CC BY
56
УДК 82:801.6; 82-1/-9 А.А. Илюшин ЦЕНТОННОЕ
ОПЫТ ПУБЛИКАЦИИ СОВРЕМЕННОГО ЛИТЕРАТУРНОГО АНОНИМА
В 1814 г. Жуковский создал свою лучшую стихотворную вещь - «Теон и Эсхин». Вместе со стихотворением «Голос с того света» (из Шиллера) и поэмой «Шильонский узник» (из Байрона) это произведение явилось ценнейшим вкладом в русскую поэзию, предугадав некоторые важные для нее темы, мотивы и верификационные формы.
Найден уникальный для того времени стихотворный размер. Расчлененный на катрены текст выстроен в метрические фигуры урегулированно-разностопного амфибрахия: Амф4343. Рифм нет. Жуковский вообще нередко и охотно обращался к белому стиху. Большинство последующих поэтов Х1Х-ХХ вв. восполняли эту «недостаточность», рифмовали, сохраняя при этом ритмику Теонова-Эсхинова образца. Промежуточный случай - стихи Е.М. Студенской, посвященные памяти «Варяга» и переделанные в народную песню. Там в некоторых строфах допущена полурифмовка, когда нечетные строки не рифмуются (...по местам - «Варяг», легли - вовек): не скажешь, что это белый стих, но и полностью рифмованным его не назовешь, а рифмы все-таки имеются (наступает - не желает, флага - «Варяга»). Славный крейсер погиб в 1904 г., т.е. через 90 лет после стихотворения «Теон и Эсхин», которое, оказывается, можно петь на мотив «Наверх вы, товарищи.», как и множество других стихотворных текстов.
Атмосфера и тональность указанной ритмической разновидности амфибрахия - вот они. Море (чаще тревожное, пагубное). Товарищество, дружба, братство погибающих и погибших. Беззаветная любовь к Родине. Обращенность мастеров этой формы к предшествующей соответствующей традиции вплоть до неточных или даже точных цитат. А пока, для примера, предварительная и крайне неполная подборка строк Амф4 с мужской клаузулой (в дальнейшем их демонстрируемый диапазон заметно расширится):
Памяти В.А. Жуковского и Е.М. Студенской
Тревожною думой наполнено ты... [море]
И синего моря обманчивый вал.
И Желтого моря обманчивый вал.
У Черного моря явившийся мне.
Мне ведомо море, седой океан.
И было тревожно смотреть в глубину.
Чтоб всех подобрать потерпевших в ночи.
[крушенье]
Прощайте, товарищи, с богом, ура!..
Прощай же, товарищ, ты честно прошёл.
Прощай, мой товарищ, мой верный слуга.
За Родину в море открытом умрём.
Захватчиков подлых с дороги сметём.
Мы к славе отчизну свою поведём.
Примеров женского амфибрахического трехстопни-ка со сходной семантикой никак не меньше: «По синим волнам океана», «Есть остров на том океане», «А волны и стонут и плачут», «Ревела стихия морская», «У самого синего моря», «У моря, у синего моря», «Мы вышли в открытое море», «Ты правишь в открытое море», «И след их [морских волн] вдали пропадает», «Друзья, мы спустились до края», «Товарищ, мы едем далёко» [от нашей земли], «Я пью за здоровье немногих» [друзей], «Россия, Россия, Россия!», «А я остаюся с тобою» [с Россией].
Прибавим к этому, что фигуры как Амф3, так и Амф4 могут быть образованы в результате той или иной перестройки прототекстов. Пример: «Сплотила навеки великая Русь Союз нерушимый республик» - это уже ритм «Теона и Эсхина». Или, допустим: «Ты катишь волну голубую» вместо «Ты катишь волны голубые» -изначальный Я4 преображается в Амф3. Кстати: пушкинская строка «Преследуя свой идеал», будучи вырвана из ближайшего контекста, менее похожа на Я4, чем на Амф3: свидетельство в пользу того, что амфибрахий от ямба, при всем их слышимом несходстве, не так уж далек, как это может казаться.
ИЛЮШИН Александр Анатольевич, доктор филологических наук, профессор филологического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова (Москва). E-mail: milamsu@mail.ru © Илюшин А. А., 2009
В «Теоне и Эсхине», этом начале многих начал, есть еще одно, сокровенное и выстраданное. Речь пойдет об образе так называемого «лишнего человека» в русской литературе. Данный термин (во множественном числе «лишние люди») подарен литературоведению И. С. Тургеневым, автором повести «Дневник лишнего человека» (1850). Стали искать: кто же, где же первый лишний человек в нашей словесности? Не Чацкий ли? Нет, он герой декабристской ориентации, а декабризм и «лишние» - разное, хотя и не без некоторых точек соприкосновения. Может быть, Онегин? Обрадовались, нашли: именно Онегин. За ним Печорин, а затем Бель-тов, Рудин, Лаврецкий, Обломов (по Н.А. Добролюбову последний из «лишних», закрывший эту тему), Павел Петрович Кирсанов (по Писареву человек печоринско-го склада), Ставрогин (?), Лаевский... Кстати, у Чехова есть рассказ «Лишние люди», но этих людей скорее стоило бы назвать «дачными мужьями» - совершенно иной тип (характерное для Чехова переосмысление устойчивого термина).
