CC BY
43
УДК 808.2 DOI 10.17238^п1998-5320.2016.26.68
Т. П. Рогожникова,
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
ТРАНСФОРМАЦИЯ ТРАДИЦИОННЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРИЁМОВ В РУССКОЙ АГИОГРАФИИ XVI в.
Статья посвящена выразительным средствам русского литературного языка, актуальным для средневековой агиографии. Основной проблемой исследования является вопрос о возможной трансформации литературных приёмов и их функций в зависимости от культурно-исторического контекста. На примере наиболее показательных для русской агиографии выразительных средств (реминисценции, аллюзии, сравнения, синонимии) и на основе сопоставления их функционирования в житиях рубежа ХШ-ХУ и XVI вв. показано, как в агиографии Великих Миней Четиих реализуется идея «высокой простоты».
Ключевые слова: культурно-исторический контекст, агиография, литературные приёмы, идея «высокой простоты».
В истории русской письменности XVI век является во многом этапом переходным как в отношении жанров, жанровых границ и связанных с ними жанровых языковых средств, так и в отношении литературных традиций, заданных культурно-историческим контекстом. Эта характеристика в полной мере относится к агиографии XVI века, ознаменованной деятельностью московского митрополита Макария и его круга по собиранию наиболее авторитетных на Руси книг. Наиболее значимую часть макариевских Великих Миней Четиих (ВМЧ) составили жития святых, памяти и похвальные слова. Основная задача агиографов - доказательство святости героя - в минейных житиях решается в соответствии со сложившимся каноном, определённым выразительно-изобразительным ресурсом и, что важно, с новым культурным контекстом. Последнее обстоятельство определило специфику языка, стиля и жанра макариевских житий, созданных специально для авторитетного компендиума. Остановимся на наиболее сложном моменте проблемы выявления специфики старорусской агиографии XVI века - на вопросе о трансформации в ней литературных приёмов, используемых в древнерусской агиографической традиции.
В качестве исходного положения отметим, что в разные периоды возможно возвращение к наработанному, получившему признание и распространение выразительно-изобразительному потенциалу, уточнённому в новых культурно-исторических обстоятельствах. Так, возрождение традиций домонгольской агиографии в эпоху универсализации и обобщения получает обновлённое содержание и приводит к появлению новой стилистической и языковой разновидности - «простому тексту», основанному на принципе, сформулированном в XVI в. Зиновием Отенским: «Не премЪняти простыя речи на краснЪишия» [1, с. 967]. Украшательство в этот период соотносится с порицаемым сочинительством, при этом всякая филологическая вольность оценивается как нарушение правил «старины».
Следует отметить смысловую амбивалентность употреблённого Зиновием Отенским выражения «простая речь»: оно означает одновременно и несложный (неусложненный), и логичный (умеренный) способ изложения. Возникла возможность компромисса между традиционностью и понятностью литературной формы, достигаемого за счёт декларированного отказа от изощрённых приёмов повествования в самых разных жанрах, в том числе в канонических текстах [2, с. 125].
Чёткая иерархия жанров с соответствующим им арсеналом языковых средств и литературных приёмов, характерная для древнерусского периода, к XVI веку теряет абсолютность. Согласно Д. С. Лихачеву, в это время жанровые границы размыты, а выразительные средства больше не характеризуются строгой жанровой закреплённостью: в историческом повествовании вместо воинских формул нередко встречаются эпитеты устной поэзии (чистое поле, кони добрые), в некоторых случаях - более традиционные для агиографии сравнения, византийские по происхождению (аки лев рыкающе), и сложные слова [2, с. 168].
Для данного периода истории литературы, литературного языка и потенциала выразительно-изобразительных средств показательно (и специфично) обратное влияние - светских (исторических) жанров на агиографию, которое проявляется прежде всего в тяготении житийного повествования к историчности. Эта тенденция характерна и для появившихся на Руси в начале XV века южнославянских исторических повестей, созданных на грани исторических и житийных жанров (биографии
Стефана Немани, Стефана Лазаревича). Вместе с тем, учитывая особенности культурно-исторической ситуации Московской Руси, правильнее говорить не о внешнем влиянии, а, напротив, о возвращении к традициям агиографии домонгольского периода: обращение к историческим событиям не повлекло за собой «цветистый стиль поздней византийской риторики», характерный для сербских житий. Уместно привести в доказательство данного тезиса мнение Б. А. Ларина, справедливо указавшего на то, что «со второй половины XV в. начинается процесс, который никем отчётливо не выделялся в истории литературного языка, но который надо обособить от "второго южнославянского влияния". Этот процесс можно назвать реставрацией старокнижных традиций в литературном языке. В основном это реставрация старославянского языка, но в известной мере и древнейшего русского литературного языка домонгольской поры» [4, с. 241-242].
