CC BY
335Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха)
Майкл Уолцер
Почетный профессор, Школа социальных наук, Институт высших исследований (IAS, Принстон). Адрес: 1 Einstein dr., 08540 Princeton, USA. E-mail: [email protected].
Ключевые слова: теория справедливой войны; гуманитарная интервенция; jus in bello; jus post bellum; военные преступления; политический реализм; справедливость; пропорциональность; война во Вьетнаме.
Статья рассматривает критический потенциал теории справедливой войны для современных военных конфликтов и ставит вопрос о ее будущем развитии. Предлагая исторический экскурс в историю применения принципов справедливой войны, автор указывает на роль этой теории в формировании языка описания ведения войны. Он отмечает несовместимость нравственных принципов справедливой войны с политическим реализмом, господствовавшим в академических и политических кругах в 1950-1960-е годы и решающее влияние войны во Вьетнаме на изменение парадигмы мышления об этическом характере боевых действий. Практика во вьетнамском конфликте предшествовала теоретическому переосмыслению, которое в конечном итоге привело к актуализации ряда понятий: агрессии, интервенции, справедливости, пропорциональности, военных преступлений.
Война во Вьетнаме оказалась первой войной, способы ведения которой определили результаты кон-
фликта, а практическая ценность jus in bello стала очевидной. Для поддержки войны оказывается важной моральная забота о подвергающемся риску населении. Автор называет это «полезностью нравственности», значение которой возрастает по мере роста масштабов освещения конфликтов в средствах массовой информации. Этот факт меняет статус теории справедливой войны, наделяя ее особой значимостью, поскольку соблюдение ее принципов связано не только с нравственностью, но и с успехом военного предприятия, зависящего от поддержки гражданского населения. Потребность в определении нравственных принципов боевых действий порождает вопросы, связанные с анализом гуманитарных интервенций, наиболее важными среди которых становятся цель безрискового ведения войны и проблема завершения конфликтов. Для решения этих задач автор предлагает модифицировать теорию справедливой войны, основываясь на опыте реальных гуманитарных интервенций.
НЕКОТОРЫЕ политические теории умирают и возносятся на небеса; некоторые, я надеюсь, умирают и отправляются в ад. Но некоторые долго живут в этом мире, чаще всего — на службе у властей предержащих, но иногда и пребывая в оппозиции. Теория справедливой войны началась со служения властям. По крайней мере, так я интерпретирую свершение Августина — замену радикального отказа христианских пацифистов от воинской службы на идею активной миссии христианского воина. Теперь благочестивые христиане могли воевать за град земной, ради имперского мира (в данном случае — буквально pax Romana); но они должны были воевать справедливо, только во имя мира и всегда, как настаивал Августин, с печалью, без гнева или страсти1. С точки зрения первоначального христианства такая трактовка справедливой войны была всего лишь оправданием, способом сделать войну нравственно и религиозно возможной. И функция этой теории была именно такой. Но ее сторонники сказали бы — и я склонен с ними согласиться, — что она делала возможной войну в том мире, где война иногда необходима.
С самого начала у теории справедливой войны была и критическая сторона: предполагалось, что солдаты (или, по крайней мере, их офицеры) должны отказываться сражаться в завоевательных войнах и противодействовать обычным военным практикам насилия и грабежа после победы в битве или воздерживаться от них. Но теория справедливой войны была мирской теорией во всех
Перевод с английского Сергея Моисеева по изданию: © Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record. P. 925-944. Публикуется с любезного разрешения автора и издателя.
1. Аргументацию Августина по поводу справедливой войны можно найти в: Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry Regnery Company, 1962. P. 162-183. Современным читателям потребуется комментарий к этой работе, см.: Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia University Press, 1963. P. 134-171.
118 логос • том 29 • #з • 2019
смыслах этого слова , и она продолжала служить мирским интересам, вопреки христианскому радикализму. Однако важно отметить, что у христианского радикализма было более одной версии: он мог выражаться и в пацифистском отказе от войны, и в самой войне — крестовом походе по религиозным основаниям. Августин был противником первого; средневековые схоласты, следуя по стопам Аквината, противостояли второму. Классическая формулировка принадлежит Франсиско де Витории: «Различие в религии не может быть основанием для справедливой войны». В течение веков, со времен крестовых походов до религиозных войн в годы Реформации, многие из священников и проповедников христианской Европы, многие лорды и бароны (и даже несколько королей) поддерживали правомерность применения военной силы против неверных: у них была своя версия джихада. Витория, напротив, утверждал, что «единственное и единственно справедливое основание для ведения войны имеется тогда, когда был причинен вред»3. Идея справедливой войны была формой аргументации религиозного центра против пацифистов, с одной стороны, и сторонников священной войны — с другой. Хотя ее приверженцы были богословами, но из-за своих противников эта идея приняла вид светской теории — что есть попросту другой способ указать на ее мирской характер.
Так что правители мира сего приняли эту теорию и не вели ни единой войны, не представив ее как войну за мир и справедливость (или нанимали интеллектуалов, дабы те представили ее таковой). Конечно, чаще всего подобная подача была лицемерием — данью, которую порок платит добродетели. Но необходимость выплачивать эту дань открывает тех, кто ее платит, для критики со стороны добродетельных, то есть смелых и добродетельных, каковых совсем немного (однако можно сказать — хотя бы немного). Я хочу сослаться на один героический момент из истории академического мира: где-то около 1520 года преподаватели Университета Саламанки провели торжественное собрание и приняли путем голосования заявление о том, что испанское завоевание Центральной Америки является нарушением естественного
2. В оригинале употреблено слово worldly, имеющее также значение «земной», «приземленный», «практичный». — Прим. пер.
3. См.: De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 302-304; см. также комментарий в: Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Concepts, 1200-1740. Princeton: Princeton University Press, 1975. P. 150-171.
