CC BY
43
ФИЛОСОФИЯ. КУЛЬТУРОЛОГИЯ
УДК 130.2
ТРУД КАК ПРАПРЕЦЕДЕНТ КУЛЬТУРЫ (ПРОБЛЕМА «ОТЧУЖДЕНИЯ ТРУДА»)
© 2011 г. В.В. Беляров
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского belyarov-valerii@mail.ru
Поступила в редакцию 15.09.2011
Вопрос о роли труда в культурогенезе остается открытым. Предлагается вниманию одно из его фрагментарных рассмотрений. «Отчуждение труда» представлено у К. Маркса, Ф. Энгельса только как устраняемое зло. Однако отчуждение труда должно быть отнесено к ряду незаменимых способов общественной коммуникации. Возможность стать отчужденным позволила труду преобразоваться в человеческий из «инстинктивных форм». Именно благодаря отчуждению мы можем характеризовать труд в качестве «культурного» компромисса и назвать его прапрецедентом культуры.
Ключевые слова: культурогенез, отчуждение труда, «культурный» компромисс, прапрецедент культуры.
Эксплуатация понятия «труд», в Советском государстве почти ничем, кроме лени, не сдерживаемая, привела в конце концов к его девальвации. И это произошло несмотря на то, что, как утверждается сторонниками «орудийнотрудовой концепции», началом культуры как феномена мы обязаны труду. Автору труд представляется своего рода компромиссом, незаменимым в процессе, который называется культу-рогенезом. Таким образом, человеческий труд является «культурным» компромиссом. То есть, с другой стороны, он выглядит неким отступным, предоставленным в процессе социо-культурогенеза так называемой «природной тотальности». Короче говоря, труд в культурогенезе незыблемо вторичен, хотя последний и был им предвосхищен.
Этот свой «компромиссный» характер важнейшего замещения в сознании труд, на наш взгляд, не только сохраняет, но неуклонно укрепляет с тех самых пор, как начал формироваться как человеческий. И будучи «культурным» компромиссом, труд не может не подвергаться иногда переоценке его значимости, при этом всегда оставаясь необходимой частью человеческого существования и развития культуры.
Советский и постсоветский периоды показали, что роль труда довольно легко как переоценить, так и недооценить. Научный подход к проблеме должен предполагать объективность. Следует учитывать, правда, что никакой другой,
как именно научный взгляд на труд укрепил возможность связанных с этим понятием идеологических перегибов. Подчеркнем, что «связанных», вовсе не означает - послуживших основной причиной. Таковой в деле «идолизации» труда стали не сами по себе работы К. Маркса и Ф. Энгельса как источник по «научному коммунизму», а стала действительно та самая «историческая необходимость», на которую по любому случаю ссылались научные и политические деятели советской страны.
«Революция 1917 г. была русским вариантом гражданской войны в Америке, - пишет Тоф-флер. - В первую очередь она была направлена не на построение коммунизма, как это казалось, а опять-таки на индустриализацию» [1, с. 56]. Вот к этой, как говорят, «модернизации сверху» и было приспособлено учение Маркса, словно бы интерпретированное в угоду конъюнктуре. Нет оснований считать, что роль труда «в практике» преувеличивалась только в Советском Союзе. Труд, в том числе его грубая физическая форма, явившая жестокую эксплуатацию биологических возможностей человека, пользовался преобладанием среди прочих человеческих потенций в Европе и Америке прошлого и позапрошлого веков. Выдающийся географ и геолог, «князь-бунтовщик» П.А. Кропоткин, приводя примеры эксплуатации взрослых и детей на фабриках Америки и Англии и обосновывая необходимость революции, пишет, что «то же
самое - везде! <...> Об России же и говорить нечего» [2, с. 15].
И вот мечта о революции в России, в которую, как известно, не верил Маркс, осуществилась. Одно из ее следствий - только в советской действительности, пожалуй, труд на столь продолжительное время, часто и масштабно становился ристалищем абсурда. Беломорканал, например, оправдал лишь малую долю усилий, затраченных на его строительство. А таких грандиозных по замыслу строек, где с точки зрения здравого смысла люди совершенно впустую приносились в жертву труду, было множество.