Сформировавшуюся в древнерусской литературе традицию житий-биографий на рубеже XIV-XV вв. стилистически обогатило творчество Епифания Премудрого. Его эмоционально-экспрессивная агиография в жанровом отношении обнаруживает тяготение к панегирику, в заключительных Плачах - к византийскому погребальному плачу, генетически связанному с похвалой [5, с. 64-74]. Тем не менее, механизм «плетения словес» Епифания, в отличие от агиографии южнославянской, основан на исихастских поисках адекватных средств для выражения идеального признака; отсюда проистекает использование приёма полноты перечисления («словесной сытости»), пространные синонимические ряды, обширные фрагменты на основе реминисценции и многие другие риторические приёмы. Важно, что эта манера универсальна на всём пространстве текста независимо от тематики и функций тех или иных сюжетных частей.
При этом древнерусские агиографические традиции, с их историчностью, не позволили русским агиографам целиком примкнуть к манере византийско-южнославянских риторико-эмоциональных похвал и прославлений. Это стремление связать своего героя с конкретной исторической действительностью сохраняется у лучших представителей новой агиографии XV-XVI вв.
Кроме того, на жития, помимо исторического повествования, определённое влияние оказывала и деловая письменность, основанная на доказательности и документированности. В литературу, в том числе житийную, включаются челобитные, жалованные, духовные грамоты, постановления соборов, монастырские уставы, поэтому в XVI веке границы между литературой и деловой письменностью становятся проницаемыми. Из всех жанровых форм деловой письменности наиболее востребованной является челобитная (в частности, челобитные Иосифа Волоцкого о еретиках). В новых культурно-исторических условиях представление о святости преодолевает собственно сакральные границы. Изложение становится динамичным, появляются элементы сюжетности, хотя и опосредованно, но отражается реальная жизнь и даже разговорная речь.
В структуре текста стремление к сочетанию простоты с соблюдением принципа «чистоты риз» нашло оптимальное выражение в компиляции, которую одновременно можно трактовать и как текстовый элемент, и как способ создания текста. Этот приём соответствовал прагматике житий ВМЧ, исключающей ассоциативность, догадку, декодирование (ментальные процессы, лежащие в основе аллюзии, реминисценции с их отсылкой к иному культурному контексту).
Предваряя подробный текстовый анализ, заметим здесь: прагматическая установка текста задавала определённый специфический набор языковых и риторических средств. Убеждение и похвала мотивировали обращение к специальным приёмам воздействия из церковнославянского арсенала. При этом специфично негативное отношение к риторике как искусству убеждающей речи, усиливающееся к XVII веку. Первоначально это происходило в соответствии с византийским литературным этикетом в приёме самоуничижения, затем - по идеологическим причинам (риторика соотносилась с античной, следовательно, языческой культурой, что было особенно актуально во времена борьбы с ересями и культивирования в Московской Руси идеи мессианства). Наконец, в сочинениях старообрядцев (XVII век) риторика относится к «внешней мудрости», поэтому обучение красноречию не практикуется: Слову Божию нельзя научиться [6, с. 7-19].
В отношении к риторике и использовании её приёмов и средств показательно различие между агиографией разных периодов - рубежа XIV-XV в. и житиями ВМЧ. Сопоставление риторических фигур в житиях ВМЧ, с одной стороны, и эмоционально-экспрессивной агиографии рубежа XIV-XV вв. - с другой, позволило сделать концептуально важные выводы о трансформации литературных приёмов в диахронии. Особенно показателен в этом отношении приём реминисценции. Так, в повествовательной части Жития Стефана Пермского (конец XIV в.) подтверждением подвигов Стефана выступает рассказ о его деятельности как утолении телесного и духовного «гладов» пермских людей.