МАйкл уолцер
119
права и несправедливой войной4. Мне не удалось ничего узнать о дальнейшей судьбе этих достойных преподавателей. Конечно, моментов, подобных этому, было немного, но то, что произошло в Саламанке, говорит о том, что идея справедливой войны никогда не теряла своей критической направленности. Эта теория формулировала мирские основания для ведения войны, но их число было ограничено — и они должны были быть мирскими. Обращение ацтеков в христианство не было справедливой причиной для войны; не были таковыми ни захват золота Америк, ни порабощение ее обитателей.
Такие авторы, как Гроций и Пуфендорф, инкорпорировали теорию справедливой войны в международное право, но возникновение современного государства и юридического (и философского) признания государственного суверенитета оттеснили ее на задний план. Теперь политическая авансцена была занята людьми, подобными описываемым Макиавелли государям, жесткими мужчинами (а иногда и женщинами), которые руководствовались «государственными соображениями» и делали (по их словам) то, что должны были делать. Мирская предусмотрительность восторжествовала над мирской справедливостью; реализм — над тем, что все более третировалось как «наивный идеализм». Правители этого мира продолжали отстаивать свои войны, используя язык международного права, который также был — по крайней мере, отчасти — языком справедливой войны. Но эти оправдания были несущественны, и я подозреваю, что их выдвигали самые малозначительные из интеллектуалов государства. Государства притязали на право воевать тогда, когда посчитают нужным их правители, а правители понимали под суверенной властью то, что никто не вправе осуждать их решения. Они не только воевали когда хотели; они воевали как хотели, возвращаясь к старому римскому принципу, по которому война является беззаконной деятельностью: inter arma silent leges5. Он понимался так, что нет закона превыше или вне распоряжений государства; обычные ограничения на ведение боевых действий всегда могли быть от-
4. Босуэлл в «Жизни Сэмюэла Джонсона» цитирует его слова: «„Я люблю университет Саламанки, ибо, когда испанцы сомневались в законности завоевания Америки, университет Саламанки представил в качестве своего мнения утверждение о том, что оно незаконно". Он говорил об этом очень эмоционально...» (Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 / R. M. Hutchins (ed.). Chicago: Encyclopedia Britannica, 1952. P. 129).
5. Среди оружия законы безмолвствуют (лат.). — Прим. пер.
120 логос • том 29 • #з • 2019
вергнуты ради победы6. Аргументы относительно справедливости рассматривались как некая форма морализирования, неуместная в анархических условиях международной ситуации. Для того мира справедливая война была недостаточно мирской.
В 1950-е и в начале 1960-х годов, когда я учился в аспирантуре, реализм был господствующей доктриной в области «международных отношений». Обычными были указания не на справедливость, но на интересы участников ситуации. Нравственная аргументация противоречила правилам этой дисциплины, хотя несколько авторов и отстаивали «интересы» в качестве новой морали7. Многие политологи гордились тем, что они — Макиавелли современности, и мечтали шептать на ухо государю; и некоторые из них — достаточно много, чтобы возбудить амбиции остальных, — действительно добились этого. Они придерживались холодности и отсутствия сентиментальности; они учили государей (которых не всегда требовалось этому учить), как достигать результатов расчетливым применением силы. Результаты понимались в перспективе «национальных интересов», рассматриваемых как объективно детерминированная совокупность власти и богатства здесь и сейчас плюс вероятность будущих власти и богатства. Почти всегда считалось, что чем больше и того и другого, тем лучше. Лишь немногие авторы выступали за благоразумные ограничения; моральные ограничения, насколько я помню эти годы, никогда не обсуждались. Теория справедливой войны была сослана на кафедры религиоведения, в богословские семинарии и несколько католических университетов. И даже там, как бы ни были такие места изолированы от мира политики, ее подталкивали к принятию позиций реализма; возможно, в целях самосохранения сторонники теории частично отказались от ее критицизма.
Все это изменил Вьетнам. Хотя потребовалось немало времени, чтобы перемены зафиксировались на уровне теории. То, что произошло, поначалу проявилось в сфере практики. Война стала предметом политических дискуссий; ей противились многие, в основном люди левых убеждений. Они находились под сильным влиянием марксизма; они также говорили на языке «интересов»; они разделяли с госу-
6. После некоторых колебаний я ссылаюсь на мой собственный разбор военной необходимости (и имеющиеся там указания на более благожелательные ее трактовки): Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977. P. 144-151, 239-242, 251-255.
7. Наилучший анализ позиции реалистов дан в: Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1986. Глава 6, посвященная Гансу Моргентау, особенно значима для моей аргументации здесь.
майкл уолцер
12 1
дарями и преподавателями курсов американской политики презрение к морализированию. И все же опыт войны подталкивал их к нравственной аргументации. Конечно, война в их глазах была крайне неблагоразумной; ее невозможно было выиграть; ее издержки, даже если американцы думали только о себе, были слишком уж высоки; это была империалистическая авантюра, неблагоразумная даже для самих империалистов; она противопоставляла Соединенные Штаты делу национального освобождения, что вызывало отчуждение третьего мира (и значительных частей первого). Но эти утверждения совершенно не могли выразить чувства большинства противников войны, чувства, связанные с тем, что вьетнамские мирные жители систематически подвергались насилию со стороны ведущих войну американцев. Почти против своей воли левые «впали в мораль». Все мы в антивоенном лагере внезапно начали говорить на языке справедливой войны, хотя и не знали, что это именно так называется.