Кроме того нельзя упустить из виду то обстоятельство, что труд издавна использовался повсеместно и как наказание. И что знаменательно, действительные преступники, а равно осужденные по сфабрикованным делам должны как бы быть не только проучены, но и отвлечены трудом от антиобщественных действий. Антропологическая «компромиссность» труда являет себя тут с довольно неожиданной стороны, но со всей очевидностью.
Мы смотрим с точки зрения философской антропологии. А такой взгляд говорит нам о том, что абсурдные проявления в труде человека заложены в его так называемых «сущностных характеристиках». Недаром смена «формаций», политического строя колеблет лишь маятник формального отношения к труду: от популистского до почти равнодушного. Но истинное значение трудовой деятельности не изменяется. Труд остается принципом выживания: кто мало-мальски осознает необходимость выжить, тот трудится. Причем жаждущий жить зачастую трудится наперекор здравому смыслу, т.е. даже тогда, когда эти усилия идут не на пользу, а скорее во вред его биологическому сохранению.
В советских страстях по Марксу первобытному состоянию труда уделено чуть больше внимания, чем в источниках, где нет об этом почти ничего. В главных своих произведениях Маркс и Энгельс в основном только подразумевают это состояние. Но оно отмечено у них печатью поверхностного руссоизма, предполагавшего в первобытности некое подобие «золотого века», в каком, по Марксу и Энгельсу, общество не ограничивало свободы индивида, трудящегося для своего выживания. Поэтому только идеализирующим можно назвать воззрение Маркса на первобытность, когда он видит коммунизм «необходимым моментом человеческой эмансипации и обратного отвоевания человека» (курсив наш. - В.Б.) [3, с. 358]. Обвиняя «политико-эконома» в том, что тот «переносит-
ся в вымышленное им первобытное состояние», Маркс в отношении этого вопроса поступает, кажется, не менее «спекулятивно»: из современного ему незавидного положения пролетариата он, как будто бы апостериори, полагает в первобытности эмансипацию труда.
В то же время есть и непредвзято -серьезные научные работы, советских ученых в том числе, которые посвящены теме происхождения человеческого труда. Но они в большинстве своем представляют собой подтверждение генеральной гипотезы, в которой человеческий труд парадоксальным образом «опережает» в своем появлении самого человека. Лучшие из этих работ по «труду» не проходят мимо этого противоречия, а более или менее успешно пытаются его разрешить (см., напр., [4]).
Сам Маркс, объясняя взаимодействие естественных наук и философии, совершенно справедливо отмечает, что как будто бы вопреки отсутствующей «способности» к единению их в теории, естествознание нарушило эту умственную инертность «практически». В одной из своих ранних работ он пишет, что «зато тем более практически естествознание посредством промышленности ворвалось в человеческую жизнь <...>. Промышленность является действительным историческим отношением природы, а следовательно и естествознания, к человеку. Поэтому если ее рассматривать как эзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то понятна станет и человеческая сущность природы, или природная сущность человека» и т.д. [3, с. 354]. Так сущность человека раскрывается посредством того, что человек освоил промышленность. На вопрос, каким образом труд стал человеческим, еще не будучи таковым, т.е., соответственно, как он стал «промышленным», суть «антагонистическим», из, так сказать, пер-вобытно-солидаризующего и при этом осталась прежней «природная сущность человека» (!), Маркс не отвечает.
По Марксу, можно, скажем так, «распредме-тить» уже определенным образом истории «под видом чувственных, чужих, полезных предметов, под видом отчуждения опредмеченные сущностные силы человека» [3, с. 353], и, как бы имея первобытный опыт свободного труда, как ветхозаветного рая, для начала (у Маркса именно для начала) снова зажить коммунизмом. Получается, по Марксу же, человека обманул человек, каким-то чуждым историческим наносом затянув его сущностные силы. И уж разумеется, пытаясь удалить этот нанос, Маркс не думал, что «практически» призывает «выплеснуть с помоями и ребенка». Напротив, он пред-
ставил этот процесс возможностью начать развивать человеческие потенции заново.
