CC BY
113
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 3. С. 188-194.
УДК 882
Е.А. Демиденко
ТРИ СФЕРЫ В ЛИРИКЕ С.А. КЛЫЧКОВА:
ДИАЛОГ С Ф.И. ТЮТЧЕВЫМ
Рассматривается творчество поэта С.А. Клычкова в контексте русского космизма, анализируется мистическое в лирике Клычкова как творческий диалог с Ф.И. Тютчевым, раскрывается мировоззренческая связь поэтов. Пространство лирики Клычкова условно делится на три сферы (изба, Русь, природа), каждая из которых эволюционирует от ранней к поздней лирике и к финалу его творческого пути растворяется в космосе (погибает). Прослеживается эволюция клычковской лирики от гармонии «новокрестьянского» восприятия мира в ранний период до доминирования эмоций страха и одиночества в пространстве враждебного космоса в поздний период творчества.
Ключевые слова: Клычков, Тютчев, новокрестьянские поэты, поэзия XIX в., романтизм, космизм, философия, традиция.
Творчество С.А. Клычкова пронизано магическими интенциями. Его восприятие реальности тесно сплетено с ирреальным, потусторонним. Для поэта не существует разделения на явленный и неявленный человеческому глазу миры - поэтому не существует романтического «здесь» и «там»: для него узнаваемая реальность и реальность параллельная, быт и космос суть единый мир, естественная среда обитания человека.
Проза Клычкова в контексте идей русских космистов уже стала предметом научного изучения [1], тогда как природа и истоки космического в его лирике пока исследованы недостаточно подробно. Настоящая работа рассматривает мистическое в лирике Клычкова как творческий диалог с Ф.И. Тютчевым.
Обыденное в лирике Клычкова мистифицируется, а мистическое становится привычным, как быт и утварь: «Окутал туман перелески, // И грохнул на мельнице лед», но в этом же привычном пространстве появляется волшебная дева Дубравна, «под ноги ее, зеленея, // Поляны, долины легли...» («Окутал туман перелески...», 912, 1914 [2, с. 112]).
Пространство его поэзии от ранней к поздней лирике делится на три сферы, которые не просто вырастают одна из другой, но вкладываются друг в друга, как матрёшка, причём более локальные, «мелкие» от ранней к поздней лирике поглощаются более крупными, масштабными, а в конце творческого пути Клычкова вовсе растворяются в космосе и погибают. Эти три сферы: изба, Россия (Русь), природа.
Первой сферой уже в ранней лирике поэта являются изба, дом. Об «избяном рае», «избяном мире» писали многие современники поэта. Так,
Н.А. Клюев рисует образ избы-мира:
Чтоб румяны были зори-куличи,
Сытны варева в муравчатой печи,
Чтоб родная черносошная изба Возглашала бы, как бранная труба:
«Солетайтесь, белы кречеты, на пир,
На честное рукобитие да мир!»
(«Сказ грядущий», 1917 [3, с. 289])
Изба в ранней лирике Клычкова, как и в мифологии, где дом представал как образ мира, является моделью космоса: крыша - небо со светилами: «Дремлет месяц на оконце, // Под князьком сияет солнце, // Облака висят, как пух, // Звезды с матицы пылают». («Зима», 1910, 1918 [2, с. 106]). Лес и берега реки - крылечко в избе: «Прилесный скат - ступе© Е.А. Демиденко, 2012
ни, // Крыльцо - приречный дол. » («Душа моя, как птица.», 1924 [2, с. 124]). Вместо икон в доме светятся зори: «Там в лесу, на косогоре, // У крыльца и у окон. // Тихий свет - лесные зори, // Как оклады у икон... » («Зима», 1910, 1918 [2, с. 106]).
В ранней лирике Клычкова изба похожа на Вселенную в сказочном контексте - как обитель Дубравны. Она живёт «в светлице над рекой», ее хоромы стережет «голубой речной туман», «И в тумане вьются дремы, // И цветет трава-дурман...» («В нашей роще есть хоромы.», 1914, 1918 [2, с. 123]).
Такое восприятие избы было характерно для большинства поэтов, которых относят к «новокрестьянской» группе - не только для Клычкова и Клюева, но и для Есенина, который о символе голубя над крыльцом крестьянской избы пишет: «Размахивая
крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы, совершающего литургию миру...»; «Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок - небесному своду, а матица - Млечному Пути» [4, с. 192, 194].