Такие воспоминания о 1960-х годах могут показаться странными, так как сегодня левые, как кажется, слишком поспешны в выдвижении моральных аргументов—и даже абсолютистских моральных аргументов. Но такая характеристика современных левых мне представляется ошибочной. Политизированное, инструментальное и крайне избирательное морализирование действительно распространяется все шире среди левых авторов, но это не серьезная моральная аргументация. Это не то, чему мы научились или должны были научиться за годы вьетнамской войны. Тогда произошло следующее: люди на левой стороне политического спектра, да и многие другие, искали общий моральный язык. И наиболее доступным был язык справедливой войны. Мы все были в несколько «запущенном состоянии», не привыкли говорить о морали публично. Господство реализма лишило нас тех самых слов, в которых мы нуждались и которые медленно осваивали: агрессия, интервенция, справедливое дело, самооборона, неприкосновенность мирного населения, пропорциональность, военнопленные, гражданские лица, двойной эффект8, терроризм, военные преступления. И мы пришли к пониманию того, что у этих слов есть смысл. Конечно, они могли исполь-
8. Согласно католической доктрине «двойного эффекта», совершение зла допустимо только в качестве побочного эффекта действий, направленных на достижение добра (когда этот побочный эффект неизбежен, по возможности минимизирован и т. д.). Применительно к теории справедливой войны это, например, означает, что допустимы бомбардировки военных заводов противника, даже если при этом будут гибнуть проживающие поблизости мирные жители (их гибель будет печальным побочным эффектом действий, направленных на другое), но недопустимы бомбардировки
зоваться инструментально; это всегда верно в отношении политических и моральных понятий. Но если мы уделяли внимание их смыслу, то обнаруживали, что участвуем в дискуссии, которая имеет свою собственную структуру. Как герои романа, понятия теории формируют нарратив или аргументацию, в которой фигурируют.
Когда война закончилась, справедливая война стала одной из теоретических учебных дисциплин; теперь политологи и философы обнаружили эту концепцию; о ней писали в научных журналах, ее преподавали в университетах, а также в военных академиях и военных колледжах (американских). Небольшая группа ветеранов вьетнамской войны сыграла главную роль в том, чтобы этика заняла важное место в учебных программах военных образовательных учреждений9. У них были плохие воспоминания. Они приветствовали теорию справедливой войны именно потому, что она в их глазах была критической теорией. На самом деле она была дважды критической: по отношению к поводам для войны и к ее ведению. Я подозреваю, что для ветеранов самым важным было второе. Они не только хотели избежать чего-либо подобного резне в Сонгми (Май Лай) в будущих войнах; они хотели, как и все профессиональные солдаты, провести грань между своей профессией и кровавой бойней. И благодаря своему вьетнамскому опыту они считали, что это должно быть сделано систематически; это требовало не только кодекса поведения, но и теории. Когда-то давным-давно аристократическая честь, как я полагаю, была основой кодекса поведения на войне; в более демократический и эгалитарный век этот кодекс должен подкрепляться аргументами.
И поэтому мы выдвигали аргументы и спорили. Дискуссии и дебаты охватывали широкий круг участников, хотя после завершения войны проходили по большей части в академической среде. Легко упустить из виду, насколько велик академический мир в Соединенных Штатах: это миллионы студентов и десятки тысяч преподавателей. Так что в дискуссиях участвовало множество людей, будущих граждан и армейских офицеров, и теория по большей части преподносилась (хотя это тоже оспаривалось) как руководство к критике происходившего во время войны. Наши кейсы и примеры брались из истории войны во Вьетнаме и формулировались так, чтобы стимулировать критику (в дебатах о ядерном сдерживании также отча-
госпиталей противника (убийство лежащих в них раненых в этом случае выступает целью бомбардировок, а не побочным эффектом). — Прим. пер.
9. Энтони Хартл, один из этих ветеранов, в итоге написал собственную книгу об этике войны: Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. Lawrence: University Press of Kansas, 1989.
сти использовалась терминология справедливой войны, но это были очень специализированные дискуссии, которые занимали намного меньше людей, чем Вьетнам). Это была война, которую нам не следовало вести и в которой мы воевали плохо, жестоко, так, как будто моральных ограничений не существует. Поэтому ретроспективно она стала поводом провести разграничительную линию—и предаться нравственной казуистике, необходимой для определения точного местонахождения этой линии. Со времен блистательного осуждения Паскалем «казуистика» является ругательным словом у философов, занимающихся проблемами этики; она обычно воспринимается как нечто чрезмерно снисходительное, не столько применение, сколько смягчение моральных норм. Однако, когда мы оглядывались в прошлое на случаи из истории вьетнамской войны, мы были более склонны отказать в разрешении, чем дать его, настаивая снова и снова, что совершенное тогда не должно было быть совершено.
Но имеется и еще одна характеристика вьетнамского опыта, которая придавала особую силу нравственной критике войны: это была война, которую мы проиграли; и жестокость, с которой мы вели войну, почти наверняка способствовала нашему поражению. В войне за «умы и сердца», а не за землю и ресурсы справедливость оказывается ключом к победе. Так что теория справедливой войны снова выглядела мирской, практичной доктриной, каковой она и является. И здесь, как я полагаю, кроется глубочайшая причина ее современного триумфа: ныне имеются государственные соображения в пользу того, чтобы воевать справедливо. Можно сказать, что справедливость стала практически военной необходимостью.
Вероятно, и раньше случались войны, в которых намеренное убийство мирных жителей, а также обычное при ведении военных действий легкомысленное отношение к их гибели оказывались контрпродуктивными. Возможный пример—Англо-бурская война. Но для нас Вьетнам оказался первой войной, в которой практическая ценность jus in bello10 стала очевидной. Конечно, «вьетнамский синдром» обычно воспринимается как отражение иного урока: мы не должны вести войны, непопулярные в нашей стране, на которые мы не склонны выделять необходимые для победы ресурсы. Но на самом деле был еще один урок, связанный с этим «синдромом», но не тождественный ему: мы не должны вести войны, в справедливости которых сомневаемся, а, ввязавшись в войну, должны воевать справедливо, чтобы не вызвать враждебность у гражданского населения, чья политическая поддержка необходима для победы. Во Вьетнаме это
10. Правила ведения войны (лат.). — Прим. пер.