Пример, который, гипотетически конечно, мог бы охладить «практический» запал Маркса, обнаруживаем в критикуемом им же идеализме Г.В.Ф. Гегеля. «Ничто не имеет духа, основывающегося и обитающего внутри его самого, а [все] находится вовне себя в некотором чуждом духе; равновесие целого не есть единство, остающееся в своей сфере, и не есть успокоение этого единства, возвращенное в себя, а покоится на отчуждении противоположного. Целое, как и всякий отдельный момент, есть поэтому некоторая отчужденная от себя реальность...» (курсив наш. - В.Б.) [5, с. 261].
Но дело в том, что нас, как и Маркса, тоже в основном интересует сейчас не генезис самой трудовой деятельности. Однако мы хотим прояснить характер ее вступления в культуроге-нез, ее значение в нем. Мы ищем ответ на вопрос, в каком качестве, или статусе, труд нашел применение в культурогенезе, т.е. у формировавшегося человека? Иными словами, не беря на себя сейчас задачу выяснения того, почему труд стал человеческим, зададимся «функционалистским» вопросом, зачем труд человеку? Нам этот вопрос, как и вопрос «почему?», до конца решенным не кажется.
После распада Советского Союза игнорирование ценности труда сопровождалось хулой Маркса, в то время как - подтвердим-таки цитатой - «марксизм советского образца имел мало общего с подлинным Марксом» [6, с. 148]. Можно сказать, что советский марксизм - это историческая судьба трудов Маркса и Энгельса на территории нашей страны, оказавшаяся буквально трагической для миллионов людей.
Однако «иметь мало общего» совсем не то, что общего вообще не иметь. Справедливое слияние «производственных отношений» и «антропологической природы», правильное понимание «историчности» этого слияния не могло, по-видимому, не привести Маркса к, так сказать, антропологическому заблуждению. Оно начинается у Маркса там, где современная промышленность фактически отождествляется им с источником «отчуждения». Думается, именно в этом пункте наиболее отчетливо видно, как Маркс от ренессансного антропоцентризма перешел к обоснованию своего, скажем так, пан-практизма.
Так или иначе, уже в «Экономическо-фило-софских рукописях 1844 года» Маркс пишет: «Становящаяся в человеческой истории - этом акте возникновения человеческого общества -природа является действительной природой
человека; поэтому природа, какой она становится - хотя и в отчужденной форме - благодаря промышленности, есть истинная антропологическая природа» [3, с. 354]. Это нужно понимать прежде всего как определение промышленности в качестве первопричины отчуждения, тогда как она есть лишь одно из его исторических выражений.
В «Критике политической экономии» Маркс отказывает во внимании «первым животнообразным инстинктивным формам труда». И далее он пишет: «Состояние общества, когда рабочий выступает на товарном рынке как продавец своей собственной рабочей силы, и то его уходящее в глубь первобытных времен состояние, когда человеческий труд еще не освободился от своей примитивной, инстинктивной формы, разделено огромным интервалом. Мы предполагаем труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека» (курсив наш. - В.Б.) [7, с. 189].
Но последнее обстоятельство как раз и кажется нам обязывающим обратиться к промежуточному этапу развития труда, а именно предположить смысл его применения, сначала, условно говоря, у «missing Нпк'а» («недостающего звена»), потом у Homo sapiens^ и у нас, его представляющих. В данном случае под псевдонимом «missing link» нами подразумевается вид или несколько видовых форм, существовавших, возможно, 50-30 тысяч лет назад.
Нет сомнения, что под «огромным интервалом» Марксом понимается не только временное удаление, но сущностное отличие труда наших древнейших предков от современных его форм. В различии «состояний общества» и форм труда Марксу грезилось, видимо, и различие «сущностей» труда. То есть «первый» вопрос проблемы, в связи с взглядами Маркса и Энгельса, может состоять в выяснении того, как меняются формы труда с течением времени? Нам этот вопрос кажется второстепенным. Главный же -о сущности. В нашем толковании труд, с тех пор как он едва становится человеческим, с самых первобытных времен нисколько не изменился в своей сущности, раскрывающейся в его основной функции.
