можно рассматривать в качестве серьезной потенциальной угрозы. Отсюда вытекает, что, несмотря на имеющиеся вызовы, от которых, впрочем, не гарантирован ни один политический режим и ни одна политическая система в сложнейший период транзита, эволюционная модель политического развития в Казахстане вовсе не исчерпала свои возможности.
Одновременно угрозы, выявленные в ходе данного анализа и рассматриваемые рядом аналитиков как реальные, в основном (по крайней мере, на данном временном отрезке) поверхностные и пока не срастаются в единую векторную линию развития с потенциальными угрозами, имеющими более глубокий, структурный характер. Другое дело, что такой вектор может в дальнейшем сложиться, если курс на структурные реформы, которым республика довольно успешно следовала до последнего времени, не будет продолжен.
В то же время ясно, что и искусственное форсирование либеральных реформ, их скоропалительный и несбалансированный характер может расшатать ситуацию не менее, а скорее более эффективно, чем их отсутствие.
В любом случае состояние и динамика политической системы в Казахстане не дает оснований для однозначных выводов по поводу неизбежности прерывания эволюционной модели его развития.
Узбекистан: застывшая деспотия
Генетически узбекский вариант политической системы идентичен казахстанскому, если, конечно, отвлечься от того немаловажного факта, что казахстанское национальное государство изначально формировалось (и не могло в принципе не формироваться) как полиэтническое. А в Узбекистане, где также достаточно много этнических групп, уже в советское время изначально доминировал титульный этнос (узбекский) и при возникно-
вении независимой государственности тенденция к становлению в основном моноэтнического государства не могла не усилиться.
Еще в советский период проявлялось и стремление узбекской правящей элиты к превращению Узбекистана в ведущую республику региона, что происходило в конкуренции с Казахстаном. Идея сильного государства, тяготение к авторитаризму на национальном и региональном уровне восходят еще к послевоенным временам, особенно усилившись в 1960—1980-х годах.
Наличие в Узбекистане традиционных цивилизационных центров, прежде всего Самарканда и Бухары, трансформация Ташкента в крупнейший современный цивилизационный центр Средней Азии, казалось бы, давало ему весомые преимущества перед остальными странами региона. Однако освоение целины и начало противостояния с Китаем явно обозначили преференции, которые руководство СССР стало отдавать Казахстану. Но в советские времена, очевидно отдавая себе отчет в его геополитической исключительности и в незримой цивилизационной границе, пролегавшей между ним и другими республиками региона, руководство Советского Союза разделяло понятие Казахстана и понятие Средней Азии. Поэтому, не будучи в состоянии на равных конкурировать с Казахстаном, Узбекистан объективно становился если не доминирующей, то уж определенно ведущей республикой к югу от Казахстана.
Ситуация стала изменяться с началом афганской войны, когда фактор таджиков как разделенной нации, большая часть которой проживает на территории Афганистана, стал оказывать влияние на баланс сил в регионе.
Узбекский правящий класс вновь попытался повернуть этот баланс в свою пользу в конце перестройки, когда вывод советских войск из Афганистана, а также обозначившиеся проблемы между советским руководством и казахстанской элитой, продвижение узбекского лидера Р. Нишанова в общесоюзное руководство, казалось бы, этот шанс предоставляли. Однако распад СССР помешал осуществиться подобным планам.
С распадом Советского Союза, когда Москва явно отрицательно отнеслась к предложениям стран региона сохранить его в формате «Россия + Центральная Азия», векторы развития в ЦА стали резко меняться.
Если Казахстан, несмотря на доминировавшие на постсоветском пространстве центробежные тенденции, продолжал последовательно проводить юнионистскую линию, особенно в отношениях с Россией, то другие страны ЦА, прежде всего Узбекистан и Туркменистан, стали как бы закрываться в своей скорлупе, дрейфуя в сторону автаркии и закрытого общества. Это было обусловлено не только причинами, связанными с консерватизмом местных политических элит, да и значительной части общества, не стремившейся к изменению устоявшихся в советский период порядков, хотя и этот фактор, несомненно, присутствовал.
