CC BY
283
ТРАГЕДИЯ «ПОДПОЛЬНОЙ» СВОБОДЫ В ПОВЕСТИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ»
Т.В. Ковырзенкова
336
Аннотация. В статье ставится задача проанализировать проблему «подпольной» свободы парадоксалиста в повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья». Для героя свобода - важнейшее понятие, способ быть самим собой. В основе поступков парадоксалиста лежит жажда свободы, необходимость быть личностью. Но в действительности воля парадоксалиста, переходящая в произвол, лишенная любви и «живой жизни», оказывается бессодержательной, поскольку свобода во имя самой себя есть пустая свобода.
Ключевые слова: Ф.М. Достоевский, «Записки из подполья», экзистенциализм, «подпольная» свобода, своеволие, разум.
Summary. The article analyzes the problem of the tragedy of"underground" freedom in Dosto-evsky 's story "Notes from Underground". Freedom for the hero is the most important concept, a way to be yourself At the core of paradoxalist's actions lies thirst for freedom, the need to be a person. But in fact, the freedom, turninginto tyranny, deprivedof love and"living life" is meaningless, because the freedom, which exists only for itself, is an empty freedom.
Keywords: F.M. Dostoevsky, "Notes from underground", existentialism, "underground" freedom, willfulness, intellect.
Идейный строй повести Ф.М. До- ского в кризисную эпоху, названную
стоевского «Записки из подпо- О. Шпенглером «закатом Европы», за-
лья» (1864 г.), традиционно рассма- ложил Н.Н. Бердяев. Будучи филосо-
тривается в философско-антрополо- фом, чье имя в первую очередь связы-
гической парадигме. Проблема свобо- вают с русским религиозным экзи-
ды как глубинного проявления приро- стенциализмом, Бердяев рассматри-
ды человека, важнейшая в данной по- вал творчество Достоевского через ту
вести, в тех или иных смысловых и же категорию свободы. Так, в «Миро-
образных воплощениях реализуется созерцании Достоевского» (1923 г.)
во всем творчестве Достоевского по- поднимаются идеи перерождения сво-
сле «Записок...». Не случайно филосо- боды и веры не только в социально-
фы и писатели-экзистенциалисты пре- историческом плане, связанном с
творили идеи Достоевского в фил о- опытом революции, но и в собствен-
софско-художественном ключе. но экзистенциальном плане. Свобода,
Одним из первых традицию экзи- как одна из центральных проблем по-
стенциального прочтения Достоев- вести «Записки из подполья», находит
сложнейшие идейно-образные вариации, связанные с характерологией писателя, разработкой общечеловеческих и национально-исторических типов (не случайно герой повести назывался Достоевским «человеком русского большинства»). Для главного ее героя, парадоксалиста, подпольного человека, свобода - важнейшее понятие: возможность быть человеком, личностью, способ борьбы с «дважды два четыре», со «стеной» - образами непреложных фатальных обстоятельств, обессмысливающих свободу законов. О значении образа свободы в повести писали многие исследователи. Она является основной философской категорией для Бердяева, причем как относительно творчества Достоевского («Свобода стоит в самом центре миросозерцания Достоевского» [1, с. 47]), так и относительно всей его философии, которую он и называет «философией свободы».
А. Камю в труде «Миф о сизифе. Эссе об абсурде» (1942 г.) проанализировал и переосмыслил экзистенциальную проблематику творчества Достоевского и способы воплощения ее в тексте. В частности, Камю подверг подробному анализу образ героя романа «Бесы» Кириллова (а вместе с ним, но менее подробно, образы Ставрогина и Ивана Карамазова), который, как известно, в наибольшей степени был воспринят им как обладатель чисто экзистенциального сознания и назван «абсурдным героем» в контексте проблемы свободы [2]. Ж.-П. Сартр, взявший фразу героя Достоевского «если бога нет, то все дозволено» за отправную точку экзистенциализма, отвел Достоевскому очень большую роль для экзистенциализма в целом в знаменитом труде
«Экзистенциализм - это гуманизм» (1946 г.) [3]. Эту повесть авторитетный американский философ У. Кауфман назвал «увертюрой к экзистенциализму» и опубликовал ее первую часть в своей хрестоматии «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра» (1957 г.) [4].