Агиограф сравнивает Стефана Пермского и Иосифа Прекрасного, сравнение постепенное переходит в антитезу «земного» и «идеального», «духовного» и «телесного»: Колькраты многажды лодьями жита привозя от Вологды в Пермь, и сиа вся истрошаше не на ино что, еже на свой промыслъ, но точию на потребу страннымъ, и приходящимъ, и прочимъ всЪмъ требующимъ. Да якоже древле Иосифъ въ ЕгиптЪ бысть пшеницедатель и люди прекорми, и препита я въ дни гладу, такоже и сесь новый бысть житодавець, люди насытивый. Но тотъ сдЪ и паче Иосифа Прекраснаго бысть. Иосиф бо людемъ точию единЪмъ житомЪриемъ кормитель бысть, и тоже не даромъ, но на цЪнахъ комуждо продаяше, сесь же добрЪ строительство стяжа, бес цЪны предаяше и даромъ комуждо раздаваше. Иосифъ же телеса едина точию препита, сий же не токмо телеса едина прекорми, но и душа их прекорми - учениемъ, глаголю, божественных Писаний - сугубою пищею: телеса убо брашны еже от плод земныхъ, душам же поучение, еже есть плодъ устен. И тако обояко кор-мивъ люди и препитавъ я въ гладъ [7, с. 274-274 об.].
Реминисценции в основной части житий конца XV-XVI века представлены крайне редко, преимущественно в свёрнутом виде в форме уподобления. Так, в Житии Дмитрия Прилуцкого содержится аналогичный приём со- и противопоставления героя с Иосифом Прекрасным в сжатом виде: и то-моу благород1е и красота яко же иногда древнемоу Иосифоу Прекрасномоу сыноу Иаковлю правед-наго сЪмени Авраамлю тако семоу блаженомоу не токмо телесная доброта и чистота но и до-ушевнаа бож1а благодать на немъ аааше всегда [8, с. 79].
Принцип построения текста в обоих житиях единый, но в житии Епифания сопоставление творчески развито, а текст максимально развёрнут. Синтагматически данный фрагмент текста структурирован процессами семантической компрессии (гладъ - «состояние голода», во гладъ - «во время голода», гладъ в переносном значении - «духовный голод») и семантической поляризации оппозитов (телеса оубо б р а ш ь н ы, еже отъ плодъ земныхъ - доушамъ же п о у ч е н 7 е, еже есть плодъ оустенъ). Парадигматически в рассмотренном фрагменте выделяются два параллельных тематических ряда: жито, брашьно, хлЪбъ, трапеза, ядение, пит7е, оучреждеме - оучеме, глаголъ, Слово Божие, поучеше божественное, псаломъ, пЪснь. Члены выделенных нами словесных рядов группируются попарно в противопоставления, организуя фрагмент.
Прием реминисценции в Житии Стефана Пермского является способом создания самостоятельной части оригинального текста. Отсылка к событиям Священного писания является отправным моментом для иллюстрации подвигов святого. В Житии же Дмитрия Прилуцкого реминисценция связана с соотношением не событий (действий), а одной из характеристик героя - его внешней красоты. Следует заметить, что в изображении библейского Иосифа это качество является его атрибутом, в изображении Дмитрия - предметом страдания.
Другой риторический приём - аллюзия - в житиях XVI века в сравнении с реминисценцией показывает большую продуктивность. Так, в Житии Михаила Клопского аллюзия используется в Похвале: комоу же оубо житие блаженнаго оуподоблю; Но токмо древнимъ святымъ: Авраамлю оубо доблесть восприемъ: и еже Богоу покарятися не раздвоеннЪ, и очьство такоже презрЪти, и паче самого своего естества Бога възлюби почитати, и сродъств1е балгородныхъ оставили Исааково послоушаме ко отцоу до смерти, требоу выше естества приносящоу...Иаковле же безъзлобие, паче же и благопокореме МоисЪя великаго оного кротость... [9, стб. 758]. Качественные характеристики героя выражены в форме притяжательного прилагательного от имён собственных, в атрибутивной форме сжато передающее библейские события.