Жуковский дает некоторые основания полагать, что предысторию «лишнего человека» можно разглядеть уже в Эсхине. Но чтобы поверить в это, нужны какие-то уточнения и аргументы, ответ на вопрос «что это такое?». Тургеневский Чулкатурин подсказывает: давайте считать лишними только тех, в которых это является главным, определяющим. А так-то все мы лишние: без любого из нас обойдется отечество, человечество и даже семья. Если пунктом первым в чьей-то характеристике окажется то, что он путешественник, или врач, или пьяница, чревоугодник, женолюб, кто угодно - не включайте его в ряд лишних людей. А если первым пунктом явится «Лишний!» - вот он-то и есть лишний. А всё остальное - во-вторых, в-третьих и так далее - менее важно.
Он чувствует себя чужим в этом мире, глубоко переживает свою неприкаянность и одиночество. Недурен собой и, как правило, имеет успех у женщин. Вроде бы умеет любить, но в экстремальной ситуации не в силах выдержать испытание любовью и теряет эту ценность. Он... дерется. Онегин и Печорин, а далее Чулкатурин, П.П. Кирсанов, Ставрогин, Лаевский - дуэлируют, Ру-дин бьется на баррикадах, даже Обломов - и тот дает пощечину грубому хаму. Он, этот «лишний», подчас презирает жизнь: Эсхин «верные блага утратил свои» и «жизнь презирать научился» (ср.: Войнаровский в поэме Рылеева: «Мне б смерть отрадою была, // Но жизнь и смерть я презираю»; лирический герой Полежаева питает «горькое к жизни презренье»).
Эсхину противопоставлен Теон. Оба скорбят, но по-разному. Скорбь первого мрачна и безысходна, ему не на что надеяться. Он всё лучшее и нелучшее растерял. Скорбь его друга-антипода, испытавшего большое горе, ясна (ср. с пушкинским «печаль моя светла»), у него есть надежда обрести утраченное счастье и даже завидная уверенность в этом. Теон - человек мирный, всю жизнь провел «при мирных домашних
Пенатах», пока Эсхин, странствователь, странствовал и, наряду со всем прочим, стяжал себе «славу». (Вопрос: какую? Уж не воинскую ли? Прямого ответа нет, но легко допустить, что Эсхину ведомы не только соблазны любострастья, пиршественный разгул, прихоти роскошеств, которые он любил и разлюбил так же, как впоследствии «лишний человек» Онегин любил и разлюбил «и брань, и саблю, и свинец».) Разочарованный, охлажденный, угрюмый, он подводит итог своим земным скитаниям, в то время как Теон, благостный и умиротворенный, осознает, что не зря прожил жизнь, и хвалит богов, ему ее ниспославших.
По-своему антонимичны и самые имена двух персонажей. «Теон» напоминает о чем-то божественном: тео... - теизм, теолог и проч. Верит, что «боги для счастья послали нам жизнь», хоть «с нею печаль неразлучна», чтит «жизнедавца Зевеса». Иначе - Эсхин. Никакой набожности в нем нет, никакой благостности, скорее некий демонизм изнуренного богами. Эсхатос, эсхатология, эсхатологический - от этого веет концом мира, концом света, горькой патетикой всеобщей смерти и забвения. Жуковский, увы, не знал древнегреческого («Одиссею» переводил не с оригинала, а с немецкого подстрочника), однако к подобным «этимологическим» выкладкам был, разумеется, способен, будучи наделен редкостным чувством слова. Эсхин, как и великий древнегреческий трагик Эсхил, носят имена, располагающие именно к такому их восприятию. В них подозревается, угадывается нечто трагическое.
[Здесь нужен какой-то переход. Например: «Исключительная отзывчивость стихотворения Жуковского на контекст русской литературной и всякой другой жизни уже была и предметом научного любопытства, и содержанием учебных параграфов. Мы же предлагаем читателю совершенно иного рода отзыв на эту отзывчивость. Дать прямую характеристику приводимым ниже текстам вряд ли возможно].