Магический мир у Клычкова и в поэзии, и в прозе часто открывается через онейри-ческое состояние, что неизбежно вызывает ассоциации с творчеством К. Кастанеды, В. Хлебникова, А. Белого. В поэзии Клычкова актуализируется ситуация, сходная с ситуацией в романе А. Белого «Петербург» - оней-рическое состояние персонажа делает зримым незримый, «потусторонний» мир, выявляет скрытую природу предметов и людей. Как отмечала Л. Силард, «практическая непрерывность цепи превращений» опирается у А. Белого «на логику всеобщей сопричастности, соответственно которой все элементы мира <...> представляют собой непрерывное поле взаимопереходов и взаимопревращений» [5, с. 311]. Подобное явление происходит и в творчестве Клычкова. В его лирике онейросфера играет важную роль и достойна стать предметом отдельного научного изучения. Сближения с романом А. Белого тоже неслучайны, исследователи уже отмечали некоторую общность взглядов и приёмов «новокрестьянских» поэтов и писа-теля-символиста: «Интерес к народному
языку, песенно-частушечным ритмам, приёмам фольклора особенно проявился в книге Белого “Пепел” (1909). Возможно, эти стихотворения навеяли мотивы раннего стихотворения Есенина “В том краю, где жёлтая крапива.”» [6, с. 422].
Однако в зрелой лирике и дом самого поэта переосмысляется, предстает опоэтизированным повседневным миром, при этом открытым вечности; с одной стороны: «От звезды свечу затеплю, // За вечерье сяду с ней», с другой стороны: «Будет петь сверчок за печкой, // И в избе моей свет-
леть» («У меня в избёнке тесной.», 1922, 1923 [2, с. 131]).
Концепты дома, избы тесно связаны как с образом поэта, так и с темой крестьянской России, сквозной и главной в творчестве Клычкова. Персонажи его лирики, образы Бога, звезд, луны, мотив времени выражают его представление о России как составляющей космоса, как о целой Вселенной, живущей по собственным природным законам. Безусловно, на такое «космическое» восприятие России повлияло обучение в Московском университете - курсы философии, изучение эллинов, а также русского фольклора. Важно учитывать и влияние символистов на раннее творчество Клычкова - в юности он входил в кружок Эллиса, дружил с С. Соловьевым и А. Кожебаткиным.
Представления Клычкова о вселенной, сконцентрированы в персонифицированном образе - например, «тихого грустного инока», который ходит у деревни, «подпираясь подожком». «Что за звон в его лукошке? // Это падают с осинок // Бусы, кольца и сережки, // Бисер утренних росинок» («У деревни вдоль тропинок.», 1910 [2, с. 64]). Космогонический образ встречается и в стихотворении «В облаках заревой огонек.» (1910-1911 [2, с. 70]) - в нём «по селу идёт колдун», онучи которого сравниваются с серыми тучами: «Борода у него - мелкий дождичек, // В бороде у него - дуга-радуга, // А в руках подожок-подорожничек! - // Собрался, старина, видно надолго...».
Такой персонаж лирики Клычкова соединяет в себе и черты крестьянина, и черты инока-странника, и черты творца. Он не выделяется из русского пейзажа, органично сливается с ним, тем самым то теряя антропоморфные черты, то снова их обретая.
В стихотворении Есенина «Сохнет стаявшая глина.» (1914 [7, с. 67]) появляется сходный образ «кого-то в солнечной сермяге»: «Прядь волос нежней кудели, // Но лицо его туманно. // Никнут сосны, никнут ели // И кричат ему: “Осанна!”». Очевидны переклички с космогоническими образами Клычкова. Важен и тот факт, что стихотворение Есенина - 1914 г., таким образом, правомерно отметить влияние Клычкова на творчество друга.
Итак, дом, Россия и путник - три неизменных образа ранней клычковской лирики. Сходная система образов складывается и в лирике Есенина: дом, Россия и странник. Есенинского странника увлекает в путь его Русь, он уходит из дома: «Я покинул родимый дом, // Голубую оставил Русь», но остаётся слитым с родной природой: «Стережёт голубую Русь // Старый клен на одной ноге», «тот старый клён // Головой на меня похож» («Я покинул родимый дом.», 1918 [7, с. 131]). Часто в его лирике встречается мотив растворения в природе: «Но за мир твой, с выси звездной, // В тот покой,
где спит гроза, // В две луны зажгу над бездной // Незакатные глаза» («Там, где вечно дремлет тайна.», 1916 [2, с. 102]). Путник Клычкова, уходя из родного дома, тяжело прощается со своей «родимой сторонкой», но не может остаться: «Жаль разлучаться с милой волей, / / Да не идти я не могу». Этот уход оборачивается у него стремлением полного слияния с родиной: «Растай, душа, перед разлукой // В родную ширь, в родную даль!..» («Прощай, родимая сторонка.», 1917-1918 [2, с. 122]).