Возвращаясь к принципиально значимой для макариевских житий компиляции, следует отметить, что данный приём как средство включения чужого, но при этом авторитетного текста наряду с цитацией может выступать также в качестве аргумента, что в большей степени характерно для жанра проповеди.
Столь же закономерным для житий XVI века представляется высокая частотность сравнений относительно других образно-выразительных средств. Этот приём используется в макариевских житиях преимущественно в составе чудес: яко наявЪ, яко осляди; несоша его яко бремя дровъ [10, стб. 499]; ноги же его от пояса опухли, яко мЪхи надмены [11, стб. 540 в]; строупъ же телеси его отпаде яко чешуя [11, л. 68 об.]; изыде вода выспрь, яко троубою [9, стб. 740]. Человек (в чудесах обычно -больной, страждущий) в проявлении болезни часто сравнивается с животным, хорошо известной читателю: понеже наиде на нь страхование от неприязни, иногда яко звЪрь являшеся неоузнаемъ, иногда же яко песъ чернъ, овогда же сЪдящу емоу в келии. и окроуг келия яко медвЪдь хапая по стЪнамъ [11, л. 71 об.]. Частотны сравнения в описании злых духов, их нематериальность передаётся через видимый образ: страшныи же тои моуринъ яко дымъ исчезе [11, л. 71 об.]; и по въздуху
множество ихъ акы дыма темна [9, стб. 2284]; много множество бЪсовъ, яко сильныи облакъ [11, стб. 538]; и внезаапоу лоукавии бЪсов, яко дождевныя капля безсчислено сквозЪ стЪны градныа ис-чезаахоу [8, л. 83].
В отличие от сравнения в составе чудес, обороты, употреблённые в других частях житийного текста, преимущественно повествовательных, традиционны по происхождению. Как правило, они представляют собой аналитически развёрнутое уподобление, восходящее к стилистической симметрии псалмов: яко же градъ высокъ стоа верхоу горы некрыемъ бываше [8, л. 79]; якоже градъ вы-сокъ стоа верху горы, нескрываемъ бываше [10, стб. 2270] (и его вариант в силлогизме немощно бя-ше градоу оукрытися верхоу горы стоящоу [12, л. 297]; желаетъ яко елень на источникы водныа, не точию словесы учаше, но и дЪломъ извЪствоваше [8, стб. 2277]; искаше яко елень воды живы [8, стб. 2271]; и от таковаго величания избЪжа святыи яко птица от сЪти яко серна от тенета [8, л. 79 об.]; дроуг дроуга предваряюще течахоу яко же нЪкыи бесцЪнныи бисеръ коупити благословение от святаго прияти [11, л. 80]; яко же и нЪкоемоу кладязю бяше неисчерпаемоу приходяще и емлюще полезна словеса . коуплю дЪющи бисера многоцЪннаго еже есть Христосъ [12, л. 83-83 об.]; и бу-детъ яко древо сажденно при исходящихъ водъ, иже плодъ свои дастъ во время свое и листъ его не отпадетъ [11, стб. 2273]; новосажени бо бяхоу яко же нЪкаа древеса при исходящихъ водъ требу-етъ многа отреблениа [12, л. 32]; он же яко вЪрныи рабъ великыи талантъ пр1емля отъ Бога своего, много прикупъ творя безъ лЪности своему господину [10, стб. 2270].
Кроме того, показательно, что приём сравнения в составе основной повествовательной части в житиях XV - начала XVI вв., с одной стороны, и собственно макариевскими (середина XVI вв.), с другой, различен и по объёму, и по принципу построения. В первых сравнения, как правило, развёрнуты в метафорическую картину, в некоторых случаях осложнённую библейскими реминисценциями, во вторых они способствуют уточнению мысли, ср.:
1) отъ тЪхъ началникъ безбожныи царь Батыи, пущенъ бысть на Росиискыи остров, яко же серпъ, его же пророкъ видЪ, или яко мечь обоюдоуостръ . и яко пламень огня паляща, грады пожиная и потребляя, яко класы пожиная владущихъ и владомыя яко же кедры высоковерхие вседержателя мечемъ посЪкая [8, л. 64 об.], ие же малое похвалеше, еже принесохъ, акы малъ и смрердящь потокъ къ ширинЪ морстЪи проливался, не да море море наполънитъ, но смрада избудетъ, тако же и мы, предълагающе малое нашея грубости глаголание, не да славоу иномоу в чем притворихъ, но мы молитвами его славы небесныя причастимся [10, стб. 432в];
2) токмо бо яко стЪнь тЪло имЪя от великихъ троудовъ и въздержания [9, стб. 738]; яко салосъ творяшеся, образомъ яко боуи творяшеся [9, стб. 747]; почто безумнии, яко пьяни мятетеся (9, стб. 754); на землю помЬташеся и яко похабъ творяшеся [9, стб. 738)]; окаянш же они и безбожнш учени-кы Схарiа жидовина сташя яко мертви и рыбъ безгласнЪе [10, стб. 474]; въ простыхъ вмЪняшеся, яко невЪгласъ простыи [10, стб. 462]; и душу его видя бЪлу яко снЪгь [10, стб. 469]; яко отъ сна убужь-шеся отъ поучеша игумена Ъсифа [10, стб. 461].