Впервые публикуемые далее две (соединенные в одну) поэмы, автор которых пожелал остаться неназванным и рекомендуется читателю как аноним*, мы не рискнули бы назвать центонами, поскольку этот тер-
* Не будет, впрочем, чрезмерным нарушением этой анонимности сказать, что он, слава Богу, жив и преподает в одном из московских вузов. Мы уверены, что нарушаем в меру, поскольку сам автор мнимых центонов постарался в тексте своих поэм явственно указать на грань допустимого. На страницах ГИСДВ (2009, № 3) нам уже приходилось публиковать поэмы малоизвестного филолога и практически неизвестного литератора Ю.Ф. Сидорина, пущенные в оборот тем же публикатором. Появление на этот раз анонима не должно вызывать удивление: современная литература так устроена, что имена в ней зачастую значат больше, чем тексты, тогда как здравый смысл подсказывает, что соотношение должно быть другим. В истории литературы (например, немецкой литературы XVII века) распространение апопушо8 можно признать не только специфической проблемой атрибуции, но и появлением нового авторского имени, без которого иная эпоха теряет добрую часть модуляций и смысловых связей. - Ред.
мин привычнее прилагать к текстам сплошь цитатным (см. «Поэтический словарь» А.П. Квятковского) - из разных стихотворцев. Здесь несколько не так: цитат много, но большинство их преднамеренно неточны (белый стих, запрет на рифмы). Отказ от рифмовки ведет к перестраиванию прототекстов и требует какой-то компенсации (пусть нет рифм, зато множество разного типа созвучий). К тому же значительную роль выполняют нецитатные, вмонтированные авторские тексты. Таким образом, это не столько центон, сколько нечто «центонное», как и назван предлагаемый материал. А размер на всем протяжении один и тот же, как в «Теоне и Эсхине» (не считая заключительной вольноямбической «приписки»).
«Центонное» заключает в себе Пролог, предваряющий обе поэмы, затем первая - «Варяг», и вторая
- «Эсхин». Помимо общности стихотворного размера, их объединяет перекличка некоторых мотивов. Наиболее слышимый из них - мотив кипящего (горящего) моря. Здесь особенно чувствуется, что вторая поэма «помнит» о первой. Есть между ними некая внутренняя связь. Автор обеих не чужд поэтике абсурда. Так, на борту гибнущего «Варяга» оказывается... Зиган-шин. Древний грек, выпроваживающий из помещения товарищей, говорит лучшему другу: «А вас, Штирлиц, я попрошу задержаться». А как же быть с принципом «исторической достоверности»? Никак. Искать ее в абсурдно-фантастическом мире этих поэм - напрасный труд. Серьезный исследователь, понятное дело, изучает историю не по «художественным произведениям». Какая уж там достоверность, когда призрак Дерсу Уза -ла приходит на Морское кладбище во Владивостоке к могиле В. К. Арсеньева, от которой рукой подать до Ва-рягова обелиска. Смещения времен и событий, резкая деформация реалий, разгул фантасмагорий - вот чему отдавалось заметное предпочтение, умеряемое, впрочем, боязнью зачеркнуть серьезное в угоду ёрничеству.
Автор писал это летом - осенью 2009 г., на исходе первой декады нового столетия-тысячелетия (причем не одно вслед за другим, а обе поэмы сразу, одновременно). Считал своим долгом производить тщательный отбор поэтических источников: не всякая кажущаяся уместной цитата хороша, даже если ее подправить. Первые катрены «Варяга» и «Эсхина» пробовались (неудачно) сложиться в один и тот же день. Первоначальный вариант вышел (блин) комом:
Не плачьте над трупами павших бойцов,
Слезой не скверните их праха,
Не надо, не надо, не надо стихов -Настала минута молчанья.
Тут, кроме случайной, незаконно вкравшейся рифмы «бойцов - стихов», имеются и другие несообразности. Почему нельзя плакать «над трупами павших» (погибших героев)? Почему «бойцов», т.е. солдат, а не матросов, коль скоро речь идет о жертвах морского боя? Вероятно, можно было бы отредактировать получившийся текст, переведя его в регистр героики легендар-
ного крейсера. Но автор предпочел вообще отказаться от этого варианта. И еще блин комом - намечавшийся вариант начального катрена в «Эсхине»:
Мы сами копали могилу себе,
Мы, спутники ночи беззвездной.
Нет счастья, нет веры, нет жизни, нет сил. Искатели смутного рая.
Вообще какой-то невнятный лепет. По разным причинам, в которые вникать нет особой необходимости, подобные вирши не вошли и, наверное, не могли войти в окончательный центонный текст - об этом далее, в его публикации и наших примечаниях к нему.
Пролог
Округлый, румяный, но вот же - предрёк Геройские ритмы «Варяга».
Румяный, округлый, а всё ж передал Трагический пафос Эсхина.1
Звучат отголосья творений его Веками в словесности русской,
Сливаясь в нестройный таинственный хор, Мерцая музыкою моря.