В поздней лирике Клычкова путник превратится в скитальца с чертами изгнанника и святого. Именно такое развитие образа роднит клычковскую поэзию с лирикой Лермонтова.
Из этих трёх образов складывается второе лирическое пространство (сфера) Клычкова; оно поглощает первое - избяной космос, интимный, условно ограниченный стенами собственного дома. Россия как космос - свидетельство мировоззренческой эволюции поэта, воспринимающего родину в параметрах не географических, а космических: «Та же Русь, без конца и без края, // И над нею дымок голубой.» («Золотятся ковровые нивы.», 1914, 1918 [2, с.121]).
В этом космосе светила - свои, они не совершают круга, не приходят из чужой стороны, а появляются только на этом небе и не в роли равнодушных свидетелей, но как соучастники происходящего с людьми: «И, как сторож, всю ночь стороною / / Ходит месяц и смотрит во мглу» («Свет вечерний мерцает вдоль улиц.», 1914, 1918. [2, с.121]).
Космос родины, как и космос избы, проявляется в образах природы. Например: «Стих ветер, заря уж погасла, // В туман завернулся курень, // И месяц закинул за прясла // Твою уходящую тень» («Стих ветер, заря уж погасла.», 1923, 1927 [2,
с. 141]). Или: «Вдали леса, и словно лица, // Глядят над нами купола... // И тихо бродит вкруг села // Серебряная мглица...» («Над низким полем из болота.», 1910 [2, с. 72]).
Собственный уход из родной стороны приравнивается Клычковым к уходу из жизни, «тяжёлому жребию» расстаться с родной стороной, с «зарёй, сияющею в небе», и с «тихой радостью земной» («Прощай, родимая сторонка.», 1917-1918 [2, с. 122]). В этом стихотворении наиболее явно создан образ России как космоса, как цельного и неповторимого мира со своими собственными светилами: «Прощайте, ночи-полно-лунья // И ты, далекая звезда», с одной стороны, и «Прощай, родимое крылечко / / И ты, колечко на двери!», - с другой. Бытовое сплетается с небесным, и образуется необъятное космическое пространство Руси, вбирающее в себя душу лирического героя: «Растай, душа, перед разлукой // В родную ширь, в родную даль!..». Географическое
пространство - Россия - понимается, таким образом, как космическая бесконечность.
Третья сфера Клычкова - природа, образ которой, с одной стороны, национально детерминирован, интимен, с другой стороны, от ранней к зрелой лирике он разрастается до вселенной, в которую включаются и космос дома, и космос России.
В природе у Клычкова сочетаются доступное глазу и надмирное, вызывающее как благоговение и трепет, так и религиозное чувство: «Как хорошо склониться ниц // Пред ликом вечного сиянья, // Пред хором бессловесных птиц...» («Лежит заря, как опоясок.», 1928-1929 [2, с. 178]); «Да помолись златому лику // Неугасающей зари» («Улюсь, Улюсь, лесная речка.», 1922 [2, с. 134]). Постоянно встречается в его лирике мотив молитвы природе: «Помолюсь заревому туману, // Поклонюсь до земли землякам» («Помолюсь заревому туману.», 1913, 1918 [2, с. 120]). Такое восприятие природы не было поэтической позой - «он говорил жене, что молиться нужно не в церкви, а в лесу. “В лесу - это ещё и наедине”» [8, с. 119].
Природа как образ космоса заключает в себе «невыразимое» и сокровенное, неземное, недоступное слову, Клычков признает, что «нету человечьих слов» для адекватного описания «чащуры с тетеревами» и «синевы со стаей сов» («Лежит заря, как опоясок.», 1928-1929 [2, с. 178]).