На характер агиографических сравнений влияет также прагматика, мотивированная временем создания. Так, в житийных текстах XVI в. сравнения часто употребляются в составе частей, в жанровом отношении сходных с поучением. Например, фрагменты, в которых отношения субъекта и объекта дидактики строятся по модели «отец - дети»: поучая блаженныи на добра дЪла акы чада своя [11, стб. 2278]; наказание приемлющоу, яко сыноу възлюбленоу [9, стб. 751]; но яко чадолюбивыи отець, и кроткымъ гласомъ и любовнымъ словомъ въпроси о здрав1и [10, стб. 497].
Тогда как сложные метафорические картины в Макариевских житиях середины XVI в. сосредоточены в другой композиционно-речевой форме - похвале: крилы твоихъ молитвъ покрыи мя, въ мЪсто злачно твоихъ дЪтелеи всели мя и исъсохши ми сердце распаленьми грЪховными водою бо-жественыхъ заповЪдеи прохлади... съгрЪшент моихъ мъглоу разори, лоукавыхъ помыслъ волны оутоли и немокреными ногами сланное и житеиское море проведи, и къ пристанищоу небоурномоу недостоинаго и сквернаго раба твоего Василия направи [9, стб. 760].
Заслуживает особого внимания использование сравнения как способа перевода повествования из абстрактного плана в конкретный (вещественный). Следует отметить, что подобная стилистическая игра (раскрытие традиционной метафоры) встречается чаще в чудесах анализируемых житий. Однако в более ранней вологодской агиографии (первая половина XV в.) сравнение такого характера свойственно и основной части жития: и в памяти всегда имЪя огня неоугасимаго и вЪчнаго моучения ядовитаго червия . и на огнь взирая часто глаголяше к себЪ . терпи Кириле огнь сеи да симъ огнемъ възможеши тамошняго избЪжати [12, л. 294]. Огонь как наказание за грехи и одновременно
символ мучений, вызванных соблазнами, соотносится в житии Кирилла Белозерского с чувственно воспринимаемым реальным огнём (на огнь взирая), как часть повседневной обстановки героя, в которой его тоже окружают испытания и соблазны. Так в повествовании создаются параллельные понятийно-образные ряды, причём земной огонь дан как способ избежания «огня тамошнего».
Традиционные парные сочетания, характерные для разных литературных жанров древнерусского периода, в тексте Житии Стефана также переработаны, в основном в сторону расширения состава. Так, сочетание земли и страны расширено добавлением слов языкъ, градъ, миръ: отъ многыхъ странъ и отъ различныхъ мЪстъ и от многыхъ градъ; о мирехъ и о градехъ и о странахъ; еже бо что сдЪется на дальнеи странЪ, на иномъ городЪ, на девятои земли. Добавление третьего компонента, как правило, более абстрактного по значению, приводит к обобщённости смысла ряда в целом. Слова-компоненты выражают признак, стоящий за пределами ряда по принципу перечисления видовых характеристик по отношению к родовой. Заметим, что ключевые слова текстовых рядов в отношении друг к другу не являются собственно синонимами: их последовательность соответствует описанию предмета, явления, процесса с разных сторон и является логически оправданной.