Певец! Средь продолживших славу твою
Поэтов великих и малых
Есть та, о которой забыли давно,
Сложившей народную песню.2
О ней и о той неприятной войне Воспомним со вздохом обиды,
Как будто и сами мы этой беды Виновники где-то и в чём-то.
А далее - в древнюю Грецию путь К другим красотам несравнимым,
Где эллин злосчастный собрату внушал,
Что жизнь есть тоска и страданье.
х х х
«Варяг»
В Европах и Азиях знатная знать Кичится победами в войнах,
Лишь в русской Евразии принято чтить Лихой героизм поражений.3
Отвагу мою испытал Ляоян.
От павших твердынь Порт-Артура.
Цусима, цунами, цур их и цур нас!
Цу с ними, цу с нами, Тояма!
На сопках Маньчжурии мгла залегла!4 Судзуки, Задсуки, Зудсуки!
Попробуй-ка ноги от нас унеси,
Мурло генеральское Ноги!5
Я тоже горжусь, и отнюдь неспроста:
Ещё бы, фамильная гордость!
Участвовал в русско-японской войне Мой дед Александр Филоменыч.6
С ним случай: он ночью стоял на часах, Товарищей сон охраняя,
И вот же, к его боевому посту Прокрался японский разведчик.
Он правую руку насквозь прострелил Российскому воину, падло,
Но бахнуть еще раз чуть-чуть не успел: Мой дед задушил его левой.
Так, службы убийственной не дослужил Револьвер системы Нагана:
Сильней и ловчей оказался буйтур -Батыр Александр Филоменыч.
Да, много преданий об этой войне На памяти нашей народной,
Но всех и мрачней, и таинственней всех7 Одна - о геройском «Варяге».
х х х
Тревожные сны повидал Чемульпо В январскую ночь перед боем. Приснилось, что Жёлтое море зажёг Какой-то дракон бесноватый.
Как яростен бег закипающих пен,8 А волны и стонут и плачут.9 Очнулся от сна, задрожав, Чемульпо, Кошмары содеются явью.
По небу ночному не ангел летит - 10 Летят перелетные чайки,11
12
Наверх вы, товарищи, все по местам, Парад наступает последний,
Наш гордый «Варяг» не сдается врагу, Пощады никто не желает.13
Auf Deck Kameraden, ihr alle, auf Deck!14 Германоязычное эхо Откликнулось звучно, как некий сигнал, Сигнал из далёкой Европы.
На палубу вышли, сознанья уж нет,
В глазах мельтешится-мутится.15 И блики, и глюки, и. кто ты, матрос?
А он отвечает: Зиганшин!16*1
И Жёлтого моря обманчивый вал В часы роковой непогоды,17 И жёлтые лица несметных врагов -Всё будто в каком-то кошмаре.
* Появление в этой поэме Асхата Зиганшина (а не «Асхана», как в песне Высоцкого «Сорок девять дней») оказалось связано не только с тихоокеанской темой, но и, вполне случайно, со словами самого моряка в одном из поздних интервью - словами, сложившимися в тот же размер: «В Америке можно гостить, но не жить» (интервью взято Ольгой Рябининой и размещено на сайте выпускников Ломоносовского мореходного училища; см.: Мір^/^'^^.ішсаііез. ги/ЬІ8Іогу8.рИр). - Ред.
Не спущен пред ними Андреевский флаг, Его никогда не уроним.
Доволен ли нами сочувственник наш Апостол Андрей Первозванный?18
Мы подвигом ратным сегодня спасём Свои христианские души,19 « Корейца» взорвать и «Варяга» сгубить -Готовы к тому в одночасье.
Готовимся к бою, пушкарь Со Кван Чжин! -
Сказал канонир канониру,20
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.21
Корейцы не любят японских владык 22 И их над собою господство Инакое дело Россиа сарам,23 Корейцу и друг и союзник.
Японские пушки угрюмо грозят Ничтожить российскую славу,
И вот уж сливаются в яростный вой,
Гремя, смертоносные залпы.
Свистит, и гудёт, и грохочет кругом, Зловеще шипенье снарядов,
И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг» Подобен кромешному пеклу.
Кровав и жесток обезумевший мир, Забытый всеблагостным богом.
Какая синица, какого рожна Зажгла желтоморские воды?24
Как грянувший гром, оглушителен взрыв, Пронзительны раненых стоны.
И судно охвачено морем огня, -Настала минута прощанья.
Прощайте, товарищи, с богом!.. Банзай!25 Под нами кипящее море!
Не думали, братья, мы с вами вчера,
Что ныне умрём под волнами.
Не скажет ни камень, ни крест, где легли Во славу мы русского флага,
Лишь волны морские прославят в веках «Варяга» геройскую гибель.
х х х
На братских могилах не ставят крестов?26 Где как: где не ставят, где ставят.
Но дело не в этом, и более мы К вопросу сему не вернёмся.
