CC BY
3216. Куртц П. Мужество стать. Добродетели гуманизма. Пер. с англ. // Здравый смысл, специальный выпуск. М., 2000. 160 с.
17. Чекалов Н. О вере // Здравый смысл. № 1 (18), 2000-2001 г. С. 20.
18. Кувакин В.А. Гуманизм и политика // Здравый смысл. № 1 (18). 2000-2001 г. С. 2.
ТРАВМАТИЗАЦИЯ ПРОШЛОГО В КОНТЕКСТЕ ПОЛИТИКИ ПАМЯТИ: МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ Аникин Д.А.
Аникин Даниил Александрович - кандидат философских наук, доцент, кафедра теоретической и социальной философии, Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского, г. Саратов
Аннотация: в статье анализируются стратегии травматизации прошлого как инструмент политики памяти. На основании пространственного подхода автор раскрывает логику смещения событий в символическом пространстве под влиянием политических акторов, а также формулирует принципы функционирования политики памяти в современном сетевом пространстве: контекстуальность, мобильность и гетерогенность.
Ключевые слова: политика памяти, травма, методология, гетерогенность, контекстуальность, мобильность.
Травматизация прошлого содержит определенный набор элементов, который выражает способность коллективной памяти не просто сохранять ценностно нейтральные воспоминания, а производить их своеобразную сегрегацию, выстраивая пространственнную структуру. В рамках данной структуры происходит выделение центра (ограниченного количества сакрализованных дат и персонажей, необходимых для выстраивания и поддержания коллективной идентичности) и периферии, к которой относятся все остальные образы прошлого, не обладающие отчетливой символической значимостью. Данная структура не является жесткой, предполагая, скорее, периодическое переконфигурирование воспоминаний в зависимости от изменчивости политического, социального или экономического контекста. Тот или иной образ прошлого может подвергаться сакрализации, либо, наоборот, вытесняться на периферию общественного внимания, становясь предметом исследования ограниченного круга профессиональных историков и устраняясь из мемориальных и образовательных практик общества в целом.
Причины, вызывающие к жизни подобные изменения, могут быть весьма многообразны, причем возвращение определенного образа в центр общественного интереса еще совсем не означает возобновление той символической структуры, в рамках которой происходило его функционирование.
Достаточно хрестоматийным является пример Александра Невского, точнее, динамика его образа в коллективной памяти на протяжении достаточно ограниченного промежутка времени - первой половины XX века. В начале этого периода место Александра Невского в символической структуре коллективной памяти определялось, во-первых, восходящей к Петру I традицией его восприятия в качестве небесного покровителя Санкт-Петербурга, а во-вторых, отчетливо выраженными патронимическими связями князя Александра с целой чередой императоров, занимавших русский престол в XIX веке. Именно поэтому конец XIX века стал временем возведения большого количества соборов и церквей, посвященных Александру Невскому, но отсылающих к событиям и деяниям русских
монархов, носивших то же имя (освобождение крестьян, спасение Александра II от покушения, спасение Александра III во время крушения поезда).
Изменение символической политики в революционные и постреволюционные годы естественным образом привело к устранению фигуры Александра Невского (как реакционера и представителя бывшего господствующего класса) на периферию коллективной памяти. Его возвращение в ряд сакрализованных фигур напрямую связано с актуализацией военного противостояния с Германией, когда насущным стало формирование в массовом сознании ряда исторических образов, которые не просто обозначали бы закономерность и необходимость подобного противостояния, но и повышали бы градус патриотизма в обществе. Наглядным проявлением изменившегося отношения к Александру Невскому стал выход на советские экраны одноименного фильма, не только превратившего данные сюжет в канонический, но и заложившего на последующие десятилетия традицию восприятия и отображения взаимосвязанных с ним образов в массовой культуре.
Методологическое значение указанного примера в отказе от презумпции совпадения символических структур коллективной памяти в случае совпадения одного или нескольких структурных элементов. Перемещение образа прошлого в символическом пространстве может быть обусловлено принципиально иными тенденциями, нежели те, которыми определялось предшествующее его положение, аналогичное по своему статусу.
Экстраполируя выделенные закономерности на исследовательское поле trauma studies, стоит отметить, что одно и то же историческое событие может сохранять травматический характер для определенного сообщества не только и не столько в силу объективного трагизма или виктимного эффекта, а в силу соответствующей конфигурации символических структур, для которой становится существенным процесс травматизации прошлого. Можно даже констатировать, что далеко не всегда травматическое восприятие определенного события или исторической фигуры является целью символических манипуляций, а может выступать своеобразным «эффектом», непредвиденным следствием тех политических и культурных практик, которые направлены на формирование или трансформацию символического капитала в условиях общественных катаклизмов.