Природа как космос, как стихия представала уже в поэзии Тютчева в 60-х гг. XIX в. Начало ХХ в. в поэзии характерно ориентацией не столько на пушкинскую традицию, сколько на наследие Фета и Тютчева. Тютчевская традиция прослеживается и в поэзии символистов, и в творчестве «но-вокрестьян». С. Липкин писал о Н. Клюеве: «Не хочу казаться оригинальным, но для меня Клюев не узкодеревенский поэт, вернее, не только деревенский, а величайший после Тютчева, пантеист в русской поэзии» [9, с. 337]. И Клычкову «тютчевская идея об ограниченности возможностей слова, по-видимому, не чужда; и “Мысль изреченная есть ложь”, и “Как сердцу высказать себя?” (“БПепйит!”) ему понятны» [8, с. 101]. Возможно, именно через символистов Клычков приблизился к поэзии Тютчева ещё в ранней лирике.
Лирика Клычкова и Тютчева находит несколько точек соприкосновения. Основоположник «новокрестьянской» поэзии ХХ в. выступает как продолжатель традиций Золотого века, органично развивая и переосмысливая уже разработанные Тютчевым мотивы.
Природа у Тютчева сакрализуется, вызывает священный трепет, порождает осознание неразгаданности мира: «Не то, что мните вы, - природа» (1836) [10, с. 65].
На отношение Тютчева к природе повлияла немецкая культура: «Интерес к Шеллингу соединялся у Тютчева с любовью к поэзии и к философии Гёте - “языческой”, как тогда ее называли немцы» [12, с. 156]. Его чувство природы напоминает пантеистические воззрения: он поклоняется горам как «горнему неземному жилищу», где «лишь жизнь природы слышна» и где посещает религиозное благоговение: «И нечто праздничное веет, // Как дней воскресных тишина». («Над виноградными холмами.», 1836 [11, с. 57]).
Отношение Клычкова к природе тоже нередко воспринимают как «язычески-пантеистическое». Бог в ранней поэзии Клычкова разлит в природе - и трудно понять, перед кем поклоняется автор - перед Богом, создавшим её, или, что вероятнее, перед священной природой, в которой растворено божество: «Мне жаль улетающей ночи, // Но лишь приоткрою глаза - // Померкнут меж тучами очи, // Скатится звездою слеза...», для него «Таят заревые ресницы // Бездонных очей синеву» («Окутал туман перелески.», 1912, 1914 [2, с. 112]). Преклонение и молитва природе не только постоянный мотив его поэзии, но и философская жизненная позиция, как отмечалось выше.
Стихотворение «Окутал туман перелески» явно перекликается с тютчевским «Не остывшая от зною.» (14 июля 1851 [11, с. 95]): «Небо, полное грозою, // Все в зарницах трепетало. // Словно тяжкие ресницы / / Подымались над землею, / / И сквозь беглые зарницы // Чьи-то грозные зеницы // Загоралися порою.». Ночное (или грозовое) небо для обоих поэтов становится образом гневного Бога («меж тучами очи», «бездонных очей синева» у Клычкова и «грозные зеницы» у Тютчева), вспышки на небе (заря или молния) ассоциируются с ресницами («заревые ресницы» у Клычкова, небо в зарницах - «словно тяжкие ресницы» у Тютчева).
В ранней лирике Клычкова крайне важны темы души и космоса в их тесной связи. Душа лирического героя беспрестанно стремится соединиться с космосом родной природы: «Растай, душа, перед разлукой // В родную ширь, в родную даль!..» («Прощай, родимая сторонка.», 1917-1918 [2, с.122]). У Тютчева тоже ярко выражено стремление к слиянию с природой: «Дай вкусить уничтоженья, // С миром дремлющим смешай» («Тени сизые смесились», 1836 [11, с. 59]).
Особенно явно и наиболее полно это стремление проявляется ночью, когда месяц или луна воспринимаются как соучастники происходящего, как реальные существа, близкие душе («Месяц», 1912-1913 [2, с. 66]): «Месяц, месяц, встань за ивой, // Мне в разлуке тяжело!.. // Друг весенний, луч пуг-
ливый, // Вместе выйдем на село!..». Как сопереживающий лирическому герою персонаж появлялся месяц и у Тютчева - оба поэта сосредоточиваются на лирическом «я»: «Украдкою в мое окно / / Глядело бледное светило, // И мне казалось, что оно // Мою дремоту сторожило» («Ещё шумел весенний день.», 1829, 1851 [11, с. 37]).
Однако у Тютчева луна наделена романтическими чертами и появляется в романтическом контексте. У Клычкова же месяц выступает не как далёкое светило, но как явление доступное и близкое, «живое». Взгляд лирического героя растворяется в ночи, в небе, и сам он перестаёт ощущать себя, воспринимая только окружающую природу и её настроение - происходит «истончение» лирического героя, переход от «я» к космосу природы: ночевка в поле «за скирдой» превращается в созерцание ночного неба: «Вон в высь голубую, ночную // Катится звезда за звездой...». Под светом месяца, «всплывшего над ширью покосов и нив», оживает природа: «И ряски свои одевают // Ряды придорожные ив... » («Над полем туманит, туманит.», 1914, 1927 [2, с. 110]).