Однако страх перед переменами, грозившими своей непредсказуемостью, был вызван не только распадом СССР, но и событиями в Таджикистане.
Для Узбекистана это был прежде всего фактор Ферганской долины, грозящей превратиться в бурлящий котел всего региона.
Ферганскую долину без преувеличения можно назвать солнечным сплетением ЦА. Здесь сходятся границы трех стран — Кыргызстана, Таджикистана и Узбекистана. Причем они скроены так, что представители всех этносов, проживающих в долине, переплетены по все стороны границ; этот клубок межэтнических, межнациональных и межгосударственных противоречий постоянно пульсирует после распада СССР: в этом районе уже были прецеденты пограничных столкновений между Узбекистаном и Кыргызстаном, Узбекистаном и Таджикистаном. А чего стоит, например, минирование узбекской стороной государственной границы, приведшее к случаям подрыва мирных жителей.
Кроме того, не меньшая взрывоопасность заложена и в социальной жизни Ферганской долины, начиная от характера происходящих в ней демографических процессов. Уже несколько десятилетий долина находится в состоянии постоянного демографического взрыва. Результат — крайняя перенаселенность, застойная массовая безработица, экономическая стагнация, подрыв системы здравоохранения и образования, значительная часть населения находится либо на грани нищеты, либо за этой гранью.
Не случайно именно Ферганская долина является питательной средой распространения радикальных исламистских движений, в том числе связанных с «Аль-Каидой» и талибами. Отсюда происходил и здесь начал свою террористическую деятельность На-мангани, здесь находятся основные центры Исламского движения Узбекистана, узбекской части партии «Хизб ут-Тахрир аль-ислами» и т.д. Здесь пролегает и один из главных путей наркотрафика.
Этот взрывной потенциал чреват большими потрясениями, способными серьезно воздействовать на судьбы всего региона. Частично это было продемонстрировано, когда события на юге Кыргызстана и последовавшие за ними общенациональные результаты сдетонировали социально-политический взрыв в Андижане.
Если взглянуть на произошедшее в узбекской части ферганского ареала не в конспирологическом ключе, характерном для некоторых заявлений официальной узбекской стороны, а объективно и взвешенно, то нельзя не признать прямого влияния самого хода и политического эффекта кыргызских событий на ситуацию по другую сторону узбекско-кыргызской границы.
Разумеется, такого эффекта могло бы не быть, если бы всколыхнувшая Кыргызстан революционная волна не легла здесь на подготовленную почву. Иными словами, локальный «эффект домино» сыграл свою роль, но сыграл потому, что социально-политический нерв ситуации был натянут до предела. В добавление к тому, что уже было сказано о внут-рисоциальных факторах, объективно подводящих напряженность в Ферганской долине к грани перехода в иное качество, здесь присутствовал и фактор усугубившегося в последние годы межрегионального дисбаланса на уровне власти, регионально-кланового представительства, отношения центральной власти к населению района в целом, в результате чего жители долины оказались в положении изгоев. Все это подготовило спонтанную, стихийную почву взрыва.
Но был, несомненно, и другой фактор, который также не следует игнорировать. Этот фактор — логика ожиданий, направленности, готовности и образа действий исламских боевиков, ставших ядром, мозговым центром и ударной силой восстания в Андижане. Эту логику нельзя не увидеть в самом характере восстания, в направленности действий его участников, в стиле политической провокации (пронизывающей, кстати говоря, всю историю терроризма, начиная с XIX века), для которой любой кровавый исход означает положительный результат. Этот почерк революционеров-террористов, давно и хорошо известный и в России, и в Европе, и в исламском мире, трудно не разглядеть в андижанских событиях.
Наконец, был и третий фактор — характер и логика действий официальных узбекских властей.