124 ЛОГОС • ТОМ 29 • #3 • 2019
были сами вьетнамцы; мы проиграли войну, когда потеряли их «сердца и умы». Но эта идея о необходимости поддержки гражданского населения оказалась и вариативной, и продуктивной: современные боевые действия требуют поддержки различных гражданских лиц, помимо тех, кто непосредственно подвергается риску. Но моральная забота о подвергающемся риску населении по-прежнему крайне важна для обеспечения большей поддержки войны... любой современной войны. Я буду называть это полезностью нравственности. Ее широкое признание есть нечто радикально новое в военной истории.
Отсюда странное зрелище Джорджа Буша—старшего во время войны в Персидском заливе, рассуждающего как теоретик справедливой войны11. Вообще-то не вполне, ибо речи и пресс-конференции Буша демонстрировали старую американскую тенденцию (унаследованную его сыном) путать справедливые войны с крестовыми походами, как если бы война могла быть справедливой только тогда, когда силы добра выстроились против сил зла. Но Буш также, по-видимому, понимал — и это было постоянной темой выступлений представителей американской армии, — что войне следует быть войной армий, сражениями бойцов, от которых нужно защитить гражданское население. Я не считаю, что бомбардировки Ирака в 1991 году соответствовали стандартам справедливой войны: защита гражданского населения, несомненно, исключала бы разрушение электроэнергетических сетей и водоочистных станций. Городская инфраструктура, даже необходимая для ведения современной войны, также необходима для существования гражданского населения в современном городе, и в нравственном отношении она определяется этой второй характеристикой^. Все же американская стратегия во время войны в Персидском заливе была результатом компромисса между требованиями справедливости и неограниченными бомбардировками предыдущих войн; в принципе выбор целей был намного более ограниченным и селективным, чем, например, в Корее или Вьетнаме. Причины этих ограничений были сложны: отчасти они отражали приверженность интересам народа Ирака (оказавшуюся не очень сильной), надежду на то, что иракцы не примут войну и свергнут начавший ее режим;
11. См. документы, в число которых входят речи Буша и широкий круг других мнений: The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times Books, 1991. P. 197-352.
12. Я приводил доводы против атак на инфраструктурные цели сразу же после войны (однако другие делали это раньше): Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 12-13.
отчасти же они отражали политические нужды коалиции, которая сделала войну возможной. Эти нужды, в свою очередь, были сформированы освещением войны в средствах массовой информации, то есть непосредственным доступом СМИ к полю битвы, а людей по всему миру — к СМИ. Буш и его генералы считали, что эти люди не проявят терпимости к массовым убийствам мирных жителей, и они, вероятно, были правы (но что для них значила нетерпимость к чему-либо, было и остается совершенно неясным). Вследствие этого, — хотя многие из стран, чья поддержка была крайне важна для успеха в войне, не были демократиями,—политика бомбардировок в важных отношениях диктовалась демосом.
И это по-прежнему верно: средства массовой информации вездесущи, и весь мир наблюдает за происходящим. В этих условиях война должна быть иной. Но означает ли это, что она должна быть более справедливой или лишь должна выглядеть более справедливой, что ее надо описывать — несколько убедительнее, чем в прошлом, — языком справедливости? Триумф теории справедливой войны вполне очевиден. Поразительно, насколько охотно представители армии использовали ее категории в ходе войн в Косово и Афганистане: излагали причинно-следственную цепочку, оправдывавшую войну, и описывали битвы, подчеркивая сдержанность в применении боевых средств. В прошлом аргументы (и объяснения) очень отличались: обычно они исходили не из армии, не от генералов, а от священнослужителей, юристов и профессоров, и им обычно недоставало конкретики и деталей. Но что означает использование этих категорий, этих справедливых и моральных слов?
Возможно, это несколько наивно, но я склонен думать, что во всех западных странах справедливость стала одним из тестов, которые должна пройти любая предлагаемая военная стратегия или тактика, — только одним, и не самым важным, но это все же дает теории справедливой войны место и статус, которыми раньше она никогда не обладала. Теперь легче, чем когда-либо, представить себе генерала, заявляющего: «Нет, мы не можем делать этого; это вызовет слишком много жертв среди гражданского населения; нужно найти иные пути». Я не уверен, что таких генералов много, но представьте себе на мгновение, что они есть; представьте себе, что стратегии оцениваются не только с военной точки зрения, но и с моральной; что жертвы среди гражданского населения сводятся к минимуму; что разрабатываются новые технологии, чтобы избежать побочного ущерба или ограничить его, и что эти технологии действительно эффективны в достижении заявленных целей. Моральная теория инкорпорирована в ведение войны как реальное ограничение в от-
126 логос•Том 29•#3•2019
ношении того, когда и как воевать. Помните, что это воображаемая картина, но она также отчасти верна; и она способствует намного более интересной аргументации, чем более стандартное утверждение, что триумф справедливой войны есть чистое лицемерие. Триумф реален, но тогда что остается делать теоретикам и философам?
Этот вопрос в достаточной степени присутствует в нашем сознании, чтобы появились люди, пытающиеся на него ответить. Имеются два ответа, которые я хочу описать и подвергнуть критике. Первый исходит от тех, кого можно было бы назвать постмодернистскими левыми. Они не заявляют, что утверждения о справедливости лицемерны, поскольку лицемерие подразумевает стандарты; они, скорее, говорят о том, что нет никаких стандартов, никакого возможного объективного применения категорий теории справедливой войны13. Политики и генералы, которые принимают эти категории, занимаются самообманом—хотя и не в большей мере, чем те теоретики, которые первоначально разработали эти категории. Возможно, новые технологии убивают меньше людей, но не имеет смысла спорить о том, кто эти люди и оправданно их убийство или нет. Невозможно никакое согласие по поводу справедливости или вины и невиновности. Эта позиция резюмируется одной строкой касательно нашей сегодняшней ситуации: «Террорист для одних — это борец за свободу для других». С этой точки зрения теоретикам и философам ничего не остается, кроме как выбрать, на чью сторону встать, и нет никакой теории или принципа, которыми они могли бы руководствоваться в своем выборе. Но это неприемлемая позиция, ибо, согласно ей, мы не можем распознать убийство невинных людей, осудить его и активно противодействовать ему.