Характерное для «плетения словес» Епифания Премудрого употребление однокоренных слов в непосредственной близости в одном контексте в минейной агиографии за пределами похвалы представлено крайне редко, за исключением расхожих выражений, образованных на основе варьирования корня свЪт-: о семъ пресвЪтлЪмъ свЪтилници . аще убо пресвЪтлаго свЪтилника прославимъ; яко свЪтило на свЪщницЪ постави.
В этом отношении в ряду житий XVI в. резко выделяется Житие Иосифа Волоцкого, в котором данный приём встречается повсеместно, в том числе в повествовательных частях: и радост7ю духовною возрадовася; въсплакаша плачемъ великымъ; живыи житиемъ крепкымъ; и въ работахъ работая; запрЪти царскимъ своимъ прещемемъ; въставъ текомъ течаше; казнити торговою казн7ю. Показательно, что в Житии фигуративные выражения представлены структурно-однообразно - сочетанием глагола и существительного в творительном падеже. В функционально-семантическом отношении в обороте существительное усиливает значение глагола.
В агиографии XVI века - времени «достигнутого идеала» (Д. С. Лихачев) - смысловая модель текста в сравнении с веком XIV - эпохой «поисков идеала» - предстаёт не вертикально выстроенной, обусловленной ассоциативностью, наличием второго плана, а горизонтальной и симметричной. В XVI в. лишь намечено то резкое противопоставление двух разновидностей способов изложения, которое сложилось и оформилось позднее - в конце XVI - XVII вв.: «разновидность с барочным платьем» (ораторская и полемическая литература) и «не принимавшая крайностей стилистической системы барокко» (каноническая и примыкающая к ней литература конфессионального характера) [13, с. 140].
Трансформация традиционных литературных приёмов, кроме рассмотренной образно-стилистической функции, имеет и свой логико-ментальный механизм. В агиографии середины XIV -середины XV вв. происходит разработка содержания базового для житий понятия святости в существенном признаке. Так, словесные ряды в Житии Епифания Премудрого, представляющие собой рядо-положенные или дистантно расположенные в тексте синонимы, являются средством выработки гиперонима, который в конце концов оказывается вне текста - искомым, но так и не найденным. Отсюда многокомпонентные цепочки синонимов: оучение его полно всякыя хоулы и ереси и порча и невЪрст-вия кощоуны и дЪтьскыхъ смЪхъ; аще кто приидетъ къ вам ли еретикъ ли иже имЪя разсколъ и раздоръ церковныи ли разсхулникъ вЪрЪ христианьстЪи ли волхвъ ли кудесникъ ли зловЪрникъ. В протяжённом ряду признаков автор стремится достичь полноты перечисления, при этом каждый последующий компонент содержит приращение смысла.
В XVI в. лексико-стилистический потенциал (приёмы, связанные со «словесной сытостью») оказался нерелевантным для выражения искомого признака. В практике макариевских житий, в силу диктуемой временем прагматики и стилистики, обнаруживается отрицательное отношение к подобной «неуравновешенности» житийного повествования. Можно предположить, что «плетение словес» представлялось затемняющим смысл излишеством.
Резюмируя изложенное, подчеркнём: при всех трансформациях житийного повествования новое не отменяет достигнутое, а лишь по-новому его организует. Как святость незыблема во времени и пространстве, так и житие обнаруживает стабильность жанра. Изменение происходит в житии в пределах текста - в перенесении повествования из одних жанровых рамок в другие в соответствии с функциями данной композиционно-речевой части. В результате использования средств других жанров житие не теряет, а напротив, в сложившемся культурно-историческом контексте приобретает ещё большую назидательность.
Библиографический список
1. Отенский, З. Истины показание к вопросившим о новом учении / Отенский Зиновий. - Казань : Унив. тип., 1863. - 1008 с.
2. Калугин, В. В. Андрей Курбский и Иван Грозный: теоретические взгляды и литературная техника писателя / В. В. Калугин. - М. : Языки русской культуры, 1998. - 416 с.
3. Лихачев, Д. С. Великий путь: Становление русской литературы XI-XVII вв. / Д. С. Лихачев. - М. : Современник, 1987. - 301 с.
4. Ларин, Б. А. Лекции по истории русского литературного языка (X - сер. XVIII в.) : учебник / Б. А. Ларин. - 2-е изд. - М. : Авалон, 2005. - 412 с.