Необходимо учитывать, правда, что учение Маркса в целом настолько философично, что расставленные в нем акценты, упование на гносеологическую роль «промышленности», в частности, не исключают, а, напротив, могут только оттенять присутствующий в нем антропологизм. Но исторический материализм по определению призван решать более насущные проблемы, чем те, казалось бы, которые могут быть
подняты философской антропологией в ее наиболее «гипотетичной» части.
Так или иначе, на наш взгляд, изменилось содержание и формы труда, но не изменилась его функция. «Целевое» назначение труда остается прежним с первобытных времен - он служит оправданием права индивида на существование в обществе. В этом он одинаков с тех пор, как стал достоянием «недостающего звена», и тем более Ното sapiens'а. То есть в условиях всегда довольно суровых требований, предъявляемых коллективом, первоочередная функция труда — сохранять жизнь индивида в обществе, а значит, его существование сколь возможно дольше.
Для нашей темы важно то, что Марксу на самом деле удалось «открыть» «общественную природу труд... заключающуюся в его способности производить. в форме вещей отношения между людьми» [6, с. 153]. Однако в этой статье мы высказываем предположения, которые не могли бы заинтересовать самих Маркса и Энгельса, потому что их беспокоили прежде всего настоящие перспективы труда, мало волновало его возможное доисторическое прошлое и почти не затрагивало «позапрошлое». Это их равнодушие к последнему можно отчасти объяснить априорной убежденностью, которая кажется необходимой для развития их концепции, что в те времена, вызывающие к жизни различные гипотезы, труд служил только свободе людей и не порождал антагонизма. Такова философская антропология Маркса и Энгельса. Когда лишь труд считался у нас «первейшим» очеловечивающим началом, тезис о том, что обезьяну человеком сделал именно он, почти никем не оспаривался в советской науке.
Характерно и с точки зрения методологии вполне обычно, что при наличии в работах некоторых советских, ныне российских ученых намеков на оригинальные отклонения от «трудовой концепции», открывающих возможность оставить труду важную второстепенную роль в культурогенезе, большинство из них не перестают быть адептами и, следуя доктрине, отстаивали и отстаивают «первенство» труда.
Выдающийся российский ученый Ю.И. Семенов пишет, что «новые открытия палеоантропологии и археологии не только не поставили под сомнение созданную Марксом и Энгельсом трудовую теорию антропосоциогенеза, но, наоборот, подтвердили ее» [8, с. 27]. Так, по существу, на полном приоритете труда в антропогенезе продолжал и продолжает настаивать ученый, который через какую-нибудь сотню страниц в той же замечательной книге смело
подтверждает, например, что «табу представляли собой норму поведения, как бы извне навязанную обществу какой-то посторонней силой, с которой невозможно было не считаться» (курсив наш. - В.Б.) [8, с. 133 ]. И пусть вскоре необычность этой силы редуцируется в духе определенной научной традиции как «власть биологических инстинктов», прецедент возможности искать «начало» культуры где-то не только в труде и «первоначальных производственных отношениях» обозначен даже автором «На заре...».
Труд, при официозе советской политикоэкономической реальности поднятый на пьедестал антропосоциогенеза, культурогенеза и всего культурного развития, представляется схожим с условным рефлексом слюноотделения в классическом опыте великого русского ученого И.П. Павлова. Как пишет К. Лоренц, «слюноотделение составляет лишь малую часть гораздо более сложной последовательности форм поведения, большинство из которых, однако, в классическом лабораторном опыте выключается простым способом: на собаку надевают искусно сконструированную кожаную сбрую, почти не позволяющую ей двигаться» [9, с. 405]. Вовсе не будучи «склонен преуменьшать значение опытов Павлова», Лоренц указывает, тем не менее, что при таком закрепощении собаки «мы вырезаем кусок из системы», словно бы она «состоит теперь только из одной изолированной части и ее достаточно, чтобы понять все свойства системы как целого» [там же].