■ Во-первых, характер этих действий свидетельствует, что мощь и масштаб восстания, несмотря на его локальный характер, застал узбекские власти врасплох. Об этом же говорит и то, что для организации отпора восстанию и его подавления потребовалось немалое время.
■ Во-вторых, достаточно очевидно, что движущей силой этих действий был страх, причем не только перед исламистами, но и перед оппозицией вообще. Иначе трудно объяснить несоразмерность и неадекватность этих действий, результа-
том которых стали многочисленные, возможно, и отчасти скрываемые жертвы не только в рядах боевиков, но главным образом среди мирного населения.
■ В-третьих, что вытекает из предыдущего, вряд ли были просчитаны возможные последствия этих действий. Ведь если власть и получила положительный для себя сиюминутный результат в плане преподнесения жестокого урока оппозиции, то в более долгосрочном плане она вполне может получить как усиление мобилизации боевиков, действующих в привычном и излюбленном для них поле «жертвенности» (шахидизма), так и радикализацию более умеренных фрагментов оппозиции.
Правда, следует отметить, что помимо страха как мотивации действий узбекской власти в Андижане, эти действия все же лежат и в общей логике ее курса в отношении политической оппозиции, и в этом смысле их нельзя не признать последовательными. Эта логика заключается в использовании реального фактора исламистской опасности в качестве предлога для подавления любой оппозиции и инакомыслия. Следуя ей, узбекская власть пытается «замарать» любую оппозицию, включая либерально-демократическую, в связях с исламистами, чтобы под этим предлогом изолировать и репрессировать все оппозиционные силы.
Эта логика, возможно, и способствовала консолидации большинства населения вокруг правящего режима авторитарным путем в предшествовавшие 10 лет, но столь ли она эффективна сегодня? Чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться прежде всего к историческим прецедентам противодействия исламистской оппозиции, в первую очередь в самом мусульманском мире.
В этом плане достаточно богатый опыт накоплен в арабских странах, где были многочисленные примеры взаимоотношений власти с исламистской оппозицией как путем ее «умиротворения», так и путем подавления. К сожалению, все попытки интегрировать исламистов в существующие политические системы и превратить их в системную оппозицию до сих пор заканчивались крахом. Но в том, что касается жесткого подавления этой оппозиции, были отдельные акции, приносившие существующим режимам удовлетворительные результаты.
Среди подобных «экспериментов» следует особо выделить подавление президентом Сирии Х. Асадом (ныне покойным) волнений «братьев-мусульман» в г. Хаме в начале 1980-х годов. Это была жесточайшая акция, не выдерживающая критики с позиций гуманизма, когда город был блокирован и почти полностью уничтожен огнем артиллерии, а его жители, если не все, то в значительной части истреблены. Результат этого жестокого подавления был таков, что исламистская угроза как общенациональный фактор устранена и по сей день, а сыну и правящему наследнику тогдашнего президента Б. Асаду удается довольно успешно избегать опасности нынешних отечественных исламистов, направляющих свои действия куда угодно, но только не внутрь страны.
Однако вместе с тем следует отметить, что упомянутая жестокая акция удалась Х. Асаду не только в силу ее глубоко просчитанной организации и точному исполнению. Ей сопутствовала (даже во многом предшествовала) широкая общественная изоляция исламистов и консолидация остальной части общества на иных, нерепрессивных основах. Большинство левых и левоцентристских сил, а также представители нацменьшинств были объединены в национально-патриотический фронт, возглавляемый правящей партией. А ее руководителем (равно как и фронта) был сам президент. Другие же, оппозиционные им части политического спектра были разрознены, разъединены и изолированы различными, в том числе репрессивными, но относительно «мягкими» способами.
На этом фоне вектор действий узбекского режима и их логика выглядят диаметрально противоположными: при жестком подавлении исламистов в их сторону выталкивается, изолируется, а затем подавляется и вся остальная оппозиция.