Значительно позже, в конце XX в., ту же экзистенциальную проблематику на основе сопоставления с указанными французскими писателями-экзистенциалистами анализирует русский писатель и мыслитель Виктор Ерофеев в работе «Найти в человеке человека. Достоевский и экзистенциализм». Системный анализ специфики философско-экзистенциального наполнения произведений Ф.М. Достоевского сделал мюнхенский историк философии Райнхард Лаут в книге «Философия Достоевского в систематическом изложении» (1996 г.), рассмотрев характер и способ воплощения общефилософских и непосредственно экзистенциальных категорий в творчестве писателя, среди которых - воля, воля к жизни, свобода, бессмысленность бытия, «Бога нет», смерть, самоубийство и другие. Эти понятия Лаут, как историк философии, анализирует сквозь призму мировой философии, выделяя две стороны философии Достоевского: «позитивной философии» и «негативной философии».
Все указанные исследователи, как и многие другие, затрагивающие фило-софско-экзистенциальный аспект творчества Достоевского, обращались, прежде всего, к повести «Записки из подполья», поскольку именно она является средоточием глубоких экзистенциальных философских идей, развитых в других произведениях писателя.
337
338
У Р. Лаута она именуется «волей» и выделяется как ведущая экзистенциальная категория творчества писателя. Через нее осмысляется вопрос жизненного пути человека. По Лауту, для Достоевского воля - не метафорический мир и жизнь сама по себе (как у Шопенгауэра, Банзена и др.), а атрибут человеческого бытия, особая модальность личностного отношения к миру; он также не разделял волю на разумно-определенное хотение и произвольное влечение, ибо эмпирически пришел к убеждению, что воля в своих мотивах опирается как на бессознательное, так и на голос разума [5].
В основе поступков парадоксалиста лежит жажда свободы, необходимость быть личностью: «Путь человека на свободе начинается с крайнего индивидуализма, с уединения, с бунта против внешнего миропорядка. Развивается непомерное самолюбие, открывается подполье. Появляется подпольный человек, неблагообразный, безобразный человек и раскрывает свою диалектику» [1, с. 128], - пишет Н. Бердяев о героях Достоевского. Желание часто вредного и нелогичного, парадоксального совершается из положительной потребности утвердиться в своей собственной свободе, которая доходит до абсолютного своеволия и понимается как право делать все, что захочется: «Это есть не что иное, как хвала и радостное удовлетворение от того, что воля не связана, а свободна» [5, с. 105]. Свою волю Парадоксалист делает метафизической величиной (субстанцией), вводит в онтологическую сферу, говоря словами Фихте - «в порядок сверхчувственного мира» [6, с. 29], который существует вне стены. Он восстает против всего нормативного, разумного и ра-
ционального в жизни во имя анархического принципа свободы, не считающегося ни с какими авторитетами, не ограничивающегося никакими рамками. Именно по причине иррационального неприятия окружающего мира и иррациональности самой природы человеческой каждая мысль подпольного человека опровергает предыдущую: «Даже вот что тут было бы лучше: это - если б я верил сам хоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил! То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю, что я вру как сапожник» [7, с. 479]. Так, его рассуждения доказывают свойственную человеку потребность в произволе и бунте. Протест против стены расширяется у парадоксалиста, и он восстает против всего нормального, разумного во имя анархического принципа бесценной свободы, не считающегося ни с какими авторитетами, не ограничивающегося никакими рамками.
С. Франк, который в 1930-е гг. также обращался к творчеству Достоевского, считает, что этот путь, который окружен со всех сторон безднами безумия и греха, - единственный путь человека к Богу; Достоевский не представлял «духовного просветления и обретения даров благодати без опыта греха и зла» [8, с. 396]. Метафизический бунт подпольного человека говорит о том, что жизнь никогда не может быть простой операцией разума. Герой как бы делает попытку продемонстрировать несоизмеримость свободной, противоречивой и иррацио-
нальнои человеческой природы с рационалистическим гуманизмом.
Известно, что в «Записках подполья» важнейший в идейном строе повести образ хрустального дворца появился как форма полемики с умозрительными ториями прогресса, в частности - с идеей социальной - социалистической или коммунистической -гармонии и образом будущего в романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Таким образом, бунт парадоксалиста против стены может рассматриваться и как метафора «трудного» пути к Богу, и как метафора бунта свободного человека против рационалистического гуманизма. Амбивалентность образа стены и бунта против нее парадоксалиста оказывается очевидной. Однако эти - самые сложные проблемы идейно-образного строя повести Достоевского рассматриваются в данной статье лишь в плане постановки проблемы. Фигура парадоксалиста противоречива практически во всем: он певец свободы, личности, но в то же время доводит эту свободу до ужасающего своеволия и разрушает все гуманистические устои.