И для Тютчева стремление к слиянию с природой приходит именно ночью. День для него только «блистательный покров», «души болящей исцеленье», «друг человеков и богов». Ночь же - время откровения и господства хаоса, именно ночь «с мира рокового // Ткань благодатную покрова, // Сорвав, отбрасывает прочь!» («День и ночь», 1839 [11, с. 73]).
Как и для Тютчева, ночь для Клычкова -время наивысшего стремления души к слиянию с «древним хаосом, родимым», только Клычков называет его не хаосом, а «ночью предвечной» («До слёз любя страну родную.», 1930 [2, с. 245]) и ночью-«праро-дительницей» («День и ночь златой печатью.», 1929 [2, с. 210]).
В лирике Тютчева душа ночью рвётся из тела, чтобы соединиться с той сферой, откуда она произошла: «Сумрак тихий, сумрак сонный, // Лейся в глубь моей души», «Все залей и утиши», «Чувства - мглой само-забвенья // Переполни через край!.. // Дай вкусить уничтоженья, // С миром дремлющим смешай!» («Тени сизые смесились.», 1835 [11, с. 59]). У Клычкова ночью душа раскрыта для творчества: «В луче луны высокой // Торчок карандаша... // ...Легко ложится в строку // Раскрытая душа... » («Стучит мороз в обочья.», 1929 [2, с. 215]).
Ночь у Тютчева - время узнавания истинного, судьбоносного: «И при звездах из тьмы ночной, // Как отблеск славного былого, // Выходит купол золотой.» («Осенней позднею порою.», 22 октября 1858 [11, с. 113]). Сравним со строками Клычкова: «Не лечь мне этой ночью // Перед лицом судьбы!» («Стучит мороз в обочья.», 1929 [2,
с. 215]), в которых ночь - время истины, в то время как день - время обмана: «И только ночью, только ночью // Опомнись, вспомни и вздохни. // <.> // Найдёшь разгадку и конец.» («Так ясно всё и так несложно», 1923 [2, с. 127]).
И в лирике Тютчева день представал как завеса ночи, как иллюзия. Клычков воспринимает эту тютчевскую мысль. Развивая мотив соотношения ночи и дня, он пишет и об их слиянии как проявлении космической гармонии. Описывая свою грёзу («И здесь мне часто снится один и тот же сон.»), он упоминает об идеальном соотношении ночи и дня: «Разостлан мох дерюгой, // И слились ночь и день.» («Душа моя, как птица.», 1924 [2, с. 124]). Этот же мотив встречается и в романе Клычкова «Сахарный немец»: «.заря висит осенью долго потому, что солнце с неба падает вкось и не сразу в землю уходит, а катится, как колесо, по хребтине, где край у земли, а за краем небесная пустошь и голубой луг с золотыми цветами: в полночь цветы срываются с веток на тихо запредельном ветру и падают сверху на землю, чертя над землей золотую дугу» («Сахарный немец» [2, с. 373]).
День для Клычкова - многотрудный, дающий смысл его существованию: «Счастлив я, в труде, в терпеньи // Провожая каждый день», а ночь - время господства вечного, древнего: «Возвестить неслышным
пеньем // Прародительницы тень!..»), время чудесного космического Творения: «И зачатья тихий час!.. » («День и ночь златой печатью.» [2, с. 210]).
Не случайно для обоих поэтов так важна тема вечера как переходного состояния между днём и ночью - между разными сферами бытия. У Тютчева: «И сладкий трепет, как струя, // По жилам пробежал природы, // Как бы горячих ног ея // Коснулись ключевые воды» («Летний вечер», 1829 [11,
с. 33]). У Клычкова вечер - время начала преображения, ещё одного таинства, сопряжённого с ночью («Над низким полем из болота», 1910 [2, с. 72]): «Туман ложится в отдаленье, // Земля горбом - свежа, черна, // В меже соха, как привиденье, // И вверх зубцами борона».