Второй ответ — очень серьезно принять нравственную необходимость распознавать, осуждать и противодействовать, а затем поднять теоретические ставки, а именно усилить ограничения, налагаемые идеей справедливости на ведение боевых действий. Для теоретиков, которые кичатся тем, что живут, так сказать, на передовых критических позициях, это очевидная и понятная реакция. Долгие годы мы использовали теорию справедливой войны для критики американских военных действий, а сейчас она присвоена генералами и применяется для объяснения и оправдания этих действий.
13. Статья Стэнли Фиша в The New York Times от 15 октября 2001 года, расположенная напротив колонки редактора, является примером постмодернистской аргументации в ее наиболее разумной версии (Fish S. Condemnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL: https:// www.nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html).
Понятно, что мы должны сопротивляться. Самый легкий способ сопротивления—делать неприкосновенность мирных жителей все более и более сильным правилом, до тех пор пока оно не превратится в нечто вроде абсолютного правила: всякое убийство гражданских лиц есть преднамеренное убийство (или нечто близкое к этому); следовательно, любая война, которая ведет к убийству мирных жителей, несправедлива; следовательно, каждая война несправедлива. Так пацифизм вновь восстает из самого сердца теории, которая первоначально предназначалась для того, чтобы прийти ему на смену. Такова стратегия, принятая в самое недавнее время многими противниками войны в Афганистане. Протестные демонстрации в кампусах американских университетов проходили под лозунгами «Прекратите бомбардировки!», и аргументация в пользу их прекращения была очень проста (и очевидно верна): бомбардировки ставят под угрозу и убивают мирных жителей. Демонстранты, по-видимому, не ощущали, что стоит сказать что-то еще.
Поскольку я полагаю, что война по-прежнему иногда необходима, это представляется мне плохим аргументом и, в более общем плане, плохим ответом на триумф теории справедливой войны. Он сохраняет критическую роль теории по отношению к войне в целом, но лишает ее той критической роли, на которую она всегда претендовала: внутренней роли по отношению к ведению войны, требующей от критиков пристального внимания к тому, что солдаты пытаются делать, а что пытаются не делать. Отказ проводить такие разграничения, обращать внимание на акты стратегического и тактического выбора говорит о том, что это доктрина радикальной подозрительности. Это радикализм людей, не ожидающих, что им когда-либо придется осуществлять власть или применять силу, и не готовых выносить суждения, которых требуют эти действия. Напротив, теория справедливой войны, даже когда она требует резкой критики конкретных действий в военное время, является доктриной людей, действительно ожидающих, что им придется осуществлять власть и применять силу. Мы можем мыслить ее как доктрину радикальной ответственности, потому что она делает политических и военных руководителей ответственными: прежде всего за благополучие своего народа, но также и за благополучие невинных мужчин и женщин на другой стороне. Ее сторонники восстают против тех, кто не мыслит реалистически оборону своей страны, а также против тех, кто отказывается видеть людей в противниках. Они настаивают, что есть вещи, которые нравственно недопустимо совершать даже в отношении врага. Они, однако, также настаивают, что сами по себе боевые дей-
ствия не могут быть нравственно недопустимыми. Справедливая война считается—и должна быть — войной, которую можно вести.
Но есть и другая опасность, порожденная триумфом теории справедливой войны, — не радикальный релятивизм и почти абсолютизм, только что описанный мной, но, скорее, некоторое смягчение критичности, перемирие между теоретиками и солдатами. Если интеллектуалов часто приводят в благоговейное молчание политические лидеры, приглашающие их на ужин, то насколько сильнее это относится к генералам, говорящим на их языке? И если генералы действительно ведут справедливые войны, если inter arma законы говорят, то какой смысл во всем, что мы можем сказать? Однако на самом деле наша роль изменилась не настолько сильно. Мы по-прежнему должны настаивать на том, что война — это нравственно сомнительная и трудная деятельность. Даже если мы (на Западе) вели справедливые войны в Персидском заливе, в Косово и Афганистане, это не дает гарантий и даже не является практическим показателем того, что следующая война будет справедливой. И даже если признание неприкосновенности мирных жителей стало военной необходимостью, оно все равно входит в противоречие с другими, более острыми потребностями. Справедливость по-прежнему необходимо защищать; решения о том, когда и как воевать, требуют постоянного и тщательного изучения, как и всегда.
В то же время нам необходимо расширить наше понимание «когда и как», чтобы оно включало новые стратегии, новые технологии и новую политику глобальной эры. Старые идеи могут не соответствовать возникающей реальности: «война против терроризма», если взять наиболее современный пример, требует такого международного сотрудничества, которое крайне плохо разработано как в теории, так и на практике. Нам следует приветствовать участие офицеров в теоретических дискуссиях; это лучше, чем ситуация, когда никто, кроме профессоров, не проявляет интереса к этим спорам. Но нам не следует предоставлять военным монополию на аргументацию. Как гласит старое изречение, война—слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным; это еще более верно в отношении справедливой войны. Постоянная критика ведения войны — крайне важная для демократии деятельность.
Позвольте мне тогда предложить два вопроса, порождаемые нашими самыми последними войнами и требующие критического анализа в аспекте справедливости.
Во-первых, это безрисковое ведение войны. Я слышал, как говорят, что это необходимая характеристика гуманитарных интервенций, подобных войне в Косово: солдаты, защищающие человечность, в противоположность солдатам, защищающим свою страну и сограждан, не будут рисковать своими жизнями; или же их политические руководители не осмелятся потребовать, чтобы они рисковали своими жизнями. Поэтому спасение людей, находящихся в отчаянном положении, подвергающихся массовым убийствам или этническим чисткам, возможно только в том случае, если возможна безрисковая война". Но очевидно, что она возможна: войны ведутся на большом расстоянии, с помощью бомб и ракет, очень точно нацеливаемых (в сравнении с крайней неточностью таких вооружений всего лишь несколько десятилетий назад) на силы, осуществляющие убийства и депортации. И технические специалисты или солдаты, нацеливающие это оружие, в наше время в значительной степени неуязвимы для контратак. Нет никакого принципа в теории справедливой войны, который запрещает такого рода боевые действия. До тех пор пока они могут точно нацеливаться на военные цели, солдаты имеют полное право воевать на безопасном расстоянии. И какой командир, заботящийся о своих солдатах, не предпочтет воевать таким образом, когда это только возможно? В ходе своих размышлений о бунте Альбер Камю утверждает, что никто не может убивать, если он не готов сам умереть". Но этот аргумент не кажется применимым к солдатам в сражении, когда весь смысл в том, чтобы убивать, избегая того, чтобы быть убитым. И тем не менее в некотором более широком смысле Камю прав.