5. Алиссандратос, Ю. В. Следы патристических типов похвал в Житии Стефана Пермского // Древнерусская литература. Источниковедение ; под ред. Д. С. Лихачева. - Л., 1984. - С. 64-74.
6. Успенский, Б. А. Отношение к грамматике и риторике в Древней Руси (XVI-XVII вв.) // Б. А. Успенский. Избранные труды. - Т. 2. - Язык и культура. - М. : Гнозис, 1994. - 688 с.
7. Житие Стефана Пермского // РНБ, собр. Пог., № 862, л. 253-348 об., XVI в.
8. Житие Дмитрия Прилуцкого // РНБ, Соф. собр., № 1320, л. 78а-88, XVI в.
9. Житие Михаила Клопского / Редакция В. М. Тучкова // ВМЧ, январь, дни 6-11, М., 1914, стб. 734-740.
10. Житие Иосифа Волоцкого / Редакция Саввы Черного // ВМЧ, сентябрь, дни 1-13, СПб., 1868, стб. 453-492.
11. Житие Пафнутия Боровского // РНБ, Соф. собр., № 1321, л. 64-80, XVI в.
12. Житие Кирилла Белозерского // РНБ, Соф. собр., № 1361, л. 285-337, XVI в.
13. Толстой, Н. И. Славянская литературно-языковая ситуация // Н. И. Толстой Избранные труды. - Т. II. - М. : Языки русской культуры, 1998. - 542 с.
T. P. Rogozhnikova, Dostoevsky Omsk State University
TRANSFORMATION OF TRADITIONAL LITERARY RECEPTIONS IN THE RUSSION
HAGIOGRAPHY OF THE XVI CENTURY
The article is devoted to the means of expression of the Russion literary language actual for a medieval hagiography. The main problem of the research is the question of possible transformation of literary receptions and their functions depending on a cultural and historical context. On the example of the most indicative for the Russion hagiography (a reminiscence, a hint, comparison, a synonymy) and on the basis of comparison of their functioning in lives of a turn of the XIV-XV centuries it is shown how in a Great Menology hagiography the idea of «high simplicity» is realized.
Keywords: cultural and historical context, hagiography, literary receptions, idea of «high simplicity».
References
1. Otensky Zinovy. Istiny pokazaniie k voprosivshym o novom uchenii [Truth display for asked about the new doctrine]. Kazan, Unav. tip., 1863. 1008 p.
2. Kalugin V. V. Andrey Kurbsky i Ivan Grozny: teoreticheskiie vzglyady i literaturnaia technika pisatelya [Andrey Kurbsky and Ivan Grozny: theoretical views and literary equipment of the writer]. Moscow, Lahquages of the Russion culture Publ., 1998. 416 p.
3. Lichatchyov D.S. Veliky put: Stanovleniie russkoi literatury XI-XVII vv. [The great way: Fomation of the Russion literature of the XI-XVII centuries]. Moscow, Sovremennik Publ., 1987. 301 p.
4. Larin B. A. Lektcii po istotii russkogo literaturnogoyazyka (X- ser. XVIII v.): Uchebnik [Lectures on history of the Russion literary language (X - middle of the XVIII century: Textbook). Moscow, Avalon Publ., 2005. 412 p.
5. Alissandratos Yu. V. Sledy patristicheskich pochval v Zhitii Stephana Permskogo [Traces of patristic types of praises in Stefane Permsky's life], Old Russion lirerature: Source study. Leningrad, 1884. Pp. 64-74.
6. Uspensky B. A. Otnosheniye k grammatike i ritorike v Drevnei Rusi (XVI-XVII vv.) [The rekation to grammar and rhetoric in Old Russia (XVI-XVII senturies], Chosen works, Vol. 2, Moscow, Gnosis Publ., 1994. 688 p.
7. Zhitiie Stefana Permskogo [Stefane Permsky's life], The National Library of Russia, Pogodin сollection, no 862, p. 253-348, 16-th century.
8. Zhitiie Dmitriia Prilutskogo [Dmitry Prilutsky's life], The National Library of Russia, Sofia collection, no 1320, p. 78а-88, 16-th century.
9. Zhitiie Michaila Klopskogo /Redaktsiia V.M. Tuchkova [Michail Klopsky's lafe, V.M. Tuchkov's version], Great Menology, January, days 6-11, Moscow, 1914, column 734-740.