Ты помнишь, мон шер, в девяносто втором Мы Дальний Восток посетили.
Стоял очарован над гладью немой 27 Японского моря на бреге.
С безоблачных солнце сходило небес И тихое море горело.28
О боже, опять у нас море горит:
Не слишком ли много горенья?
И всё же: еще один странный повтор: «Смотрели, как море горело».29 Но хватит! Пойдём на кладбище, мой друг: Наш долг - поклониться «Варягу».
Кладбище. Тогда называлось Морским.
Над братской могилой героев Возвысился гордо резной обелиск Эмблемой немеркнущей славы.
И будто бы слышим в вечерней тиши Надгробное скорбное слово,
И заупокойный томительный звон,
И грустный напев панихиды:
«Вы жертвою пали в борьбе роковой Любви беззаветной к отчизне,
Вы отдали всё, что могли, за неё,
За жизнь её, честь и свободу.30
Погибшие братья, вам вечный покой,
Убийцам - проклятье навеки!31 Погибли вы смело в неравной борьбе За нашу свободу и счастье.
Вас помнит и чтит весь российский народ За ваш ослепительный подвиг.
Прощайте же, братья, вы честно прошли Ваш доблестный путь благородный!»
И снова молчание вечного сна Царит меж дерев и надгробий,
И сам обелиск упокоенно спит,
Окованный омраком ночи.
А в нескольких от обелиска шагах Почиет писатель Арсеньев,
В научных исканьях проведший весь век,32 Знаток Уссурийского края.
Могилу его навещает порой Призрак им воспетого гольда -Дремучий таёжник Дерсу Узала:33 То наш следопыт «первобытный».
И всякий-то раз заодно подплывёт К твердыне-эмблеме «Варяга»,
И долго, пока озарится восток,
Стоит он и тяжко вздыхает.34
Про корфовский вспомнил свой горький конец И что-то бормочет по-гольдски.
Сочувственно внемлет ему обелиск,
Душой сострадая пришельцу.
Эсхин
Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим,
Сидишь, как невольник, в затворе.35 Скажи нам, что в лучшем из лучших миров Тебя так гнетёт и печалит?
Открой нам всю правду, не бойся друзей.36 Быть может, тебя мы утешим:
Устроим роскошный на радостях пир Под клики «эван» и «эвое».
Пурпурные вина рекой потекут,
Восславят певцы нашу удаль,
И ты не заметишь, как время прошло, Весёлый, и сытый, и пьяный.37
А после толпою к гетерам пойдём.
Эсхин, для чего к ним пойдём мы?
Не лясы точить, не валять дурака,
Но знойным предаться усладам.
Ужели ты хладен, ужели ты чужд Соблазнов и нег любострастья?
Да здравствуют жены, любившие нас! Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствует солнце, да скроется тьма! Да здравствуют музы и разум!38 Да здравствуем мы, расчудесные мы! Вперёд же, товарищ! За нами!!!
Эсхин усмехнулся, однако чело И взор омрачилися думой,39 И всё-то молчит, как набрав в рот воды (конечно, воды: не вина же!)
Пождав, отправляются в путь кореша. «Вас, Штирлиц, прошу задержаться» -Сказал наконец развязавший язык Эсхин, обращаясь к Теону.
Ушли мы. Внимательно смотрит Теон На друга, чей облик прискорбен И словно отмечен печатью судьбы, Клеймом отшумевшия жизни.
- Теон, я вернулся к Пенатам своим,40 Душа истомилась в разлуке.41 Я долго по свету за счастьем бродил,
Но счастье, как тень, убегало.
Ни там, где Эгейские волны горят,42 Ни в вечных Афинах, ни в Риме Его я нигде не нашёл, не обрёл,
Не сделал своим достояньем.
И роскошь, и слава, и Вакх, и Эрот -Лишь сердце они изнурили;
Цвет жизни был сорван. Увял изнутри.
И скука сменила надежду.
Бывают минуты душевной тоски,43 Минуты безмерных мучений,
Тогда мы враждуем не только с собой -С мильонами наших собратий.
Тогда, безотрадно блуждая впотьмах, Храним мы глубокое чувство,
Одно ненавистное - холод к земле И горькое к жизни презренье.
Блестящего солнца огнисты лучи И своды роскошного неба Теряют в то время сиянье в очах Несчастного сына природы.
Тоска роковая его тяготит,
Как камень могильных надгробий,
И губит холодная смерти рука Его изнуренные силы.
Хоть мы и не дикие скифы с тобой,
А всё - не напиться ль бесчинно?44 Хоть мне опостылел бесстыдный разврат,
А всё - не предаться ли блуду?
- Тебе не помогут ни Вакх, ни Эрот, -Ответил Теон ясноокий:
Но, может быть, выручат Музы тебя;
Служи им, Эсхин, стань поэтом.