Теоретики справедливой войны, насколько мне известно, не обсуждали этот вопрос, но нам явно необходимо это сделать. Массовые убийства и этнические чистки обычно происходят на земле. Эта ужасная работа может быть проделана и с помощью бомб и отравляющих газов с воздуха, но в Боснии, Ко-
14. Этот аргумент выдвигался несколькими участниками конференции, посвященной проблемам гуманитарной интервенции, в Центре междисциплинарных исследований (Zentrum für interdisziplinäre Forschung) Биле-фельдского университета в Германии в январе 2002 года.
15. «Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей» (Камю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990. С. 249). См. также аргументацию в Акте I его пьесы «Праведники» (Camus A. The Just Assassins // Caligula and Three Other Plays / S. Gilbert (trans.). N.Y.: Vintage, 1958, особенно P. 246-247).
сово, Руанде, Восточном Тиморе и Сьерра-Леоне использовались такие виды вооружений, как винтовки, мачете и дубинки; убийства и терроризирование населения осуществлялись с близкого расстояния. И безрисковое вмешательство, предпринятое издалека, — особенно если оно в долгосрочной перспективе обещает быть эффективным, — с большой вероятностью вызовет немедленное ускорение убийственных действий на местности. Они могут быть остановлены, только если сама интервенция сместится на землю, и этот сдвиг представляется мне нравственно необходимым. Целью интервенции, в конце концов, является спасение попавших в беду людей, и наземные боевые действия в описанном мной случае и есть то, что требуется для спасения. Но тогда они более не являются безрисковыми. Почему тогда кто-либо будет их предпринимать?
В действительности риски такого рода обычны для jus in bello; хотя есть много примеров того, как солдаты не желают идти на них, есть также много случаев их принятия. Принцип таков: когда именно наше действие, пусть и оправданное, создает риски для невинных людей, мы обязаны делать все возможное для уменьшения этих рисков, даже если это связано с рисками для наших солдат. Если мы в ходе справедливой войны бомбардируем военные цели и имеется гражданское население, проживающее поблизости от этих целей, то нам необходимо внести коррективы в политику бомбардировок — допустим, снизив высоту полетов, — чтобы минимизировать те риски, которые мы создаем для гражданских лиц. Конечно, правомерно балансировать эти риски; мы не можем требовать от наших пилотов вылетать в самоубийственные миссии. Они должны быть, как пишет Камю, готовы умереть, но это совместимо с тем, чтобы предпринять меры по защите их жизней. Как достичь такого баланса, надо отдельно обсуждать в каждом случае. Но мне представляется недопустимым то, что сделало НАТО в ходе войны в Косово, когда руководство альянса заранее объявило, что не пошлет в бой сухопутные силы, что бы ни происходило в Косово после начала воздушной войны. Ответственность за усиление сербской кампании против гражданского населения Косова, ставшее прямым следствием войны с воздуха, несомненно, лежит на сербских властях и армии. Виноваты были они. Но в то же время такой результат наших действий вполне можно было предвидеть, и, поскольку мы ничего не сделали, чтобы приготовиться к этому результату или предпринять какие-то действия в связи с ним, вина лежит также и на нас. Мы навлекли риски на других и отказались при-
нять их сами, даже когда это принятие было необходимо, чтобы помочь другим16.
Второй вопрос касается завершения войн. Со стандартной точки зрения справедливая война (именно потому, что это не крестовый поход) должна завершаться реставрацией предшествовавшего положения дел. Образцовым примером здесь является агрессивная война, которая заканчивается справедливо тогда, когда агрессору нанесено поражение, его атака отбита и старые границы восстановлены. Возможно, этого не вполне достаточно для ее справедливого завершения: государство — жертва нападения может заслуживать репараций со стороны агрессора для возмещения ущерба, нанесенного его войсками, — более расширенное понимание реставрации, но все же реставрации. И возможно, мирный договор должен включать новые механизмы безопасности, не существовавшие до войны, чтобы статус-кво в дальнейшем был более стабилен. Но это касается прав жертв; теория в обычном ее понимании не распространялась на какое-либо радикальное переустройство враждебного государства, и международное право с его исходными постулатами о суверенитете рассматривало бы любое навязанное изменение режима как новый акт агрессии. То, что произошло после Второй мировой войны в Германии и Японии, было чем-то совершенно новым в истории войн, и легитимность оккупации и политической реконструкции в них по-прежнему является предметом дискуссий, даже среди тех теоретиков и юристов, которые рассматривают обращение с нацистским режимом минимум как оправданное. Поэтому, когда война в Персидском заливе подходила к концу в 1991 году, имелось мало готовности к маршу на Багдад и свержению власти Саддама Хусейна, несмотря на обличения этой власти как нацистской по характеру во время приготовлений к войне. Конечно, были и военные, и геополитические аргументы против продолжения войны после того, как нападение на Кувейт было отбито, но был также и аргумент о справедливости: о том, что даже если Ирак и «нуждался» в новой власти, то данная потребность могла быть удовлетворена только самим иракским народом. Власть, навязанная иностранными армиями, никогда не была бы принята как результат его самоопределения или будущий фактор такого самоопределения^.