Эти действия еще можно было оценивать как относительно успешные после ташкентских взрывов, когда некоторые политики и эксперты рассматривали их как пусть не вполне адекватный, но все же мотивированный ответ на акцию террористов. Во всяком случае, факт относительной консолидации вокруг режима по их итогам можно было констатировать.
Иначе выглядит ситуация вокруг инцидента в Андижане. Очевиден вектор и динамика ее развития. Действия оппозиции, в том числе боевиков кажутся более мотивированными, чем действия властей. В любом случае оппозиция продолжает утверждать себя на политическом поле в качестве перманентного фактора, способного противостоять власти и подрывать ее усилия по консолидации общества. А действия власти, напротив, способствуют консолидации оппозиции до такой степени, что как для массы простых граждан (особенно в Ферганской долине, но не только там), так и для международной общественности исламисты и другие фрагменты оппозиции становятся трудно различаемыми.
Тем самым мотивация действий оппозиции, включая исламистов, видится как оправданная со стороны растущей части населения и зарубежных общественных кругов, склонных, например, к апологии и настойчивым требованиям легализации такой организации, как ИДУ, в которой присутствует несомненный исламистский компонент, но которая пытается позиционировать себя в качестве умеренной и конструктивной оппозиции.
Результаты андижанских событий видятся как следующие:
1. Во внутреннем плане очевидно, что оппозиция подавлена, но отнюдь не разгромлена. Ее социальная база, точки прорастания и смычки с ней имеют тенденцию к нарастанию, а база консолидации расширяется, в том числе усилиями правящего политического режима. При этом, поскольку в узбекских условиях именно для исламистских боевиков характерны наиболее сильная мотивация, реальная организационная структура, серьезные исторические и социальные корни, их шансы окончательно превратиться в ядро расширяющейся оппозиции достаточно велики и продолжают увеличиваться.
2. Во внешнем плане обозначилась изоляция режима как в глобальном, так и в региональном аспекте. Такие акторы, как США, НАТО, Евросоюз, значительная часть исламского мира, не только резко негативно оценили действия узбекских властей в андижанских событиях, но некоторые из них приняли конкретные меры, направленные на политическую изоляцию Узбекистана. Ликвидация, например, американской базы в Узбекистане была лишь ответной реакцией на эти меры, что, впрочем, может способствовать дальнейшему усилению этой изоляции. Исключением является позиция России и Китая, однозначно поддержавших узбекский режим. Однако эффективность этой позиции затруднена отсутствием общих границ, в то время как у США и НАТО есть рычаги воздействия на Узбекистан через территорию Афганистана и других сопредельных стран.
В региональном аспекте изоляция Узбекистана также усиливается, что видно по росту напряженности отношений по всему периметру границ. Традиционно непростые отношения с Таджикистаном, Туркменистаном и Казахстаном дополнены новым витком напряженности с Кыргызстаном, который власти Узбекистана пытались обвинить в прямой причастности к андижанским событиям, в том числе в подготовке боевиков. Бумерангом для Ташкента начинает оборачиваться и его прежняя вовлеченность в афганские дела через посредство узбекского меньшинства в Афганистане.
Все эти факторы, взятые в совокупности, превращают Узбекистан в «больного человека» региона. Возможно, еще преждевременно говорить об «обреченности» узбекского режима, но опасность выхода ситуации из-под контроля власти не выглядит фантастичной.
Туркменистан: деспотия авторитарно-тоталитарного типа
Проявляя себя в современных условиях в принципе как транзитный тип политического устройства общества, авторитаризм обнаруживает в своем развитии и структурнофункциональных характеристиках две противоположные типологические модели. Первая — эволюционная, которую в этом материале мы уже рассмотрели на примере Казахстана. Вторая, тяготеющая к закрытости, автаркии, политической консолидации за счет преимущественно, а то и исключительно крайне жестких репрессивных мер. Это, как мы видели, достаточно характерно для Узбекистана. Однако не он представляет собой крайний вариант деспотического режима в регионе.
Наиболее жестким вариантом деспотического режима аналитики практически единодушно признают политический режим, существующий (или по крайней мере до самого последнего времени существовавший) в Туркменистане.