- Я пробовал. Нет, различить не могу Стих Сафы и стих Феокрита,
Хотя и пытался меня обучить Филолог один, мой наставник.45
Мне ближе Евклид, Пифагор, Архимед,
Но с ними себя не сравню я:
Тем мене достоин пополнить всерьёз Ряды математиков славных.
Всего, что в мой век перепробовал я,
Едва ли так сразу исчислишь,
Великое множество было всего,
Но всё без следа миновало.
- Но скорбь о прошедшем не есть ли, Эсхин,46 Обет неизменной надежды,
Что где-то в знакомой, но тайной стране Минувшее нам возвратится?
- Не знаю. Изверившись в счастье своём47 Не жду ничего я от жизни.
Пусть будет, что будет, а мне всё равно,
Чем кончится игрище это.
Когда я с тобой разлучался, Теон,
Надежда сулила мне счастье,
Но опыт иное мне в жизни явил:
Надежда лукавый предатель.
- О друг мой, искав изменяющих благ,
Искав наслаждений минутных,
Ты верные блага утратил свои -Ты жизнь презирать научился. -
Послышалось эхо последней строфы Раскатисто, гулко, протяжно;
В нем явственно и различимо звучал Мотив презираемой жизни:
«Мой близится горестный путь к рубежу,48 За коим видна беспредельность,
И яко цевница звяцает моё К скорбям приобыкшее сердце.
Неторной дорогой я шёл по земле,
Стремясь к недоступной мне цели,
Но верные блага утратив свои,
Я жизнь презирать научился.
Кто боль испытал невозвратных потерь,
Тот, верно, меня не осудит,
И ты не осудишь, усопший поэт,
Гонимого роком скитальца.
Слепой, наугад, я бреду без тебя,
Но чаю грядущия встречи С тобою и сонмом великих мужей, Бессмертным свершеньям причастных.
Недаром цевницей звяцает моё К скорбям приобыкшее сердце:
Над нами и бури ярились вотще,
Над нами и тленье не властно».
- Ты слышал, Эсхин? Этот голос глухой, Похоже, на мой отозвался.
- Но с чувством таким, будто дольняя жизнь Презрения всё же достойна.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор,49 И хватит разыгрывать роли:
Ведь что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая.
Здесь тошно. Я в горы подняться хочу 50 Вослед за вечерней зарёю.
Прощай же, товарищ, мой верный Теон,51 Расстаться настало нам время.
- О нет, подожди, я с тобою, Эсхин,
Вдвоём совершим восхожденье:
Негоже оставить тебя одного
В борьбе с погубителем роком:
Того не одобрит державный Зевес,
Кто друга без помощи вящей Оставит, а сам возвратится домой,
К насиженным милым уютам.
- А что мне Зевес? Я ж афей, атеист,
И в ласке богов не нуждаюсь:
В груди моей гордой и твёрдой несу Великое чувство свободы.52
Однако меж тем поднимались они К не очень высокой вершине;
К не очень высокой , но можно с неё , Низвергнувшись, насмерть разбиться.
И вот поднялись. И подходит Эсхин К отвесному краю обрыва.
К нему не решился приблизиться друг: Боязнь высоты не пустила.
Самосохраненья понятный инстинкт:
Ни шагу, ни двух-трёх тем боле.
Вцепился перстами в какой-то уступ И замер, без сил цепенея.
Эсхин же, ступивший обрыва на край,
Стоял непреклонно-надменно,
И чуть побледневшие губы его Какое-то слово шептали.
То было ли слово погибшей любви
Иль слово прощания с миром -
Как знать? Нам хотелось бы кое-что знать.
Но горы хранят свои тайны.53
Приписка: графу Алексею Константиновичу ТОЛСТОМУ.
Мой горестный герой Эсхатос,54
Чьей скорби мировой был неподделен пафос,
Себя отнёс
К числу афеев, атеистов.
Вопрос:
Ужели к сонмищу завзятых нигилистов,
Чей нрав порывист и неистов?55 Нет! Слово честное даю!
В тот миг, как с ним мы разлучились,
Стоял он бездны на краю.56 И мы б отнюдь не поручились,
Что то был не предел земному житию Мужавшего средь бурь необоримых,
Сошедшего в подземный пантеон,
В страну теней незримых.
Так это иль не так, божественный Теон?..57
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Был ли Жуковский «румяным» и «округлым» в 1814? Несколько сомнительно. Скорее здесь не столько конкретная портретная зарисовка, сколько попытка автора запечатлеть духовный облик поэта и тональность некоторых его созданий.
2. Биографические данные о Евгении Михайловне Студенской, восславившей подвиг «Варяга», не сохранились.
3. Начиная «Словом о полку Игореве», а в Х1Х-ХХ вв.