16. Аргументы в пользу применения наземных сил в Косово см. в: Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids: William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. P. 293-294, 333-335, 342.
17. Заявление Буша об остановке американского наступления и его декларацию о победе можно найти в: The Gulf War: History, Documents, Opinions.
Примеры, связанные со Второй мировой войной, однако, свидетельствуют против этого утверждения. Если навязанная власть является демократической и быстро движется в направлении открытости политического пространства и организации выборов, она может стереть память о том, что была навязана (отсюда разница между западным и восточным режимами в послевоенной Германии). В любом случае гуманитарная интервенция радикально меняет аргументацию по поводу завершения войн, поскольку теперь война с самого начала является усилием по изменению режима, ответственного за бесчеловечные действия. Это можно осуществить через поддержку сецессии, как это сделали индийцы на той территории современной Бангладеш; или через изгнание диктатора, как танзанийцы поступили с Иди Амином; или путем создания новой власти, как это сделали вьетнамцы в Камбодже. В Восточном Тиморе сравнительно недавно ООН организовала референдум по вопросу о сецессии и затем работала над созданием нового государства. Если бы имела место, как следовало бы, гуманитарная интервенция в Руанде, ее целью, несомненно, было бы смещение правящего режима хуту. Справедливость потребовала бы этого смещения. Но какого рода эта справедливость? Кто ее действующие силы и какими правилами они руководствуются в своих действиях?
Как свидетельствует пример Руанды, большинство государств не хотят брать на себя такого рода ответственность; когда они ее все же принимают в силу каких-либо политических причин, то не хотят подчиняться некоторым моральным правилам. В Камбодже вьетнамцы закрыли места массовых расстрелов,—что, несомненно, хорошо, — но затем поставили у власти своих сателлитов, настроенных на служение интересам Вьетнама, и это правительство никогда не смогло обрести легитимность в Камбодже или за ее пределами и не положило конец внутренним конфликтам в стране. Легитимность и прекращение таких конфликтов — это два критерия оценки завершения войн. Оба они, вероятно, требуют почти во всех случаях гуманитарной интервенции чего-то большего, чем восстановление предшествовавшего положения дел, которое, в конце концов, и вызвало кризис, подтолкнувший к интервенции. Однако тесты на легитимность и прекращение пройти трудно. Возникающие здесь проблемы отчасти связаны со стратегическими интересами, как это было во вьетнамско-камбоджийском случае. Но также важную роль играют и материальные интересы. Перестройка властных
P. 449-451; аргументы за и против остановки наступления приведены в:
But Was It Just? P. 13-14, 29-32.
структур — дело дорогое; она требует выделения значительных ресурсов, а выгоды от этого по большей части умозрительны и нематериальны. Но все же можно указать на пользу морали в таких случаях. Успешная и широкомасштабная интервенция приносит важные блага: не только благодарность и дружбу, но и увеличение мира и стабильности в мире, где нехватка того и другого обходится дорого — и не только для непосредственных жертв этой интервенции. Но все же у любой конкретной страны всегда будут хорошие основания отказаться нести издержки, необходимые для получения этих выгод; или же она возьмет на себя это бремя, а затем найдет основания плохо выполнять соответствующие функции. Поэтому мы по-прежнему нуждаемся в остро критичном взгляде справедливости.
Аргумент по поводу завершения войн аналогичен аргументу о риске: после того, как мы предприняли действия, влекущие существенные негативные последствия для других людей (даже если имеются также и позитивные последствия), мы не можем просто уйти. Представьте себе гуманитарную интервенцию, которая заканчивается остановкой массовых убийств и свержением кровавого режима, — но страна опустошена, экономика лежит в руинах, люди голодны и напуганы; нет ни закона, ни сколько-либо эффективной власти. Силы, осуществившие вмешательство, хорошо поработали, но эта работа не завершена. Как такое может быть? Что же, за то, что ты действовал хорошо, тебе придется расплачиваться приобретением обязанностей опять действовать хорошо... и так снова и снова? Работа добродетельных никогда не заканчивается. Это не кажется справедливым. Но в реальном мире, в мире не только международной политики, но и обычной морали, именно так все и происходит (хотя добродетель, конечно, никогда не является столь незамысловатой). Возьмем афганско-советскую войну. Американское правительство осуществило масштабное вмешательство, воюя руками других, и в конечном счете одержало большую победу: СССР пришлось вывести войска. Это была последняя битва холодной войны. Американское вмешательство, несомненно, имело геополитические и стратегические мотивы; убежденность в том, что борьба в Афганистане является национально-освободительной войной против репрессивного режима, возможно, сыграла какую-то роль в мотивировании тех, кто это вмешательство осуществлял, но союзники, обнаруженные ими в Афганистане, имели очень ограниченные представления об освобождении18. После за-
18. Артем Боровик дает полезное, хотя и очень субъективное, описание российской войны в Афганистане в: Borovik A. The Hidden War: A Russian
134 логос•том 29•#3•2019
вершения войны Афганистан оставили в состоянии анархии и разрухи. В этот момент американцы удалились и были в этом явно неправы, политически и морально; русские же ушли, и правильно сделали. Мы действовали (относительно) хорошо, то есть в поддержку, вероятно, подавляющего большинства афганского народа, но все же мы были обязаны продолжать действовать хорошо; русские действовали плохо и избежали ответственности: даже если они и были обязаны оказать афганскому народу материальную помощь (выплатить репарации), никто не хотел, чтобы они снова участвовали в афганских делах. Это кажется чем-то аномальным, однако я полагаю, что это точное описание распределения ответственности. Но нам необходимо лучше понимать, как это работает и почему это работает именно так: нужна теория справедливости в завершении войн, использующая реальный опыт гуманитарных (и иных) интервенций, чтобы страны, ведущие подобные войны, знали, каковы будут их обязанности в случае победы. Было бы также полезно, если бы имелась международная организация, которая могла бы определять эти обязанности и даже принуждать к их выполнению (а пока такой нет).