Воля парадоксалиста, переходящая в произвол, в действительности оказывается бессодержательной, поскольку свобода во имя самой себя есть пустая свобода: «Хотеть свободы для свободы, свободы без цели и содержания, значит, хотеть пустоты, уклоняться к небытию», - писал Н.Н. Бердяев [1, с. 371]. Свобода парадоксалиста лишена движений любви. В той части «Записок из подполья», которую можно условно назвать нарративной («По поводу мокрого снега»), в первом разговоре с Лизой парадоксалист рассуждает о любви так, что становится ясно: он хорошо
себе представляет, какова она в «правильном» смысле («книжном»). Характерны его размышления: «Любовь - тайна Божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни произошло» [7, с. 523]; «Любовь! -да ведь это все, да ведь это алмаз, девичье сокровище, любовь-то!» [там же, с. 526]. Однако поступками своими и искренними рассуждениями с самим собой он четко дает понять, что не верит в такую любовь и показывает свое истинное отношение к этому чувству: «...любить у меня - значило тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом» [там же, с. 546]. Этими мотивами и обусловлена его речь, «призывающая» Лизу отказаться от той судьбы, что она выбрала. Он хотел власти над ее душой, над ее свободой, хотел чувствовать, что направляет ее мысли и чувства в нужную ему сторону: «Давно уже предчувствовал я, что перевернул всю ее душу и разбил ее сердце, и, чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и как можно сильнее достигнуть цели. Игра, игра увлекла меня; впрочем, не одна игра...» [там же, с. 528]. После саморазоблачающего монолога-признания в его квартире он ощутил свою слабость и ее превосходство над ним («Пришло
339
340
мне тоже в взбудораженную мою голову, что роли ведь теперь окончательно переменились, что героиня теперь она, а я точно такое же униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь, -четыре дня назад...» [там же, с. 454]). От осознания этого он захотел еще более унизить ее и сделал это самым жестоким образом. Поднятые Достоевским вопросы метафизики любви, освещенные им как грани характера и сознания парадоксалиста, осмыслялись и Сартром. Считая, что в основе любви лежит стремление подчинить себе другого, лишить его свободы, он в труде «Бытие и ничто» пишет: «Другой в любой момент может превратить меня в объект» и «похитить мою свободу» [9].
В затворенном сердце подпольного человека царит антигуманная любовь, лишенная того смысла, который ей необходим, который необходим для воскрешения. Нет у него и сердца, необходимого герою Достоевского для возможности воскреснуть. «Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца - полного, правильного сознания не будет» [7, с. 479-480], - говорит внутренний оппонент герою-парадоксалисту. В последних словах слышится голос самого Достоевского и его идея, которая в будущем будет раскрыта в «Идиоте» и других романах более полно, - идея о губительной силе ума без сердца.
Главную же трагедию свободы подпольного героя, как нам видится, довольно точно сумел определить В. Зеньковский, уделявший особое внимание в своих философских тру-
дах миросозерцанию Достоевского, в статье «Русские мыслители и Европа»: «...в том-то и дело, что если жить по глупой своей воле, то есть не связывать акты свободы с истиной, то получается ведь мнимая свобода!» [10, с. 338]. Герой стремится спрятаться от реальности в своем иллюзорном мире. В.Я. Кирпотин отмечает, что парадоксалист «. добивался свободы, но <...> так и остался рабом, судорожно дергающимся на цепи, которую не в силах был порвать» [11, с. 161]. Он не смог усмирить собственные внутренние конфликты и, по точному замечанию В. Тунимано-ва, «никогда не сможет быть в полной мере свободен, так как не в состоянии отгородиться от "них", от "других", от разных конфликтующих голосов внутри своего "я"» [12, с. 19]. Индивидуальное сознание здесь как бы находится на разных, противоречащих друг другу путях и подчиняется различным иллюзорным внутренним голосам. В его глубинной сущности происходит разрыв между логическим сознанием и чувственной личностью. Воля, важнейший модус человеческой экзистенции, подчиняет сознание, как следствие - человек ударяется в односторонности, впадает в глубочайшие ошибки: «Скажите мне вот что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости "всего прекрасного и высокого", как говорили у нас когда-то, мне случалось уже не сознавать, а делать такие неприглядные деянья, такие, которые... ну да, одним словом, которые хоть и все, пожалуй, делают, но которые, как нарочно, приходились у меня именно тогда, когда я
наиболее сознавал, что их совсем бы не надо делать? Чем больше я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней» [7, с. 455-456]. Достоевский, обращаясь к самосознанию героя, ставит важнейшую проблему ситуативности «высоких» проявлений ума и души, неукорененности аксиологических установок, также связанной со свободой: «Я помню, во мне тоже было настоящее чувство. Я именно хотел вызвать в ней благородные чувства. если она поплакала, то это хорошо, это благотворно подействует... <...> На другой день я уже опять готов был считать все это вздором, развозившимися нервами, а главное - преувеличением» [там же, с. 533-534]. Пафос относительности, релятивности становится доминирующим в самосознании героя.