Но стремясь к предметности разговора в очерченных темой рамках, автор статьи тоже не может не вычленить труд из «системы как целого». Ведь чтобы говорить предметно, нужно «отделять зерна от плевел», в то время как сама система по определению не работает без взаимодействия всех ее частей. То есть в системе целого, суть в действительности, не может быть ненужной «шелухи». И как раз то, от чего, кажется, позволительно абстрагироваться в небольшой статье, является незаменимой частью той или другой системы, поскольку все ее составляющие важны. При замене или прибавлении хотя бы одного элемента, система становится другой. Не «худшей» или «лучшей» - другой.
Можно сказать, что в постсоветское время почти полным идеологическим невниманием труду «вернули» роль незабвенного рядового работника культуры. Это, на наш взгляд, только и соответствует его действительному месту в «создании» последней.
Таким образом, нам ничто не мешает назвать труд прапрецедентом культуры. А «мобилизован», или активизирован, он был когда-то важнейшим из тех факторов, какие вместе образовали новую систему (культуру). Характеристики этого фактора, а также подключенных этим фактором прочих прапреце-дентов мы в данной статье почти не касаемся, но он непременно должен иметься в виду, когда говорят о культурогенезе, а равно и о развитой культуре.
Г носеологические поиски подобного фактора не прекращаются. Б.Ф. Поршнев, пытаясь, может быть, обозначить сначала его характер, отмечал, что «в обычных популярных изложениях зари человеческой истории опускается какой-то субстрат огромной важности» [10, с. 58].
Но сейчас, опустив разговор о таком «субстрате» и всех прапрецедентах, кроме труда, мы как бы заново пытаемся определить то, чем в культуре стал труд. А это гораздо проще будет осознавать, понимая то, чего, по словам М.Б. Туровского, «не учитывал» Дарвин: согласно диалектическому принципу развития «преемственность в переходе одной формы развития в другую, высшую, необходимо содержит отрицание предшествующей формы» [4, с. 42]. Другое дело, что в той части, где речь идет о таком же «отрицающем» переходе от животнообразных форм труда к его человеческой форме, Маркс и Энгельс тоже не учли действие этого принципа. Говоря точнее, «перенеся» появление отчуждения труда в исторические времена, Маркс тем самым исключал возможность считать, что оно-то (отчуждение) и могло стать одной из главных коммуникативных находок человечества, когда оно еще только становилось таковым.
Определяя место труда в культуре как целом, в социальном, политическом, экономическом развитии, правильнее это делать, попытавшись оценить его генетическое участие. Как указывал Поршнев, стремление осмыслить то, что есть в настоящем, должно сопровождаться желанием понять, что было в прошлом, каково могло быть положение дел в «начале». А последнее, в свою очередь, согласно мнению Туровского, «единственно корректно» может быть познаваемо только из первого [11, с. 424].
Мы не предпринимаем здесь сколько-нибудь полной реконструкции, которая могла бы добавить много ясности в вопросе определения роли труда в культурогенезе. Для этого нужно специальное сравнение его с прочими прапрецеден-тами культуры и фактором («субстратом»), их консолидировавшим. Тем не менее в данном
случае в очень фрагментарном виде развиваем тезис, что не с труда стала твориться культура, но труд был привлечен к этому творчеству в качестве одной из компенсаций изжитой зоологической стабильности. Вопрос о возможном механизме этого «изживания» сейчас тоже не поднимается.
Маркс - гений. Автору статьи, как и последователям «орудийно-трудовой концепции», представляется, что выяснение Марксом такой стороны труда как отчуждение, т.е. его «абстрактности», вместе с его «общественной природой», есть действительно выдающееся событие. Но трудно отделаться от мысли, что Маркс и Энгельс, в конце концов, считали отчуждение труда чем-то инородным для человека, пусть неизбежным в истории, однако, каким-то докучливым атрибутом лишь определенных форм «общества». И это впечатление не проходит даже тогда, когда читаем, можно сказать, программную фразу из уже цитированного выше произведения молодого Маркса, что «вся человеческая деятельность была до сих пор трудом, т.е. промышленностью, отчужденной от самой себя деятельностью» и т.д. (курсив наш. - В.Б.) [3, с. 353]. Именно после этого думать, что отчуждение может быть упразднено «именем революции» или каким-нибудь другим «именем», надо только полагая, что деятельность человека не имеет ничего общего с его же сущностью, либо что сама эта сущность поменяется благодаря революции и грядущему коммунизму.