Такие режимы иногда характеризуют как авторитарно-тоталитарные, и достаточно очевидно, что именно к этому типу тяготел режим Туркменбаши. Дело не только в предельной жесткости и методах тотального контроля над населением, культе личности лидера, хотя все эти черты являются непременными признаками уже не столько авторитаризма, сколько тоталитаризма, также как и другие внешние черты. К таковым относятся вовлечение населения в акции поддержки режима; проявления трудового и прочего энтузиазма; красочные массовые шествия с выражением преданности лидеру и его курсу; наконец, отражение всего этого в весомых, грубых и зримых произведениях искусства, прежде всего монументальной скульптуры и архитектуры.
Эти застывшие и оживающие архитектурно-скульптурные композиции на самом деле отражают внутреннюю архитектонику режима, его идеальную выстроенность в соответствии с проектом вождя и его соратников. По сути именно С. Ниязов, единственный на постсоветском пространстве, осуществил мечту консерваторов в руководстве КПСС
и, получив изначальный вотум доверия населения, постепенно преобразовал модель, доставшуюся ему в наследство от перестройки, в аналог советской системы 1930—1950-х годов, правда добавив в нее некоторые авторитарные детали. Так, фактически была сохранена не только советская система, но и принцип партийного (или квазипартийного) управления ею, с закрытой (номенклатурной) системой подбора, продвижения и ротации кадров. Сохранен и усилен был выявленный еще А. Авторхановым6 советский «треугольник власти» с опорой на аппарат и силовые структуры.
Вместе с тем все властные структуры были целиком замкнуты на лидера, который фактически единолично руководил не только исполнительной властью, возглавляя правительство, но и законодательной, а также силовыми структурами. Выборы президента в стране не проводили с тех пор, как в 1994 году Туркменбаши утвердили на президентской должности в результате референдума, в 1999-м его назначили главой государства без ограничения срока, а в 2003 году и пожизненным председателем постоянно действующего высшего представительного и законодательного органа — Халк Масхалаты.
6 См.: Авторханов А. Технология власти. Франкфурт/М.: Посев, 1983.
Смерть Туркменбаши поставила политическую элиту, казалось бы, перед обычной для авторитарных режимов кризисной ситуацией в связи с отсутствием в них механизма преемственности власти, тем более что репрессии против реальных и потенциальных оппозиционеров и соперников привели к тому, что наиболее известные ранее политические деятели страны оказались либо в эмиграции, либо в застенках, либо вообще ушли из жизни.
Вместе с тем в короткий период, прошедший после кончины лидера, номенклатурный механизм организации власти выявил формулу временного коллективного руководства, несколько напоминающую ситуацию в СССР в 1953 году, сразу после кончины И. Сталина.
Но есть и различия, заключающиеся прежде всего в том, что впервые за всю историю независимого Туркменистана это коллективное руководство приняло решение провести конкурентные выборы президента, на которые было заявлено несколько кандидатов.
Несмотря на то что эти эксперты рассматривали выборы как достаточно декоративные, все же этот шаг, наряду с рядом других, они оценили как признак смягчения режима и его перехода от моноцентрической к олигархической форме правления. Насколько это действительно будет так, покажет время, однако ясно, что эта мера смогла если не устранить кризис власти, то по крайней мере смягчить его остроту и отодвинуть разрешение проблем на послевыборный период.
Предсказуемая победа Г. Бердымухаммедова и его утверждение в должности главы государства не внесли изменений в расстановку политических сил в стране. Полнота власти, сосредоточенная в руках нового президента, дает ему определенный карт-бланш как для продолжения прежнего курса, так и для осуществления реформ.
В любом случае политическая обстановка в стране будет изменяться. Продекларированные новым президентом намерения провести ряд реформ свидетельствуют, что хотя бы на первом этапе эти реформы будут носить весьма ограниченный характер, а их вектор и истинный размах должен определиться позднее.