Иначе говоря, преувеличенное внимание к определенным историческим периодам становится своеобразным «увеличительным стеклом», в котором события или фигуры этого периода могут приобретать искаженные пропорции, представая перед современными представителями сообщества архетипами политических деятелей или точками коллективной скорби и поминовения. События же других исторических периодов утрачивают свой масштаб, перемещаясь на периферию общественного внимания, но, при этом, сохраняясь в качестве значимых «мест памяти» для локальных (как в пространственном, так и в культурном смысле) сообществ. Поэтому динамика травм исторической памяти может описываться как сетевом перемещение не в двухмерном, а в трехмерном пространстве, в котором прямолинейная направленность «центр - периферия» заменяется нелинейной и гетерогенной структурой самого символического пространства, представляющей собой совокупность различных локальных культур памяти.
Контуры такого перемещения становятся более сложными и предполагают наличие своеобразных «запасников» памяти, функциональное значение которых было сформулировано Я. Ассманом в виде противопоставления архива и канона [1, с. 43-48]. Если канон - это сакрализованные образы прошлого, которые жизненно необходимы для коллективной идентичности и потому нуждаются в институциональном и ритуальном оформлении, то архив - это те воспоминания, которые существуют в виде письменных источников и могут быть актуализированы в массовом сознании в случае необходимости. В этом смысле вся письменная культура представляет собой огромный архив, содержащий в себе
32
те символические фигуры, которые, в случае необходимости, могут быть воплощены в практиках поддержания коллективной идентичности.
Но если у Ассмана понятие архива носит, прежде всего, коммуникационный характер, характеризуя степень общественного доступа и возможности использования определенной исторической информации, то не менее важной представляется социальная плоскость указанных процессов. Невостребованные обществом исторические образы могут сохраняться в локальных сообществах, как раз и обеспечивающих возможность их актуализации в случае трансформации символического пространства или усиления символического капитала данного сообщества. Иначе говоря, перемещение образов из архива в актуализированный слой коллективной памяти обусловлено не только когнитивными процессами постепенного увеличения информации прошлом и усиления заинтересованности в ней, но и процессами символической конкуренции между различными сообществами. Любой сдвиг символического поля автоматически знаменует собой не только изменение положения определенных сообществ, по и переформатирование всего пространства памяти, в котором могут появляться новые образы, а уже существующие -подвергаться перекодированию.
Таким образом, топологическая трактовка травм исторической памяти опирается на принципы контекстуальности, мобильности и гетерогенности. Принцип контекстуальности устанавливает зависимость травмы от символических структур, функционирующих в социальном пространстве и определяющих востребованность того или иного образа прошлого для решения социокультурных проблем, например, для консолидации сообщества или преодоления ценностного вакуума, возникшего в результате социальных катаклизмов.
Принцип мобильности определяет историчность конкретных образов прошлого, их функционирование в качестве подвижных элементов символической структуры. Характерная полярность возникает в данном случае между имплицитной установкой любой коллективной памяти на вечность и неизменность передаваемых воспоминаний и фиксируемой в результате стороннего наблюдения изменчивой позицией конкретных «мест памяти», периодически сменяющих друг друга в качестве значимых маркеров коллективной идентичности. В этом смысле императивная направленность европейской (в первую очередь, немецкой) символической политики на сохранение травматического восприятия памяти о жертвах тоталитарных режимов сталкивается с естественной историзацией репрезентируемого прошлого, о чем рассуждает Г. Люббе: «Чем решительнее - посредством напоминания, репрезентацией которого служат захоронения жертв тоталитарной тирании после ее краха, - дискредитируется идеологическая основа этого насилия, тем меньше становится политическая актуальность этого напоминания, и, то, что произошло, приобретает характер исторической уникальности, растущая непонятность которой свидетельствует о том, что вероятность повторения случившегося снижается, а это и означает, что актуализация этой уникальности превращается в процесс ее историзации» [2, с. 57]. Потенциальная тотальность травматических воспоминаний аннигилируется подчеркиванием уникальности исторического опыта. Итогом этого становится осознание разрыва между «своей» памятью, обращенной к воспроизводимому опыту и функционирующей на уровне структур повседневного сознания, и «чужой» памятью, индивидуализирующей имевшее место тоталитарное прошлое. Возникающее раздвоение вплотную подводит к третьему принципу -принципу гетерогенности, который проявляется в сосуществовании и взаимоположении различных локальных культур памяти. Их переплетение, обусловленное конкуренцией стратегий культурной легитимации, создает полиморфное и многоуровневое пространство памяти, своеобразный «питательный бульон», в котором вызревают образы прошлого, репрезентирующие социальные, политические и экономические интересы различных сообществ. Применительно к
33
данному пространству имеет смысл ставить вопрос о неоднородности памяти не только с точки зрения наборов воспоминаний, но и способов обращения с этими воспоминаниями.
Статья подготовлена в рамках гранта Президента РФ МК-2596.2017.6 «Политика памяти в сетевом обществе: символические ресурсы и социальные риски».
Список литературы
1. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. 320 с.
2. Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем. М.: Издательство ВШЭ, 2016. 534 с.