Но именно из подобных противоречивых суждений, по-видимому, у материалистов Маркса и Энгельса родилось идеалистическое представление об исторической временности «случайного характера» «жизненных условий» индивида. Они пишут: «Отличие индивида как личности от классового индивида, случайный характер, который имеют для индивида его жизненные условия, появляется лишь с появлением того класса, который сам есть продукт буржуазии» [12, с. 77]. Исходя из этого, если отчуждаемость труда у индивида есть продукт лишь цивилизованного развития и «классовых» отличий, а не заложена в сущностных характеристиках человека, она становится устраняемой в ближайшей перспективе.
Маркс, по справедливому толкованию Ме-жуева, считал, что проблему отчуждения можно решить «практически», «в результате упразднения общественного разделения труда на материальный и духовный. Измените характер труда, и вопрос, так долго мучивший философов (о том, как соотносятся бытие и созна-
ние. - В.Б), решится сам собой - вот ответ Маркса» [5, с. 152].
Таким образом, имея «общественную природу», этот якобы преходящий характер человеческого труда, его отчуждение, может быть поправлен сменой общественного строя. Если так, то революция принимается как панацея. А там, где антропогенную проблему начинают решать революционно настроенные граждане, «бритва Оккама», например, перестает казаться «высшей мерой». Тогда уже оправданы расстрел, виселица, гильотина - нет головы, нет и проблемы.
«Анализ восстановления и развития личностного начала в человеке, труд которого освобожден от отчуждения, - пишет И.С. Нар-ский в своей апологетической книге, - .это тот вклад молодого Маркса в теорию научного гуманизма, основы которой были им заложены в “Экономическо-философских рукописях 1844 года”» [13, с. 67]. Нарский, можно сказать, вторя Марксу и Энгельсу, считает «революционное ниспровержение отчуждения труда» возможным, исторически неизбежным, но уже потому и эффективным актом.
Между тем труд и ныне отчужден всюду и для всех. Но дело в том, что это - одно из обязательных условий жизни человека именно как общественного создания. Допуская устранение отчужденного труда, надо допустить вместе с этим удаление важнейшего из способов коммуникации между людьми, лежащего в основании образования общественных отношений, а значит, человека и культуры. Но это невозможное допущение, прочитываемое нами как обоснованное Марксом и Энгельсом в их научной мечте о «коммунизме», стало для многих догмой.
Понятно, что взгляд на «судьбу» отчужденного труда и общество, подобный нашему, довольно чужд «коммунистически» настроенным марксоведам. «Сведение социальных проблем к антропологическим, - пишет Т.И. Ойзерман в своей монографии, - вполне устраивает противников марксизма, так как оно позволяет истолковывать катаклизмы капиталистического общества как дисгармонию, коренящуюся в самой человеческой природе» [14, с. 32]. Автор статьи может отнести себя к противникам марксизма только с принципиальными оговорками, приводить которые здесь не стоит. Но основная из них обусловлена нашей неспособностью закрыть глаза именно на исторические реалии, т.е. на «практику».
Как эмоционально и метко замечает Ойзер-ман, «в том-то и беда, что для Маркса и Энгельса, как и для их предшественников - утопиче-
ских социалистов (и коммунистов), - ликвидация частной собственности представляется абсолютной необходимостью» [14, с. 275].