И для Тютчева, и для Клычкова преображение окружающего ночью не обман зрения и не фантазии наблюдающего, а раскрытие истинного облика вещей (в «Сахарном немце» у Клычкова: «Ночью все предметы ближе подходят, только меняют лицо» [2, с. 339]). Отчасти именно поэтому Тютчев был исключительно близок символистам: у него свет звёзд и луны преображает «нивы дремлющие», «золотистые волны», которые «усыпительно-безмолвны», «блестят в тиши ночной убеленные луной.» («Тихой ночью, поздним летом.», 23 июля 1849 [11, с. 79]). Клычков же, продолжая линию Тютчева, тоже перекликается с символистами, разде-
ляя их идеи: «Встает луна за крайней хатой, // И, словно латы, возле хат // На травке, мокрой и хохлатой, // У окон лужицы лежат... » («Над низким полем из болота.», 1910 [2, с. 72]). Или: «И, как сторож, всю ночь стороною // Ходит месяц и смотрит во мглу, // И в закуте соха с бороною // Тоже грезят - сияют в углу» («Свет вечерний мерцает вдоль улиц.», 1914, 1918 [2, с. 121]).
Символизм, безусловно, оказывал влияние на творчество Клычкова, что уже отмечалось выше. Не случайно друг и исследователь поэта П. Журов сближал его творчество с творчеством символистов: «П. Журов в своих литературоведческих работах “Блок и Клычков” и “Основной миф Клычкова” склонен представить поэзию своего друга как третий этап русского символизма - и в силу её мифологического отражения мира, и из-за тематических, семантических, стилистических, лексических совпадений» [12,
с. 120].
Время грёзы, полусна-полуяви становится временем истинного взгляда на мир, на вселенную в её настоящем образе, что наиболее ярко видно в стихотворении «Люблю тебя я, сумрак предосенний.», 1922 [2, с. 155]). Важно вспомнить и отмеченное выше отношение Клычкова к онейрическому состоянию персонажа: сумрак, ночь - для поэтического сознания возможность перейти в другое состояние, познать откровение. Возможно, на такое восприятие повлиял и детский лунатизм Клычкова. Персонаж «Сахарного немца» Зайчик тоже лунатик: «В тайне от сына берегла Фекла Спиридоновна его лунатные ночи, когда он мальчишкой лазил по краешку крыши подолгу сидел на князьке, болтая ногами и упершись детскими немигающими глазенками в месяц над крышей» («Сахарный немец» [2, с. 338]). Поэтому и ночь, и лунный свет играют особенную роль в творчестве Клычкова.
Коренное различие в воззрениях поэтов на ночь и природу проявляется в том, что Тютчев в поэзии, стремясь к природе всей душой, остаётся вовне её, Клычков же погружён в неё, видит её изнутри и изначально органично соединён с ней в единое целое; природа суть его естество. Главная проблема души и хаоса у Тютчева состояла в том, что стремление души к слиянию с хаосом гибельно для тела - земная жизнь окончится, если душа достигнет хаоса. В этом состоит трагедия отношения человека и вечности у Тютчева: стремясь душой к хаосу, он не может к нему стремиться, потому что их соединение означает конец земного существования. Но душа не может не желать этого гибельного, но знаменующего счастье слияния с хаосом финала: «Дай вкусить уничтоженья, // С миром дремлющим смешай!» («Тени сизые смесились.», 1835 [11, с. 59]).
Клычков вслед за Тютчевым воспринимает ночь как время увядания (смерти), но это увядание мило его душе: «Вкушает мир покой и увяданье, // И в сердце у меня такой же тихий свет... // Не ты ль, златая быль благоуханных лет, // Не ты ль, заворожённый след // Давно в душе увядшего страданья?» («Люблю тебя я, сумрак предосенний.», 1922 [2, с. 155]).
Тема увядания усиливается мотивами осени, усыпления природы. Стихотворение Клычкова «Люблю тебя я сумрак предосенний.» явно связано с тютчевским «Осенним вечером» (1830 [11, с. 46]), в котором использованы те же мотивы: «покой и увяданье» мира перекликается с тютчевским «на всём кроткая улыбка увяданья»; настроение осени и тема вечера пронизывают оба стихотворения («Осенний вечер» у Тютчева, «сумрак предосенний» у Клычкова); тема увядания соседствует с мотивом страдания («Божественная стыдливость страданья» у Тютчева, «давно в душе увядшее страданье» у Клычкова).
Страх сопутствует ночи в лирике Тютчева, потому что притягивающая к себе человеческую душу бездна гибельна для человеческой натуры: «И бездна нам обнажена // С своими страхами и мглами, // И нет преград меж ей и нами - // Вот отчего нам ночь страшна!» («День и ночь», 1839 [11, с. 73]).