- падение Москвы 1812 г., Крымская война, Русско-японская война: серия героических поражений. Комментируемый катрен ритмически и структурно корреспондирует с четверостишием Некрасова из поэмы «Княгиня Волконская»: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, // Бунтует, - понятное дело! У нас революцию сделала знать: // В сапожники, что ль, захотела?» (переложение ростопчинского парадокса по поводу восстания декабристов). Смысл: в Европе так-то и так-то, а у нас всё наоборот.
4. Маньчжурия, Ляоян, Цусима, Порт-Артур - болевые точки в перипетиях русско-японских баталий, неоднократно воспетые. Ср., напр.: «Пусть Ляолян* вам навевает сны,
* На самом деле наиболее распространенный (принадлежащий С. Скитальцу) и правильный в смысловом отношении текст этой строки выглядит так: «Пусть гаолян (кит. gaoliang, лат. sorghum bicolor, т.е. трава, вид сорго) вам навевает сны». В других вариантах песни гаолян мог появиться даже в начальных строках: «Спит гаолян, сопки покрыты мглой». Произносительный и письменный вариант - «каолян» (в украинском языке он, кажется, является основным). Зерна гаоляна - красновато-бурого цвета, отсюда возможный символический подтекст песенной строки: пролитая героями жертвенная кровь. Поскольку название этой травы было экзотическим для русского уха, то оно легко смешивалось с близким по звучанию и просодии, равносложным и, главное, соотносимым по историческо-
// Спите, герои русской земли» (слова к вальсу «На сопках Маньчжурии»), «Отвагу мою на свете // Лишь знает один Ляоян» (С. Есенин, «Анна Снегина»), «Цусима» (В. Г. Богораз-Тан), «От павших твердынь Порт-Артура» (Т. Л. Щепкина-Куперник).
5. Судзуки (русифицированные переделки этого антропонима Задсуки, Зудсуки) - здесь просто японская фамилия, без намека на того или иного исторического деятеля; Ноги - японский военачальник, упоминается в русской частушке: «Было дело под Артуром, // Дело скверное, друзья: // Того, Ноги, Камемура // Не давали нам житья». Каламбурили и по-иному - «победительно»: «Генерал японский Ноги, // Уноси от русских ноги».
6. Александр Филоменович Илюшин - лицо реально существовавшее, участник Русско-японской войны. Упоминание об эпизоде с японским разведчиком исторически достоверно: задушил. О его родственнике, занимавшемся конным извозом из Сибири в Москву, - на первых страницах книги В.А. Гиляровского «Москва и москвичи».
7. Ср.: «Но всех страшней и всех таинственней» (Н. Гумилев, «Капитаны»).
8. «Как радостен бег закипающих пен» (А. Блок, «Голос в тучах»).
9. Строка из песни Н. Букина «Прощайте, скалистые горы».
10. Ср.: «По небу полуночи ангел летел» (М. Лермонтов, «Ангел»).
11. Ср.: «Летят перелетные птицы» (песня М. Исаковского). Мотив же «перелетных чаек», летящих на запад поведать о гибели «Варяга», - в песне Я. Репнинского «Варяг».
12. Первоначальный вариант двух строк, замененных точками: «И крики их полны смертельной тоской - // Вещуньи пророчат погибель». Автор предпочел отказаться от них, создавая иллюзию паузы между тем, что написано, и тем, что воспоследует.
13. Здесь и местами ниже - по мотивам «Памяти Варяга» Е. Студенской.
14. «На палубу, товарищи, вы все, на палубу!» Слегка подправленный ради заданного размера стих немецкого поэта Р. Грейнца, совпадающий с первой строкой «Памяти Варяга» и опубликованный в русской периодике в 1904 г. См. об этом: «Песни и романсы русских поэтов». М.;Л., 1965, с. 1063.
15. Из народной песни «Раскинулось море широко»: «На палубу вышел, сознанья уж нет, // В глазах у него помутилось».
16. Временной сдвиг более чем на полвека: тихоокеанский подвиг Зиганшина и трех его товарищей совершен в 1960 г.
17. Из пушкинской «Песни о вещем Олеге» со словом «Жёлтого» вместо «синего».
му контексту названием восточно-китайского города Ляо-ян (Ьіаоуа^, расположен недалеко от китайско-корейской границы), где в 1904 году произошло одно из крупных сражений русско-японской войны. Интересно, что в современной китайской культуре гаолян также оказался тематически связан с войной, на этот раз с китайским сопротивлением японцам как агрессорам в 1930-е годы (литературный сюжет и фильм «Красный гаолян», 1988; правда, в этом сюжете образ гаоляна не столько элегичен, сколько героичен: из него крестьяне изготавливают целительный, чрезвычайно крепкий самогон красного цвета, который, как и сам китайский сорго, символизирует локальный вариант «крови и почвы»). - Ред.