В чем же дело? Почему сегодня, после того, как пролетарий и крестьянин, во многом благодаря Великой Октябрьской социалистической революции, получили шансы даже и «в пределах своего класса» выбить себе условия, делающие «возможным его переход в другой класс», «открытие Маркса» актуально как никогда. Почему по-прежнему справедливы слова из «Немецкой идеологии», что «у пролетариев их собственное условие жизни, труд, а вместе с тем и условия существования всего теперешнего общества стали чем-то для них случайным...» [12, с. 78]. Почему отчуждение труда, обнаруженное Марксом в самом капиталистическом способе производства, не поддается уничтожению ни при социализме, ни при фашизме, ни при либерализме и демократизме? Почему и устранение частной собственности на средства производства привело не к отходу от отчуждения труда, а к тому, что пролетарии и крестьяне «обуржуазились» даже под руководством советской власти, и теперь снова придерживаются привычного способа коммуникации - отчужденного труда. Почему мы то и дело «живем, под собою не чуя страны», как сказал поэт? Почему, наконец, отчуждение труда, безусловно, присутствует и в современных т.н. «псевдоархаических обществах», где нет ни промышленности, ни развитого сельского хозяйства?
Можно по-прежнему полагать, что при более талантливом руководстве, точном следовании заветам «вождей» и отсутствии «перегибов на местах» дела труда пошли бы «лучшим» образом. Но дело труда в том, видимо, и состоит, что человек не в силах революционным и каким-либо другим путем устранить то, без чего он не являлся бы самим собой, т.е. то, чему по крайней мере несколько десятков тысяч лет. Человек не «еще несовершенное животное», как трактовал его Ф. Ницше, а уже несовершенное.
И со всей необходимой скрупулезностью подошедший к изучению трудов Маркса, Энгельса и марксизма патриарх науки Ойзерман, совершенно точно трактуя мысль Маркса о диалектике отношений частной собственности и отчужденного труда, предостерегает: «не надо смешивать процесс образования понятия «отчужденный труд» с историческим генезисом последнего» [14, с. 281]. Вслед за Марксом и Ойзерманом говорим - «не надо»! Ведь очевидно, что даже сам названный гносеологический процесс «образования понятия» начался у Маркса с поклонения идеализму Гегеля и пие-
тета перед антропологизмом Фейербаха и, непременно, с личностных мотивов. На последнее справедливо указывается, например, в книге Ж. Аттали «Карл Маркс: Мировой дух».
Далее Ойзерман, в этом же издании несколько «удешевивший» ценность взгляда философской антропологии на социальные проблемы (см. выше первую цитату из [14]), фактически признает, что без этого взгляда даже поставить такие проблемы как проблемы было бы невозможно. Он говорит: «Следует, таким образом, проводить различие между первоначальной формой отчужденного труда, породившей частную собственность, и его последующей исторической формой, которая существует и развивается вместе с частной собственностью, на базе последней» (курсив наш. -В.Б.)[14, там же].
Мы не имели намерения более углубленно рассматривать сейчас вопрос о том, как и когда труд становился отчуждаемым, т.е., в нашем понимании, как и когда его инстинктивная форма преобразуется в собственно человеческую. Во всяком случае, здесь утверждается, что отчуждение труда обусловлено не состоянием общества, но самим переходом к жизни по принципу коллективности, т.е. человеческому принципу, и это вне зависимости от того, разумеется, будем ли мы называть эту коллективность «суррогатной», «мнимой» или «действительной» [12, с. 75], в связи с переменой формы общественных отношений.
Мы не можем отрицать тот факт, что появление самого незначительного избытка в результате деятельности индивида подразумевает его обращенность таким посредством к общественному усвоению этого избытка. Но и на этом уровне коммуникации с помощью любой формы деятельности человек никогда не останавливается. Поэтому мы можем говорить и о том, что труд человека носит характер паранойи. Этот характер он приобрел вовсе не в результате промышленной революции. Начало этому было положено задолго даже до «неолитической революции».
Отчуждение труда имеет антропогенные корни, давать определение которых мы здесь не можем, поскольку оно должно быть обосновано, для чего данная статья не предназначалась. Поэтому приведем в конце еще одну цитату из авторитетного источника, призванную показать, что отчуждение труда не может быть изжито в силу того, что оно сопутствует человечеству с того времени, как последнее стало таковым, и имеет фундаментальное значение для его сохранения.