Но чаще в лирике Тютчева страх сменяется философской тягой к ночи как к хаосу, к нему стремится душа, как к родной сфере существования: «Всё залей и утиши», «С миром дремлющим смешай!» («Тени сизые смесились» [11, с. 59]).
В ранней лирике Клычкова ночь располагает к философскому размышлению о человеческом бытии («Помолюсь заревому туману.», 1914, 1918 [2, с. 120]). В поздний период его творчества, в связи с драматизмом его существования в пореволюционной России и усилившимся состоянием безысходности, ночь вызывает страх и предчувствие смерти: «Страшусь я смерти, как ночного вора, // Во всех, во всем златую жизнь любя». Ночь становится временем прихода «громилы» «с отмычкою от тела и души» («Ты умирать сбираешься так скоро.», 1922 [2, с. 137]).
Однако заметим, что ощущение неустойчивости и ночных тревог появляется и в зрелых стихотворениях Тютчева. Как заметил Б.М. Козырев, «.день превратился просто в видение человека, в его умственную иллюзию: “И, как виденье, внешний мир ушёл”, а вместе с ним и “упразднен ум”, существовавший для поддержания этой иллюзии. <.> И ночной ужас объясняется теперь тем, что, когда иллюзорная игрушка ума -дневной мир - исчезает, то человек остается без внешней опоры, погруженным в “темную пропасть” своей собственной одинокой ду-
ши: “В душе своей, как в бездне, погружен, // И нет извне опоры, ни предела”» [13, с. 110].
Лирический герой поздней лирики Клычкова (1930-е гг.) переживает ещё более страшную катастрофу: он не просто теряет «внешнюю опору» - он побежден ночью. Ночь превращается в апокалиптический хаос, поглощающий и космос избы, и космос родины. От прежней темы ночи-отдыха, ночи-откровения не остаётся ничего - всё покрывает зловещий мрак: «Плывет луна, и воют волки, // В безумии ощерив рот, // И ель со снежною кошелкой // Стоит, поникнув, у ворот!..» («Плывет луна, и воют волки.», 1929 [2, с. 205]). Сам «древний хаос» Тютчева приходит в «древний мир» Клычко-ва и побеждает, насильно убивает его - на земле воцаряются ночь и снег: «За окном неуемная вьюга // И метелица хлещет хлыстом, // И ни брата со мною, ни друга // В обиходе домашнем простом» («Я доволен судьбою земною.», 1933 или 1934 (?) [2, с. 254]).
Поздняя лирика Клычкова наполняется болезненными мотивами снежной пустыни, вьюги, обманчивыми огнями, образами волка, филина, бесов: «Моя душа дошла до исступленья // У жизни в яростном плену»; он сравнивает жизнь с осенней ночью, свой дом - с «вольчим лазом», над которым «на ветке хохлится сова», «едва водя одним полуоткрытым глазом...» («Моя душа дошла до исступленья.», 1929 [2, с. 185]). Поздние, написанные «в стол» стихи Клычкова те московские писатели, что слышали их (например, О. Мандельштам), «окрестили волчьими. Сам фонетический и интонационный строй клычковского стиха той поры действительно напоминал волчий вой - глухой, трагический вой одиночки, вой бессилия» [14, с. 68]. Именно в конце 1920-х гг. началась литературная травля Клычкова, которую он переживает трагически. В статье «О зайце, зажигающем спички» (1929), ставшей первой из ряда защитительных выступлений Клычкова, он пишет о «попытке найти успокоительное оправдание тому мучительному чувству, с каким приходится нередко, вернее почти всегда, читать о себе критические заметки, в последнее время принявшие совершенно очевидный характер травли.» [15, с. 501]. А в конце статьи появляется короткое, очень искреннее признание: «Читатель, надеюсь, поверит, что. страшно.» [15, с. 508].
В это же время в его лирике сквозным оказывается образ загнанного, надломленного человека, одинокого в общем хаосе, в мировой пустыне и вселенской тьме. Космос дома сжимается до крохотной точки, которая уже не защищает, едва способна удерживать поэта в этом мире. По-видимому, обращаясь к жене, он пишет:
Не мечтай о светлом чуде: Воскресения не будет!
Ночь пришла, погаснул свет...
Мир исчезнул... мира нет...
Только в поле из-за леса За белесой серой мглой То ли люди, то ли бесы На земле и над землей...
Разве ты не слышишь воя:
Слава Богу, что нас двое!