Эта теория справедливости в завершении войн должна будет включать описания легитимных оккупаций, перемены режимов и протекторатов, а также, очевидно, и описание нелегитимных и аморальных действий во всех этих сферах. Это сочетание — именно то, чем всегда являлась теория справедливой войны: она делает морально проблематичные действия и операции возможными, ограничивая случаи их совершения и регулируя их проведение. Когда эти ограничения принимаются, действия и операции оправданны, и теоретик справедливой войны должен сказать это, даже если это звучит как апологетика властей предержащих. Когда они не принимаются, когда жестокости в ходе войны или после нее не ограничены, то он должен сказать это, даже если его назовут предателем и врагом народа.
Важно не застрять ни в режиме оправдания, ни в режиме критики. В действительности теория справедливой войны требует, чтобы мы одновременно сохраняли приверженность обоим режимам. В этом смысле справедливая война подобна хорошему правительству: имеется глубокая и постоянная напряженность между этим
Journalist's Account of the Soviet War in Afghanistan. L.: Faber and Faber, 1990; ее научную историю см. в: Goodson L. P. Afghanistan's Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban. Seattle: University of Washington Press, 2001.
прилагательным и существительным, но не обязательно противоречие. Когда реформаторы приходят к власти и улучшают правительство (к примеру, делают его менее коррумпированным), мы должны быть способны признать это улучшение. А когда они слишком долго цепляются за власть и уподобляются своим предшественникам, мы должны быть готовы критиковать их поведение. Теория справедливой войны не является ни апологией той или иной конкретной войны, ни отречением от войны как таковой. Она разрабатывается так, чтобы выдерживать тщательную проверку и внутреннюю критику. Мы по-прежнему нуждаемся в этом, даже когда генералы говорят как теоретики, и, я уверен, всегда будем нуждаться.
Библиография
Камю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990. Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry
Regnery Company, 1962. Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist's Account of the Soviet War in Afghanistan. L.: Faber and Faber, 1990. Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 /
R. M. Hutchins (ed.). Chicago: Encyclopedia Britannica, 1952. Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids:
William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. Camus A. The Just Assassins // Idem. Caligula and Three Other Plays. N.Y.: Vintage, 1958.
De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1991. Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia University Press, 1963.
Fish S. Condemnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL:
http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html. Goodson L. P. Afghanistan's Endless War: State Failure, Regional Politics, and the
Rise of the Taliban. Seattle: University of Washington Press, 2001. Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. Lawrence: University Press of Kansas, 1989.
Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular
Concepts, 1200-1740. Princeton: Princeton University Press, 1975. Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State
University Press, 1986. The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times Books, 1991.
Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977.
Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 1-17.
Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social
Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record. P. 925-944.
THE TRIUMPH OF JUST WAR THEORY (AND THE DANGERS OF SUCCESS)
Michael Walzer. Professor Emeritus, School of Social Science, [email protected]. Institute for Advanced Study (IAS), 1 Einstein dr., 08540 Princeton NJ, USA.
Keywords: just war theory; humanitarian intervention; jus in bello; jus post bellum; war crimes; political realism; justice; proportionality; Vietnam War.
The article considers the potential of just war theory for critiquing contemporary military conflicts and attempts to project its future development. The author provides a historical account of the application of the principles of the just war and indicates the role it played in forming the language used to describe warfare. He notes the incompatibility of the moral principles of just war theory with the political realism that prevailed in academic and political circles through the 1950s and 1960s and traces the decisive influence that the Vietnam War had in changing the paradigm for thinking about how to conduct ethical warfare. The practices applied in the Vietnam conflict preceded the theoretical rethinking which ultimately led to the actualization of a number of concepts: aggression, intervention, justice, proportionality, and war crimes.
The Vietnam War became the first in which the ways of conducting warfare determined the outcome of the conflict, and it made the practical value of jus in bello obvious. Moral concern for the population at risk became essential to support for the war. The author refers to this as "the usefulness of morality," and its importance has increased with the expanding coverage of conflicts in the media. This shift changes the status of just war theory and reinforces its special significance because following the principles of a just war not only serves morality, but also is required for the success of military enterprises that depend on the support of the civilian population. The need to define the moral principles that apply to combat brings up issues related to the analysis of humanitarian interventions, the most important of which are the desire to wage risk-free war and the problem of how to end a war. To solve these problems, the author proposes a modification of the just war theory based on the experience of actual humanitarian interventions.
DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-117-136
References
Augustine. The Political Writings of St. Augustine (ed. H. Paolucci), Chicago, Henry
Regnery Company, 1962. Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist's Account of the Soviet War in
Afghanistan, London, Faber and Faber, 1990. Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44
(ed. R. M. Hutchins), Chicago, Encyclopedia Britannica, 1952. Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions, Grand Rapids, William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. Camus A. Buntuiushchii chelovek [L'Homme révolté], Moscow, Izdatel'stvo politich-
eskoi literatury, 1990. Camus A. The Just Assassins. Caligula and Three Other Plays, New York, Vintage, 1958.
De Vitoria F. Political Writings (eds A. Pagden, J. Lawrance), Cambridge, Cambridge University Press, 1991.
Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine, New York, Columbia University Press, 1963.
Fish S. Condemnation Without Absolutes. The New York Times, October 15, 2001.
Available at: http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html.
Goodson L. P. Afghanistan's Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban, Seattle, University of Washington Press, 2001.
Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making, Lawrence, University Press of Kansas, 1989.
Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Concepts, 1200-1740, Princeton, Princeton University Press, 1975.
Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger, Baton Rouge, Louisiana State University Press, 1986.
The Gulf War: History, Documents, Opinions (eds M. L. Sifry, C. Cerf), New York, Times Books, 1991.
Walzer M. Just and Unjust Wars, New York, Basic Books, 1977.
Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War. But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War (ed. D. E. DeCosse), New York, Doubleday, 1992, pp. 1-17.
Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success). Social
Research, 2002, vol. 69, no. 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record, pp. 925-944.
138 joroc•tom 29•#3•2019