А. Кожев в «Очерке феноменологии права», в первой его главе, знаменательно для содержания нашей статьи названной «Источник права: антропогенное желание признания как исток идеи справедливости», пишет, что «тот, кто желает желания другого, хочет играть для него роль абсолютной ценности, которой подчинены все прочие ценности (в частности, та ценность, которую представляет собой этот другой, в том числе и для него самого). <...>. Желание желания, т.е. антропогенное желание, есть желание “признания” (Anerkennen). Человек есть действие, посредством которого он удовлетворяет свое желание желания... признание одного человека другим составляет самое его бытие (как говорил Гегель: “Der Mensch ist
Anerkennen”) » (курсив наш. - В.Б.) [15, с. 299].
Труд, материальный и духовный, есть способ донести свою значимость до окружающих. В ярко выраженных случаях навязчивости эта значимость стремится быть донесенной до «всех». Истоки самого этого антропогенного желания нам не известны. Гипотеза об их происхождении относится к неисчерпаемой теме и требует отдельного рассмотрения.
Тем не менее понятно, что само стремление с помощью своего труда и/или использования труда других оправдать собственное бытие, отстаивая право существовать, является отчуждающим труд стремлением. И возникло оно вместе с Homo sapiens^, и, разумеется, наделило «труд» совершенно не свойственным ему до этого качеством, человеческим. Насколько это стремление выражало и выражает сущность человеческого труда, настолько же оно назначает ему роль «культурного» компромисса.
Труд определяется нами также как прапрецедент культуры. А функционировать в культу-рогенезе он начал только в качестве отчужденного, открывая тем самым одну из возможностей коммуникации в условиях дивергенции вида, по определению суровых. Таким образом, отчуждение труда является не столько проклятием человечества, от которого, как предписывается Марксом, Энгельсом и марксизмом, предстоит избавиться в обозримом будущем, сколько средством коммуникации, желаемая замена которого должна привести ни много ни мало к образованию «нового человека».
Список литературы
1. Тоффлер Э. Третья волна: Пер. с англ. М.: АСТ, 2004. 781 с.
2. Кропоткин П.А. Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. М.: Эксмо, 2004. 864 с.
3. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года и другие ранние философские работы. М.: Академический проект, 2010. 775 с.
4. Туровский М.Б. Труд и мышление (предыстория человека). М.: Высшая школа, 1963. 138 с.
5. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. Т. 1. СПб.: Наука, 2006. 444 с.
6. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 23. Критика политической экономии. М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. 908 с.
7. Межуев В.М. Идея культуры. Очерки по философии культуры. М.: Прогресс-Традиция, 2006. 408 с.
8. Семенов Ю.И. На заре человеческой истории. М.: Мысль, 1989. 318 с.
9. Лоренц К. Так называемое зло / Под ред. А.В. Гладкого. Сост. А.В. Гладкой, А.И. Федоров; после-
словие А.И. Федорова. М.: Культурная революция, 2008. 616 с.
10. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М.: Мысль, 1974. 488 с.
11. Туровский М.Б. Философские основания культурологии. М.: Российская политическая энциклопедия, 1995.
12. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 3. Немецкая идеология. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. 630 с.
13. Нарский И.С. Отчуждение и труд: По страницам произведений К. Маркса. М.: Мысль, 1983. 144 с.
14. Ойзерман Т.И. Возникновение марксизма. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2011. 599 с.
15. Кожев А. Атеизм и другие работы / Пер. с фр. А.М. Руткевича и др. М.: Праксис, 2006. 512 с.
WORK AS PRE-PRECEDENT OF CULTURE (PROBLEM OF THE ALIENATION OF WORK)
V. V. Belyarov
The question on a role of work in culture-genesis remains opened. One fragmentary considerations of this question is offered to attention. «Alienation of work» is presented at K. Marx and F. Engels only as the harm. However it should be carried to a number irreplaceable ways of the public communications. The possibility of alienation has allowed work to be transformed in human of instinctive forms. Owing to alienation we can characterize work as «cultural» compromise and name its pre-precedent of culture.
Keywords: culture-genesis, alienation of work, «cultural» compromise, pre-precedent of culture.