В этот темный, страшный час, Слава Богу: двое нас!
Слава Богу, слава Богу,
Двое, двое нас с тобой:
Я - с дубиной у порога,
Ты - с лампадой голубой!
(«Не мечтай о светлом чуде.», зима 1930-1931 [2, с. 247]).
В этом стихотворении остро и с болью описана неустойчивость и слабость человека в ночной, враждебной стихии («дубина» лирического героя - нелепая защита от окружающих его дом бесов). Невозможно не проецировать этот образ не только на самого поэта, но и вообще на человека 30-х гг.
Подобную же способность отмечали и в поэтическом даре Тютчева: «.он остро чувствовал и художественно-гениально показал разложение, распад старого, устойчивого, “спокойного” мира, показал, не столько воспроизведя самую действительность, сколько отобразив чувства, ощущения, мысли человека, рожденные этой действительностью. Покоя нет, уюта нет - этой прославленной поэтической формулой можно определить внутреннюю <.> центральную тему тютчевской поэзии» [16].
«Покоя нет, уюта нет» вдвойне в поздней поэзии Клычкова. Если в лирике Тютчева проявляется чувство тревоги и неуверенности человека перед действительностью, то в поздней поэзии Клычкова это чувство становится доминирующим. Оно до такой степени концентрированно содержится в его стихотворениях, что не может не сообщаться читателю. В этом воздействии проявляется поэтическая сила Клычкова, неизбежно вписывающая его в ряд ярчайших художников первой трети ХХ в., с одной стороны, как органично воспринявшего
предшествующую традицию, с другой стороны, новаторски преобразовавшего её, созвучно своему времени.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Шетракова А. Н. Проза С. Клычкова и В. Распутина: миф о крестьянском космосе и философия русского космизма : автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2008. 215 с.
[2] Клычков С. Собрание сочинений : в 2 т. / сост.
: М. Никё, Н. М. Солнцева, С. И. Субботин. Т.
1. М. : Эллис-Лак, 2000. 544 с.
[3] Клюев Н. А. Избранное. М. : ОГИ, 2009. 592 с.
[4] Есенин С. Ключи Марии // Есенин С. А. Полное собрание сочинений : в 7 т. М. : Наука : Голос, 1995-2002. Т. 5. Проза. С. 186-213.
[5] Силард Л. К вопросу об иерархии семантических структур в романе ХХ века: «Петербург» Андрея Белого и «Улисс» Джеймса Джойса // Нипдаго-8!ауюа. 1983. IX Междунар. съезд славистов. Киев, 1983. С. 297-313.
[6] Швецова Л. Андрей Белый и Сергей Есенин. // Андрей Белый. Проблемы творчества : Статьи. Воспоминания. Публикации / сост. : Ст. Лесневский, Ал. Михайлов. М. : Сов. Писатель, 1988.
[7] Есенин С. Собрание сочинений : в 3 т. / сост. : А. А. Козловский, Ю. Л. Прокушев. М. : Правда, 1970.
[8] Солнцева Н. М. Сергей Клычков // Русская литература 1910-1930-х годов. Портреты поэтов / ред.-сост. : А. Г. Гачева, С. Г. Семёнова. Т. 1. М. : ИМЛИ РАН, 2008. С. 100-130.
[9] Липкин С. Квадрига. М. : Кн. сад : Аграф, 1997. 638 с.
[10] Берковский Н. Ф.И. Тютчев // Н. Берковский. О русской литературе : сборник статей. Л. : Художественная литература, 1985. 384 с.
[11] Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М. : Правда, 1988. 480 с.
[12] Солнцева Н. М. Китежский павлин. М. : Скифы, 1992. 423 с.
[13] Козырев Б.М. Письма о Тютчеве // Литературное наследство. Т. 97. Ф.И. Тютчев. Книга первая. М. : Наука, 1988. С. 73-131.
[14] Солнцева Н. М. «Поздняя лирика Сергея
Клычкова» // Два Сергея : сборник статей. М. : Дом-музей С.А. Клычкова, [1995]. С. 62-73.
[15] Клычков С. Собрание сочинений : в 2 т. / сост. : М. Никё, Н. М. Солнцева, С. И. Субботин). Т. II. М. : Эллис-Лак, 2000. 656 с.
[16] Петрова И. В. Мир, общество, человек в лирике Тютчева // Литературное наследство. Т. 97. Ф.И. Тютчев. Книга первая. М. : Наука, 1988. С. 13-69.