18. Строка из сатирической баллады М.Л. Михайлова «Апостол Андрей».
19. Из Л.Н. Трефолева («Ямщик»): «Спасёшь христианскую душу».
20. См. «Раскинулось море широко»: «Сказал кочегар кочегару».
21. Двустишная цитата из стихотворения А. Ахматовой «Мужество».
22. Ср.: «Волхвы не боятся могучих владык» (А. Пушкин, «Песнь о вещем Олеге»).
23. Так корейцы называют русских людей.
24. Синица в одноименной басне И. Крылова пыталась зажечь море.
25. Двусмысленность: то ли «банзай!» кричат японцы на вражеских кораблях, торжествуя победу, то ли наши
- пусть неприятель поймет, что мы умеем умирать геройски.
26. «На братских могилах не ставят крестов...» - песня Высоцкого.
27. Ср.: «Стою очарован над бездной твоей» (В. Жуковский, элегия «Море»).
28. Две строки из «Теона и Эсхина».
29. «Смотрели, как море горело» (А. Блок, «Поэты»).
30. Катрен из революционной песни неизвестного автора со словами «к отчизне» и «за неё» вместо «к народу» и «за него».
31. Катрен из революционной листовки неизвестного автора - см.: «Пролетарские поэты». Л., 1935. С. 158. Текст несколько видоизменен.
32. Ср.: «В мольбах и гаданьях проведший весь век» (А. Пушкин, «Песнь о вещем Олеге»).
33. Реально существовавший человек и герой произведений В.К. Арсеньева «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Уза-ла».
34. Перевертыш лермонтовского: «Стоит он и тяжко вздыхает, // Пока озарится Восток.» («Воздушный корабль»).
35. В начальном катрене «Эсхина» первые две строки - из стихотворения Л.Н. Трефолева «Ямщик».
36. А. Пушкин: «Открой мне всю правду, не бойся меня» («Песнь о вещем Олеге»).
37. «Весёлый, и сытый, и пьяный» - дословный перевод из гавэнды польского поэта В. Сырокомли («Рос7Іу1іоп»).
38. Перепевы пушкинской «Вакхической песни».
39. У Пушкина вещий «Олег усмехнулся, однако чело // И взор омрачилися думой».
40. У Жуковского монолог Эсхина занимает лишь восемь строк. Здесь он значительно расширен за счет разнородных вставок.
41. Строка из романса М.И. Глинки на слова Н.В. Кукольника «Сомнение» («Уймитесь, волнения страсти!»).
42. В первоначальном варианте было: «Эгейские волны шумят» - строка из стихотворения Н. Ф. Щербины «Моряк». Здесь они не «шумят», а «горят», т.е. продолжен сквозной мотив «Варяга» - горящее море.
43. Отсюда четыре катрена - переделка стихотворения А.И. Полежаева «Тоска», с той же попыткою отказаться от ненужных рифм.
44. А. Пушкин: «Как дикий скиф хочу я пить» («Кто из богов мне возвратил.»), «Мы не скифы, не люблю, // Други, пьянствовать бесчинно.» («Что же сухо в чаше дно?»).
45. «Лишний человек» Эсхин, «предшественник» пушкинского Онегина, не умевшего отличить ямб от хорея, столь же невосприимчив к поэзии, предпочитая ей мир точного знания (см. в следующем катрене имена древнегреческих математиков).
46. У Жуковского - « скорбь о погибшем», «погибшее возвратится»; здесь - приглушен мотив воскресения из мертвых, речь идет, скорее, о неизбежной обратимости времени.
47. «Изверившись в счастье» (А. Блок, «Друзьям»).
48. Отсюда в пяти катренах - стихотворение Г. С. Батенькова «12 апреля 1862 г.», написанное к десятилетию со дня смерти В. Жуковского.
49. Этот катрен - перепев мотивов стихотворения А. К. Толстого - из Гейне.
50. Опять из Гейне: знаменитое «Я хочу подняться в горы.».
51. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга» (А. Пушкин, «Песнь о вещем Олеге»).
52. Ср.: «великое чувство свободы» (Н. Некрасов, «Рыцарь на час»).
53. Роман А.Р. Беляева «Человек-амфибия» заканчивается фразой: «Но море хранит свои тайны».
54. Эсхатос - по-гречески «последний» - переогласовка имени Эсхин.
55. Нигилистов (слово, появившееся у нас еще в конце 20-х гг. XIX в.) А.К. Толстой рифмовал со словом «неистов» и всячески ругал их.
56. «Стоим мы бездны на краю» (Г Державин, «На смерть князя Мещерского»).
57. Рифма Теон - пантеон почти тавтологическая и к тому же «божественная», если принять во внимание происхождение слова «пантеон».