10. Zhitiie Iosifa Volotskogo / Redaktsiia Savvy Chernogo [Iosif Volotsky's life, Savva the Black's version], Great Menology, September, days 1-13, Moscow, 1868, column 453-492.
11. Zhitiie Pafnutiia Borovskogo [Pafnuty Borovsky's life], The National Library of Russia, Sofia collection, no 1361, p. 285-337, 16-th century.
12. Zhitiie Kirilla Belozerskogo [Kirill Belozersky's life], The National Library of Russia, Sofia collection, no 1361, p. 285-337, 16-th century.
13. Tolstoy N. I. Slavyanskaia literaturno-yazykovaia situatsiia [Slavic literary and language situation], Chosen works, Vol. II, Moscow, Lahquages of the Russion culture Publ., 1998. 542 p.
© Т. П. Рогожникова, 2016
Автор статьи: Татьяна Павловна Рогожникова, доктор филологических наук, профессор, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, e-mail: pmtr@mail.ru
Рецензенты:
Е. Г. Малышева, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой журналистики и медиалингвистики, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
А. В. Уланов, доктор филологических наук, проректор по научной работе, Сибирский институт бизнеса и информационных технологий, г. Омск.
УДК 398.332.1 DOI 10.17238^п1998-5320.2016.26.74
С. А. Мясникова,
Омский государственный педагогический университет
БЕЛОРУССКАЯ СВЯТОЧНАЯ ИГРА «ЖЕНИТЬБА ТЕРЁШКИ» В ОМСКОМ ПРИИРТЫШЬЕ: БЫТОВАНИЕ И ФИКСАЦИЯ
Статья посвящена белорусскому святочному обряду-игре «Женитьба Терёшки», бытовавшему в Омском регионе. Впервые на территории Прииртышья обряд был зафиксирован участниками фольклор-но-этнографической экспедиции Омского государственного педагогического университета в Знаменском районе в 1973 г. На сегодняшний день исследователи продолжают записывать материалы по «Те-рёшке», что говорит о популярности этой игры среди белорусских переселенцев и их потомков. Благодаря опубликованным и неопубликованным (архивным) материалам, мы можем установить очаги бытования обряда, выявить варианты, правила игры, определить специфические черты действующих лиц. Впервые автором статьи предлагается классификация текстов песен-терёшек, выполненная по функционально-тематическому принципу. Все тексты расположены по времени исполнения их в обряде, к каждому разделу прилагаются архивные шифры и ссылки на публикации. Статья будет интересна фольклористам, этнографам, краеведам, специалистам в области народной культуры. Ключевые слова: Женитьба Терёшки, белорусы Омского Прииртышья, классификация текстов, фольклорный архив ОмГПУ.
Конец XIX - начало XX века - время массового переселения жителей центральных и западных округов России на территории Сибири и Дальнего Востока. На новые земли переселенцы несли с собой не только материальную, но и духовную культуру: свои традиции, обряды, песни. Переселенцы старались селиться вместе, благодаря чему в Сибири появились «украинские», «эстонские», «вятские» и другие населённые пункты. Подобную картину мы можем наблюдать и в Омском Прииртышье, где в северных районах в условиях самоизоляции культуры и языка был основан ряд белорусских деревень (например, д. Фёдоровка, Александровка Тевризского района, д. Соловьёвка, Саратовка Седельниковского района и др.).
«Однородный или смешанный состав местного населения определил различия в функционировании белорусской культуры в условиях Сибири: то консервацию национальных традиций в иноязычном окружении, то их соприкосновение или активное взаимодействие с культурой других народов» [1, с. 183]. Именно в условиях локализации национальной культуры белорусов на территории Омской области учёными-фольклористами фиксируются специфические составляющие белорусского народного календаря: волочебные, толочаные песни. К этой категории можно отнести и святочный обряд «Женитьба Терёшки». «Закрепление в локальной сибирской традиции игры "Женитьба Терёшки" - результат прямой или косвенной связи белорусов-переселенцев с местом их исхода из Белоруссии и стремления их потомков помнить, знать культуру своего народа», - пишет Т. Г. Леонова [1, с. 212].