Парадоксалист обречен на бесконечные поиски устойчивого бытия в обстоятельствах неустойчивых морально-волевых импульсов. Герой порой даже сам верил в просветления в нем искренности во время собственной речи, но в то же время понимал, что цель его речей другая, что дурно он поступает, манипулируя хрупкой душой верящей ему девушки, и поступает так именно нарочно. Но от осознания всей подлости своего поступка только еще сильнее продолжал насильно «пробираться» к ее душе: «"Черт возьми, это любопытно, это -сродни, - думал я, - чуть не потирая себе руки. - Да и как с молодой такой душой не справиться?.." Более всего меня игра увлекала. <...> Картинками, вот этими-то картинками тебя надо! <...> и злое чувство обхватило меня.
"Постой же", - подумал я» [там же, с. 521, 524-525]. Игра становится важной мотивировкой человеческих отношений, гендерный контекст накладывает дополнительные смыслы на игру-манипуляцию, причем в сферу этой манипуляции попадает и сам ее субъект. Ему и искренне жаль ее («Мне было больно; <...> Бедненькая. Я был измучен, раздавлен, в недоумении» [там же, с. 529-531]), но именно за свою же жалость, за искренность своих чувств он ее и ненавидит: «Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, "рассказать ей все" и упросить ее не приходить ко мне. Но тут, при этой мысли, во мне подымалась такая злоба, что, кажется, я бы так и раздавил эту "проклятую" Лизу, если б она возле меня вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы, выгнал бы, ударил бы!» [там же, с. 534].
Очевидна борьба воли, ее грозных иррациональных импульсов, с подлинными и столь же глубокими проявлениями личности. Более всего преобладание воли над глубинной человечностью проявляется, в финальной сцене отношений с Лизой: «Я вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил... и потом опять зажал. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол, чтоб не видеть по крайней мере... Я хотел было сию минуту солгать - написать, что я сделал это нечаянно, не помня себя, потерявшись, сдуру. Но я не хочу лгать и потому говорю прямо, что я разжал ей руку и положил в нее... со злости. Мне это пришло в голову сделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за ширмами. Но вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но не от серд-
341
ВЕК
342
ца, а от дурной моей головы» [там же, с. 547]. Именно от головы, от четкого действия по своей теории абсолютной воли, своеволия и - каприза. Достоевский выявляет сложнейшую диалектику волевого - импульсивного, рационального - эмоционального, свободы как осознанного волеизъявления и непредсказуемости.
Подпольный человек, в соответствии с собственной философией, как отмечает исследователь Н.В. Жи-волупова, «не поддается оформлению, то есть сохраняет в себе стихию первобытной меонической свободы» [13, с. 126]. Его свобода зачастую являет собой распад и «разложение» личности. Все в его сознании подвергается разложению. Нет конечного и начального. Нет, и не может быть первопричин, а отсюда нет и нравственного чувства справедливости, даже настоящей злобы («Злоба у меня вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается» [7, с. 464]). Таково особого рода нигилистическое состояние человека с экзистенциальным сознанием, такова «подпольная» свобода.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. - М., 2001.
2. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде.
- М., 1989.
3. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм это гуманизм // Сумерки богов. - М., 1989.
4. Кауфман У. Экзистенциализм от Достоевского до Сартра. - М., 1995.
5. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. - М., 1996.
6. Фихте И.Г. Назначение человека // Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. - М., 1995.
7. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 т. - Л., 1989. - Т. 4.
8. Франк С.Л. Достоевский и кризис гуманизма // Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. - М., 1990.
9. Сартр Ж.П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., пре-дисл., примеч. В.И. Колядко. - М., 2000.
10. Зеньковский В.В. Наша эпоха // Русские мыслители и Европа. - М., 1997.
11. Кирпотин В.Я. Достоевский-художник.
- М., 1972.
12. Туниманов В. «Подполье» и «живая жизнь» // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. - М., 2002.
13. Живолупова Н.В. Трансформация мотива «подражания Христу» в произведениях Ф.М. Достоевского 60-х гг. // Достоевский и современность. - Новгород, 1994. ■
